Бегу

Г. АНТЮФЕЕВ.

Бегу

Рассказ.

Моим  собратьям  по  гемофилии  посвящаю.

Я  бегу! По  горячей, обжигающей  пятки  земле. Бегу  потому, что  земля  настолько  прокалена  июльским  солнцем, что  спокойно  идти  просто  невозможно. Несусь  к  «озеру», где  ждут  друзья. «Озеро» — это  часть  нашей  Лиски, которая  пузато  ширится  меж  двух  неторопливых  поворотов. Здесь  мы, мальчиши-казачата, любим  купаться.

По  правую  сторону  «озера»  вечно  дрейфует  каплевидный  остров  с  чащей  хвороста, с  высокой  малахитовою  травой, выцветающей  только  осенью. Остальная  сохнет, чуть  ли  не  в  конце  мая  из-за  нехватки  воды  и  из-за  наступающего  зноя. Островная  же  стойко  сохраняет  зелень: воды  вокруг  более  чем  предостаточно. Да  и  кусты  тенью  своею  берегут  её  от  безжалостных  солнечных  лучей. Травушка  источает  своеобразный  пряный  дух, ластится  к  ногам, когда  идёшь  по  тропинке. Призывает  обратить  на  себя  внимание  и  на  цветы, хороводящие  пёстрыми  стайками.

Протоку  меж  берегом  с  тополями  и  островом  соединяют  два  широких  швеллера. По  ним  не  то, что  спешить, лететь  надо: железо  накаляется  как  сковородка  на  плите. Подбегая  к  дорожке, ведущей  к  железному  мосту, с  береговой  высоты  вижу  купающихся друзей. Проношусь  по  швеллерам, выскакиваю  на  островок, на  ходу, припрыгивая  поочерёдно  на  ногах, снимаю  короткие  штанишки  с  лямками, размахиваю  ими  над  головой, спешу, спешу  к  товарищам. Кто-то  из  них  уже  наплавался  досыта  и  лежит  на  прибрежной  окантовке. Одни  зарылись  в  песок  по  самую  шеечку, другие  нежатся, подставляя  тела  солнышку. Случалось, не  просто  так  загорали, делали  солнечные  «наколки». Присыпались  песочной  крупой, в  ней  рисовали  какие-либо  фигуры, слова  или  имя. Под  присыпкой  тело  оставалось  нетронутым, а  рисунки  «накалывались». Правда, спустя  какое-то  время  светило  выравнивало  загар, но  никто  не  расстраивался  по  этому  поводу. Нам  хватало  и  других  мальчуковых  забав. На  острове  же, который  с  боку  хутора  отгораживается  кустами, а  с  другого  бока  венчается  продолговатым  песчаным  мыском, ловили  пескарей. Их  водилось  в  Лиске  видимо-невидимо. Наносившись, наигравшись  в  догонялки  и  в  нырки, рыли  запруду  примерно  в  метре  от  речки. Дождавшись, когда  уляжется  муть, крошили  хлеб  в  рукотворную  ямку  и  в  канавку, что  соединяла  её  с  речушкой. Отходили  от  ловушки, валялись, сидели, рассказывали  друг  другу  байки, анекдоты. Через  некоторое  время  перекрывали  вход  в  запруду  кирпичом  и  начинали  руками  вылавливать  рыбёшку. Пятнистые  вертлявые  пескари  метались  по  обманке, выпрыгивали  из  ладошек, выскакивали  на  бережок. Попавшуюся  на  мальчишечью  хитрость  добычу  складывали  в  холщовую  сумку  или  в  майку, связанную  узлом  у  плечиков.

Завязанной  майкой  ловили  пескариков  и  у  нефтебазы. Нефтебазой  хуторяне  называют  заправку, расположенную  в  одном из  изгибов Лиски  между  Качалиным  и  Островом  со  своими  бочками, цистернами  и  агрегатами. Там  русло  петляет  в  низине  с  редким  кустарником, но  с   густой  муравой, где  обожают  прятаться  змеи  с  ужами. Речка  в  том  участке  неширокая  и  быстрая. Выбрав  быстрину  поуже, мы  расходились  в  разные  края. Один  из  нас  опускал  майку  в  течение, остальные  с  криком, гиканьем, с  брызгами  прыгали  и  скакали  навстречу. Гнали  пескарей. Те  испуганно  шарахались, некоторые, особо  смелые, прошныривали  между  нашими  ногами, убегали  в  раздолья. Большинство  же, очумев  от  гама, попадали  прямёхонько  в  «сети». Улов  вытряхивался  на  берег  и  весь  процесс  «рыбалки» повторялся  вновь. Иногда, чтобы  попугать  товарищей, кто-нибудь  истошно  орал: «Змея!» Огольцы  вымахивали  на  сушу, озирались  вокруг, всматривались  в  воду. Гадин  не  наблюдалось. Хотя, бывало,  ужи  или  змеи  проносились  в  стремнине  меж  лодыжек  рыбачков. Сначала  те  цепенели, потом  стремглав  выметались  на  землю. А  уж  потом – пугались. Испуг  читался  на  всех  лицах! Через  минуту-другую  самый  «храбрый»  отходил  от  пережитого  и  начинал  смеяться  над  друзьями. Глядя  на  гоготавшего приятеля, кто-то  нервно  хихикал, затем  хихиканье  перерастало  во  всеобщий  истерический  хохот. И  уж  после  этого  начинались  воспоминания  о  произошедшем, подковырки.

— Вовка, ну  и  лицо  у  тебя  было! Ха-ха! Длинное  и  белое. Труханул  ты  здорово!

— А  сам-то?! Чуть  из  трусов  не  выпрыгнул, когда  из  Лиски  бежал.

Вдоволь  поёрничав, вновь  забродили  в  речушку.

Наловив  рыбки, разжигали  костёр, варили  ушицу. Вместо  чаю  хлебали  чистую, прозрачную воду  Лиски (видно  каждую  песчинку  на  дне).

Ещё  любили  ходить  купаться  «под  островок»  или  «к  деревянному  мостику»  возле  колхозной  плантации. Сама  плантация  с  выращиваемыми  на  ней  помидорами, огурцами, капустой  и  прочими  овощами  раскидывалась  на  высоком  правом  берегу. Под  его  крутизной  соседствовали  тополя, вербы, осока, камыши, которые, смотря  на  погоду, то  перешёптывались, то  громко  шумели. По  отлогу  сбегала  вниз  тропка  и  вела  к  посеревшему  мостику, что  маскировался  в  зарослях, соединяя  берег  с  большим  островом. Остров, в  отличие  от  собрата  на  «озере», разнообразил  собственные  контуры  многочисленными  мысками  и  бухточками. Самый  широкий  выступ  любопытствующим  носом  упирался  в  просторную  и  глубокую  заводь. Тут  всегда  хорошо  брались  крупные  серушки  с  краснопёрками. У  левого  берега  грелся  островок  поменьше. Песчаный. Без  единого  кустика. Своим  песком  островок  щедро  делился  близлежащим  дном, вразвалку  уходящим  в  сумрак  глубины.

Здесь  я  тонул.

Как-то  пришёл  до  обеда  и  решил  попробовать  переплыть  заводь. Воды  не  боялся. Всегда  с  удовольствием  отдавался  ей. Но  плавать  длительное время  не  мог, хотя  при  этом  отлично  для  своего  возраста  нырял. И  если  возникала  необходимость  перебраться  со стороны  на  сторону, переныривал. Благо, Лиска  во  многих  местах  достаточно  узка. Друзья  плыли  по  воде, а  я – под  водой. Незадолго  до  сего  момента  окрепло  мнение  о  собственном  умении  долго  и  уверенно  держаться  на  водной  поверхности. С  этой  уверенностью забредал  в  речку, дожидаясь, когда  зайду  хотя  бы  по  грудь. Зашёл, вздохнул, поплыл. Отрада  полнила  моё  сердечко, которое  стучало  так  громко, что, казалось, биение  слышалось  за  несколько  метров  вокруг. Бодрящая  свежесть  лелеяла  разгорячённое  от  азарта  и  солнышка  тело, плылось  легко  и  свободно. Мнилось, море  могу  пересечь. Приблизился  к  противоположному  берегу, который  густел  камышом  с  осокой, покружился, наслаждаясь  вольным  скольжением. И  повернул  обратно. Преодолев  несколько  метров, почувствовал  неожиданно  подкравшуюся  усталость. Оглянулся. Прикинул, что  отдохнуть  меж  осокой  и  камышом  не  смогу, слишком  густо  те  росли, чтобы  добраться  до  земли. Да  и  листьями  изрежешься. Нет, лучше  двигаться  вперёд, к  островку. Заработал  руками, бултыхал  ногами, вздымал  брызги, но  скорости  предпринимаемые  усилия  не  прибавили. Думалось, вообще  не  сдвигаюсь. С  каждым  гребком  ощущал, как  из  меня  уходит  сила, словно  из  надувного  шарика  воздух. Будь  опытней, перевернулся  бы  на  спину, раскинул  руки  и  ноги  и  так, в  позе  «звёздочки», отдохнул  минуту  и  поплыл  снова. Опыт  отсутствовал. Страх  усиливал  усталость. Каждая  мышца  наливалась  чугунным  весом, теряла  гибкость, подвижность. Дыхалка, словно  помпа, всасывала  воздух, но  его  катастрофически  не  хватало. Закололо  в  левом  боку  как  при  длительном  беге, а  спасительный  берег  никак  не  хотел  близиться…  А  подо  мной  глубина  несусветная… В заводи  водились  сомы, местные  казаки  и  приезжие  в  страду  на  подмогу  хуторянам  горожане  ставили  закидушки  на  них. Длинные, длинные. Довелось  наблюдать, как  вытаскивали  из  речки. Считал, леска  никогда  не  кончится… Мне  не  хотелось  разбавить  компанию  сомов. Их  вытаскивали  на  берег  и  от  обилия  кислорода  они  захлёбывались, погибали. Я, если  пойду  ко  дну, захлебнусь  водой  и  тоже  погибну… Не  хочу. Не  хочу! Рванулся  резвее  и  тотчас  сообразил: нельзя. Это  всё  равно, что  в  тот  же  воздушный  шарик  ещё  и  иголку  вогнать. Попытался  успокоиться, но  не  получилось, дёргался, частил  гребками, почти  не  приближаясь  к  островку. Прибежал  к  одному  из  приёмов, помогающему  ускоряться: при  одном  гребке  голова  опускалась в  воду, а  при  втором  поднималась, и  глотался  воздух… Просвет  между  мной  и  бережком  заметно  уменьшился,  на  радости  придал  телу  вертикаль, вытянул  мыски  ног, попытался  коснуться  дна. Не  было  его. Выбиваясь  из  сил, упрямился, махал  руками, плыл. Почти  терял  сознание, но  плыл. В  полубред  лениво  вползла  мыслишка  о  тщетности  стараний: слишком  сильно  тянет  донный  магнит. Не  дотяну… Сознание  медленно  меркло  и  в  нём  где-то  далеко-далеко, в  укромном  уголке, как  еле  различимая  в  ночном  небе  самолётная  сигнальная  вспышка, мелькнула  думка: «А  как  же  мама  с  бабушкой?» Импульс  от  мысли  замкнул  какие-то  проводки, я  вздрогнул  и  сделал  ещё  несколько  гребков. Опять  попытался  пальчиками  ног  почувствовать  дно. Не  дотянулся. Снова  поплыл. Усталость  пудами  давила  на тело, впихивала  в  воду. С  превеликим  трудом  удерживал  горизонталь, словно  к  ногам  привязали  гири. Злость  стала  заполнять  душу. И  с  появившимся  новым  чувством   упорно  лез, именно  лез, а не  плыл, по  речке. Радужная  пелена  играла  на  ресницах, и  я  не  понимал, плачу  ли  от  той  самой  злости  или  брызги  застят  глаза. В  ожесточении  пришла  шальная  мысль: нырнуть! Ныряю-то  лучше, чем  плаваю! Нырок  по-настоящему  не  удался  потому, что  коснулся  дна…

На  островок  вполз  в  буквальном  смысле. Выбраться  из  Лиски  не  было  никаких  сил, лежал  головой  и  в  полтела  на  горячем  песке. Дышал  жадно  и  часто. Не  мог  надышаться. Обострившийся  нюх  различал  ароматы  трав, цветов, земли… Унюхал, кажется, даже  запах  водорослей, облаков  и  солнечных  лучей.

Взрослый  человек, наверняка, долго, даже  мучительно, с  содроганием  и  ужасом  прокручивал  бы  в  памяти  случившееся. Вспоминал, корил, даже  ругал  себя  за  неосмотрительность, за  самонадеянность. А  ребёнок, коим  был  и  я, почти  сразу  отрешился  от  недавно  грозившей  беды.

Отдышавшись, отойдя  от  выпавшего  испытания, уселся  у  границы  речки  и   песчаной  отмели, обхватил  руками  колени  и, как  будто  ничего  не  стряслось, неспешно  обозревал  окрестности. Взгляд, покружив  вокруг  да  около, вернулся  к  заводи, по  которой  дорожкой  расстелилась  мелкая  рябь  до  против  лежащего  берега. Дорожка  звала  если  не  пёхом, то  глазами  пробежать  по  ней. Глазами – можно. И  не  провалишься  в  зыбкой  стезе, и  тонуть  не  будешь. Стёжка, уразумев, что  никто  по  ней  не  двинется, стала  стремительно  таять, оставив  во  внимании  вербы  с  тополями, осоку  с  камышами  да  травой, что  упрямо  карачилась  по  крутизне, выбираясь  на  столешницу  берега.

С  той  столешницы  началась  моя  рыбацкая  жизнь.

У  друзей  были  удочки. Неказистые, кривоватые, вырезанные  из  ветвей  верб  или  иных  деревьев  или  кустов. Не  в  том  заключалась  их  ценность. В  леске. Удочки  оснащались  настоящей  лесой. Это  сейчас  покупай, какую  хочешь. Иностранную, отечественную, цветную, толстую, тонкую… Тогда  не  все  обладатели  магазинным  сокровищем. В  числе  обделённых  был  и  я. Приятели  предлагали  иногда  порыбалить. Отказывался. Жутко  боялся, вдруг  зацеплюсь  за  корягу, оборву  снасть  с  крючком, а  отдавать  нечем. И, как  не  хотелось  совершить  всю  церемонию  от  насаживания  червяка  до  заброса, сдерживался. И  сидел  рядом  с  другом, смотрел, завидовал  и  мечтал  о  собственной  удочке.

Как-то  летним  же  погожим  днём  брёл  возле  плантации, рассматривал  букашек-таракашек, бабочек, кузнечиков  с  кобылками, траву  разную… И  вдруг  в  траве  заприметил  обрывок  лески. Не  веря  счастью, присел, взялся  за  него, потянул  вверх. Обрывок  всего-то  сантиметров  двадцать-тридцать… но  он  был  с  крючком! С  проглотушкой. Крутнувшись, понёсся  домой. Там  вновь  и  вновь  рассматривал  крючочек, перекладывал  с  места  на  место  и  прикидывал, как  же  смайстрячить  удочку. Ничего  путного  на  ум  не  приходило.

Вечером, когда  поужинали, стал  приставать  к  маме:

— Ма, давай  сделаем  удочку.

— Из  чего  же  её  делать? Ни  крючка, ни  жилки.

— Крючок  есть.

— А  жилка?

— Нету,- опустил  голову  в  безнадёге.

Действительно, без  лески  ничего  не  получится… Перед  сном  взглянул  на  лежавшую  в  углу  подоконника  проглотушку, тяжело  и  грустно  вздохнул…

Утром, как  обычно, меня  будили, чтобы  выпил  парного  молока. Молоко  любил. Не  любил  так  рано  вставать. И  на  сей  раз спать  хотелось  до  рёва! Может, и  забунел, как  случалось  частенько, если  б  не  услышал  мамины  слова:

— Я  тебе  удочку  сделала. У  амбара  стоит.

Молоко  ухнул  залпом  и  стремглав  полетел  к  амбару.

Правда! Мамка  сделала  удочку. К  верхушки  хворостины  примотала  белую  нитку, привязала  крючочек, а  поплавок  вырезала  из  винной  пробки. Ух, ты! Вот  это  да! Схватив  удилище, попробовал  его  и  так, и  эдак. На  плечо  положил, в  одной  руке  подержал, в  другой, сымитировал  заброс. Классно!

Накопав  червей  в  консервную  банку  из-под  кильки, помёлся  на  Лиску. Под  островок. Под  тот  самый, на  который  еле  вполз…

Спустился  по  тропинке, перешёл  мостик  и  вбежал  на  другой  берег. Свернул  вправо. Меж  берегом  и  островком  лениво  протекала  мелкая  тёплая  протока. Мы  любили  в  ней  греться  после  длительного  купания. Протока, удаляясь  от  острова, ныряла  в  глубину, укрывалась    кугой  и  ряской  за  ближайшим  порожистым  изворотом. Вот  туда-то  и  направился на  первую  самостоятельную  рыбалку.

Волнение  и  желание  поймать  рыбу  настолько  переполняли, что  бил  лёгкий  озноб. С  трудом  нацепив  извивающегося  жирного  червяка, забросил  снасть. Нитка-сороковка  замысловатой  линией  легла  на  речную  скатерть  и  не  хотела  опускаться  вниз. Прыткие  мальки  набросились  на  приманку, дёргали  из  стороны  в  сторону. Видел, как  они  нахально  объедали  червяка  и  не  знал, что  делать… В  раздражении  выдернул  нить  из  речки. Насадил  очередную  навозную  жертву  и  снова  забросил  в  водную  голубень. Сороковка, намокнув, медленно  стала  погружаться. Не  успела, как  следует  опуститься – поплавок  резко  побежал  в  сторону! Со  всей  дури  дёрнул  удилище  и  увидел  сорвавшуюся  от  рывка  рыбку, которая, совершив  высоко  в  воздухе  кульбит, шлёпнулась  об  воду, вильнула  хвостиком  и – была  такова! Подобным  образом  убежало  ещё  несколько  штук. Я  дёргал, злился, злился, дёргал! А  потом  неловко  подвернулся  ногой  об  одну  из  коровьих  выбоин, и  вместо  рывка  получилась  подсечка. Первая  добыча  сошла  с  крючка  на  берегу, стала  прыгать, скакать  в  траве. Как  молоденький  коршун  метнулся  к  ней, прихлопнул  обеими  ладошками, сжал  и  почувствовал  в  них  трепещущую  краснопёрку. Рассматривал  её  долго  и  внимательно, словно  видел  впервые. Налюбовавшись, посадил  на  кукан  из  ветки  хвороста. Следующую  рыбёшку  подсёк, как  положено. И  следующую. Десятка  два  плотвичек, уклеек  и  окушков  составил  тот  улов. Шёл  домой  довольный  и  гордый  с  надеждой  встретить  кого-нибудь  из  прохожих, чтобы  услышать  комплименты  в  собственный  адрес. Увы, мой  триумф  человечество  не  заметило  и  не  отметило. Правда, похвалы  всё  же  удостоился. От  бабушки. Она  почистила  улов, пожарила, залив  яйцами.

Я  вообще-то  компанейский  мальчишка. Люблю  ватажиться  со  сверстниками, ходить  в  балки, выливать  сусликов, играть  в  футбол, в  лапту  и  в  прочие  забавы. Но  люблю  и  один  оставаться. Почитать  книжки, побродить  вдоль  Лиски. Так  увлекательно  наблюдать  по  весне, например, за  распускающимися  красноватыми  почками  клёна  или  увидеть  первоцвет, что  сторожко  вылез  из  пока  холодной  земли  и  вытягивающийся  к  солнышку. Изумрудная  вокруг  трава, как  маленький  ёжик, щетинится  мягкими  иголками, которые  позже  развернуться  в  листья. Ещё  дует  низовой  ветер, ещё  облака  несут  студёные  капли, но  бесстрашные  мураши  спешат  на  разведку, ищут  места  добычи  провианта, а  над  ними  трепещут  бабочки… Всё  такое  хрупкое, нежное, беззащитное, да  побеждает  стынь  и  непогоду. Всякий  раз  удивлялся  подобному  парадоксу. И  искал  в  любое  время  года. Если  не  находил, обязательно  встречал  что-нибудь  занятное, залегающее  в  душу.

Однажды  видел  прямо-таки  диво  дивное.

Медленно, как  и  в  тот  раз, когда  сыскал  леску  с  проглотушкой, вышагивал  вдоль  лискинского  обрыва. Глазел  по  сторонам, прислушивался  к  шороху  листьев  и  трав. Из-под  ног  метались  кузнечики; куковала  кукушка; солнце  грело  кротко  и  нежно. Подступил  к  краю  яра, попробовал  ногой  сковырнуть  кусок  земли, что зигзагообразной  лопиной  отчуждался  от  своей  матери. Куску  мои  усилия  показались  малоубедительными, он  лишь  качнулся  еле  заметно. Видимо,  не  созрел  для  прыжка  в  воду. Толкнув  отщепенца  разок-другой, потерял  к  нему  интерес  и  бросил  взор  вниз  на  гладь  речки. Знал, здесь  глубоко. Очень. Внимательно  рассматривал  с  верхотуры  кусты  с  камышами, зеленеющие  на  границе  Лиски  и  берега. Красотища! Не  менее  впечатляюще  выглядели  степные  просторы  с  балками  и  пригорками, с  кудрями  садов, с  дорогами  и  тропинками. Перевёл  восторженно  дух  и  взглянул  в  одну  из  речных  бухточек. Там  темнел  ствол  полузатонувшего  дерева. Интересно, долго ли  будет  тонуть? Дерево, меж  тем, едва  зримо  качнулось, как  будто  его  кто-то  подтолкнул  снизу, и  медленно-медленно  стало  всплывать. Как  подводная  лодка. Померещилось  что  ли? Нет, всплывает. Хм, как  же  так? Если  коряга  опускалась, тогда  всё  понятно  было  бы… Она  же  поднимается. Я  превратился  в  сплошное  внимание, прижмурился, подался  телом  вперёд… Точно, приближается  к  поверхности, вместо  того, чтобы  идти  на  дно! Мало  того, бока  вроде  раздуваются, словно  коряга  дышит… Чертовщина  какая-то! А  «чертовщина»  самой  выпуклой  частью  показалось  из  воды. Чёрная  лоснящаяся  кабаржина  забликовала  под  солнцем. Да, это  была  спина. Соминая. Что  чудилось  ветвями  и  отростками, оказалось  усами, плавниками, хвостом. Такого  огромного  сома  я  не  зрел  никогда. Это  прямо  не  сом, а  кит, приблудившийся  из  океанских  вод  в  речные. Заворожённый, стоял, боялся  шевельнуться, чтобы  не  спугнуть  рыбину. Теперь  наверняка  видел  её  дыхание, шевеление  жабр, неспешные  покачивания  хвоста  с  плавниками… Кажется, даже  слышал, как  сом  втягивает  в  себя  воздух. Наверное, то  был  старожил  Лиски, всплывший  для  того, чтобы  погреть  свои  столетние  косточки. На  меньше, чем  сто  лет  я  не  был  согласен. Для  такой  махины  подходил  подобный  возраст… Стоял, смотрел  и  в  памяти  возникали  строчки  из  сказки  И. Ершова  «Конёк-горбунок»:

«Мы  приедем  на  поляну –

Прямо  к  морю-окияну;

Поперёк  его  лежит

Чудо-юдо  рыба-кит…»

Стал  пристальней  всматриваться  в  лискинское  «чудо-юдо», но, конечно  же, никаких  частоколов, сыр-бора, деревни, пашущих  мужиков  и  сбирающих  грибы  девушек  не  увидел… Но  всё  равно, нечто  сказочное  было  в  появлении  такого  сомины  в  речке. Представить  не  мог, что  столь  крупные  обитают  в  нашей  Лиске. У  сома  уж  и  спина  высохла, блеск  потеряла, а  он  всё  грелся  и  грелся. Чтобы  не  мешать  старику, тихонечко  удалился  от  обрыва… Пускай  греется, сколько  захочет.

Отошедши  от  берега, резво  побежал  в  хутор, чтобы  рассказать  о диковинке  друзьям. Так  резво  побежал, что  споткнулся, ударился  коленом  об  исхожено-утрамбованную  тропинку  и…

И  проснулся!

Колено  ныло, горело… Не  сразу  сообразил, где  нахожусь  и  что  со  мной… явь  ли  переплелась  с  дрёмой, воспоминания  ли  с забвеньем, в  которых  пребывал  после  долгих, мучительных  дней  и  ночей: боль  терзала  на  протяжении  нескольких  суток. Страшное  время. Время  отчаяния, скрипа  зубов, стенаний  и  проклятий.

Я  стал  взрослым. Болезнь  гнула  и  ломала  меня, привела  в  негодность  суставы, но  я  не  сдался  ей. Смирился  с  ней, даже  сдружился, несмотря  на  причиняемые  до  сего  дня  боли  и  неудобства.

Случались, стоял  на  пороге  жизни  и  смерти, но  возвращался  к  жизни. И  радовался  её  милостям, многообразию, радовался  цветам  с  травами, небу  с  облаками…

Несколько  раз  потянул  ногу  на  себя, от  себя, нашёл  удобное  положение… Коленное  нытьё  стало  утихать… Вновь  впал  в  то  ли  полузабытьё, то  ли  в  сон, то  ли  в  минувшее…

Палящее  июльское  солнце… Горячая, обжигающая  пятки  земля… И  я  бегу  по  этой  земле.

Я  бегу!

г. Суровикино,

сентябрь-октябрь  2010 г.