Сигара и рояль

Глава 1. Беларусь, лето 1990 года

Этот мужчина в элегантном темно-синем костюме приходил в ресторан по вечерам уже вторую неделю. И костюм, и подобранные в тон к нему сорочка и галстук в узкую полоску, были пошиты явно не на фабрике «Коминтерн» или «Знамя индустриализации». И стоили не одну сотню рублей. А то (что – скорее всего) и не рублей вовсе. Уж в чем, в чем, а в этом работницы ресторана «Журавушка» разбирались хорошо. А из этого следовало всего лишь два вывода. Он мог быть работником МИДа или Внешторга, либо – иностранцем. Причем, последнее было более вероятно, так как сотрудники выше упомянутых министерств данное предприятие общественного питания своим присутствием не баловали.

К категории иностранцев, кстати, ресторанные дивы вполне могли отнести и уроженцев соседних Латвии и Литвы, к которым в Белоруссии давно привыкли. Однако в глубине души считали куда менее советскими, чем, к примеру, грузин или молдаван.

Мужчина обычно садился за маленький столик у окна, заказывал дорогой ужин, сто граммов коньяка и сидел так до окончания смены у обслуживавшей эту часть зала официантки Наташи.

Потом ждал ее недалеко от входа, успевая за это время купить где-то пять роз и выкурить пару сигарет. Завидев выходящую через служебный вход Наташу, отдавал ей цветы, брал за руку и они уходили в сторону ближайшей троллейбусной остановки. Подальше от чересчур любопытных глаз. Все-таки «Моральный кодекс строителей коммунизма» пока еще никто не отменял. Как и «Правила социалистического общежития». Со всеми вытекающими отсюда для их нарушителей последствиями.

В стране, где официально не было проституции, наркомании и многого другого, так «характерного» для «загнивающего» Запада, любые сомнительные (или кажущиеся таковыми начальству) связи могли принести массу неприятностей. Даже если это был мимолетный служебный или курортный роман. А почти ежедневное общение с представителем этого самого Запада, не говоря уж (стыд и позор!) об интиме, еще лет пять-шесть назад вполне могло повлечь за собой уголовное наказание по политической статье. С отбытием на длительный срок во глубину сибирских руд. Конечно, сейчас в стране была гласность и перестройка, но береженого, как говорится…

Наверное, благодаря предпринимаемым «мерам предосторожности», сторонний и не очень внимательный посетитель ресторана никогда не заподозрил бы наличие хоть мало-мальски близких отношений между одиноко сидящим за столиком хорошо одетым мужчиной (как, впрочем, и его иностранное подданство) и обслуживающей его каждый раз симпатичной официанткой. Собственно, большинство Наташиных коллег также пребывали в счастливом неведении. В курсе всего (или, точнее, многого) была лишь администратор Вероника Степановна, с которой у Наташи с первого дня работы установились доверительно-дружеские отношения.

Хотя для понимания того, что этот высокий, спортивного сложения, слегка рыжеволосый мужчина в полном расцвете сил (в районе 40 лет или чуть больше) является иностранцем, совсем не обязательно было привлекать знаменитых сыщиков или прикидывать в уме стоимость его гардероба. Достаточно всего лишь послушать, как он делает заказ. При этом Веронику Степановну, пару раз оказавшуюся в этот момент рядом, очень удивило одно обстоятельство, обычно не свойственное иностранцам, плохо говорящим на русском языке.

Герхард (Вероника знала от Наташи, как зовут этого Ромео) строил предложения практически безукоризненно, не ошибался во всех этих склонениях, спряжениях и прочих грамматических хитросплетениях, но говорил просто с жутким акцентом. Так, что слушатели часто скорее догадывались, о чем он говорит, нежели действительно понимали. И во многом только благодаря великолепной грамматике.

Из Наташиных рассказов Вероника также знала, что живет Герхард где-то на севере Германии. Он вырос в обеспеченной семье, получил хорошее образование. В последние годы работает менеджером по внешней торговле в какой-то крупной фирме.

— Понимаете, Вероника, — в отсутствие рядом других коллег Наташа называла непосредственное начальство по имени. – Он мне замуж выйти предлагает. И уехать с ним жить в Германию.

— А ты что? Еще раздумываешь? Уж точно хуже не будет.

— Так-то оно так. Страшно мне почему-то. Все-таки наши деды с ними воевали. И прадеды – тоже. Как я там жить буду. Чужая страна, чужой язык, и отношения в семье наверняка иные. Хотя Герхард и говорит, что к белорусским женщинам у него особая любовь. Только не объясняет, почему. Но утверждает, что не только из-за смазливого личика или точеной фигурки.

При последних словах молодой женщины Вероника невольно улыбнулась. Еще не отмечавшая свое тридцатилетие Наташа действительно могла привлечь внимание мужчин. Среднего роста зеленоглазая шатенка с улыбчивым лицом и очень женственной фигурой редкого посетителя противоположного пола оставляла равнодушным. А вот личная жизнь как-то не заладилась…

Наташа вышла замуж еще в училище. Через год родила дочку. А еще через два развелась с мужем, который реагировал на ее работу официанткой в одном из лучших ресторанов города, как она сама говорила: «весьма специфически».

Он не поднимал на жену руку и, даже, почти не повышал голоса, но всем своим видом выражал, если можно так сказать, брезгливое презрение к ее профессии.

— Ты просто обслуга для тех, у кого завелся лишний рубль в кошельке, — часто выговаривал он Наташе менторским тоном. – И чаевые тебе дают за то, что перед ними на задних лапках бегаешь. А кто-нибудь, может, еще и рукам волю дает. А ты все молча терпишь.

Поначалу Наташа старалась не замечать его почти каждодневного брюзжания. Тем более что какой-то вины за собой не чувствовала. Работа ей нравилась, а так не нравившиеся мужу чаевые были ощутимой прибавкой к очень скромной официальной зарплате. И – совсем не лишними в семейном бюджете.

Что же касаемо его намеков о доступности представительниц ее профессии для ухаживаний (и не только) клиентов, то тут «дорогой» супруг был, конечно, прав. Правда, чисто теоретически. В том смысле, что к Наташе это не имело отношения. Нет, она, естественно, была на работе не слепая и не глухая. И прекрасно видела, как обращаются клиенты с некоторыми из ее коллег. И обнимут вроде бы случайно, и чаевые, на которые можно бутылку шампанского купить, оставят якобы спьяну. А потом ждут в такси у входа в ресторан после окончания смены.

Все это Наташа хорошо знала и никого не осуждала. У каждого своя жизнь и человек волен ей распоряжаться так, как считает нужным. Она иногда задавала себе вопрос, а как бы сама поступила, если бы ее кто-то вот так же «случайно» приласкал. И не находила однозначного ответа. Тем более что, сколько не рассуждай теоретически, а на практике все может быть по-другому. А вот этой самой практики судьба ей, к счастью, и не предлагала.

И только совсем недавно, уже спустя много времени после развода с мужем, Наташа как-то сформулировала для себя нехитрую аксиому. Дескать, мужчины тоже далеко не все такие «донжуаны» и кобели, как их часто пытаются представить. И прекрасно чувствуют, кому из женщин (в данном случае – Наташиных коллег-официанток) можно положить руку на ту или иную округлость, а кому – не следует. Или пригласить после работы к себе домой на «чашечку» вечернего чая с коньяком. Вполне естественно перетекающего в утренний совместный завтрак. Короче говоря, есть женщины для плотских утех, и есть – для восхищения и преклонения.

«Не исключающего, правда, в перспективе этих самых утех», — тут же мысленно добавляла Наташа. Чего уж себя-то обманывать. Все мы люди, и ничто человеческое нам… Еще как не чуждо! Только почему-то все равно не хочется размениваться по мелочам.

В общем, когда Герхард впервые дождался ее с букетом роз после работы, Наташа с большим трудом удержала на месте грозившую отвиснуть челюсть. Зато широко раскрытые от удивления глаза легко выдали всю гамму охвативших ее чувств.

Во-первых, цветы. Наташе их дарил мужчина второй раз в жизни. А, точнее – в первый. Потому что букет от жениха в день свадьбы был скорее данью традиции. Частью сложившегося свадебного ритуала. Потом, разумеется, были цветы от подруг или коллег в день рождения, но чтобы вот так, от совершенно незнакомого мужчины…

Да к тому же – иностранца. Жителя далекой (не по расстоянию, конечно) и, в общем-то, чужой для нее Западной Европы. Еще принимая у него заказ, Наташа подумала, что так может говорить по-русски только человек, хорошо и долго учивший когда-то язык, но потом не часто на нем говоривший. И это тоже не могло не заинтриговать молодую женщину. Уже готовую было поставить этакий жирный крест на своей личной жизни.

Нет, Наташа не впадала пока в ужас, глядя на свое изображение в зеркале. И очень надеялась, что так будет еще довольно долго. И частенько ловила на себе весьма красноречивые мужские взгляды. Как на работе, так и на улице.

Но дочка росла и требовала к себе все больше внимания. Да и денег. Наташа очень не хотела ее в чем-то ущемлять. Хотя и потакать любым капризам тоже не собиралась.

Как бы то ни было, вскоре после развода ее жизнь обрела некую стабильность, иногда граничащую, увы, с однообразностью. Работа, дом. Отвести-забрать дочку из садика. Погулять с ней. В отпуск съездить вдвоем к Наташиным родителям.

Вот и весь нехитрый перечень. Личной, или, как стало модно говорить в последнее время, сексуальной жизни в этом списке места не находилось. Любые мимолетные знакомства Наташа отметала с порога, а что-нибудь серьезное… Как говорится: а где возьмешь?

К тому же, объявленная пять лет назад перестройка активно набирала обороты и, судя по всему, явно выходила из-под контроля своих отцов-основателей. Может быть, если бы Горбачев и компания сначала хоть немного упорядочили и подлатали экономику, а лишь потом дали возможность говорить все, что угодно (и – всем!), жизнь в стране пошла по-другому. А так, за всеобщей говорильней все четче проглядывали признаки скорого краха. В зародившемся же и бурно развивающемся кооперативном движении Наташа себя не представляла. Для того чтобы чего-то достичь, нужно было первое время работать чуть ли не по двадцать четыре часа в сутки. Да еще и мотаться в другие города, а то – и страны. И стартовый капитал тоже был необходим.

А у Наташи не было на все это ни сил, ни времени, ни желания. Ни денег. Тем более что расставаться с дочкой надолго она не хотела. Даже когда та гостила у бабушки с дедушкой, Наташа чуть ли не каждый выходной спешила к ним. Или сама брала отпуск, чтобы не расставаться.

И вдруг этот Герхард. Еще неся ему заказ, Наташа случайно поймала его взгляд и внутренне вздрогнула. Нет, не от испуга или возмущения. Этот впервые севший за ее столик мужчина, смотрел на подходившую к нему с подносом, заставленным заказанными блюдами, привлекательную официантку со странной смесью изумления и восторга. Как будто вдруг увидел что-то такое, о чем давно мечтал, но уже потерял всякую надежду найти.

В тот первый вечер, подарив Наташе цветы, Герхард смущенно попросил уделить ему хотя бы несколько минут. Она, конечно, торопилась после работы домой, к дочке, но отказать почему-то не смогла. К тому же, дочка уже, наверняка, смотрела не первый сон, уложенная спать заботливой соседкой.

Вот уж с кем Наташе несказанно повезло. Она не могла себе даже представить, чтобы делала без нее. Отдавать дочурку в круглосуточный садик Наташа ни за что не хотела, но и терять работу тоже не согласилась бы. Пришлось бы, наверное, отвезти девочку к дедушке с бабушкой в другой город. А так все решилось легко и просто. У соседки был запасной ключ от Наташиной квартиры и своя дочь-ровесница. Девочки вечером вместе играли, а потом расходились спать по своим кроваткам. Под бдительным присмотром одной мамы на двоих. Правда, когда у Наташи была возможность, она охотно брала миссию «многодетной» мамы на себя. Да и работала она, к счастью, через день. Только без привычных для всех двух в подряд выходных.

Одним словом, Наташа позволила себе в тот вечер пройти три троллейбусных остановки пешком.

С незнакомым мужчиной.

То есть, через десять минут она уже знала, как его зовут. Что живет он с родителями в двухэтажном доме, построенном после войны на окраине небольшого городка на севере Нижней Саксонии. Работает на крупной фирме, имеющей давние и прочные интересы в Советском Союзе. И каждый день больше часа добирается на работу. А иногда ездит в заграничные командировки.

Год назад его фирма подписала крупный контракт на поставку оборудования нескольким белорусским заводам и вот он уже второй раз приезжает сюда в командировку. И, судя по всему, не в последний.

— Понимаете, Наташа, — Герхард говорил медленно, тщательно подбирая слова и как бы пробуя предварительно их на вкус. – Вы очень похожи на мою маму. Нет, не внешне: внешне вы абсолютно разные. Я даже не знаю, как это объяснить. Тем более, на русском. Я и на немецком вот так сразу вряд ли нашел бы нужные слова. Вы не подумайте, я не ищу – как бы это точнее сказать – дорожных приключений. Можно, я буду приходить в ресторан каждый день, а после работы дарить вам розы?

Он был, пожалуй, лет на десять старше Наташи, а вел себя, как наивный школьник. И вряд ли это была игра.

Прощаясь, Герхард чуть дольше необходимого задержал ее руку в своей. А Наташе вдруг остро захотелось увидеть его еще.

— Только я работаю в ресторане через день, так что завтра у меня выходной, – крикнула она уже из салона троллейбуса.

В садике у дочки начинался период летних отпусков, и на завтра Наташа отвезла ее к родителям.

А в следующий выходной (о чем договорились накануне) они долго бродили с Герхардом по старинному парку. Сидели у реки. Ели в кафе мороженое с шоколадом.

Лето было в разгаре. Стоящая уже второй месяц жара оставила свой след буквально везде. Листья на многих деревьях пожелтели и высохли. От асфальтовых дорожек шел некий специфический запах. Да и сам асфальт казался настолько мягким, будто готов был в следующее мгновение потечь, как жидкий шоколад.

В тени вековых дубов дышалось немного легче и Наташе не хотелось ни о чем серьезном думать. И уж, тем более, анализировать свои поступки. Ей просто было хорошо сейчас. Гулять вот так по парку в свободное время вместе с понравившимся ей мужчиной, иногда ловя на себе откровенно завистливые взгляды встречных женщин: вон, мол, иностранца себе отхватила.

А в том, что они думали именно так, Наташа почему-то не сомневалась. Хотя Герхард одеждой или, допустим, походкой вроде бы и не отличался от окружающих. Да и говорили они друг с другом на русском языке. Как он говорил на русском, это была уже другая история. Но при мимолетной встрече это и не было слышно.

Однако было в его облике или манере держаться нечто неуловимое, что сразу же отличало Герхарда от местных жителей. И в первую очередь, наверное, отсутствие выражения постоянной озабоченности на лице. В какой-то момент Наташа поймала себя на мысли, что, даже идя рядом с ним, она, нет-нет, да и вспомнит о вечных проблемах на работе, о маленькой зарплате. Или о дочке, которая от нее сейчас за десятки километров.

Герхард же в эти минуты, безусловно, жил только их встречей. Где-то далеко остались производственные или финансовые вопросы, связанные с командировкой. Родители, которых он, судя по рассказам, очень любил и скучал вдали от них. Сейчас для него существовал только этот парк, скамейка на высоком берегу реки и очень понравившаяся женщина, задумчиво идущая рядом.

— Наташа, а почему вы так часто грустите? Или вспоминаете о чем-то неприятном? Вам не нравится гулять со мной?

— Да нет, Герхард, мне действительно очень хорошо с вами. Честно-честно. Просто, понимаете, у нас в жизни много трудностей. И о них думается иногда помимо воли.

Герхард остановился и робко взял Наташины руки в свои ладони. По телу женщины внезапно пробежала какая-то щемяще-теплая волна. Черты только что нахмуренного лица разгладились, а в больших зеленых глазах на долю секунды промелькнули озорные искорки.

— Наташа! Любимая Наташа! Да забудьте вы хоть на время обо всех своих делах и заботах. Если вам действительно – как это правильно сказать по-русски – не очень скверно со мной, то отдохните. Отвлекитесь от всего остального. Я ведь тоже не все время такой веселый и беззаботный. Но, работа – это работа. И по родителям я уже соскучился. Они у меня очень хорошие и добрые. И мать, и отец. И уже не молодые. Отцу – восемьдесят второй год, а мама на три года младше. Они поженились после войны. Если по истории их встречи и дальнейшей жизни кто-нибудь снял художественный фильм, он имел бы большой успех. Только кому это надо. Вообще, это все очень личное… А первая семья отца погибла во время бомбежки…

— Да, та война всем принесла много бед. Но вы счастливый человек, Герхард! В нашей стране редко кто доживает до таких лет. Особенно пережив войну. Однако, молодой человек, не много ли вы себе позволяете? – женщина неожиданно сменила печальный тон на подчеркнуто-возмущенный. – С каких это пор я для вас стала уже любимой? Не слишком ли резво взялись вы за дело?

Герхард на мгновение покраснел, а потом расхохотался так громко, что в их сторону стали оборачиваться прохожие.

— Понимаете, Наташа, это все мой русский. То есть, немецкий… В смысле, что думаю-то я все равно на немецком. А, говоря на русском, как бы с него перевожу. В немецком языке, когда мы пишем официальные письма, в конце, перед подписью, всегда стоит фраза, которую дословно можно перевести, как «с дружеским приветом». А в частной (личной) переписке мы обычно используем обращение, которое на русском буквально означает «любимый», «любимая». Так мы обращаемся к родственникам, друзьям, давним знакомым, соседям. Только смысл в это обращение вкладывается чуточку иной.

— А, я поняла, — Наташа улыбнулась, — на русском в подобных случаях используют слово «дорогой». Не в смысле цены или стоимости, а в смысле определенной близости, доверительности взаимоотношений.

— То есть, я должен был сказать: «дорогая Наташа», а не «любимая».

— Да, Герхард, если только вы хотели подчеркнуть некое особое отношение ко мне, а не просто ради красного словца.

— А какого цвета, кроме красного, есть еще слова в русском языке? И что означает: резво взялся за дело?

Теперь уже смеяться настала Наташина очередь. И Герхарду пришлось несколько минут терпеливо ждать, пока его спутница наконец-то хоть как-то успокоится, вытрет выступившие от смеха слезы и сможет продолжать разговор.

— Подобные словосочетания остались от древнерусского языка, — продолжая еще улыбаться, но с нотками строгой учительницы в голосе, начала объяснять Наташа. – «Ради красного словца», «красна девица». «Красный» в этих сочетаниях имеет значение «красивый». А «резво» означает «быстро». Про лошадь обычно говорят, что она бежит резво. В смысле: быстро, легко, не уставая…

— Так что, я вам чем-то напоминаю лошадь?

Судя по всему, на этот раз Герхард действительно готов был обидеться. Наташа уже пожалела, что так глубоко забралась в эти лингвистические дебри. Нужно было срочно искать выход из щекотливой ситуации.

— Да нет же, что вы! Это просто устоявшиеся языковые обороты. Я ведь для вас тоже не любимая женщина. Но я же не обиделась.

Уже возвращаясь домой в полупустом ночном троллейбусе, Наташа неожиданно поймала себя на мысли, что, наверное, и не возражала, если бы в будущем этот немного странный немец назвал ее любимой. В полном и истинном смысле этого русского слова.

Глава 2. Беларусь, лето 1941 года

Старший лейтенант медицинской службы Анна Каминская эти выходные проводила дома. С родителями и девятилетней дочерью Лидой. Собственно говоря, военную форму она носила только три недели. А до этого была обыкновенным хирургом в одной из городских больниц. Точнее, хирургом талантливым. Так, в крайнем случае, о ней часто говорили коллеги. Да и начальство с подобной характеристикой не спорило.

Так бы и работала себе дальше доктор Каминская. И, вполне возможно, года через три, после ухода на пенсию нынешнего заведующего хирургическим отделением, с полным основанием заняла бы освободившееся кресло.

Но на календаре была вторая половина июня, и неминуемая война стояла у порога. Конечно, из черных тарелок репродукторов все так же неслись веселые песни. И дикторы вполне серьезно заверяли советский народ в прочной и нерушимой дружбе с гитлеровской Германией. На долгие, долгие годы. Но, живя всего в нескольких сотнях километров от западной границы СССР, совсем не обязательно было слушать радио или читать газеты, чтобы знать истинное положение вещей.

Да и этот вызов в военкомат 3 июня тоже говорил о многом. Там, конечно, Анне рассказали явно наспех сочиненную «сказочку» о том, что армии тоже нужны хорошие врачи. А она, мол, в своем коллективе, по мнению начальства, одна из лучших. И возможность служебного и профессионального роста у нее будет лучше. Да и в денежном плане доктор Каминская только выиграет. Что для нее должно быть тоже веским аргументом: все-таки растит дочь без мужа.

Все это, естественно, было правдой. Только Анна почему-то не сомневалась, что одной из основных причин (если не главной) столь резкой перемены в ее жизни было хорошее знание немецкого языка. Она учила его сначала в школе, потом – в медицинском институте. А четыре года назад была еще несколько месяцев на стажировке в одной из австрийских клиник. Ассистировала тамошнему медицинскому светиле.

В последнем тоже не было ничего сверхъестественного. Больница, в которой работала Анна, обслуживала высших лиц республики. Как гражданских, так и военных. И они, по понятным причинам, заботились о том, чтобы уровень медицинского персонала там был соответствующим. На уровне, так сказать, лучших европейских стандартов.

Вот как раз тему ее неожиданного призыва на военную службу Аня сейчас и обсуждала с отцом. Они сидели на кухне у раскрытого окна. Лидочка уже давно спала в своей комнате. Мама тоже полчаса назад ушла в спальню. А они, как два заговорщика, с наслаждением пускали в окно тонкие струйки папиросного дыма и тихо переговаривались.

Стояла тихая субботняя ночь. Дневная жара уже спала, и слабые дуновения летнего ветерка приятно освежали лицо. Желтоватый свет одинокого уличного фонаря почти терялся в густой листве росших возле дома каштанов. Оставшись вдвоем с отцом, Аня выключила на кухне свет и теперь их лица в темном прямоугольнике окна казались какими-то причудливыми масками, освещаемые лишь золотисто-красноватыми огоньками папирос.

— Знаешь, дочка, не нравится мне все это. Более того, я боюсь. Боюсь за маму, за тебя, за Лидочку. – Витольд Каминский машинально покрутил в руке тлеющий окурок. – Если начнется война, а ждать, увы, осталось недолго, я не знаю, что со всеми нами будет.

Вообще-то, в детстве Аниного отца звали Витольдас Каминскас. Но после школы он уехал учиться в Минск, да так потом, женившись, и остался жить в Белоруссии. И, получая уже после революции новый паспорт, «забыл» написать в нем свои литовские имя и фамилию. Это было тем более предусмотрительно, потому что его родители так и остались жить на своем хуторе. Как говорили в те годы: в буржуазной Литве. Что в стране победившего пролетариата, мягко говоря, не приветствовалось. И лишь совсем недавно, после «добровольного» вхождения стран Балтии в состав СССР, он случайно встретил бывшего земляка. Который и поведал Витольду, что его родители умерли где-то в середине 30-х годов, так и не увидев больше своего сына. Тогда же обо всем этом впервые услышала и Аня, не подозревавшая до того момента о не очень пролетарском происхождении своего отца. Как оказалось, это была только часть правды.

— Понимаешь, Аня, я тебе никогда этого не рассказывал. Да и маме – тоже. У меня есть младший брат. Точнее – был… Или все-таки есть… В общем, я сейчас и сам не знаю. По слухам, он ушел в восемнадцатом к Деникину, а там то ли погиб, то ли… В общем, он вполне может жить сейчас в Германии, Франции или еще Бог знает где.

— Так мы-то здесь причем? – Аня недоуменно посмотрела на отца. – У нас же нигде в документах об этом не упоминается.

— Так-то оно так. Просто я хочу, чтобы ты об этом знала. Грядет большая и страшная война, и никто не знает, что будет с каждым из нас.

Молодая женщина непроизвольно вздрогнула, вдруг поняв, что имеет в виду ее отец. Никогда раньше она не задумывалась о жутких реалиях возможной войны. О том, что там любого могут убить, искалечить… Да и вообще, никто не знает, что с ним может случиться.

— Да, пап, все обойдется, — не очень уверенно промолвила Аня. – Здесь же никто об этом не знает. И я бы не знала, если бы ты сейчас не рассказал. Да и войны еще, может, не будет.

— Дай Бог, как говорится. Дай Бог. Ты только помни, что в СССР брат-белогвардеец – это, как минимум, лагеря, а для немцев – чуть ли не заслуга. Борец с большевиками, все-таки. Ну что, еще по одной и спать?

— Угу. Только ты мне так никогда и не рассказывал, почему навсегда уехал из родительского дома?

— Не сегодня, ладно? Не то настроение что-то.

— Хорошо.

Отец с дочерью молча выкурили еще по папиросе и разошлись по своим комнатам. А на рассвете их разбудил смертоносный визг несущихся к земле бомб.

Гул летящих самолетов и первые далекие взрывы они услышали где-то около пяти часов утра. И тут же втроем выскочили на кухню. Только Лидочка так же безмятежно продолжала посапывать в своей кровати.

Их район города пока еще не бомбили, и они молча сидели за столом. Потом также, не говоря ни слова, попили чай, приготовленный отцом.

Сказать, что случившееся было полной неожиданностью для Анны Каминской и ее родителей – значило слукавить. Но, одно дело рассуждать о приближающейся войне теоретически и совсем другое – окунуться в нее с головой. Когда вся привычная жизнь в одночасье встает на дыбы и потом несется вскачь, как ошалевшая от испуга лошадь. Не разбирая дороги, не задумываясь ни о чем. Лишь бы оказаться подальше от этого страшного места. От источника беды. И что случится по дороге с повозкой или седоками значения не имеет. Не до того. Потом разберемся.

Может быть… Если выживем.

Анна вдруг ясно представила, что должен был чувствовать в свои последние минуты жизни ее погибший под Халхин-Голом муж. Да, он был кадровым военным и, в принципе, понимал, что подобное может случиться с ним в любую минуту. Понимать-то – понимал. Но ведь в глубине души, как и любой человек, все же надеялся, что этого не произойдет. Хотя бы с ним. Или, уж, в крайнем случае, не сейчас.

Она машинально достала из отцовской пачки папиросу и, только глубоко затянувшись, поняла, что впервые курит в присутствии матери. Отец-то давно знал – Аня начала курить после гибели мужа, но жене не рассказывал. Зачем зря женщину расстраивать.

Но сейчас мама как-то рассеянно взглянула на дочь и ничего не сказала, погруженная в свои невеселые мысли. Да и какая теперь, собственно, была разница. Бомбам и пулям все едино: что курящий, что нет.

Анна же, очевидно что-то решив для себя, одним уверенным движением затушила окурок о край пепельницы и встала из-за стола.

— Так, дорогие родители! Мне через пару часов надо быть на работе. Тьфу, на службе. А вы думайте, как быстрее выбираться отсюда. Подальше, на восток. Вместе с Лидочкой. В армии вам все равно делать нечего. И возраст уже не самый подходящий, да и специальности у вас сугубо гражданские.

При ее последних словах отец словно проснулся. Вернулся на грешную землю из никому не ведомых далей, в которых пребывал последние минуты, глядя перед собой помутневшими, ничего не видящими глазами.

— Да, дочка, ты, наверное, права. Мы обязательно уедем. Ты только себя береги.

Еще не было восьми, когда пришел посыльный из военкомата. Старшему лейтенанту медицинской службы Анне Каминской было предписано прибыть к городскому военному комиссару в 14-00 для получения назначения по дальнейшему прохождению службы.

Она забежала домой еще на следующий день. Буквально на полчаса.

— Меня назначили начальником хирургического отделения в формирующийся санитарный поезд. Вечером мы уезжаем. И вы не тяните с отъездом. Немцы наступают очень быстро.

Больше своих родителей Аня никогда не видела. Санитарный поезд, где теперь было ее место службы, уже через несколько часов движения в сторону линии фронта был вынужден остановиться. Впереди, насколько хватало взора, были только искореженные взрывами рельсы и обуглившиеся шпалы. Их спас только расположенный рядом полустанок, давший возможность перегнать паровоз в хвост состава. Не будь этого, они бы все так и остались навсегда на этом безымянном разъезде.

Налет самолетов с черными крестами на крыльях застал их уже по дороге в тыл. То ли фашистские летчики имели другую задачу, то ли санитарный поезд показался им мелкой добычей, но они, пролетая дальше на восток, сбросили лишь несколько бомб.

Одна из которых разорвалась в центре последнего вагона. Погибли два врача и шесть медсестер. Анне Каминской на долгие годы врезались в память слова начальника поезда, сказанные им, когда они были уже в относительной безопасности: «Господи, легко отделались!».

Тогда ей это показалось кощунством. Ведь погибли восемь человек.

Сразу.

Мирные, безоружные люди, призванные спасать от смерти других.

Чуть позднее Анна поняла, что когда счет идет на сотни тысяч и миллионы, восемь погибших действительно выглядят чуть ли не подарком судьбы.

Как же все и всех в считанные часы изменила война. Даже на обращение к Богу советского офицера, коммуниста никто не обратил внимания. И, в первую очередь, он сам.

А через неделю после начала войны гитлеровские войска заняли ее родной город. И Анна так и не знала, где теперь ее родители и дочь. Что с ними. Отец собирался ехать к своему старому знакомому, куда-то в Приуралье. И даже записал Ане его адрес. Но на ее письма, посланные туда, никто так ни разу и не ответил.говоря на русском, как бы с него перевожу.м. громко, что в их сторону стали оборачиваться прохожие.

Глава 3. Беларусь, зима 1991 года

Администратор ресторана Вероника Степановна Слуцкая не была на работе неделю. Хоронила мать. Не старую еще женщину, умершую от сердечного приступа в ночь с воскресенья на понедельник. На похоронах, в среду, были практически все ее коллеги, включая директора ресторана. Он-то и сказал Веронике, что к трем дням отпуска за свой счет, положенных по закону в таких случаях, добавляет еще столько же отгулов. Своей властью. Плюс один законный выходной.

Наташа Степаненко на этой неделе работала во вторник, четверг и субботу. И в пятницу, пока дочка была в садике, забежала проведать и морально поддержать свою непосредственную начальницу и подругу.

Их давно объединяли не только сугубо служебные отношения, но особенно женщины сблизились за последние полгода. И у каждой на то были свои причины.

Наташа быстро сняла куртку и сапоги в прихожей и прошла в гостиную, где в кожаном кресле сидела как-то резко постаревшая за последние дни хозяйка квартиры.

— Вероника Степановна, а ты, что, одна? А где все?

— Дети на занятиях, а дорогой муж с утра уехал в Москву. Дела-с у него. Срочные-с. Раньше по полгода, а то и больше, на своих фасадах пропадал, а теперь у него бизнес, видите ли. Совместное белорусско-российско-польское предприятие. Дела, как он сказал, ждать не будут.

Наташа присела на широкий подлокотник кресла и ласково обняла подругу.

— Да ладно тебе, не заводись хоть из-за этого. Ведь не впервой уже, поди? Привыкнуть должна была.

— Да, в общем-то, вроде и привыкла. Но, все равно, временами зло берет. Особенно сейчас. А ведь начиналось все так красиво…

Вероника, тогда еще Захарченко, вышла замуж на последнем курсе кооперативного института за своего однокурсника Леонида Слуцкого. К 25 годам у них уже были два сына, и будущее виделось спокойным, счастливым и достаточно предсказуемым.

Леонид по распределению попал в один из универмагов города и лет через пять-семь вполне мог стать одним из заместителей директора. Вероника после второго декрета проработала около года в районном тресте столовых и ресторанов, а потом с удовольствием перешла от «теории» к практике: устроилась администратором в один из самых престижных ресторанов города.

В семье царили любовь и благополучие, сыновья подрастали, как вдруг ранней весной 78-го Леонид неожиданно уволился с работы и уехал почти на восемь месяцев на заработки. На «фасады», как тогда говорили.

Сей незамысловатый термин появился в лексиконе советских людей где-то в начале семидесятых годов ХХ века. И поначалу значил почти законную работу в теплое время года по приведению в надлежащий вид фасадов жилых и административных зданий. То есть, криминала, особенно в первые годы, не было никакого. А слово «почти» следовало понимать, как практически полное отсутствие охраны труда и социальной защищенности рядовых участников данного производственного процесса. Да и с техникой безопасности дела обстояли не лучшим образом.

На крыше здания крепились пеньковые или стальные тросы, к ним подвешивались деревянные люльки. Ведро с краской, кисть или валик и – вперед. К росту личного благосостояния. Чем больше покрасишь, тем больше получишь. О качестве никто не заботился: лишь бы до зимы продержалось. А на следующий год опять все по новой. За те же деньги. Если не большие.

Рядовой фасадчик-первогодок зарабатывал в месяц 800-1000 рублей. Если много не пил и не тратил деньги на местных жриц любви, за сезон (шесть-восемь месяцев) мог привезти домой от шести до восьми тысяч. При средней зарплате по стране в 120-150 рублей в месяц это были приличные деньги.

Леонид Слуцкий проработал рядовым фасадчиком только один сезон. На следующий год поехал уже со своей бригадой. Через три года он командовал целым районом, на территории которого работало несколько десятков бригад. Помогли обширные связи и нужные знакомства. Да, собственно, так сложилось, что подавляющее большинство бригадиров разного уровня жили именно в Белоруссии. В двух-трех крупных городах…

— …Знаешь, Наташа, когда Леня в 81-ом привез после сезона двадцать пять тысяч рублей, я была на седьмом небе от счастья. Такие деньги! Мы быстро построили четырехкомнатную кооперативную квартиру. Через год купили машину. Но, оказалось, что вместе с большими деньгами пришли и большие проблемы. Официально их же нельзя было показывать. Леня числился сторожем в детском садике. Точнее – по его трудовой там работал один наш знакомый. Вот и получалось: муж – сторож, жена – администратор в ресторане с зарплатой в 140 рублей (вместе с премиальными), двое детей. Такая советская семья должна жить более чем скромно. Да и хранить дома в рублях все, заработанное Леней, становилось опасно. Приходилось менять на доллары. А это в те годы была статья за валютные махинации. Слава Богу – обошлось. Потом грянула перестройка с ее кооперативами. И я неожиданно поняла, что семья у нас только на бумаге. А так, каждый уже давно живет своей жизнью…

Вероника встала из кресла и достала из бара бутылку «Абсолюта». Наполнила до краев три хрустальные рюмки. Потом положила на одну ломтик черного хлеба.

— Давай маму помянем. Пусть земля ей будет пухом.

— Да, хороший она была человек, — Наташа поставила пустую рюмку на журнальный столик и вынула из сумочки пачку тонких дорогих сигарет. – Жаль, что так мало прожила.

— Знаешь, я даже не представляю, как буду жить без нее. Дети уже выросли. Ну, почти. Брат в своей Сибири все разбогатеть надеется. Даже на похороны не прилетел. А муж… Объелся груш. Ладно – проехали. Ты-то как? Герхард твой звонит хоть? Смотрю: курить вдруг начала…

— Да у меня все нормально. Потихоньку. Лизхен в этом году уже в школу пойдет. А Герхард звонит каждую неделю. Иногда – по два раза. Если честно, тоскливо мне без него как-то. Даже сама не ожидала. Что до этого, — Наташа медленно повертела в руке тонкую длинную сигарету, — так я и раньше курила. Так, пару раз в неделю. Под настроение. А эти мне Герхард под Новый год привез. Два блока. Вот и балуюсь помаленьку.

— Так он и на Новый год приезжал? Ты даже не говорила.

— Так всего на неделю. У них же там рождественские каникулы. В общем, Рождество отпраздновал дома, а потом на неделю сюда прилетел. Жил у меня. Лизхен его по имени звала. Привыкла уже немного.

— А Лизхен – это тоже его «изобретение»?

— Ага. Это по-немецки Лизочка. Или Лизонька. Уменьшительно-ласкательная форма имени. Сейчас уже почти не употребляемая в Германии. А вот лет пятьдесят назад… Я даже в каком-то фильме слышала. Ей нравится, когда я ее дома так называю. Да и мне – тоже.

При упоминании о дочери и Герхарде лицо Наташи так и светилось радостью. Она даже забыла о недокуренной сигарете и та сиротливо дымилась в пепельнице. Глядя на лучащуюся счастьем подругу, Вероника и сама немного отвлеклась от грустных мыслей.

— Слушай, подруга, а ты все-таки влюбилась в своего немца. Замуж все так же зовет?

— Нет. Уже перестал… Говорить об этом вслух перестал. Он, когда приезжал в последний раз, сказал, что будет ждать моего решения. Предложение выйти за него замуж остается в силе. Но он не хочет, чтобы я поддалась на уговоры или пожалела его. Я все должна решить сама. Без малейшего давления извне. А он будет ждать. Сколько потребуется.

— Да, повезло тебе, девушка. Прямо рыцарь какой-то средневековый. В общем-то, даже не верится.

— Я тоже вначале не верила, – Наташа наконец-то обратила внимание на тлеющий окурок и затушила его о край пепельницы. – А теперь вот… Кажется, я его действительно люблю…

Тогда, летом прошлого года, Наташа впервые пригласила Герхарда к себе домой дня через три после того, как отвезла Лизу к бабушке с дедушкой. Собственно, пригласила – это, наверное, сильно сказано. Все получилось как-то само собой.

Наташа в тот день подменяла до обеда свою сменщицу (у той образовались какие-то личные дела) и Герхард, естественно, обедал за полюбившимся ему столиком. Потом «вдруг» оказалось, что все дела на сегодня он уже завершил, и они отправились гулять по городу. Так, без всякой конкретной цели.

Зашли по дороге в универмаг, потолкались по отделам на первом этаже. Заглянули в гастроном, и Наташа купила домой кое-что из продуктов. Герхард забежал на несколько минут в гостиницу, чтобы переодеться и оставить там все деловые бумаги. Он приглашал зайти и Наташу, но та решительно отказалась. Она подождала Герхарда на лавочке в близлежащем сквере, и они медленно пошли дальше.

Замучившая всех непрерывная жара наконец-то выпустила город из своих знойных рук. Всю предыдущую ночь шел ливень, и природа вокруг словно родилась заново. Омытая дождевой водой листва призывно зеленела в редких лучах пробивающегося иногда сквозь густые облака солнца. На тротуарах и мостовых там и сям еще стояли глубокие лужи и мутные брызги, вылетавшие из-под колес проносившихся мимо машин, иногда падали в опасной близости от спешащих по своим делам горожан. Как, впрочем, и не спешащих тоже.

У Герхарда многое из того, на что Наташа даже не обращала внимания, часто вызывало искреннее удивление, а то – и недоумение.

— Наташа, а почему у вас все машины такие грязные?

— Так лужи же кругом.

— А-а, ну да…

Он замолчал на некоторое время, что-то усиленно стараясь понять. Потом задал следующий вопрос, от которого молодая женщина пришла в легкий ужас. И всерьез задумалась, все ли в порядке с головой у этого жителя сытой и богатой Европы.

— Наташа, а почему в городе лужи на каждом шагу? Ведь дождь закончился еще утром.

Она уже было открыла рот, чтобы сказать что-нибудь типа «Ты что, с Луны свалился?», но, посмотрев на выражение лица своего спутника, тут же его закрыла, не сказав ни слова. Герхард не ёрничал и не издевался над ней. Он, судя по всему, действительно не мог понять, почему так происходит.

Теперь надолго умолкла уже Наташа. Она не находила слов, чтобы объяснить происходящее идущему рядом взрослому мужчине. Для нее эти лужи, грязные машины и летящие из-под колес во все стороны серо-коричневатые брызги были также привычны и естественны, как солнце над головой, шелест листвы на ветру. Интересно, а чтобы сказал Герхард, оказавшись после такого ливня где-нибудь в белорусской деревне. И не через семь-восемь часов, а по прошествии двух или трех дней. Да по сравнению с той грязюкой он бы луж в городе потом и не замечал.

Однако, мысленные рассуждения – дело хорошее, но человек же ждет ответа на свой, как ему кажется, элементарный вопрос. Молчание и так уже неприлично затянулось. Но что сказать, Наташа тоже не знала.

И помощь, как это иногда бывает, пришла с совершенно неожиданной стороны.

Да, шли они, что называется, куда глаза глядят. И Герхарду было действительно все равно. Как, впрочем, и Наташе. Вот только ее ноги, сами по себе, как оказалось, вели к дому. И, глянув вперед, Наташа увидела за перекрестком свою родную девятиэтажку. Буквально в трех минутах ходьбы.

— А знаете, Герхард, давайте зайдем ко мне. Я вас чаем напою. С домашним печеньем. Я его от мамы привезла, когда дочку к родителям завозила. Вон мой дом впереди, с желтыми балконами.

Она произнесла эти слова тихо, слегка извиняющимся тоном, как бы оправдываясь за то, что не смогла объяснить человеку элементарные вещи. И тут же внутренне сжалась, испугавшись, что ее спутник расценит их как не очень удачную попытку завлечь понравившегося ей мужчину к себе домой.

Но, встретившись с ним взглядом, тут же позабыла о своем страхе. Они смотрели друг другу в глаза буквально несколько секунд, но за эти мгновения, как любят сказать некоторые писатели, им стало ясно многое. После таких взглядов, мол, сразу перестают быть нужными слова, какие-то объяснения…

Что же, и писатели иногда, оказывается, бывают правы…

— Знаешь, Вероника, в тот день, когда Герхард впервые остался у меня, я неожиданно заметила у себя явное раздвоение личности. Честно, честно. С одной стороны – семнадцатилетняя девчонка, которой, как говорится, и хочется, и колется, и мама не велит. А с другой… Даже вспоминать самой назавтра было стыдно. В общем, все эти интердевочки отдыхают. Правда, и партнер оказался с фантазией.

Наташа ловким щелчком извлекла из длинной белой пачки еще одну сигарету. Привычно щелкнула элегантной светло-розовой зажигалкой.

— Вот, еще разок курну, если не возражаешь, и побегу дальше.

— А-а, давай и мне, — Вероника не очень уверенно протянула правую руку. – Подымлю и я за компанию. Вспомню студенческие годы. Может, полегчает.

— Так, может, не надо, если давно не курила…

— Жалко, да? – хозяйка квартиры чуть привстала с кресла. – Тогда я и сама возьму.

Минуты две женщины молча курили. Потом Вероника, явно что-то вспомнив, лукаво взглянула на гостью.

— Я сейчас уже точно не помню, то ли где-то читала, то ли рассказывал кто-то из знакомых. Немцы ведь нация довольно педантичная и во всем любят порядок и точность. В общем, говорят, что у них и секс по графику. Допустим, по субботам. Раз в неделю. Пусть и без всяких ограничений и табу. Может ты, подруга, как раз на такой день попала?

Сказала и сразу же пожалела о последних словах. Наташа как-то странно крякнула, поперхнулась дымом и гулко закашлялась. Потом из глаз молодой женщины потекли слезы. Она бросила недокуренную сигарету в пепельницу и, не в силах вымолвить ни слова, умчалась в ванную.

В комнату Наташа вернулась подчеркнуто серьезной, но, увидев испуганное лицо подруги, широко улыбнулась.

— Да уж, воистину слухами земля полнится. Причем, самыми невероятными. Не буду, конечно, говорить за всех немцев, — она слегка покраснела, — но у Герхарда этот один в неделю «сексуальный» день продолжался десять дней кряду… Ты уж извини, Вероника, за столь интимные подробности, но, как говорится, сама нарвалась.

— Да ладно, чего ты-то извиняешься. Это я – дура, всякую чушь несу.

— Ничего страшного, проехали, — Наташа смахнула с лица улыбку. – Знаешь, коль уж об этом зашла речь: мне ни с одним мужчиной не было так хорошо в постели. Вот, договорилась, что называется. Ни с одним… Я ведь, кроме бывшего мужа, никого и не знала больше… Ладно, все! Я побежала. Крепись, подруга.

— И тебе всего хорошего, — Вероника вышла в прихожую проводить гостью. – Я еще посижу немного и к маме на квартиру поеду. Надо там со всеми бумагами потихоньку разобраться. Ты только оставь мне еще пару сигарет, если можешь…

Глава 4. Беларусь, осень 1943 года

В начале октября для подготовки и проведения Гомельско-Речицкой наступательной операции несколько армий Брянского фронта были переданы в состав только что образованного приказом Ставки Гомельского фронта. И в их числе 3-я, в оперативном подчинении которой находился в последние месяцы военно-санитарный поезд № 1043. Так капитан медицинской службы Анна Каминская снова оказалась в родной Белоруссии. Еще не совсем дома, но уже на пороге.

Замысел всей наступательной операции заключался в нанесении ударов по флангам гомельской группировки врага с целью ее обхода и уничтожения. Главный удар планировалось нанести с плацдарма у Лоева в общем направлении на Речицу, с последующим выходом в тыл врага. На четвертый день операции намечалось нанести удар из района севернее Гомеля в направлении на Жлобин с задачей обойти немецкие войска с северо-запада и во взаимодействии с главными силами ликвидировать гомельскую группировку.

Форсировав реку Сож, войска Красной Армии завязали бои в междуречье Сожа и Днепра. Однако, вымотанные предшествовавшим длительным наступлением, встретив здесь ожесточенное сопротивление заблаговременно подготовившего оборону противника, развить наметившийся успех не смогли.

В одну из пасмурных, с мелким пронизывающим дождем, осенних ночей захваченный плацдарм пришлось оставить. Такая погода, естественно, напрочь парализовала действия разведывательной авиации противника, но, с другой стороны, она же отрицательно влияла на настроение бойцов, поскольку холодная изморось пропитывала влагой их одежду – ни обсушиться, ни обогреться было негде. К тому же, обратный переход через полноводный Сож в полной темноте не обошелся для некоторых бойцов без купания в холодной воде.

Каминская и ее коллеги, сами в промокшей насквозь одежде, в эту ночь не сомкнули глаз. Отпаивали стучащих от холода зубами солдат и офицеров горячим чаем, а принявших ледяную ванну – спиртом. Особенно много хлопот было с легкоранеными. Только начавшие подживать раны от попадания влаги могли воспалиться: их нужно было срочно обработать соответствующими препаратами и сделать перевязку сухими бинтами.

Только с наступлением хмурого осеннего рассвета Анна смогла выкроить пару часов, чтобы прилечь отдохнуть. Но сон не шел. Сейчас, когда началось долгожданное освобождение родной республики, с новой силой обострилось личное горе. Она ведь за два года войны так и не получила ни одной весточки от родителей и дочери. Уже несколько раз желающие добиться ее благосклонности (а то, и чего-то большего) офицеры-особисты пытались по своим каналам получить хоть какую-то информацию. Но результат, к сожалению, неизменно был отрицательным.

Неужели они все погибли? И мама, и папа, и Лидочка? Но, за что? Господи, за что ты меня так наказываешь? В чем я перед тобой провинилась? И как я буду дальше жить одна, если, конечно, выживу в этой проклятой войне, которой пока не видно конца. Если выживу…А стоит ли стараться?

Анна встала, накинула на плечи чуть подсохшую за это время, но, все равно, холодную и тяжелую от глубоко въевшейся сырости шинель и вышла на свежий воздух покурить. Ей казалось, что отдых длился не более получаса, но, судя по деловой суете вокруг, прошло уже гораздо больше времени. Каминская жадно докурила папиросу и пошла к большой зеленой палатке, в которой размещался полевой госпиталь.

Вообще-то, она могла сейчас находиться в относительно теплом и, уж точно, сухом вагоне своего санитарного поезда, километров за пять от ближайшей точки линии фронта. Но в наступающих частях за последнее время было выведено из строя много медицинских работников, и Анна сама вызвалась помочь коллегам на передовой. Хотя бы до начала полномасштабного наступления, пока не надо будет возвращаться со своим тысяча сорок третьим в глубокий тыл.

Вторая попытка закрепиться на правом берегу Сожа была предпринята севернее Гомеля. 3-я армия успешно форсировала водную преграду и со сравнительно малыми потерями захватила плацдарм до шести километров по фронту и до трех километров в глубину. Однако уже на другой день противник дал понять, что свои позиции он намерен защищать до последнего, подвел свежие силы из глубины обороны и предпринял мощные контратаки, пытаясь ликвидировать захваченный нашими войсками плацдарм.

Целый день, зажатые на небольшом клочке земли, части 3-ей армии отбивали массированные контратаки противника. Однако постепенно положение стабилизировалось. Упорные бои на одном участке фронта заставляли немецкое командование перебрасывать резервы с других направлений, давая, соответственно, большую свободу действий находящимся там частям Красной Армии.

На третий день наступления плацдарм на правом берегу Сожа был значительно расширен, и туда с очередной партией красноармейцев переправилась и доктор Каминская. Увидев ее, командир мотострелкового полка, занимавшего этот участок фронта, аж побагровел от злости:

— Твою зелено-красно-белую! Товарищ военврач, немедленно назад! По данным разведки противник в любую минуту может начать контратаку. Не хватало мне еще и вас здесь…

— Не волнуйтесь, товарищ майор, я не надолго, в общем-то. Только проверю, как тут наши медсестрички и сразу в обратный путь.

— Да нормально все с ними. Вот только…

Грохот разорвавшегося рядом снаряда поглотил все звуки вокруг. Черные комья влажной от осенних дождей земли на долгое мгновение закрыли небо. А потом стали медленно оседать, погребая под собой жуткое месиво из обрывков пропитанной соленым потом солдатской и офицерской формы, сочащихся красным кусков человеческой плоти, лежащую на дне окопа с неестественно вывернутой рукой и задравшимся почти до бедер подолом форменной юбки Анну.

Сознание возвращалось медленно, болезненными рывками. Сначала дал знать о себе леденящий холод в обеих ногах, а когда Анна попробовала пошевелиться, острая боль в левой руке чуть не вернула ее опять в беспамятство. Засыпавшая лицо земля смерзлась в твердый панцирь и мешала дышать.

Нужно собраться с силами и встать. Иначе скоро погибну от переохлаждения. Рука, скорее всего, вывихнута или сломана при падении. Если бы попал осколок, я вряд ли пришла в себя. Холод и потеря крови уже сделали бы свое дело.

Женщина даже мысленно улыбнулась ясности и последовательности своих рассуждений. Что значит, все-таки, профессиональные навыки. Даже диагноз вслепую поставила. Теперь оставалось только встать и определиться с дальнейшими действиями… Но, в следующую секунду доктор Каминская услышала прямо над собой немецкую речь:

— Господин обер-лейтенант, женщина на дне окопа, кажется, жива. И у нее на плечах офицерские погоны.

— Курт, Гюнтер! Поднимите ее!

Две пары сильных мужских рук выдернули Анну из окопа и поставили на ноги. Лицо очистилось от земли, и холодный ночной воздух мощным потоком обрадовано рванулся в легкие. От первого глубокого вздоха она закашлялась и пошатнулась на негнущихся ногах. Инстинктивно опершись на стоявших рядом немецких солдат, Анна застонала от боли в поврежденной руке.

— Wer sind Sie?* – раздался вопрос внимательно рассматривавшего ее офицера вермахта.

— Ich bin Ärztin.**

— О-о! Фрау понимает немецкий?

— И немного говорит на нем тоже.

Анна изо всех сил старалась держаться с достоинством и гордостью, как учили на многочисленных политзанятиях, но получалось из рук вон плохо. Холод от долгого пребывания на сырой и холодной земле пронизывал, казалось, каждую клеточку ее тела. Вывихнутую руку (а она уже не сомневалась, что это, к счастью, именно так) следовало бы как можно быстрее вправить. Слова стоящих рядом людей были тихими и невнятными, как будто в оба уха натолкали ваты. Плюс ко всему в голове медленно, но уверенно растекалась тупая боль. То ли последствия контузии, то ли что-то похуже. И самое «смешное»: Анне вдруг до боли в животе захотелось в туалет. А она стояла одна в окружении не просто трех мужчин, а солдат вражеской армии. Хорошо еще, что хоть офицер не услышал явную издевку в ее ответе. Или умело сделал вид.

— Ну что же, это значительно упрощает задачу, — продолжил он ровным, лишенным всяких эмоций, голосом. – Вы уже, надеюсь, поняли, что находитесь в плену у доблестных солдат вермахта. И мы можем сделать с вами все, что захотим.

— Насиловать, что ли, будете? – презрительно поинтересовалась женщина.

_________________

* Кто вы? (нем.)

** Я – врач. (нем.)

— Ну, мы же не свиньи. Чтобы вот так, на морозе и в грязи, — красиво очерченные губы офицера дрогнули в неком подобии усмешки. – Хотя вы женщина молодая и очень привлекательная.

Обер-лейтенант окинул быстрым оценивающим взглядом ее мелко дрожащую от холода точеную фигуру. Потом приказал все так и стоящим возле Каминской солдатам:

— Вы тут посмотрите все внимательно вокруг и возвращайтесь. А я отведу пленную в расположение.

Он показал рукой направление движения и пошел в двух-трех шагах позади. Анна шла, внимательно глядя под ноги. Хотя тело постепенно отогревалось, но до нормального состояния было, конечно, далеко. А тут еще эти, так некстати обострившиеся, естественные потребности. Вскоре она заметила рядом с тропинкой, по которой они шли, заросли кустарника и решилась:

— Герр офицер, мне ужасно неудобно, но не будете ли вы так добры, чтобы подождать меня буквально пару минут. Я только сбегаю вон за те кустики.

Анна почувствовала, что густо краснеет. Благо, вокруг была непроглядная темнота. Мужчина несколько секунд молчал, «переваривая» неожиданную просьбу. Потом неопределенно хмыкнул:

— Ну, если уж так нужно… Только не вздумайте бежать – тут же получите пулю.

Она отсутствовала гораздо дольше, чем обещала, а когда вернулась на тропинку, обер-лейтенант стоял на том же месте и задумчиво курил, прикрывая огонек сигареты ладонью.

— Хорошо, — неопределенно проговорил он, — пойдемте дальше. Вас как зовут?

— Анна Каминская.

— А по специальности?

— Хирург.

Анна отвечала односложно, будучи не в состоянии привести копошившиеся в больной голове мысли хотя бы в относительный порядок. И первым делом нужно было внутренне смириться с тем, что она попала в плен. Ведь случилось то, чего Анна боялась больше всего. Она предала родину.

По твердому убеждению товарища Сталина любой военнослужащий Красной Армии от рядового до генерала должен был сражаться с врагом до последнего патрона, до последней капли крови. И, если ситуация становилась безвыходной, этот последний патрон пускать себе в висок. Те, кто не следовали этому правилу и попадали живыми в плен, считались трусами и предателями.

Каминская не раз слышала и читала высокопарные фразы о том, что настоящий советский человек не может быть военнопленным. А трус и предатель автоматически теряет право носить гордое звание гражданина первого в мире государства рабочих и крестьян. В общем-то, до этого дня она была согласна с подобным утверждением. А точнее, никогда не пыталась вдуматься в смысл хлестких идеологических штампов. Уж кому, как ни ей знать, что большая часть солдат и офицеров попадают в плен ранеными, контуженными, выбившимися из сил в окружении… Были, конечно, и случаи добровольного перехода на сторону врага. Особенно в первые месяцы войны. Но, в семье, как говорится, не без урода.

Вот что могла сделать капитан Каминская, находясь в бессознательном состоянии? Отползти к своим, застрелиться? Или, заранее все предчувствуя, сделать в нужное мгновение шаг вперед, чтобы наверняка попасть под разрыв снаряда…

Горестные раздумья прервало уверенное прикосновение мужской руки:

— Фрау Каминская, вам совсем плохо? Вы не реагируете на мои вопросы.

— Извините, герр обер-лейтенант, задумалась. Хотя голова тоже какая-то чужая. Так о чем вы меня спрашивали?

— Откуда вы так хорошо знаете немецкий язык?

— В школе учила, потом в мединституте.

— Гм-м, но по вашему произношению я бы сказал, что вы родом из Австрии. Хотя уже давно там не живете.

— А-а, это… Я просто лет шесть назад стажировалась в одной из Венских клиник. Несколько месяцев говорила только по-немецки.

— Все ясно. Мы, собственно, почти пришли. Сейчас отведу вас к врачу. А потом вами займутся другие люди. Вам очень повезло, фрау Каминская. Упади тот снаряд на метр ближе… Хотя вы, возможно, считаете иначе. В любом случае Бог был на вашей стороне. Наверное, вам суждено все-таки выжить в этой ужасной войне…

Глава 5. Германия, весна 1944 года

Анна потом часто вспоминала того странного обер-лейтенанта, так и оставшегося для нее безымянным. Собственно, вся его «странность» заключалась в том, что он абсолютно не вписывался в глубоко засевший в мозгу образ врага, который ежедневно старательно рисовала официальная советская пропаганда. Обычный среднестатистический мужчина не старше тридцати пяти лет, не испытывающий удовольствия от того, чем вынужден заниматься в последние три-четыре года. Вполне возможно, оставивший дома жену и детей и очень скучающий по ним. Явно не фанатик национал-социалистической идеи и превосходства немецкой нации над остальными народами. Однако, чувство долга, присяга…

Пробыв уже почти полгода в плену, Анна разделила всех немцев на несколько неравных по численности групп. В первую – не самую большую, кстати – входили убежденные сторонники бесноватого ефрейтора. Именно они задавали тон и в гражданском обществе, и в армии. Но особенно их было много в расплодившихся, как грибы после дождя, карательных структурах: СС, гестапо, СД.

Особняком от них, за редким исключением, держались аристократы: потомственные военные, наследники многомиллионных состояний. Да и большинство представителей научной и творческой интеллигенции тоже не горели желанием расписаться в полной преданности режиму.

Третью же группу составляло пассивное большинство. Как в армии, так и вне нее. Запуганное или задобренное – сути это не меняло. Нацистская верхушка делала все, чтобы простые немцы стали жить лучше, чем до 1933 года. Достигалось это за счет тотального ограбления оккупированных стран, а также «национализации» имущества (и денег в первую очередь) местных евреев. Которым вначале «вежливо», но настоятельно рекомендовали покинуть страну, а позже стали без лишних слов отправлять в газовые камеры. Решая, помимо уже упомянутого, еще и жилищную проблему.

Сносное состояние дел в экономике помогал поддерживать и изнурительный труд сотен тысяч военнопленных из разных стран Европы. Свидетелем и участником которого пришлось стать и капитану медицинской службы (уже, скорее всего, бывшему) Анне Каминской.

Тогда, в конце октября 43-го, после того, как немецкий врач вправил ей вывихнутую руку, Анна еще почти неделю пробыла вблизи передовой. И каждый день ее вызывали на допрос. Вопросы, в принципе, были одинаковыми. Менялись только мужчины, их задававшие. Чаще они были в черной форме, иногда – в обычной, общевойсковой.

Разбираться в немецких знаках различия, эмблемах и нашивках Анна, естественно, не умела, а спрашивавшие не утруждали себя излишними церемониями. Максимум – звание и фамилия.

В общем-то, обращались с ней нормально. В смысле – никак. Не били, не морили голодом, но номер «люкс» или блюда из ресторана тоже не предлагали. И всему «виной» – Анна не сразу это поняла – был ее отличный немецкий.

Через три дня у нее появились коллеги. Еще две молодые женщины: медсестра Оксана Гавриленко и радистка Ирина Турищева. Обе тоже владели немецким, хотя и не так хорошо, как Анна. На допросах им задавали аналогичные вопросы: прощупывали на предмет использования в качестве разведчиц. Или – шпионок. Ну, это уж смотря с какой стороны смотреть.

И быстро поняли, что толку от них в данном амплуа будет мало. То есть – никакого. Или провалятся в первые же часы, или (что более вероятно) сами сдадутся Смершу. Не взирая на вероятную отправку в Сибирь или расстрел на месте, как предателей Родины.

Как-то вечером, после очередного допроса, Оксана, крепко сбитая, черноволосая и темноглазая уроженка Житомирщины, так прокомментировала тщетные попытки очередного «следователя» в черной форме:

— И шо он мени мозги парыть? – ее русский язык как минимум на половину состоял из украинского с вкраплением белорусских и польских слов. – Шпиёнку знайшол. Больш двух гадин размавлял, а я ничога ни зразумела. Кали б курвай загадал працавать – то ладна. Кепска, але зразумела. А то здрадницай…*

Родившаяся и выросшая в Белоруссии Каминская ее понимала без труда, а вот сибирячка Турищева постоянно злилась:

— И что, Оксана, у тебя за русский язык? Половину слов не понять.

— А кали я магла? Москали до нас тольки у 39-м прыйшли. Чатыри роки усяго. Да и працавать трэба было.**

— Ира, ты, если не понимаешь, у меня спрашивай, — спешила погасить скандал в зародыше Анна. – Да нам сейчас не русский, а немецкий нужен. Вон солдат наших в продуваемом всеми ветрами сарае держат, а нас – почти как принцесс. В полевых условиях, правда.

.- Да, зачем-то мы фашистам нужны, — соглашалась с ней Ирина. – Раз до сих пор не расстреляли и даже не изнасиловали по первости.

— Это мы скоро узнаем. Наши вот-вот широкомасштабное наступление начнут. Так что, если нас в эту землю не положат – отправят в Германию. Там и посмотрим.

Эшелон с русскими военнопленными и тяжелоранеными солдатами вермахта отправился на запад рано утром. Оксану с Анной приставили помогать немецким врачам и медсестрам. Да и Ирину не стали с ними разлучать – она мыла полы в санитарных вагонах, выносила на коротких стоянках мусор и отходы.

В Ганновере всех троих пересадили в вагон к пленным красноармейцам, который перецепили к товарному составу, шедшему куда-то на север страны. Обрадованные неожиданным гостьям, мужчины тут же освободили им лучшие места и рассказали, что «пассажиров» этого вагона еще в Белоруссии отбирали по состоянию здоровья. На глаз, конечно, но очень тщательно – Германия остро нуждалась в бесплатной рабочей силе.

_________

* И что он мне мозги парит? Шпионку нашел. Больше двух часов разговаривал, а я ничего не поняла. Если бы проституткой приказал работать – это ладно. Скверно, но понятно. А то предательницей…

** А когда я могла? Русские к нам только в 39-м пришли. Четыре года всего. Да и работать нужно было.

Завод по производству артиллерийских снарядов располагался на окраине небольшого тихого городка в Emsland’е. Так местные жители издавна называли этот район недалеко от Северного моря.

Все трудоемкие и неквалифицированные работы выполняли военнопленные. А командовали, естественно, немцы. Как правило, в военной форме и с офицерскими погонами. Хотя большинство инженеров были все же гражданскими.

Как и в дороге, женщин определили в местную санчасть: Анну и Оксану медсестрами, а Ирину – опять к швабре и тряпке.

— Это что, мне теперь до конца войны пыль грести и полы с окнами драить, — каждое утро бурчала она.

Ну, почему же, — не сдержалась как-то Каминская, — можешь отказаться. Отправят в концлагерь – там газовые камеры есть. А в некоторых, говорят, еще и публичные дома устраивают. «Подпольные». Чтобы начальство не знало, что чистокровные арийцы «недочеловеков» вечерами трахают. Ты вполне подойдешь: пышнотелая, белокожая, с высокой грудью. На несколько месяцев… Может быть, на полгода. А как поизносишься – в крематорий. Так что, решай!

Турищеву подобная перспектива, похоже, не воодушевила, и утреннее нытье прекратилось.

Врач и медсестра, ведавшая параллельно всей необходимой бумажной работой, впервые появились на заводе в середине 43-го. До этого заболевших или получивших травму рабочих из числа военнопленных без затей отправляли в лагерь, а на их место доставляли новых. Но когда дела на Восточном фронте стали идти все хуже и хуже, заводское начальство, включая и кураторов из СС, поняло, что кадры надо беречь. План выпуска продукции никто не собирался уменьшать: армии было нужно все больше снарядов.

Тогда на территории завода и открыли медицинский кабинет, разросшийся за это время до размеров сельской поликлиники (по советским меркам), включая даже небольшую, но достаточно хорошо оборудованную и оснащенную операционную. Чему Анна была особенно рада. Имелись также две больничные палаты по четыре кровати в каждой.

Отношения с немецкими коллегами складывались непросто. Медсестра была убежденной национал-социалисткой (и, очень похоже, нетрадиционной сексуальной ориентации) и пленных славянок старалась не замечать, всем своим видом и поведением показывая, что дай ей волю, она бы уж развернулась по полной. К счастью для молодых женщин врача она побаивалась, а последнее слово было все-таки за ним.

Отто Бергман был из семьи потомственных врачей и придерживался, насколько это возможно в те годы, либеральных взглядов. То есть, на людях доктор всегда вел себя так, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения в его полной лояльности существующему режиму. Оставаясь же с глазу на глаз с Оксаной или Анной, герр Бергман был очень даже не прочь поговорить. И не всегда на сугубо медицинские темы. Тем более что языкового барьера не существовало.

По специальности он был терапевт, хотя за годы войны немного поднаторел и практической хирургии. Благо, тренироваться было на ком. Однако, когда одному из рабочих острым осколком штампа почти пополам перерезало ногу, доктор Бергман только сожалеющее развел руками, сказав, что может только остановить обильное кровотечение и вколоть обезболивающее. И тогда Анна попросила разрешить ей попытать счастья.

Она трудилась несколько часов и по окончании операции была абсолютно уверена, что при соответствующем уходе пациент через некоторое время сможет не только опираться на раненую ногу, но и ходить почти не хромая.

Увы, несчастного на следующий день все равно отправили в лагерь, но авторитет Каминской в глазах окружающих (и не только коллег) значительно вырос. Даже стерва-медсестра стала смотреть на нее совершенно иначе.

В общем, когда за медицинской помощью обратился молодой еще мужчина в форме капитана вермахта, Анна в первый момент не сильно удивилась. Хотя минутой позже серьезно задумалась.

Случайно так получилось или нет, но в этот день Бергман на службе отсутствовал: уехал куда-то по своим делам. Проблема у капитана была не то, чтобы пустяковая, но, уж точно, не требующая немедленного хирургического вмешательства. И, самое главное, этот капитан, если Каминской не изменяла память, числился кем-то вроде начальника охраны.

Помимо подразделения СС, бдительного следившего исключительно за военнопленными, на заводе имелась еще и собственная военизированная охрана, состоящая в основном из так называемого «народного ополчения». Людей либо по возрасту, либо по состоянию здоровья не годных к службе на передовой. В их функции входила внешняя охрана объекта и – при необходимости – посильная помощь «коллегам» в черной форме с черепами на петлицах.

То ли этот капитан о чем-то догадался по настороженному молчанию женщины, то ли шел с уже заранее заготовленными словами, однако он сразу постарался объяснить цель и причину своего неожиданного визита, вроде бы даже слегка оправдываясь:

— Пон-нимаете, у меня н-нарыв на правой руке. Засорил как-то цар-рапину, думал – само пройдет. А ехать в соседний гор-род н-нет времени, да и зачем, если на службе есть отличный хир-рург. И все н-необходимое – тоже. Да, забыл представиться: кап-питан Вильгельм фон Бломберг.

Он говорил негромким мягким голосом, немного заикаясь, что могло быть следствием врожденного дефекта речи, сильного нервного потрясения или просто волнения от встречи с привлекательной молодой женщиной.

Э-э, куда это тебя, мать, понесло? «Молодую и привлекательную». Да я для него не многим отличаюсь от окружающей мебели. Если отличаюсь вообще. Так, одушевленный хирургический инструмент… А капитан-то ничего. Чуть старше меня, наверное. Высокий, подтянутый, холеный, я бы даже сказала. И в глазах ум, а не фанатичный блеск… О чем это я? Надо нарыв вскрывать, а не сопли распускать… Нашла время и место.

Анна сделала все быстро и квалифицированно, одновременно сдерживая дрожь в руках и пытаясь хоть как-то заставить шевелиться внезапно задеревеневший язык. Удалось это только, когда капитан уже подходил к дверям.

— Теперь вам надо каждые два дня приходить на перевязку, герр Бломберг, — с трудом выговорила Каминская ему в спину и моментально отвернулась, якобы занятая неотложными делами.

Перевязку Анна делала капитану в присутствии Бергмана, который потом не преминул поведать ей о личной драме необычного пациента.

— Вильгельм фон Бломберг – потомственный военный, аристократ. Их фамильная усадьба была недалеко отсюда. Да, была… В прошлом году бомба попала прямо в дом. Его родители, жена, сын. С тех пор он немного заикается. Живет в офицерской гостинице рядом с заводом и сторонится людей. Только служба. Даже в кафе не ходит – сам готовит. Я ему давно говорил, чтобы зашел со своей рукой – только отмахивался. И вдруг сам явился. Странно. Хотя… Может быть, захотел на вас ближе посмотреть. Мы как-то с ним обедали вместе, так он сказал, что красивых женщин на завод привезли. Жалко, если погибнут ни за что…

Глава 6. Беларусь, осень 1953 года

Лида Захарченко устало опустилась на стул. Двухлетняя дочка отнимала очень много сил и времени. То у нее болел животик, то ей хотелось еще поиграть на улице, когда нужно было идти обедать. В ясли она утром вставать не хотела, а в воскресенье поднимала маму ни свет, ни заря. При этом папа продолжал сладко посапывать, и малышка ни в какую не хотела его беспокоить, даже когда Лида, шутя, просила ее об этом.

Последнюю неделю в яслях был карантин, и Лида со Степаном попеременно сидели с ней дома. А что было делать? Они оба остались после войны сиротами. Родители Степана погибли на фронте, а своих дедушек и бабушек он вообще не помнил: их забрали в 37-ом за связь с троцкистами.

Лида не помнила только своего отца – офицера Красной Армии, погибшего где-то на Дальнем Востоке. С дедушкой и бабушкой они вместе ехали в эвакуацию. Вот только до места назначения доехала она одна. Только выбежала из вагона на очередной стоянке поиграть со сверстниками, как неожиданно налетели немецкие бомбардировщики. От половины состава остались только обгоревшие остовы. А мама, как уехала со своим санитарным поездом, так и пропала.

После войны Лида пыталась хоть что-то разузнать о ней – безрезультатно. Никаких сведений о военвраче Анне Лившиц в документах военкомата не было. Позже Лида вспомнила, что у мамы вроде бы была другая фамилия. Но ее свидетельство о рождении сгорело в том ужасном эшелоне вместе со всеми другими семейными документами, а довоенные архивы уцелели, в лучшем случае, процентов на десять.

Она осторожно встала со стула и на цыпочках подошла к дверям спальни. Дочка, кажется, угомонилась и, если еще не заснула, то была очень близка к этому. Через час у Лиды начиналась вторая смена, а, пока малышка поспит, вернется с работы Игорь. Женщина положила в сумку пару бутербродов и собралась переодеться, когда раздался тихий, но уверенный стук в дверь.

На лестничной площадке стоял незнакомый мужчина лет сорока – сорока пяти и чуть смущенно улыбался:

— Здравствуйте! Как хорошо, что я застал вас дома. Вас ведь Лида зовут? – увидев утвердительный кивок, он достал из внутреннего кармана плаща обычный почтовый конверт. – Вот, вам просили передать. Только очень прошу, если это письмо не имеет к вам никакого отношения – порвите его и выбросьте. Значит – произошла ошибка. Всего вам доброго.

Простучали торопливые шаги по ступенькам, противно взвизгнула дверь подъезда, а Лида все еще недоуменно рассматривала белый плотный конверт. На нем не было написано ни единой строчки. Ни фамилии отправителя, ни адреса получателя. Вообще ничего. Только какой-то чуть уловимый запах. То ли мужского пота, то ли дорогих сигар…

Времени читать уже не было, и Лида сунула конверт в одну из книг, стоявших на этажерке.

Утром, когда муж уже ушел на работу, а дочка, на удивление, еще спала, она достала странное послание и аккуратно вскрыла конверт. На колени упал плотно исписанный с двух сторон тетрадный лист в клеточку.

«Дорогая доченька!

Если ты сейчас читаешь эти строки, значит, произошли сразу два замечательных события: ты жива и это письмо нашло тебя.

Если бы тогда, в 45-ом, я имела хоть маленькую надежду на это – никогда не осталась в Германии. Но, я только знала, что ваш эшелон разбомбили, и про вас нет никаких сведений. И возвращаться в страну, где нет никого из родных, но, зато, ждут лагеря в Сибири, мне показалось в тот момент действительно глупым. Почти самоубийственным.

У меня сейчас все хорошо. Я работаю врачом в клинике».

Застилавшие глаза слезы не давали возможности читать дальше.

Мамочка! Моя мамочка жива! Ну почему она не вернулась? Даже если бы мы все погибли. Ведь здесь ее Родина! А там этот ужасный мир капитализма. Ей же даже не с кем и слова по-русски сказать. Господи! Ну почему так?!

Как бы нам было здесь хорошо вместе. А теперь? Я должна сейчас же выкинуть это письмо. Или сжечь. Ведь если кто-то узнает… Меня же посадят как вражескую шпионку. Господи! Что делать, что делать? Даже Игорю нельзя ничего говорить.

Лучше бы она не передавала мне это письмо. Я знала, что осталась одна на белом свете. А так? Мама жива и я даже мужу не могу сказать об этом. И я все равно ее никогда не увижу. Господи! Ну что же делать?

Письмо жгло руки и одновременно как будто прилипло к ним. Лида хотела встать и пойти выкинуть его, но ноги тоже отказывались слушаться. Она обреченно вытерла слезы ладонью и опять наклонилась над исписанным четким уверенным почерком листком.

«Я вышла второй раз замуж. Мой муж очень обеспеченный человек. Мы живем в красивом доме на окраине небольшого городка на севере Германии. В конце письма ты найдешь мой адрес и телефон.

Я очень хочу тебя увидеть. А, еще лучше, чтобы мы жили вместе. Хотя и понимаю, что это вряд ли возможно.

Доченька, дай о себе весточку! Пожалуйста…»

В спальне захныкала проснувшаяся дочурка. Лида быстро сунула листок в конверт. Заметалась по комнате, не зная, что делать. Потом достала шкатулку со своими документами и положила конверт на самое дно.

По полу протопали босые детские ножки:

— Мама, пливет! Я сяма всталя!

Лида схватила девочку на руки.

Ты все-таки счастливая. У тебя есть мама. А у меня…

Плотину опять прорвало… Ничего не понимающая малышка, комично сморщив от усердия лобик, стала вытирать слезы на маминых щеках маленькими теплыми ладошками.

Глава 7. Германия, лето 1945 года

Уже второй месяц вокруг не было слышно выстрелов, разрывов бомб и снарядов. Хотя и до нормальной мирной жизни в побежденной стране было еще далеко. Но люди радовались солнцу, летнему теплу, тишине.

Вместе с капитуляцией гитлеровской Германии закончились и долгие полтора года плена для Анны Каминской и ее подруг по несчастью. Они остались живы и, в общем-то, здоровы. Всех троих никто не кормил деликатесами, но и голодом не морили тоже. Конечно, «стройность» Аниной фигуры была уже несколько чрезмерной, зато Оксана избавилась от излишних округлостей и выглядела на сто долларов.

Так, в крайнем случае, считали некоторые американцы, в чьей зоне оккупации оказался теперь почти не пострадавший от бомбежек завод и все, кто на нем работал.

Собственно, из работников на территории остались только военнопленные. Немцы предпочитали дожидаться решения своей участи дома. А поскольку те, кто чувствовал за собой хоть какую-то вину, постарались исчезнуть еще до прихода союзников, с остальными разобрались достаточно быстро. Вызвали на «беседу», покопались в бумагах, а в заключение провели просто гениальный по своей простоте и эффективности эксперимент. Собрали на плацу всех – теперь уже фактически бывших – военнопленных, а напротив построили их недавних немецких «коллег». И дали минут десять на раздумье.

Один симпатичный американский сержант позже рассказывал Оксане, что работает подобный метод превосходно. Окажись среди оставшихся немцев кто-нибудь, хотя бы раз участвовавший в издевательствах над узниками, моментально нашлись желающие вернуть ему все сторицей. По документам это можно было выяснять годами. И – ничего не найти…

Разобравшись с угнетателями, союзники занялись угнетенными. Оказавшиеся в плену немногочисленные подданные европейских стран были отправлены на родину в считанные дни, а вот с гражданами СССР спешить не стали.

Довольно быстро стало очевидно, что, как только гитлеровская Германия капитулировала, вчерашние союзники опять вспомнили «кто есть кто». На самом деле об этом никто и не забывал, но перед угрозой нацистского мирового господства идеологические и политические разногласия были спрятаны в самый дальний ящик письменного стола. До «лучших» времен.

И теперь бывших советских военнопленных всячески агитировали не возвращаться на Родину, «красочно» описывая, что их там ждет. Собственно, в данном случае агитаторы от империализма ничего не приукрашивали. Почти все и так знали, что по возвращению из плена их ждет ГУЛАГ. Вот только большинство отказывались в это верить, надеясь… не известно на что. И требовали скорейшей отправки на Родину.

Уроженке Сибири Ирине Турищевой в этом смысле было «проще» других: намного дальше ее родных мест ссылать было практически некуда. Так что при самом плохом раскладе она попадала домой. Несколько сотен километров в ту или иную сторону большим расстоянием там не считались.

А вот Оксана серьезно задумалась. После почти двух лет плена отправляться еще, как минимум, на пять куда-нибудь далеко за Урал ей совсем не улыбалось. Да и идеалы социализма, положа руку на сердце, совсем не вдохновляли. К тому же белозубо улыбающийся американский сержант с каждым днем все больше завладевал ее душой. Тело же после очередной проведенной вместе ночи и так беззастенчиво ликовало.

— А шо? – говорила Оксана подругам. – Джон – хлопец гарны. Ягоны дед калисьци нарадзился у Карпатах. Джон, на жаль, роднай мовы ня ведае, але па-руску трохи размауляе. Да мы и так добра разумеем адин аднаго.*

— Ну да, какие уж там разговоры вдвоем под одним одеялом, — не удержалась от ехидного замечания Ирина. – И как тебе только не стыдно? До свадьбы-то?

— А чаго саромицца? – нисколько не обиделась Оксана. – Ён таки, таки… Я у гэтыя хвилины аб усим забываю.**

_________

* — А что? Джон – парень видный. Его дед когда-то родился в Карпатах. Джон, к сожалению, родного языка не знает, но по-русски немного говорит. Да мы и так хорошо понимаем друг друга.

** — А чего стыдиться? Он такой, такой… Я в эти мгновения обо всем забываю.

Каминская слушала их в пол-уха. И ловила себя на мысли, что гораздо больше согласна с Оксаной.

Внутренне.

Чисто по-женски…

Уже который день каждая клеточка ее истосковавшегося по мужской ласке тела изнемогала и, в то же время, пела от восторга.

Все получилось, на первый взгляд, совершенно спонтанно. Хотя, если задуматься…

Тогда, больше года назад, делая первую перевязку капитану фон Бломбергу, Анна чувствовала себя как-то неправильно. Не в своей тарелке. Казалось бы: немец, враг, однако ж…

Рука у него зажила быстро, и больше явных поводов для посещения санчасти не образовывалось. Если брать состояние здоровья. Но оставались еще служебные обязанности по охране вверенного объекта, которые герр капитан с некоторых пор стал выполнять несколько «предвзято». Нет, он появлялся в санчасти даже не каждую неделю и не больше, чем на несколько минут. Не пел серенад под окнами и не дарил цветов, но Каминскую не оставляло ощущение, что он постоянно где-то рядом.

Сначала Анна списывала все на счет мании преследования: кто-то за ней следит, чтобы при малейшей оплошности отправить в концлагерь. Потом решила, что непонятные ощущения возникают на почве недоедания и эмоционального надрыва от долгого пребывания в плену.

В общем, хорошо, что Каминская была по специальности хирургом, а не психиатром. Иначе бы за это время тронулась умом от самокопания.

Все встало на свои места в конце мая, когда фон Бломберг впервые появился на заводе в чуть мешковато сидящем на нем костюме и сорочке с галстуком. Анна впервые открыто посмотрела ему в глаза… и поняла, какая она была все-таки дура.

Долгие недели и месяцы откровенно притягивать за уши манию преследования, недоедание или эмоциональный надрыв, вместо того, чтобы честно признать: она с первой встречи понравилась этому немного странному немецкому офицеру с аристократической приставкой «фон» перед фамилией.

В отношении себя Каминская такого сказать не могла. Или – боялась! Хотя подсознательно делила все-таки окружающих ее на заводе немцев на две далеко не равные категории: доктор Бергман, капитан фон Бломберг и … все остальные. Причем, если к доктору Анна относилась, как к непосредственному начальнику, от которого в известной степени зависела ее жизнь и смерть, и как к хорошему специалисту, то капитан…

В общем, когда это все, до поры, до времени спокойно дремавшее где-то в глубинах подсознания, в одночасье всплыло на поверхность, Анна нисколько не удивилась, что без внутренних колебаний приняла приглашение теперь уже бывшего начальника заводской охраны отпраздновать вместе окончание войны.

Вдвоем.

Спроси потом кто-нибудь из близких, она бы, скорее всего, краснея и запинаясь, попыталась списать случившееся на «коварное» действие вина, которого она не пила уже очень давно. Или на затмившую рассудок эйфорию по случаю благополучного завершения войны, освобождения из плена…

Но, близких у Каминской, увы, не осталось, а у подруг по несчастью хватало и собственных проблем.

Правда, увидев утром ее лучащиеся от счастья глаза, Турищева, вполне естественно, презрительно поджала губы. Оксана же лишь понимающе подмигнула.

Большую часть времени Анна теперь проводила с Бломбергом, и их разговор почти всегда неизменно скатывался к одной и той же теме.

— Я кон-нечно понимаю, что н-наши близкие отношения – это еще не причина для дальнейшей совместной ж-жизни.

Анна уже знала, что Вилли (как она теперь его называла наедине) стал слегка заикаться после гибели своей семьи. И то – только, когда волновался. Правда, будучи с ней, он почему-то волновался практически всегда. Даже – ночью.

— М-мы пережили ужасную в-войну, истосковались по н-нормальной ж-жизни. С другой с-стороны, мы р-росли в разных странах, д-думаем на разных языках. И, если скоро р-растанемся, то б-будем потом вспоминать эти дни, я н-надеюсь, с удовольствием.

— Да, — грустно улыбнулась Каминская, — мы, к несчастью, люди одинокие и, соответственно, вполне свободные в своих поступках. И у нас это, как говорится, не военно-полевой роман, когда мужчина и женщина, будучи близки на фронте, потом возвращаются к оставшимся в тылу семьям и изо всех сил стараются забыть случившееся.

— Вот-вот. Я р-рад, что ты со мной согласна… Но, ты сама знаешь, что тебя ж-ждет по возвращении. Из одного ада в другой. В-возможно, еще худший. Поэтому я п-предлагаю тебе остаться. Ты великолепный врач, п-прекрасно знаешь немецкий. Я – ч-человек не бедный, так что на ж-жизнь нам хватит…

— А как же любовь? – пристально посмотрела на мужчину Каминская. – Мы с тобой вроде бы не о семье говорим, а об открытии совместной фирмы. Или частной клиники.

— Н-ну, зачем ты так? – обиделся Бломберг. – Л-любовь – вещь сложная и многогранная. Да н-нам и не по в-восемнадцать уже. К т-тому же, как мне к-кажется, в некотором смысле м-мы вполне устраиваем друг друга…

— Это, в каком же? – «удивленно» округлила смеющиеся глаза Анна. – Давай-ка с этого места подробнее. Лучше всего – на живом примере…

И вот наступил день принятия окончательного решения. Закончились раздумья, уговоры, откровенная антисоветская агитация. Наутро несколько машин должны были отвезти всех желающих в советскую зону оккупации.

Ирина Турищева прямо светилась от счастья:

— Наконец-то дождались! Скоро все будем на родной земле. Увидим родных и близких.

— Ридных, це, канешна, добра! – отозвалась Оксана. – Тильки я не паеду. У мени дядька живе у Канаде, да и Джон дуже зове да сэбе.*

— Ах ты, подстилка американская! – буквально задохнулась от негодования Ирина. – За глоток виски и кусок колбасы родину готова продать. Да оно и понятно: какая это для тебя родина. И говорить-то по-русски толком не умеешь. С такими, как ты, коммунизм не построишь. Только мешать будете. Так что не велика потеря! Пользы даже больше.

— Ну и няхай сабе падстилка, — нисколько не обиделась Оксана. – Няхай! Тильки я жить хочу, кахать, детак гадавать, а не твой камунизм будавать. Хопить мяне и бомб, и гармат. Да и палону. Не хочу болей!**

— Не ссорьтесь, девочки, напоследок, — вмешалась в перепалку Каминская. – Больше ведь друг друга можете никогда в жизни, в общем-то, и не увидеть. А ведь пробыли вместе полтора года в плену. Помогали, поддерживали один одного.

_____________

* — Родных, это, конечно, хорошо! Только я не поеду. У меня дядя живет в Канаде, да и Джон очень зовет к себе.

** — Ну и пусть подстилка. Пусть! Только я жить хочу, любить, детей растить, а не твой коммунизм строить. Хватит мне и бомб, и орудий. Да и плена. Не хочу больше!

— Ну, с тобой-то мы, надеюсь, еще не раз встретимся, — повернулась к ней Ирина. – Какая страна ни большая…

— Знаешь, Ира, — после короткой паузы ответила Анна, — боюсь, сложно нам будет встретиться. Разве что вместе в ГУЛАГе окажемся. В одном бараке… А вот этого я, как раз и не хочу. И тебе не желаю… В общем, я остаюсь.

Глава 8. Беларусь, весна 1991 года

— Знаешь, Наташа, никогда бы не подумала, что все это так тяжело и долго.

Теплым весенним днем женщины стояли на балконе ресторана в обеденный перерыв и, покуривая, говорили, что называется, за жизнь. Наташа сразу поняла, о чем говорит ее подруга и непосредственная начальница. В конце зимы Вероника Степановна Слуцкая похоронила мать и до сих пор почти все свободное время проводила в ее опустевшей квартире.

Сначала перебирала и сортировала оставшиеся вещи: одни – на ветошь, другие – упаковать и отвезти в дом престарелых (может, еще послужат кому-нибудь!). Часть посуды и некоторые книги она перевезла в свою квартиру; остальное, не мудрствуя лукаво, отвезла в детский дом. Там все пригодится. Тем более, если бесплатно.

Потом долго листала старые альбомы с фотографиями. Застывшие на многих из них лица были Веронике абсолютно не знакомы. И, если фотография была к тому же без подписи, ее следующим и, увы, последним пристанищем становилось ведро для мусора.

— Труднее всего с фотографиями. Каждый раз, как по живому режу. Но, если даже я не знаю, кто на них, другим они уж точно неинтересны. Хотя несколько особо колоритных я все же оставила. Для истории. Серьезно, серьезно. Много места они, в общем-то, не займут, а, мало ли что? Может внукам или правнукам пригодятся. Все-таки не картинка в книжке.

— Конечно! — согласилась Наташа. – Пусть будут. Все-таки память о маме. Брату твоему они точно не нужны.

— Да… Того, кроме денег, никто и ничто больше не интересует. Весь в отца…

— Серьезно? Я извиняюсь, но про своего отца ты ничего раньше не рассказывала. Он жив?

— А кто его знает, — безнадежно махнула рукой с зажатой в ней сигаретой Слуцкая. – Он бросил нас, когда мне было лет восемь. Уехал на Север за «длинным рублем», да так и не вернулся больше. Хотя алименты на нас с братом до восемнадцати лет переводил исправно. Но, никогда не писал и, тем более, не звонил.

— Понятно…

— Ладно, подруга, пошли дальше работать. Потом как-нибудь продолжим этот разговор.

А в выходной, ближе к вечеру, Вероника позвонила Наташе и, ничего не объясняя, попросила срочно приехать к ней на мамину квартиру. Встретила она подругу с сильно пожелтевшим листком бумаги в руках.

— Привет! Проходи! Только давай сначала перекурим, а потом я все расскажу.

Выглядела Слуцкая странно. По выражению ее лица можно было с уверенностью сказать только одно: что-то случилось. А дальше уже – гадай хоть до потери пульса. Наташа решила не начинать играть в Шерлока Холмса, и молча курила, терпеливо ожидая дальнейшего развития событий.

— Наташа, на дне шкатулки с документами я нашла вот это! – Вероника нервно раздавила недокуренную сигарету. Все это время она не выпускала листок из рук. – Это письмо от моей бабушки.

— Но ты же, по-моему, говорила, что твоя мама росла после войны сиротой?

— Говорила… Дедушка погиб под Халхин-Голом, а бабушка… Она была врачом и без вести пропала в Великую Отечественную.

— И?

— Получается, что не совсем не пропала… И, не совсем без вести. Правда, письмо датировано 53-м годом. В общем, почти сорок лет прошло.

— Подожди, подожди! – Наташа машинально взяла еще одну сигарету и щелкнула элегантной зажигалкой. – Написала одно письмо сорок лет назад и ни разу не приехала к единственной дочери?

— Приехать она в те годы не могла… Да и, не получив ответа, решила, что дочь погибла. А здесь живет просто ее полная тезка.

— Нет, я, конечно, понимаю, что жилось в те годы нелегко. Но, поезда ведь ходили, да и почта вроде работала.

— Все ходило и все работало. Пусть и отвратительно… По нынешним представлениям. Только письмо это бабушка каким-то образом прислала сюда из Германии.

— Вот ёшкин кот! – Наташа вскочила с кресла и нервно заходила по комнате. – Так что же это получается?

— Сказала бы я тебе чисто по-русски, что это получается, — неожиданно улыбнулась Вероника. – Да нельзя «молодежь» плохому учить… Хреновина с фиговиной, как любит сказать мой сын.

— Подожди! А адрес-то там хоть обратный есть?

— Есть. И адрес, и телефон.

— Ну, телефон-то за эти годы двадцать раз мог поменяться. Как и адрес. Да и жива ли она.

— Нет, Вероника, здесь без бутылки не разобраться! У тебя есть что-нибудь?

— Откуда? Это же мамина квартира, — Слуцкая задумчиво повертела письмо в руках. – А что тут разбираться. Напишу письмо и отправлю по указанному адресу. Шансов на то, что бабушка жива, конечно, мало. Хотя кто их там знает, в той Германии… Если придет ответ – тогда и буду думать. А, если не придет, то… В общем, понятно.

Глава 9. Беларусь, лето 1991 года

Извещение на получение заказного письма из Германии пришло только в конце июня, когда Вероника Слуцкая уже почти перестала надеяться.

В тот день у Наташи был выходной, и Вероника, заскочив по дороге на главпочтамт, поехала к подруге домой. Про неожиданную находку в маминой квартире она до сих пор не рассказывала больше никому. Муж был, как обычно, по уши занят своим бизнесом (а, может, и не только им), брата ее жизнь уже давно не интересовала. Как, собственно, и любая другая, кроме его собственной. Так что, хоть руки и «чесались», Вероника решила вскрыть письмо уже вместе с Наташей, предварительно выкурив для успокоения по сигарете.

На звонок никто долго не реагировал, и Вероника уже решила уходить, когда за дверью, наконец, послышались неуверенные шаги.

— О-о, п-подруга! А что эт-то ты в неурочное время?

Наташа была босиком, в майке на голое тело и коротеньких шортах. В воздухе витал стойкий запах коньяка и сигарет.

— П-проходи! С-составишь компанию…

В таком состоянии Слуцкая видела ее впервые. Не то, чтобы хозяйка квартиры была убежденной трезвенницей, но так, да еще в одиночестве. Для этого нужна серьезная причина. Наташа же, закрыв за гостьей дверь, походкой нализавшейся валерьянки кошки прошла в гостиную и с вздохом облегчения опустилась на ковер возле дивана. Перед ней на журнальном столике стояла уже наполовину пустая бутылка «Hennessy», бокал, несколько долек апельсина и пепельница, полная окурков.

— А Лиза где? – спросила Вероника совершенно не то, что хотела.

— У родителей…

— А ты, значит, расслабляешься в одиночестве?

— Вот и-именно, в одиночестве, — буркнула Наташа, глотнув янтарной жидкости прямо из бутылки. – Герхард – г-гад траншейный, у-убила бы…

— Не поняла?

— А что непонятного? Обещал в начале июля приехать, а утром позвонил и сказал, что совершенно неожиданно возникли какие-то обстоятельства. Что-то связанное с его родителями. И он вынужден перенести свой приезд на август. Очень извинялся и просил его понять правильно. Паразит!

От возмущения и обиды у Наташи даже перестал заплетаться язык. Да и вообще она уже не казалась пьяной, словно кто-то невидимый неожиданно выплеснул на голову ведро холодной воды.

— Ну да, нашел себе там немку, а тебе мозги родителями пудрит, — не особенно вдумываясь в смысл сказанного, заметила Слуцкая. – Нормальная по нынешним временам ситуация, в общем-то.

— Знаешь, подруга, будь на твоем месте сейчас кто-нибудь другой, послала бы далеко и без хлеба. А так – нельзя, начальство все-таки…

— Прости, пожалуйста! Это я так «шучу» сегодня. В голове полный бардак… Герхард твой на явного кобеля не похож. Да и на неявного – тоже. Только не заставляй ты его ждать бесконечно. Или говори «да», или выбрасывай из сердца…

— Из сердца – не могу, — грустно улыбнулась Наташа. – Я ведь его тоже люблю. Да и Лизхен почти каждый день о нем спрашивает.

— Так что ты тогда бабушку лохматишь? Дуришь голову и себе, и другим?

— Да никого я не лохмачу… Страшно мне просто. Чужая страна, другие люди.

— Думаешь, моей бабушке легко было? А, ничего, почти до 80-ти дожила… Я от нее сегодня, кстати, письмо получила.

— Так что же ты молчишь! – вскочила с ковра Наташа. Она достала еще один бокал, налила себе и гостье коньяка. – Давай, примем по чуть-чуть для храбрости.

Дорогой напиток обжигающим комком скользнул в желудок. На душе стало как-то спокойнее.

— Хорошо пошел, — улыбаясь, проговорила Вероника. – Не плохо, в общем-то, живут в нашей стране обычные официантки.

— Да ладно ёрничать. Сама же понимаешь, что это Герхард привез, — Наташа приглашающим жестом указала на диван. – Лучше садись и доставай письмо! Самой же, небось, не терпится.

«Здравствуй, дорогая внучка!

Наверное, сейчас, когда ты читаешь эти строки, у тебя точно такое же состояние, какое было у меня, когда я три недели назад достала из ящика твое письмо».

— Ничего себе, — удивилась Наташа. – Получается, что твое письмо шло туда больше месяца.

— Хорошо, что вообще дошло. Давай прочитаем все, а потом уже будем обсуждать и комментировать.

«Жаль, конечно, что Лиды уже нет с нами. Но, зато, я теперь обрела внучку. И это замечательно!

Времена сейчас, слава Богу, другие и ты вполне можешь приехать. В смысле – прилететь.

Мой муж поднял на ноги всех своих друзей и знакомых, чтобы быстро оформить тебе приглашение. Теперь все уже сделано. Приглашение ждет тебя в немецком посольстве в Москве. Тебе надо только иметь заграничный паспорт. Постарайся получить его побыстрее. Твой самолет вылетает из Москвы в Гамбург 20 июля. Билет ты сможешь забрать в московском представительстве авиакомпании Lufthansa.

Если вдруг что-то не будет получаться вовремя с документами, тогда перезвони и мы переоформим билет на другое число. Но ты уж постарайся. Очень хочу тебя видеть! Тогда обо всем и поговорим.

Встречать тебя в Гамбурге будет мой сын. Ему немного за сорок. Он будет стоять с табличкой в руках, на которой написано твое имя. На русском языке, естественно.

Все! Жду, люблю, целую.

Твоя бабушка Аня».

Вероника отложила письмо и подняла влажно блестящие глаза:

— Вот такие пироги с котятами…

— Ага, вареники с тараканами, — в тон подруге проговорила Наташа. – Живешь себе, живешь, все как-то относительно наладилось. И вдруг – бац! Бабушка в Германии. Знаешь, подруга, не хотела бы я, пожалуй, оказаться на твоем месте. Хотя, кто знает, что ждет меня в ближайшее время.

— Вот именно! Ты сильно не волнуйся: я съезжу в «разведку» и все разузнаю. А там и решишь…

— Договорились! Только давай еще по тридцать грамм под сигаретку… А то «пропадет» хороший напиток.

Глава 10. Германия, лето 1991 года

Оставшееся до отлета в Германию время прошло в хлопотах и беготне. Труднее всего оказалось получить заграничный паспорт. Благо, начальник областного ОВИРа частенько посещал ресторан, в котором работала Слуцкая, и, можно сказать, знал ее лично. В смысле, обращал внимание на привлекательную внешность администратора. Так что, когда в его очередной приход Вероника набралась «наглости» и обратилась за помощью, процесс пошел ударными темпами.

Брат, к которому ей удалось один раз все-таки дозвониться, отнесся к известию о «воскрешении» бабушки без энтузиазма. Вот, если бы, дескать, она была одна и хотела оставить внукам наследство… А так: муж, сын. На проявление же чисто родственных чувств он не собирался тратить силы и время. Тем более – деньги. Даже на телефонный разговор.

Вечно занятый своими делами Леонид Слуцкий, наоборот, воспринял новость весьма благосклонно. И даже поучаствовал в предстоящей поездке жены материально.

— А что, родная бабушка в Германии – это может быть очень полезно для бизнеса, — рассуждал он, вальяжно расположившись в мягком домашнем кресле. – Если она, конечно, еще не страдает склерозом или старческим маразмом и ее материальное положение не ухудшилось за прошедшие со времени первого письма почти четыре десятилетия. Глядишь, может и правнуков учиться пристроит. Наша-то «великая» держава трещит по всем швам, а вот побежденные живут весьма неплохо.

Вероника слушала разглагольствования «дорогого» супруга в пол уха. Их семейная жизнь уже давно существовала только на бумаге в виде небольшого синего штампа в паспорте. Не раз слышала она про «деловые» встречи в сауне с обязательным приглашением готовых на все девочек. За определенную плату, разумеется. И про меняющихся чуть ли не по два раза в год длинноногих личных секретарш, неизменно сопровождающих шефа во всех поездках. А уж пользующаяся «особой» благосклонностью хозяина главная бухгалтерша фирмы вообще воспринималась как нечто само собой разумеющееся.

Правда, надо отдать ему должное, господин Слуцкий все выше упомянутое старался особо не афишировать и время от времени появлялся с законной супругой на различных официальных и культурных мероприятиях. А с отсутствием интимной составляющей «семейной» жизни Вероника смирилась, на удивление, безболезненно. То есть, мысли о любовнике иногда посещали, но как-то вяло, не конкретно. И уходили гораздо быстрее, чем Вероника успевала над ними серьезно задуматься…

Визит в немецкое посольство в Москве занял от силы десять минут. Очевидно, у бабушкиного мужа знакомства и в самом деле были серьезные.

С билетом вышло еще проще: зашла в представительство авиакомпании Lufthansa, назвала фамилию – и все.

И вот уже самолет приземляется в аэропорту Гамбурга. Вежливые пограничники и таможенники – и Вероника первый раз в жизни ступает на немецкую землю.

Глаза почти мгновенно вычленили из пестрой толпы встречающих высокого слегка рыжеволосого мужчину в кремовой теннисной майке и светлых летних брюках, державшего перед собой белый прямоугольник картона, на котором большими русскими буквами было написано ее имя.

Вероника сделала шаг в его направлении и вдруг застыла, узнав… Картонку держал Герхард.

Тот самый!

Частый посетитель их ресторана… Человек, которого любит ее подруга Наташа.

Это было настолько неожиданно, что Вероника на несколько мгновений натурально оцепенела.

Герхард же, возвышаясь над остальными почти на пол головы, внимательно всматривался в лица людей, выходящих из зала прилета. Его взгляд скользнул по превратившейся в статую Веронике, по инерции проплыл дальше, потом дернулся, метнулся назад, задержался, тоже узнавая.

И вот уже радостная улыбка осветила гладко выбритое лицо мужчины. Он опустил картонку и быстро шагнул навстречу.

— Здравствуйте, Верóника! С приездом!

Он очень забавно произносил ее имя, с ударением на втором слоге.

— Das ist просто невероятно! Я мог бы и догадаться. Хотя, откуда? Чтобы подруга и начальница Наташи оказалась моей племянницей? Ja, es ist wunderbar.*

От волнения Герхард говорил по-русски совсем плохо, часто вставляя в свою речь немецкие слова.

— Ну что, дядя, где наша машина? – Вероника уже пришла в себя.

— Да, конечно. Пойдемте! – широко улыбнулся Герхард. – Мама очень вас ждет.

__________

* — Да, это замечательно (нем.)

Нет, нельзя все-таки советского человека без предварительной психологической подготовки выпускать за пределы родины. Тем более – на самолете. Какие-то два-три часа назад еще дышал знакомой с детства смесью воздуха и выхлопных газов и вдруг попадаешь словно в другое измерение.

Искрящийся на солнце всеми цветами радуги автобан, словно сытый удав, лениво «проглатывает» все эти чудеса западноевропейского автомобилестроения, чтобы «выплюнуть» их опять за ближайшим поворотом или на затяжном подъеме. Больших и малых городов практически не видно: они скрыты за высокими заборами или поросшими кустами земляными валами. А так – леса, поля, ручейки и речушки…

За полтора часа, которые заняла дорога от аэропорта до бабушкиного дома, у Вероники дико разболелась шея. Вроде бы взрослая, солидная женщина, при какой-никакой должности и состоятельном муже-бизнесмене, а головой вертит как пятилетний ребенок, впервые попавший в зоопарк. Или, как спекулянт на базаре.

Ну, что делать, если интересно.

Вероника не раз замечала в зеркале заднего вида хитроватую улыбку Герхарда, но остановиться не могла.

Но вот серебристый «Opel» покинул скоростную магистраль и, проехав еще примерно полтора километра, остановился перед большим трехэтажным домом из красного кирпича, под красной же черепичной крышей. Впереди дом окружала живая изгородь из плотно переплетенных между собой кустов можжевельника высотой в рост человека. Позади раскинулся небольшой сад, за которым на тщательно огороженном лугу паслись несколько тонконогих лошадей.

От калитки к дому вела выложенная кусками гранита дорожка, весело петлявшая между цветочными клумбами, деревянной беседкой и крошечным прудом с миниатюрной копией ветряной мельницы на берегу.

В большой гостиной за белым роялем сидела пожилая женщина и играла какую-то легкомысленную мелодию. На звук открывшейся двери она повернула голову с коротко подстриженными, совершенно седыми волосами.

Музыка оборвалась.

Женщина медленно встала. На долгие мгновения в комнате застыла напряженно звенящая тишина. Потом бабушка и внучка одновременно шагнули навстречу друг другу.

Трудно сказать, сколько времени они простояли, обнявшись, не говоря ни слова, только вслушиваясь в гулкое биение своих сердец. Слезы радости, охи и вздохи будут позже. Сейчас же обе женщины просто наслаждались первыми минутами встречи, все еще не веря до конца в то, что она все-таки состоялась.

— Ну, здравствуй, внучка, — Анна фон Бломберг с трудом заставила себя отстраниться от Вероники. – Знаешь, для того, чтобы установить наше близкое родство, никакие документы, в общем-то, не нужны. Вот такой же я видела себя в зеркале, когда Герхард был маленький. Сейчас, конечно, уже не то…

— Да, что вы, — возразила Слуцкая, — для своих лет вы просто замечательно выглядите!

— Вот именно, для своих… И давай сразу договоримся: не «выкать»! Я твоя родная бабушка, пусть и только что обретенная. Да и здесь, в Германии, близкие родственники и друзья обращаются друг к другу исключительно на «ты». И по имени. С Герхардом тебе, в общем-то, будет несложно – вы почти ровесники. Да и с Вилли – это мой муж Вильгельм – тоже. Он по-русски говорить так и не научился, хотя многое и понимает. Кстати, а где это они оба?

— Наверное, деликатно дают нам возможность пообщаться наедине, — улыбнулась Вероника. – А с Герхардом мы, в общем-то, уже знакомы. Еще по Белоруссии. Моя коллега по работе и подруга Наташа…

— Мой Бог! – всплеснула руками Анна. – Как тесен мир! Ну, это и к лучшему. Знаешь, пока мужчины не мешают, пошли на свежий воздух. «Посплетничаем» немного. Ты куришь?

— Да. В последнее время.

— Ну и чего покраснела? Я вот – тоже. Только сигары. А тебе сейчас найду что-нибудь нормальное.

В беседке стояли три плетеных кресла и большая напольная чугунная пепельница. Для внучки Анна нашла «Parlament», а сама раскурила тонкую коричневую сигару.

— Теперь рассказывай про эту Наташу.

— А что сильно рассказывать? Нормальная молодая женщина с ребенком. Первым муж был, в общем-то, дурак и ревнивец. Причем, на пустом месте. А с Герхардом они любят друг друга. Только она боится уезжать в чужую страну.

— Ну, сейчас ей будет легче. Кстати, ты не только внешне на меня похожа, но и также любишь говорить «в общем-то» или «в общем». Меня когда-то, еще в школе, пытались отучить от этих слов-паразитов. Да – фигушки!

— Тот же случай был, в общем-то, в нашей деревне и с нашей коровой, — рассмеялась Вероника. – Вот, опять «в общем-то»!

— Ладно, не обращай внимания… А, знаешь, внучка, я в Гамбурге после войны своего родного дядю встретила. Он после революции за «белых» воевал, а потом в Германии осел. Женился. Сын после его смерти в Австралию подался. Может и жив еще…

— Бабушка, еще один вопрос. Может, у меня, конечно, и склероз уже, но Наташа рассказывала, что Герхард живет с родителями в двухэтажном доме. Почему-то мне это запомнилось. А у вас…

— А у нас он такой и есть, — улыбнулась Анна. – По местным понятиям. Мой сын все-таки больше немец. То, что для тебя является первым этажом, здесь называется «Erdgeschoß» («этаж на земле» или «земляной этаж») и в счет как бы не входит. Так что для моего сына было нормально сказать, что наш дом двухэтажный. Он ни на минуту не сомневался, что его поймут правильно… Ладно, пошли к мужчинам, а то неудобно.

Бабушкин муж Вильгельм фон Бломберг совершенно не выглядел на свои восемьдесят два года. Мужчина, конечно, в годах, но, не более того. Высокий, с прямой спиной и чуть заметным животиком, он больше напоминал советского генерала на вершине служебной карьеры, нежели глубокого пенсионера, пережившего страшную войну. И потерявшего на ней всех родных.

Вероника смотрела на него с нескрываемой завистью. Своих родных дедушек она никогда не видела, да и вообще не могла припомнить хоть одного мало-мальски знакомого мужчину в Белоруссии, просто дожившего до таких лет. А, уж тем более, так выглядящего.

Пока они знакомились и обменивались при посредничестве Герхарда приветственными фразами, бабушка куда-то отлучилась. А, вернувшись, протянула Веронике тонкую пачку западногерманских марок:

— Здесь три тысячи. Это тебе на сувениры и подарки.

Ее муж односложно прокомментировал сей поступок, и они с Герхардом, заговорщицки переглянувшись, громко рассмеялись. Анна строго посмотрела на них, но тут же улыбнулась и сама.

— Знаешь, что сказал мой дорогой? Жадина! В том смысле, что могла бы дать только что обретенной внучке и больше.

— Да что ты! – горячо запротестовала Вероника. – И этого не надо было. Билет ведь мне купили, кормить-поить будете…

— Еще и Германию показывать, — продолжила перечисление Анна. – Мы, в общем-то, люди не бедные, так что Вилли по-своему прав. Просто я надеюсь увидеть тебя в этом доме еще не раз… Все, с «официальной» частью закончили: пора к столу!

— С удовольствием. Только, можно я Наташе коротко звякну?

— Если – коротко! А «дядя» Герхард тебе, как мне кажется, в этом с удовольствием поможет…

Вероника в нескольких предложениях поведала подруге о своих первых впечатлениях. А потом сказала, что передает трубку Герхарду. И очень дорого бы отдала, чтобы увидеть в этот момент лицо Наташи…

Эпилог

Увы, это даже обычная простуда, кажется, тянется бесконечно долго. А все хорошее пролетает быстро, как смазанная картинка за окном скорого поезда.

Веронике показалось бы мало и три месяца, не говоря уж о двадцати днях отпуска. Тем более что впечатлений было с избытком. Общение с бабушкой и ее семьей, поездки в Гамбург, Ганновер, Кёльн…

Еще учась в школе, она хорошо запомнила картинку из учебника истории, на которой был изображен величественный Кёльнский собор. И никогда не могла подумать, что будет стоять когда-нибудь под его древними сводами и слушать органную музыку.

Назад, в Белоруссию, Вероника летела вместе с «дядей» Герхардом. А в сумке у нее лежала фотография бабушки Ани, привычно сидящей за белым роялем с ароматно тлеющей тонкой сигарой в руке.