ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ИТАКУ

… Воловья шкура вспучилась, подалась вперед, показалась рука с настороженно растопыренными пальцами, просунулась голова – скошенный лоб, плоский, мясистый нос, редкая бородка.
– Эй!.. Тьфу, как тебя… Козопас!
Его белесые навыкате глаза наконец уперлись в напряженно замершего у двери Филойтия. Однако удивиться он не успел. Одиссей, схватив его за волосы на макушке, втянув его вовнутрь, локтем с размаху прижал к косяку и свободной пятерней с такой силой стиснул ему рот, что тот глухо застонал от боли.
– Тихо! – прошипел Одиссей. Он быстро вытащил нож и поднес лезвие к горлу. – Молчи!.. Это кто? – кивнул он Филойтию. – Один из этих?
– Из этих, – едва слышно пролепетал Филойтий, – Это Агелай.
– Агелай. Ты тут один? Звуков не издавать. Просто кивни. Один?
Агелай кивнул, усиленно заморгал выпученными глазами и сдавленно замычал.
– Что-то хочешь сказать? – Одиссей убрал ладонь с его лица. –Говори. Только тихо и сдержанно.
– Кто ты такой? – просипел Агелай, кривясь от боли. – Как ты смеешь… Немедленно пусти.
– Ты еще не понял, кто я такой? Отвечу. Я – Одиссей, царь Итакийский, твой повелитель. А ты – пес, предавший хозяина. Потому и смею. Теперь слушай. Жить хочешь, Агелай?
– Ага, – кивнул Агелай и глупо улыбнулся.
– Не сомневался. Тогда скажи коротко и ясно: где те четверо?
– На тропе, – Агелай говорил торопливо и сбивчиво, то и дело невольно касаясь бегающим, потным кадыком острия одиссеева ножа и всякий раз беспокойно вздрагивая при этом. – Там по склону ручей течет, а в том месте склон делает уступ, вроде террасы. Там выдолблена прямо в камне яма для воды, наподобие пруда. Пастухи в ней овец поят. Так вот, они там. В том месте тропа хорошо видна сверху, легко напасть незаметно. Там даже и не слыхать ничего из-за водопада…
– Вижу, что правду говоришь, – Одиссей кивнул и погладил Агелая по макушке. Тот снова глуповато улыбнулся в ответ. – Хорошо. Ты умный, Агелай, не то что те четверо. – Одиссей, продолжая гладить улыбающегося, как кукла, Агелая, отвел незаметно другую руку назад, нащупал пальцем роговую рукоять ножа. – … Те четверо скоро сдохнут, будут лежать скорченные, холодные, а ты будешь жить долго, будешь теплый, сытый счастливый, будешь пить вино, спать с женщинами, ничто более не потревожит тебя, ничто и никогда… – Так, не переставая говорить убаюкивающим голосом, словно успокаивая плачущее дитя, Одиссей незаметно вынул руку из-за спины и неторопливо, без видимого усилия вогнал тусклое лезвие Агелаю под левый сосок, – ничто и никогда.
Агелай встрепенулся, протяжно, хрипло загреб воздух ртом, с удивлением и ужасом вперившись в узкое, медленно вползающее в его плоть дымчатое жало. Вдох его резко оборвался, наткнувшись на тугой кровяной сгусток, он начал тяжелеть и бесформенно оседать. Одиссей толкнул его прочь, точно сбрасывая с лезвия, тот откинулся назад, ударился затылком о косяк, сполз на пол и остался сидеть. Из уголка одеревеневшего в улыбке рта выползла и стекла вниз густая кровяная тропка.
– Вот и все, Агелай…
Завидев кровь, точно до него только что дошел смысл происшедшего, Филойтий громко всхлипнул и метнулся в сторону.
– А ну-ка стоять на месте! – Одиссей властно, не оборачиваясь, поднял руку. Филойтий замер. – Придется подождать. Не бойся, ничего плохого я тебе не сделаю. Но и отпустить тебя восвояси я не могу. Мне нужна будет помощь.
– Я… Я думал, вы его пощадите, – с трудом произнес Филойтий.
– Правильно. И я так думал, – невозмутимо кивнул Одиссей и вытер лезвие о край одежды убитого. – Думал да передумал. Больно хлопотно, любезный козопас… Ну-ка подай мне лук. Вон, на стене. Ах, хорош! Нет лучше тисового лука. Итакийцы боятся тиса. Можно подумать, есть существо столь же ядовитое, как человек… Так вот, любезный Филойтий, миловать поверженного врага можно, когда бой кончен. А когда он только начался – весьма опасно. И неблагодарно… Теперь стрелы… Благородство, дражайший, – привилегия победителей. И все об этом. Впредь не утомлять меня поучениями. На Итаке был лишь один человек, к мнению которого я стал бы прислушиваться. Это Эвмей. Теперь такого человека нет… Это все стрелы? Не густо. Натри их бараньим салом и сложи в сумку.
– Мне пойти с вами?– Филойтий говорил еле слышным шепотом.
– Не нужно. Будь здесь. А лучше – возьми беднягу Масавлия и…
Его оборвал тонкий надрывный вой. Это не было похоже ни на человека, ни на зверя. Казалось, кто-то неумело, захлебываясь, дудел в грубо сработанную дикарскую флейту. И не было в этом звуке ничего, кроме кромешной боли и ужаса. «Масавлий кричит, – угрюмо сказал Филойтий, – дошло, видать, до него….»
Одиссей откинул шкуру и вышел из хижины. В безлунной тьме он не сразу разглядел Масавлия. Подпасок как вкопанный сидел на земле, широко расставив грязные, в ссадинах ноги, бессмысленно вглядывался в неподвижного Эвмея и выл, протяжно и жалобно. Потом, обернувшись, увидел стоящего перед ним Одиссея, отчаянно вскрикнул, отполз к мертвецу, точно прося защиты, глядя на Одиссея с затравленным страхом.
– Масавлий, это сделал не я, – тихо сказал Одиссей, – я не повинен в их смерти. Если и повинен, то немного. Тех, кто повинен, я сейчас найду.
Масавлий скорее всего не понял ни слова, но успокоился и затих. Одиссей постоял немного, затем поправил висящий за спиной лук, сказал, не оборачиваясь: «Филойтий побудь с ним. Смотри, чтоб не пропал», миновал двор, вышел в ворота и торопливо, но не таясь, двинулся вниз по узкой просеке вдоль берега ручья.
* * *
… Вот ты опять один, Одиссей Лаэртид. Ни царства нету, ни воинства. Царство украдено, последний воин зарезан. Некому защитить, некого защищать. Еще днем казалось, что я знаю, что надлежит делать, теперь все переменилось. Антиной, ты не должен был убивать их, старого пастуха и глупую девку, что уверовала в непобедимого Одиссея, царя-героя, любимца небожителей, который ее непременно защитит.
Теперь я должен буду прикончить тебя. Любой ценой, вылезти из кожи, но прикончить. Это будет важней, чем выжить. Хотя бы потому, что теперь наглядно вижу, какую участь ты уготовил моему сыну. Пенелопа всерьез полагает укрыть Телемаха своим надушенным подолом. Мол, не посмеет. Ах, Пенелопа, еще как посмеет! И его, и тебя. Как только ему скажут: убей. Если вы оба еще живы, то только потому, что папаша Эвпейт счел нужным повременить.
И Эвмея, и Меланту убили по твоей воле, Антиной. Ир, этот выблядок, не решился бы на самоуправство, он хоть и дурак, а знает – пастухи народ жесткий, скорый на дела, вмиг свернут шею, если прознают про убийство их товарища. Это ты убил обоих, на тебе невинная кровь. Может быть, на тебе много невинной крови, но за эту тебе придется ответить. Боги свидетели, я бы многое мог тебе простить. И не от великодушия или робости, просто от усталости. Мог бы простить тебе украденную Пенелопу, если б ты был движим страстью. Простил бы ложь, подлог, интриги, если б ты был властолюбив. Простил бы даже убийство, если б ты был одержим ненавистью, презрением, местью, оскорбленным самолюбием, кровожадностью… да чем угодно. Но влекли тебя не честолюбие, не слепая страсть к женскому телу, не месть, не жажда подвигов, а подлый страх и покорность. Ты просто скользкий, трусливый пачкун, безвольный раб. Ты убиваешь, не испытывая ненависти, даже азарта. Жалкий, порченый отпрыск преступного отца.
Я пока не знаю, как буду казнить вас. Я один. Выманить вас из дома – нечего пытаться. Все, что от тебя потребуется – это крикнуть: «Взять его!» Ты сейчас настороже, Антиной, тебе не до вина, не до жратвы. Ты ждешь вестей. И ты их получишь. И принесет их не Ир, не Ктесипп. Ее принесу я, царь итакийский. Я не хотел быть царем, но придется им стать. Ты полагаешь, что я уже мертв. А я жив. Ты плохо начал.
* * *
Но сперва – эти четверо. Вот и они. Место в самом деле выбрали подходящее. Тропа – как на ладони, никуда не спрячешься. Ктесипп – он почти не переменился, только, кажется, сильно обрюзг – таращится вниз, во тьму. Скоро ты ее увидишь, тьму. Ир вертится рядом, крутит головой, словно принюхивается. Видно, волнуется. Не знаю, в первый ли раз тебе доверили участие в мокром деле. Знаю, что в последний. Амфином сидит чуть поодаль, словно нет ему дела до происходящего. Кажется, жует. Напрасно, Амфином. На голодный желудок умирать тяжелей. Лучше б выпил. Вон тот, светловолосый, похоже, Леодей. Совсем дитя. Горд, поди, что доверили мужское дело. Вот только мужчиной тебе уже не стать.
Вот Ктесипп повернулся к Амфиному, что-то, похоже, выговаривает, размахивает руками. Куда, мол, запропастился этот Агелай, где его носит? Потерпи, вы скоро встретитесь и все обсудите. Ты, Ктесипп, первым и умрешь. Ты самый опасный, тебе и первая стрела. Стрелять из-за угла некрасиво. Надо бы объявиться, предложить честный поединок. Но это – роскошь, на это нет времени… Впрочем, нет. Первым будет Амфином. Он самый трусливый и слабый. Наверняка постарается улизнуть. А вот этого допускать нельзя. Никто не должен уйти отсюда. И уж тем более Амфином… А он, словно почуяв беду, поднялся, обеспокоенно обернулся по сторонам. Какой он бледный. Будто уже мертвец. Повернулся прямо ко мне лицом. Такое ощущение, что он меня видит. Неужто вправду? Точно! Вскрикнул, выскочил из-за камня, стал показывать пальцем в мою сторону. Итак…
* * *
Тетива сдавленно ухнула, длинная оперенная стрела сухо ожгла кожу пальца, незримой молнией пересекла влажную тьму и вязко вошла в тело Амфинома сверху вниз чуть выше пупка. Амфинома отбросило назад, он сделал несколько колченогих шагов вбок, тяжело опустился на колени, неловко ухватился за безобразно торчащую из живота стрелу и завалился набок. Вспышка замешательства и паники. Ир отпрыгнул за камень, Леодей метнулся к упавшему, Ктесипп как ужаленный отскочил от края площадки, глупо раскорячился, выкрикнул что-то и оттянул тетиву. «Не туда смотришь, Ктесипп!» – Одиссей хрипло расхохотался и вышел из-за дерева, словно некая сила вытолкнула его. Тотчас взвыла тетива Ктесиппа, стрела ушла далеко в сторону. Ктесипп со стоном проклятия полез за второй, но остановился, с обреченной ясностью осознав: поздно. Стрела, выпущенная Одиссеем, впилась в шею Ктесиппа над самой ключицей. Он взмахнул руками, выронил лук и, ломая кусты, опрокинулся головой в ручей. Леодей, трясясь, словно в припадке, склонился над Амфиномом, словно мог чем-то ему помочь. «Ну-ка вставай! – крикнул ему Одиссей непонятно для чего. – Отойди от него. Живо!» Леодей, решив, что в этом его спасение, послушно встал, произнес что-то неслышное, затем вскрикнул и опрометью кинулся в сторону. Стрела настигла его у края скалы, вошла в спину ниже лопатки. Леодей, не издав звука, ткнулся в скалу и обдирая лицо о камень, сполз вниз. Теперь – Ир… Ира не было на площадке. Одиссей отбросил лук и, обдираясь о сучья бросился вниз. Площадка косо зависла над тропой, высота – примерно два человеческих роста. Вернее всего Ир успел спрыгнуть на тропу и теперь или бежит во весь дух, или где-то затаился. Догонять его в эту темень бесполезно, искать тем более.
И тотчас следом за ним, настолько внезапно, что он даже не успел испугаться, гигантская черная тень, воплощенный сгусток тьмы, прыгнула с обрыва на площадку и – дальше вниз бесформенным комом. Нечто стремительное, страшное, исчадие тьмы и ненависти. Одиссей побледнел и замер, прижавшись спиной к скале.
– Не беспокойтесь! – кажется, голос Филойтия сверху, – далеко ему не убежать. Анубис его достанет. Он ведь запомнил, кто убил его хозяина…
Анубис? Кажется, какой-то песьеголовый египетский бог, проводник в страну мертвых. Но причем тут он? Ах да, это же собака! Сторожевой пес Эвмея. Боже, как приятно слышать человеческий голос. Даже твой, любезный козопас…
– Я вам точно говорю, не беспокойтесь, – Филойтий наконец спустился на площадку, встал на край и принялся напряженно всматриваться во тьму. – Анубис такой злопамятный, что бог не приведи.
И тотчас, словно в подтверждение его слов откуда-то снизу, перекрыв шум водопада, словно из мрака преисподней, послышался разрывающий душу вопль боли и страха, захлебывающийся, бешеный лай.
– Поди останови его, – мрачно сказал Одиссей с дрожью и содроганием. – Если Ир не сдох, приведи сюда. Да не мешкай, не мешкай…
* * *
Ир, кажется, еще более высохший, черный, стоял перед Одиссеем, пошатываясь, глядя в землю, лишь опасливо косясь на привязанного к дереву, задыхающегося от ярости Анубиса. Похоже, лишь он вызывал у него страх. Ко всему прочему он был равнодушен. Лицо его было изодрано сучьями, на голени и на боку чернели кровоточащие раны.
– Велите убрать собаку, – произнес он вдруг отрывистым голосом.
– Вон как. Чего ты еще хочешь?
– Велите меня прикончить, вот чего я хочу. Это я зарезал старика Эвмея. Девку не трогал. Вот и прикончи меня, как я прикончил Эвмея.
– Ты знаешь, кто я?
– Не знаю. И знать не хочу.
– Так вот, знай. Я – Одиссей, царь Итаки.
– Как бы не так, – Ир затрясся от беззвучного смеха. – Царь Итаки – Антиной Эвпейтид. А на вас, господин, я плевать не хотел. Велите меня прикончить и хватит болтать!
– Верно. Прикончи его, Филойтий, – кивнул Одиссей и протянул нож оторопевшему козопасу. – Сможешь?
Тот кивнул, неуверенно взял двумя пальцами нож. А Одиссей отвернулся и подошел к распростертым рядом телам. Ктесипп, убитый наповал, лежал на спине, раскинув руки. Его голова была наполовину в воде. Кровь не переставая лилась из разорванных стрелою жил, даже вода в небольшом озерце была мутно-розоватой. Леодей скорчился на коленях у подножия скалы, словно силясь поднять ее. Амфином лежал на боку в нескольких шагах от него. Он был еще жив, по его телу временами пробегала судорога, пальцы принимались конвульсивно царапать камни, колени то сгибались, то разгибались, будто он силился оттолкнуть от себя что-то, лицо было мокрым, глаза мутны, точно припорошены пылью. Когда тень Одиссея наплыла на него, глаза Амфинома расширились, стали осмысленными. В них были страдание, мольба и страх. Одиссей нагнулся над уже окоченевшим трупом Ктесиппа, снял с его пояса меч и вновь повернулся к Амфиному. Завидя меч, глаза Амфинома загорелись безумной радостью, он даже, утробно застонав, перевалился было на спину, дабы Одиссею было удобней, но, вероятно, это причинило такую боль, что он вновь повернулся набок, поворотившись к Одиссею курчавым затылком. И тут Одиссей вдруг вспомнил: клочок черных курчавых волос в мертвой, окаменевшей горсти Меланты… Он в ярости пнул распростертое тело и отошел прочь. «Ну нет, Амфином, тебя добивать я не буду. Умрешь так же паскудно, как и жил. У тебя будет время вспомнить Меланту…»
Между тем Филойтий, даже на шаг не приблизившись к Иру, угрожающе размахивал ножом, нелепо подпрыгивал.
– Ты, Ир, потаскухин сын! Тебя разорвать мало, вот что! – выкрикивал он плачущим голосом. – Ты за что дядю Эвмея убил? Сволочь ты, вот кто! Да ты пальца его не стоишь, вот что!..
– Ну да, убил, – Ир презрительно сплюнул и расхохотался. – И тебя должен был вместе с твоим золотушным полудурком, да, жаль, не успел… Эй, как вас там, – он повернулся к Одиссею, – заберите-ка у него ваш нож. Славный у вас ножик…
Одиссей кивнул, словно соглашаясь. Потом протянул руку, взял с готовностью протянутый нож с повлажневшей от пота рукоятью и толчком повел разом стихшего Ира в сторону, за гниющий остов сломленного ветром платана. Ир остановился сам, словно выбрал подходящее место. Одиссей надавил ему на плечо и опустил угрюмо покорную жертву на колени. И тут Ир, потерявший самообладание, всхлипнул, слабо дернул плечами, словно пытаясь высвободиться и тоненько заплакал. Одиссей отпустил его плечо, потом коротким рывком, за волосы запрокинул голову Ира назад и, сам невольно зажмурившись, дважды наотмашь полоснул ножом по выгнутому, вздрагивающему горлу. Крест на крест…
* * *
Когда он, пошатываясь и стирая со лба пот, вернулся, Филойтий был уже на удивление спокоен и деловит. Он словно ничего не произошло, увлеченно разводил огонь, сидя на корточках и бормоча что-то под нос. Одиссей, едва дождавшись первых язычков пламени, тяжело опустился на камень и протянул руки к огню. Костер быстро разгорелся, его волною охватило успокоительное тепло. Он взял длинную палку и принялся отрешенно ворочать ею в груде потрескивающего хвороста.
– Вот что, – сказал он после долгого молчания, – мне вообще–то пора идти. Хотя… Сбегай-ка в хижину к Эвмею. Там у него…
– Ежели вы насчет вина, так я принес.
Он вытащил откуда-то из-за спины грубую с окаменевшими следами пальцев глиняную чашу и обернутый в листья кусок жареного мяса. Одиссей удивленно покачал головой, хотел что-то сказать, однако махнул рукой и тут же торопливо наполнил чашу до краев. Мясо он, скривившись, отодвинул от себя прочь, а затем бросил его привязанному к дереву Анубису.
– Значит так, Филойтий, – сказал Одиссей, с трудом переводя дыхание после выпитой до дна чаши, – Эвмея и Меланту похоронишь. Чтоб все как положено… Хотя нет. Просто приготовь две могилы. Похороню я сам. А этих, – он, не оборачиваясь, кивнул на распростертые тела, – зароешь в лощине, подальше от глаз.
– Но государь, – начал, запинаясь, Филойтий, мне так показалось, что один из них живой еще. Может быть, его…
– А вот как сдохнет, так и зароешь! – Одиссей вдруг в бешенстве ударил палкой по углям, выбил фонтан искр. – Говорю в последний раз – избавь меня от поучений. Сделаешь, как я сказал. Мальчишку никуда от себя не отпускай. Сейчас поди собери у них стрелы, все, сколько есть.
– Государь, – Филойтий вдруг поднялся на ноги и заговорил прерывающимся от волнения голосом. – Может мне пойти с вами?
– Со мной? – Одиссей негромко рассмеялся, – не ждал такой прыти. Не стоит труда. И потом я только что наблюдал твои боевые качества. Не скажу, что вдохновлен увиденным.
– Я не о том, – Филойтий смущенно опустил голову. Просто мне кажется, вы все можете сделать не так. Поэтому мне лучше пойти с вами. Мне так кажется…
– И что же именно я сделаю не так? – Одиссей даже привстал от удивления. – Скажи уж, будь любезен.
– Извольте. Вот вы сейчас собираетесь прямиком в город. Но вы даже до акрополя не успеете дойти, как вас заметят и доложат кому надо. Тем более вы с этаким луком. Куда ж вы его спрячете! Вы дойдете до ворот царского дома, а там уже последняя попрошайка будет знать, что вы идете. И что толку тогда будет? – Филойтий говорил, торопливо ползая на четвереньках и собирая стрелы. – Ведь Амфином с Ктесиппом – понятно, братья. А Леодей-то с Агелаем почему тут очутились? Ведь они – седьмая вода на киселе. А потому и очутились, что – седьмая вода. Агелай из рода Дамасторов, что с Кефалении. Леодей – тот из рода Эйнопов. Видите, сколько у вас теперь кровных врагов?
– Ладно, – Одиссей усмехнулся и побледнел, – положим, ты пойдешь со мной. И что тогда? Что-нибудь изменится?
– Изменится! – Филойтий возбужденно вскочил на ноги, – Еще как изменится! Мы-то ведь с вами не пойдем прямиком к царскому дому. Я вот как думаю: идти сейчас нужно в Форкин к Долионам…
– К каким еще Долионам! – Одиссей досадливо сморщился и махнул рукой. Не морочь мне голову.
– Долионы – это рыбаки. Их шестеро братьев, и у всех шестерых – вот такие морды. Папаша их воевал вместе с вами в ту войну, на ней и сгинул, так что они за вами хоть на край света пойдут, да еще полдеревни прихватят. Это во-первых. Во-вторых…
– Погоди, Филойтий, – Одиссей покачал головой. – Ты сообразительный парень, но все будет иначе. Долионы пусть себе спят. Или ловят рыбу. В свой дом я пойду один. Это мое дело, я его решу, как сочту нужным. А ты делай то, что я тебе велел сделать. Возможно твоя помощь понадобится. Но потом. Теперь прощай, Филойтий.
Одиссей поднялся, перекинул через плечо холщовую суму с луком и стрелами и быстро, не оборачиваясь, зашагал вниз по тропе.
Нет, Филойтий, на сей раз я пойду один. Потому что ЭТО МОЕ ДЕЛО. Мой дом, моя беда, моя боль. И разрешить все это должен я один. Я уже вел однажды людей в бой непонятно за что. Семеро погибло сегодня за итакийский престол. Сколько надобно таких дней, чтобы Итака вовсе обезлюдела?
И еще, Филойтий, что–то мне не понравились твои глаза. Ты, похоже, любитель погреться на пожаре. Его еще нет, а у тебя уже дергаются ноздри и потеют подмышки. Греться на пепелище – ненадежное дело. Руки согреешь, яйца спалишь. Тем более, когда есть решимость, но нет мужества, есть изобретательность, но нет ума. Да и как тебе все это понять, Филойтий, если я и сам не могу уяснить, зачем я туда иду. Мстить за убиенных? За свою поруганную честь? За свой дом и очаг? Защитить сына? Или за тем, в чем сам себе боюсь признаться?
И потом, Филойтий, что ты станешь делать, ежели все выйдет удачно? Вернешься к козам? Это навряд ли. После крови и пепла не потянет к козьему вымени. Эту жажду не запить парным молоком. Потому лучше оставайся тут. По крайней мере умрешь своей смертью. Поверь, это не так уж мало…
Тропа уходит вниз. Из темноты в темноту, из ночи в ночь. Где-то далеко, где кончается море и начинаются облака, тьма едва разрежена предрассветной рябью. Она не освещает путь, но лишь указывает, куда идти. Тьма оглашается визгливым шакальим воем, к лицу липнет паутина, откуда-то снизу шарахнулась, недвижно застыла и взмыла вверх распластанная тень летучей мыши. Идти легко и спокойно, потому что дорога лишь одна, других нет.

рекомендовать