Старуха

Нанец.
Она его почувствовала ещё до того, как он нажал на кнопку звонка. Каким-то совершенно невероятным образом, она поняла, что он подошёл к двери и сейчас позвонит. И звонок прозвучал, невероятно пронзительно, тревожно, бесконечно тоскливо, и захотелось скрыться от этого звука, но скрываться было негде.
Он был бледен. Он был нереально бледен, как будто вся его кровь, до последнего эритроцита, вдруг покинула тело, и только какая-то непостижимая магия заставляла его дышать и двигаться. А ещё он неожиданно стал чужим и страшным – настолько чужим, что моментально показались наваждением долгие и вроде бы счастливые годы, проведённые вместе; настолько страшным, что хотелось бежать без оглядки, но не получалось – непослушные мышцы сковали тело и оно уже было не подвластно своей хозяйке.
— Отойди, — сказал он.
И она отошла, повинуясь не своей воле, а этому голосу, тоже моментально ставшему чужим.
Он прошёл, не разуваясь, прямо на кухню. Там он сорвал занавеску, скрутил её, передвинул табуретку, встал на неё и медленно привязал один конец занавески к крюку, на котором подвешивалась люстра.
Потолки три двадцать. Ему всегда нравился простор сталинской высотки, построенной для тех, кто среди общего равенства мог поднять голову чуть выше, чем остальные, возможно для того, чтобы этой головы лишиться. Они чутко спали, вздрагивая от визга тормозов, скрипа дверей и звука шагов на лестнице. И кто знает, быть может, для некоторых, тех, кто услышал звонок в дверь, единственным спасением был крюк в потолке и верёвка, привязанная к этому крюку. Возможно, эти самые три двадцать, были чудовищным проявлением гуманности той власти. И, возможно потом, стали строить два пятьдесят только потому, что времена в целом стали гуманнее, и смысл в высоких потолках отпал сам собой.
Она молча стояла, зная, что сейчас будет, но странный паралич так и не отпускал, лишь только взгляд выражал животный ужас от того, что сейчас будет и от того, что это невозможно предотвратить.
Другой конец занавески он обвязал вокруг шеи, потом откинул ногами табуретку, и, совершив несколько судорожных движений, неподвижно повис.
Она ещё постояла в оцепенении
— Ма-а-а-а-а-мочка, — заорала она, опомнившись, метнулась к нему и попыталась приподнять тело, но было слишком поздно. На лице навеки застыла уродливая гримаса с высунутым языком и вытаращенными глазами.

Суть.
Лохматый лежал в своей любимой позе – морда на лапах, лапы на ковре, на ковре кресло, на кресле хозяин, на кухне хозяйка, в детской – хозяева дочь. Потому что любимая поза характеризуется не только положением лап, ушей и хвоста, а кроме всего этого, общим положением в доме. И в самом деле, разве может быть поза любимой, если лапы, уши и хвост располагаются там и так, как им следует, а хозяина нет рядом? Волнуйся за него, переживай. Кто его знает, где он там шляется? Дома ему не сидится, обязательно надо уйти куда-нибудь, да ещё и на целый день. А мир снаружи непредсказуемый и жестокий, и уж кому, как не Лохматому, это знать. Вот вчера, например, он – лохматый, а не хозяин –подрался с доберманом, да так, что еле оттащили, а потом ещё и отругали, не за что, практически. А как с ним можно было не подраться, если он метил дерево, помеченное перед этим Лохматым? Люди деревья почему-то не метят, но странным образом их жизнь от этого спокойнее не становится.
Неожиданно заиграла музыка в дурацкой коробочке хозяина. Сколько раз Лохматый просил хозяина сменить музыку, потому что она невыносимая и тоскливая, настолько тоскливая, что почти каждый раз, когда она ирала, хозяин надолго пропадал. Лохматый даже испортил однажды коробочку, но хозяин его за это наказал, а на следующий день купил новую, мелодия в которой была ещё громче и ещё противнее, Но каждый раз ответ на его просьбы был одинаковым: «Ну что ты скулишь, мой дружок? Я скоро приеду» — и уезжал надолго. И почему люди не понимают его язык? Ведь они с лёгкостью разбираются в гораздо более сложных вещах, а в очевидном разобраться не могут…

Телефонный звонок вывел Антона из задумчивости. Надпись «Кривой», отобразвишаяся на экране, давала понять, что разговор будет достаточно важным.
— Здорово, Ковёр, — раздалось из трубки, — дело есть.
— Привет. Какое дело?
— Клиентка есть. Бабка восьмидесятняя. Всё как обычно – сердечнососудистые, гипертония, два инфаркта. Родственников нет. В общем, твоя специализация. Только поторопись, а то окочурится раньше времени.
— Да иди ты, мне беглецов с кладбища не надо. Зачем ей, всё это, если она сама знает, что скоро помрёт?
— Ей можно намного продлить жизнь, если сделать операцию. Ещё чего-нибудь наплети. Да что я тебя учу, ты сам прекрасно знаешь, что говорить надо.
— Какие перспективы?
— Квартира в сталинской высотке на Котельнической.
— Ого! — Антон присвистнул.
— Ага, я же тебе ерунду не посоветую. Папа был какой-то шишкой при Сталине. В общем, валяй. Мой процент, как обычно. Адрес записывай…

— Шишек развелось, — пробормотал Антон, отключаясь, — мой дед тоже был шишкой, и что? Сталина давно нет, а мы всё шишки собираем…

***
— Вам куда? – пробасила консьержка, древняя, как сам мир. Уж во всяком случае, Артур с лёгкостью представил, как она сидит сдесь же, лет семьдесят назад, ничуть не более молодая, чем сейчас, потому что принадлежит к той категории людей, которые рождаются и умирают старыми, и их старость становится шиком, которым они щеголяют, как франт дорогим костюмом. Точно таким же басом она задавала этот вопрос все эти разные, репрессивные, трудные, оттепельные, перестроечные и хрензнаеткакие годы, ибо всё вокруг менялось, оставляя неизменным лишь одно: её и пяточок вокруг её вахты. Здесь не было времени, здесь по-прежнему царил тридцать седьмой год, здесь можно было ночью проснуться от скрипа тормозов и моментально от этого скрипа обзавестись сединой, звериным чутьём почуяв, что сегодня приехали именно за тобой, а не за твоим соседом. И утром этот сосед, за которым приедут скорее всего завтра, забывал о тебе, как будто тебя никогда и не было, как будто ты был всего-лишь иллюзией, страшным бредом, ночным кошмаром, привидением, никогда не имевшим материальной оболочки и оттого никак не могущий жить с ним по соседству.
— Вам куда? — повторила консьержка, уставившись на Антона своим профессиональным взглядом, прожигающим насквозь.
— Простите, мне в тридцать девятую, к Петровой Марье Васильевне. Я социальный работник.
— Она ничего не говорила
— А вы наберите. Домофон же работает?
— Работает, — сухо сказала консьержка, — проходите.
Стоя в холле в ожидании лифта, он почти физически ощущал всёпрожигающий взгляд вахтёрши, словно из прошлого следящего за ним и пытающегося узнать о нём всё, и становилось оттого особенно страшно, что ему показалось, что при жедании она узнает гораздо больше, чем всё. Впрочем, лифт оказался вполне современным и скоростным, и наваждение моментально исчезло. Впрочем, ненадолго…

— Кто там? – послышался сильный, но в то же время, явно старческий голос из-за двери. Почему-то от этого голоса повеяло такой тоской, что захотелось сразу всё бросить и убежать сломя голову из этого дома, мрачного, как само время, его создавшее, но что-то его остановило.
— Социальный работник. Вам звонили.
— Звонили, не врёшь. А ну ка, встань подальше. Покажи удостоверение. Ты к глазку поднеси, кто так показывает? Думаешь меня обмануть, да?
Антон поднёс удостоверение к глазку. Примерно с полминуты из-за двери никаких звуков не было. Потом послышалась возня и звук открываемых замков.
Она стояла перед ним в халате и тапках на босу ногу. Лицо её, сплошь испещерённое морщинами, не выражало никаких эмоций, и было словно каменным. Седые волосы хорошо причёсаны и сложены в пучок. И, в общем, ничего в её виде не было бы необычного, и, тем более, страшного, если бы не одна деталь – её взгляд. Левый глаз смотрел на Антона, не мигая, не двигаясь и так пристально, что стало ясно, что от этого взгляда укрыться невозможно, что, если надо он изпод земли достанет и принесёт своей хозяйке, а правый никуда не смотрел, потому что был закрыт белым бельмом, что делало взгляд левого глаза воистину демоническим.
— Что нужно-то? – спросила старуха, так и не моргнув.
— Может быть, пройдём в комнату? – робко спросил Антон.
— Что нужно? – повторила свой вопрос старуха.
— Кгм… Я социальный работник… Как вы уже поняли… Видите ли, — он собрался с мыслями и продолжил заученную речь уже более уверенно, — я социальный работник. В нашем обществе происходят ужасно несправедливые вещи. При тех огромных богатствах, которые мы имеем, в основном, от экспорта нефти и газа, которые, как известно, всегда принадлежали народу, а теперь принадлежат жалкой кучке олигархов, народ продолжает нищать. И, к сожалению, те, кто чаще всего оказываются так сказать, в первых эшелонах бедных, и даже гораздо чаще, нищих граждан, это старики. Ни для кого не секрет, что современной пенсии едва хватает на еду, не говоря уже об одежде и коммунальных расходах. Последние съедают львиную долю бюджета, и на нормальную жизнь ни денег, ни времени, уже нет. Мы вам предлагаем взглянуть на осень своей жизни новыми глазами, чтобы она продлилась как можно дальше, а может быть, даже перешла в новую весну. Мы вам предлагаем полное пожизненное содержание – лекарства, продукты питания, одежду, кино, театры, музеи. Даже заграничные поездки готовы рассмотреть…
— Ты всё это просто так делаешь? – единственный видящий глаз смотрел на Антона так, что у него не осталось никаких сонений в том, что старуха понимает, что всё это он предлагает не безвозмездно.
— Ну не совсем просто так… Не буду скрывать, я имею с этого определённую выгоду, однако…
— Однако, давайте по существу.
— Хорошо. Дело в том, что… Как бы это сказать… В общем, оплаты Вы никогда даже и не почувствуете. Вы перепишете на нас свою квартиру. Мы составим договор, по которому вы будете жить в своей квартире до… сколько проживёте, а мы вас будем полностью материально содержать.
Она рассмеялаяь так холодно, что Антон почувствовал, как бледнеет
— Мне жить осталось, может быть, не больше месяца, у меня сердце слабое, два инфаркта.
— Не переживайте. Мы можем оплатить Вше лечение в лучшей клинике Израиля, или Германии, как пожелаете.
— Лечение? – она снова рассмеялась, — ну хорошо, я согласна. А ты точно уверен, что сам хочешь этого?
Последняя фраза была произнесена таким ледяным тоном, что опять стало жутко. И снова захотелось бросить всё и убежать без оглядки, чтобы впредь обходить подобные места стороной, потому что, если где-то и бывает губительная энергетика, то где ей ещё быть, если не здесь?
— Да, конечно, — неуверенно произнёс он, иначе зачем я сю…
— У меня есть одно условие, — перебила его старуха.
— Я готов выслушать и обсудить все Ваши условия, — сазал он с поддельной небрежностью, однако сам при этом напрягся.
— Я стара и одинока. У меня нет родственников. Впрочем, ты и сам всё прекрасно знаешь. Подруг у меня тоже нет, как-то не сложилось. А я, как и любой человек, нуждаюсь в общении. Я хочу, чтобы ты приходил ко мне каждый день… Скажем, после того, как сходишь в магазин, чтобы купить мне продукты… И сидел со мной три часа.
— Простите, но можно для этого дела нанять сиделку.
— Сиделку? – её глаз смотрел в упор, не мигая, — сиделку, говоришь, да? Сиделку!.. Думаешь, я не знаю, что тебе от меня надо? Вы находите одиноких старух с дорогими квартирами, желательно больных, ещё лучше умалишённых, под видом социальных работников приходите к ним, покупаете дешёвые продукты, задариваете дешёвыми подарками, а сами составляете свой дьявольский договор, чтобы потом, не сразу, разумеется, чтобы никто не заподозрил, подмешать в чай яду, вызывающего остановку сердца, ведь мы все старые, никто вскрытие делать не будет, так и похоронят, ничего не узнав, а ты, такой богатый и умный, продашёшь квартиры и живёшь этим. Так?
Всё это время она надвигалась на него медленно, но неотвратимо; он весь похолодел, его руки дрожали. Больше всего хотелось не просто как можно скорее покинуть это проклятое место, а сделать так, чтобы он сюда вообще никогда не приходил и ничего о нём не знал. Но было слишком поздно.
— ТАК? – повторила она так громогласно, что Антону показалось, что от этого звука задржали стёкла.
— Так, — тихо повторил он.
— Не слышу!
— Так!
— В следующий раз приноси все бумаги. Я подпишу.
— Хорошо…
— А потом будешь ко мне приходить!
— Хорошо…
— Каждый день!
— Хорошо…
— Теперь вон!
— Хорошо…
Он не помнил, как открыл дверь, перед глазами всё было будто в тумане. На ватных ногах вышел в огромный холл, нажал на кнопку вызова лифта, обернулся, и, словно опомнившись, побежал к лестнице, а там вниз, через три ступеньки прочь от этой проклятой квартиры. Двери лифта открылись, и через некоторое время закрылись, но он в это время был уже на первом этаже. Распахнув дверь подъезда, он выбежал на улицу.
-Куда ломишься, чумной? – закричала ему вслед консьержка, но он уже не слышал. Дрожащими руками он достал из кармана телефон и нашёл в нём нужный номер.
— Кривой! Кривой, мать твою, ты кого мне подсунул?!
— Клиентку. Что-то случилось?
— Случилось? Он ещё спрашивает! Это же дьявол в обличьи старушки! У неё взгляд демонический!
— Ты что, белены объелся? Я тебе такую клиентку подогнал, такие барыши заработать можно, а ты тут про чертовщину рассуждаешь?
— Да она меня раскусила!
— Как раскусила?
— А вот так! Она сказала, что я её хочу убить, чтобы завладеть квартирой. А потом сказала, чтобы я приходил с договором.
— Так. А ты?
— Я сказал, что прийду.
— Ты чего, дурак? Она же ментов вызовет!
— И не пойду. Потому что не дурак.
— Жаль. А такие бабки можно было заработать. Слушай, а ты мне не врёшь, а?
— Что? Иди и сам проверь, если хочешь. А я пас.
И нажал «отбой». В голову лезли невесёлые мысли. Всё, хватит. Это знак. Это точно знак, нельзя этим заниматься. Видать, это не настолько благородная миссия, как может показаться на первый взгляд. Ведь они итак при смерти! Они же сами умрут в течение года, так почему бы им не помочь, избавив их от страданий? Эти квартиры, деньги, это же всё им будет на том свете не нужно, это нужно здесь – семье, Лохматому. Они ведь ещё живут и умирать не собираются. Но проклятая совесть никак не может успокоиться, всё капает на мозги, всё разъедает их. И ещё старуха. Она же видела его насквозь, она издевалась над ним, словно у неё под бельмом был не глаз, а рентгеновский аппарат, оснащённый камерой ночного видения, от которого не скрыться нигде, ни на землё, ни под землёй, ни этом свете, ни на том. Она всегда одноглазово будет рядом, она не может устать, потому что она – демон. Всё, хватит. Хватит!!! Переехать, поменять имя, фамилию, возраст, жену, детей, стать новым человеком – не только внешне, а даже в душе. Научиться мыслить по-другому, чтобы никто не догадался, даже ты сам.

***
Телефон зазвонил утром. Жена проворчала что-то недовольное, повернулась на другой бок и засопела. Лохматый сидел на коврике и чесал своё ухо.
— Ну что ты опять делаешь? У тебя итак все уши в болячках, — пробормотал Антон и потянулся к трубке. Отобразился незнакомый номер. Артур что-то пробормотал и хотел уже нажать на отбой, но почему-то передумал.
— Сегодня, в два часа дня, — раздалось из аппарата, — купишь мне хлеба, картошки, яблок, огурцов с помидорами и крупы гречневой. Пряников к чаю не забудь. Я люблю шоколадные. И документы неси, какие надо. Подпишу.
И отсоединилась.
— Я приду, — сказал он в трубку, не думая о том, что она его уже не слышит, — я обязательно приду, Слышите? Я приду обязательно, я обязательно!..
— Дай поспать, — недовольно пробормотала жена.
Больше не спалось. Конечно, надо прийти, а как же? Какие могут быть сомнения, вообще? Ведь она нуждается в нём, она без него не проживёт. Надо приходить к ней, разговаривать, делать всё, как она хочет – просто потому, что так надо, не из-за каких-то материальных благ, и даже не из-за квартиры с высокими потолками…
Он встал, не дожидаясь будильника. Быстро вымылся, поел, одел один из своих лучших костюмов и вышел из дома. Петровна, старшая по подъезду, которая, по обыкновению проснулась раньше всех, чтобы, сидя на скамеечке около подъезда, проследить за порядком на вверенной ей территории, видела Антона, и ей показалось, что он не такой, как всегда, потому что, когда он к ней повернулся, чтобы поздороваться, его взгляд был стеклянным, а когда он пошёл к своей машине, походка была слишком правильная и неестественная. Он сел в машину и закрыл дверцу. Двигатель тихо заурчал, машина плавно тронулась с места и скрылась за поворотом.
Надо заехать в юридическую контору. Стандартная процедура, проделанная огромное количество раз – внести данные в стандартный договор, распечатать, завизировать, потом захватить с собой нотариуса и отвезти его к клиенту. Там клиент подписывает все необходимые бумаги, получает причитающиеся ему гарантии – и дело в шляпе. На всё при удачном стечении обстоятельств уйдёт час. При неудачном – два. В любом случае, до двух время ещё есть. Надо заехать куда-нибудь перекусить и собраться с мыслями. Что-то в этом не так. Не нравилась ему эта старушка, определённо не нравилась. Во всяком случае, ничего хорошего от неё ждать не приходится. Чего она хочет? Ей известны все его планы, эти планы никак не вяжутся с его существованием, но она согласна ему помочь в осуществлении этих планов! Зачем?
Зазвонил телефон.
— На сегодня всё в силе? – раздался знакомый старческий голос.
— В силе, разумеется!
— Ну хорошо. Ровно в два. И не вздумай опаздывать!
— Разумеется, в два!
Она отключилась. Зачем спрашивает? Разумеется, всё в силе, какие ещё могут быть сомнения? Надо помогать людям!
День тянулся долго. Антон оставил машину около юридической конторы, решив прогуляться по городу и перекусить в одном из небольших ресторанчиков. Впрочем, сегодняшняя прогулка почему-то не принесла радости. Казалось, что пасмурное небо находится как никогда низко, и его даже можно потрогать руками, а бетонные громадины домов давят так, что тяжело дышать. И поэтому в ресторан Антон почти вбежал, словно от кого-то пытаясь в нём укрыться. Официант это заметил и, подойдя к нему, спросил, что случилось.
— Ничего, — сказал Антон, — дайте меню.
Он сел за свободный столик и открыл меню. Строчки расплывались, перемешивались и не давали себя прочитать. Антон протёр глаза, но это не помогло. Он чувствовал, что вот-вот должно произойти что-то такое, что круто изменит его жизнь, причём далеко не в лучшую сторону. Самым лучшим выходом было всё отменить, забыть про старушку и её антисоветскую по размерам квартиру, но какая-то неведомая сила мешала ему это сделать. Словно магнитом тянуло его к тому дому и словно другим полюсом магнита отталкивало от него.
— Тяжело есть тому, кто скоро сам станет едой, — услышал он голос над самым ухом. От неожиданности он резко вскочил.
— Что? Что это? Что вы сказали?
Перед ним стоял официант с блокнотиком и ручкой. Лицо его выражло неподдельное удивление.
— Простите, я не хотел Вас напугать. Я спросил, выбрали ли Вы, что будете заказывать?
— Нет, это Вы простите, у меня что-то с нервами. Кофе принесите, пожалуйста. Двойной эспрессо.
Официант удалился, стараясь не показывать своё недовольство, но при этом чудесным образом излучая это недовольство даже спиной.
***
— Где подписывать? – старуха уставилась на нотариуса своим глазом.
— Вот здесь. Здесь, пожалуйста, и вот здесь. Ознакомьтесь сначала. Прочитайте, мы Вас не торопим.
— Хватит. Начиталась уже, — она аккуратно выводила своей дрожащей рукой корявые подписи. «Она так и смертный приговор себе подпишет» — с тоской подумал Антон.
— Всё? – сухо спросила старуха.
— Да. Вы подпи…
— Я знаю, что я подписала. Ты своё дело сделал, и можешь быть свободным.
Он молча попятился в сторону коридора. Встретившись взглядом с Антоном, который стоял в дверях комнаты, переимнаясь с ноги на ногу, он открыл рот, чтобы что-то спросить. «Потом» — одними губами сказал Антон. Нотариус молча кивнул, одел ботинки, открыл входную дверь и вышел. Антон захлопнул за ним дверь, отогнав от себя мысль, что вскоре он должен стать полноправным хозяином этой квартиры и сможет откруывать и закрывать эту дверь, когда захочет и кому захочет.
Из комнаты вышла старуха и посмотрела на Антона своим единственным видящим глазом, поймавшим взгляд Артура, будто в капкан, и он неожиданно понял, что не сможет отвернуться до тех пор, пока она сама этого не захочет. Ему вдруг показалось, что в этот момент он не принадлежит сам себе, что он будет выполнять любые её приказы, причём этим приказам совершенно не обязательно оформляться в слова – они могут быть немыми, и лишь один этот взгляд способен передать ему суть этих приказов. Ему можно было приказать ограбить, или даже убить, и он, без малейшего сомнения, сможет это сделать. Но она не стала этого проверять, а сказала лишо одно:
— Борщ мне свари. Спать иду.
— Так я не…
— Научишься.
Она проспала около полутора часов, и всё это время Антон колдовал на кухне, периодически залезая в интернет через мобильный телефон, искренне пытаясь угодить старухе. За всю свою жизнь он не приготовил ни одного борща и вообще не мог сварганить ничего сложнее яичницы. Тем не менее, процесс пошёл достаточно быстро и продуктивно, и Антону уже начинало казаться, что в нём где-то глубоко зарыт талант повара. Он так увлёкся этим занятием, что не заметил, как сзади подошла старуха как раз в тот момент, когда он выключил газ и собирался немного отдохнуть.
— Ну как? – спросила она в самое ухо.
От неожиданности Антон вздрогнул, и чуть было не уронил кастрюлю.
— Хорошо… Кажется… Попробуйте, — пробормотал он. Потом достал из шкафа тарелку, налил туда несколько половников борща, положил ложку и поставил на стол, — прошу Вас.
— Сметану достань! В холодильнике!
Он открыл холодильник, достал оттуда банку сметаны и положил её рядом с тарелкой. Старуха придвинула к столу табуретку, кряхтя, уселась на неё, зачерпнула полную ложку сметаны, плюхнула её в борщ и поелозила ложкой в тарелке. Потом набрала полную ложку и отправила её в свой беззубый рот.
Всё это время Артур смотрел на неё, испытывая одновременно чувство какого-то странного, завораживающего отвращения, из-за которого хочется не бежать прочь сломя голову, а наоборот остаться и часами следить за причиной этого наваждения.
— Тьфу, какая гадость, — сказала старуха, ударив ложкой по содержимому тарелки, из-за чего во все стороны разлетелись брызги, — ты же совсем не умеешь готовить!
— А я и не говорил, что я умею, — неожиданно для самого себя дерзко ответил Артур.
— А ты подерзи у меня, подерзи, — спокойно сказала старуха, — додерзишься.
— Мне пора идти. На сегодня я, кажется, свою миссию выполнил?
— Ещё полтора часа.
— Что полтора часа?
— Ты должен сидеть здесь каждый день три часа. На сегодня осталось полтора.
— Я же всё сделал! В магазин сходил, еду приготовил.
— Ты приготовил не еду, а отраву, потому что это есть невозможно. Но это не важно. Ты сейчас не уйдёшь, потому что я нуждаюсь в общении.
— Со мной?
— С тобой. Пойдём!
Она встала из-за стола, выпрямила спину и вышла в коридор. Антон проследовал за ней. Она вошла в свою комнату и уселась в огромное антикварное кресло, стоявшее прямо посередине комнаты.
Антон несколько раз заходил в эту комнату, но только сейчас ему удалось разглядеть её более-менее подробно. Вся мебель в ней была старинная, оставшаяся здесь, возможно, ещё с довоенных времён. Помимо кресла, это была двухспальная кровать с резными ножками, несколько книжных шкафов, снизу доверху набитых книгами и шкаф для одежды с зеркальными дверцами.
— Ну что, осмотрелся? – спросила старуха.
— Да, вполне… Я тоже в сталинском доме живу. Потолки такие же высокие.
— Три двадцать. При таких потолках вешаться удобно.
— Что, простите?
— Да нет, ничего. Так… А тебе эта вартира от родителей досталась?
— От дедушки.
— И кем был твой дедушка?
— Разве это так важно?
— Мне всё важно.
— В НКВД служил.
— В НКВД? – спросила старуха таким ледяным голосом, от которого у Антона пробежали мурашки по коже.
— В НКВД, а что? – сказал Антон уже менее уверенно.
— Мой папа был учёным, генетиком. Я думаю, тебе не стоит напоминать, что ваши делали с учёными, работающими в этом направлении? – она уставилось на него своим бельмом, и Антону вновь показалось, что его сканируют.
— Простите, но я здесь не при чём. Это дело прошлое, и…
— ПРОШЛОЕ? А для меня нет прошлого! Нет для меня прошлого, понял? И пока вы живёте на этой земле, всё будет настоящим! Вы тогда отобрали у меня отца, а теперь пытаетесь отобрать мою жизнь!
— Да я не пы…
— ВОН!
— Да, конечно, — он попятился к двери, — хотите, я при вас уничтожу этот договор…
— Ты ничего не уничтожишь. Ты молча уйдёшь и придёшь завтра, в это же время, — она посмотрела на него так, что Антон понял, чо лучшим выходом для него будет её послушаться, убраться из этой квартиры и вернуться в неё завтра, когда всё устаканится.

***
Она была повсюду. Она проходила мимо, сгорбленная, усталая, в поношенном пальто, тащила за собой тележку, заплатанную в нескольких местах, но всё равно дырявою. Она проезжала мимо в уныло-полосатых троллейбусах, глядела из окон, одним глазом разглядывая внешние очертания, а другим глазом проникая в самую суть. Она сидела на лавочках в маленьких двориках, разговаривая с такими же, как она, обсуждая тех, кто выходил из подъезда и тех, кто входил в него. Она являлась во сне и наяву, она звала к себе, она требовала, говорила, что у неё есть какое-то дело, что ему нужно за что-то ответить, а Антон никуда не мог скрыться от этого бреда и только лишь на краю сознания пыталась пробиться мысль о том, что это не совсем бред, что это даже вовсе не бред, а наоборот, самые реальные из всех призывы, но ни в коем случае не нужно слушаться их, потому что они ведут к пропасти, а нужно наоборот бежать отсюда как можно быстрее и ни в коем случае не оглядываться. Но мысль была слишком слабой, а зов слишком сильным, поэтому на следующий день ровно в назначенное время Антон стоял у её двери, пытаясь перебороть дрожь в коленях.
— Борщ мне свари, — сухо сказала она прямо с порога, не поздоровавшись.
— Опять?
— Не опять! Ни в коем случае не опять! Потому что то, что ты мне приготовил вчера, борщом назвать нельзя, потому что это не борщ, а отрава.
Так было каждый день. Каждый день он клялся сам себе, что порвёт договор и не будет больше иметь никаких дел со старухой, но всё равно какой-то непреодолимой силой его тянуло к ней, и каждый день он неизменно приходил и варил ей борщ. Каждый раз она от него плевалась, и ему приходилось выливать остатки в унитаз, но на следующий день всё повторялось снова. А после несостоящегося обеда, по времени больше походившего на полдник, она заставляла сидеть с ней и разговаривать, или молчать.
— Мой отец был генетиком, — как-то она сказала ему, хотя Антон даже не запомнил, с чего начался этот разговор, — он мне рассказывал, как они много и интересно работали. В двадцатые годы наука в стране развивалась бешеными темпами. Строили новые институты, научно-исследовательские центры, лаборатории. В конце двадцатых годов он женился, вскоре после этого им дали новую квартиру, а потом родилась я. Он говорил, что это было самое счастливое время в его жизни, но счастье продолжалось недолго. Вскоре тяжело заболела и умерла мама. И самое первое моё детсвое воспоминание – это неподвижная мама, лежащая на кровати и плачущий рядом с ней отец.
Она замолчала и уставилась на Антона, причём особо внимательно, как ему показалось, смотрел на него именно невидящий глаз.
— Ты, — прошептала она одними губами и указала на него пальцем, — уходи. Сегодня твоё время кончилось. Завтра придёшь.
Дома он перелопатил интернет, перелистал все имевшиеся в книжных шкафах энциклопедии, но нигде не нашёл ни одного упоминания о генетике с именем Василий Петров. Логически можно было предположить, что она наврала, но Антон почему-то не верил, что это ложь.
С этого дня она перестала говорить на отвлечённые темы, или молчать. После обязательного сна и не менее обязательной отвергнутой тарелки с борщём, она рассказывала историю жизни её семьи, лысенковщине, гонениях на генетику. И, если не принимать во внимание её взгляд, иногда приводивший Антона в ужас, некоторые её рассказы можно было даже назвать интересными.
— Мой отец, — говорила она, — работал над очень секретным проектом. Он с группой учёных занимался разработкой нового вида биологического оружия. Я только недавно узнала, вычитала в архивах по большому блату, — ответила она на немой вопрос Антона, — так вот, они пытаись внедрить в геном комара гены тигровой змеи, чтобы при укусе, комар убивал человека. На исследование и опыты уходило слишком много времени, а результата не получалось. Несмотря на то, что яд этой змеи очень сильный, в слюне комаров его содержалось так мало, что не всегда удавалось убить даже собаку, не говоря уже о человеке. Из-за отсутствия результатов, над отцом сгустились тучи, и как раз в это время произошло одно неприятное событие. В 1937 году умер Орджоникидзе, по официальной версии, от инфаркта. От чего он умер на самом деле – дело тёмное, однако поползли слухи, что в его крови был обнаружен сильный яд и что мой отец к этому причастен. И после этого он перестал спокойно спать. Я хорошо помню, как просыпалась по ночам от какого-то странного, тревожного чувства. Я открывала глаза и видела, что из щели под дверью, ведущей в коридор, пробивается свет, и время от времени, свет затеняется, словно кто-то неслышно проходит мимо. Скорее всего, он просто не мог уснуть, и ходил по квартире, мимо моей комнаты.
Она посмотрела на Антона, и на этот раз ему показалось, что он может сгореть от её прожигающего взгляда. В этом взгляде были все известные Антону негативные чувства, от презрения до ненависти.
— Ты, — сказала она, — ты ведь знаешь, что такое генетическая память?
— Я…
— Человек использует не более трёх процентов возможностей своего мозга. Остльное не может оставаться пустым. Это архив генетической информации, кладезь самых значимых событий, произошедших с его предками. Так покопайся же в своей голове! Или стыдно самому себе признаться? ОТВЕЧАЙ!
Слово «отвечай» она вдруг проорала так, что Антон вздрогнул и побелел.
— Что? Что? Что я сделал?..
— ВОН ОТСЮДА, ПАСКУДА! ВОН!
Она вскочила с кровати, схватила клюку и, прежде, чем Антон успел опомниться, ударила его по голове. Но удар оказался неточным, и клюка задела голову лишь по касательной. Антон ринулся к двери, а за ним бежала старуха, пытаясь его ударить.
— Завтра, в это же время, — закричала она, когда он нёсся через три ступеньки по лестнице.
Он бежал, не разбирая дороги, спотыкаясь, вставая, вновь спотыкаясь, падая, поднимаясь – и опять бежал, как можно дальше от этой проклятой сарухи, от этого дома, заморозившего в себе эпоху, его создавшую, от этого города, приютившего в себе этот дом и когда-то напитавшего его гибельной атмосферой. Бежал, чтобы никогда больше сюда не возвращаться, никогда больше не заниматься этим бизнесом, основанным на смерти и вообще никогда больше не заниматься никаким бизнесом, уйти в монастырь, всё забыть, и…
«Стой», — услышал он голос старухи в своей голове и резко остановился, — «назад!» – он обернулся. Оказалось, что он недалеко убежал – слишком хорошо и чётко был виден зловещий шпиль сталинской высотки, возвышающийся над остальным городом.
«Ты слаб. Вы все слабы. Поэтому ты будешь делать то, что я тебе скажу».

На следующий день он пришёл к ней снова. Она даже не пожелала, чтобы он ей приготовил ставший уже традиционным борщ. Просто молча ушла в свою комнату, слегка махнув рукой, приглашая его следовать за ней.
— Он мне ничего не рассказывал. Да и слишком мала я была, чтобы такое рассказывать. Но я чувствовала, как он напряжён. Я слышала, как он вскакивал от каждого звука, доносящегося из-за окна.
Это случилось поздним летом. Окно было открыто, и я услышала звук подъезжающей машины и почувствовала, что в эту ночь должно произойти что-то страшное. Я подошла к окну и посмотрела вниз. Из машины вышли три человека в форме. Один закурил и посмотрел наверх. Я отпрянула от окна, но через некоторое время любопытство взяло вверх, и я подошла к окну снова. К этому времени он один остался стоять на улице, а двое зашли в подъезд. И тут я услышала грохот из папиной комнаты. Я побежала туда, и увидела, как он качается из стороны в сторону. Он повесился. Ты слышишь, сволочь, ОН ПОВЕСИЛСЯ!!! Потолки три двадцать! Думаешь, о людском комфорте так беспокоились инженеры?
Как оказалось, тогда они пришли к соседям. К нам они пришли на следующий день, но было уже поздно.
Антон молчал. Он никак не мог прийти в себя от услышанного.
— Но это для тебя ещё не всё, — продолжала старуха, — они пришли на следующий день, — и один из них, — она посмотрела на него в упор своим белым глазом, — твой дед. И ты, как две капли похож на него. Ему не удалось убить меня тогда, но ты решил довершить своё дело и убить меня сейчас. Я хочу сказать тебе одно. Тебе ничего не удастся. Я буду жить долго. Я ещё вас всех переживу!
Она подошла к нему почти вплотную и смотрела прямо в глаза. Он стоял, не в силах пошевелиться, готовый исполнить любой её приказ.
— Иди и сделай то, что ты должен сделать. Она не сможет тебе помешать!

Кончало.
Девочка вбежала в комнату и увидела, как он качается на верёвке, привязанной к люстре, а под ним, чуть в стороне, валяется табуретка. Его тело свело судорогой, но, скорее всего, его ещё можно было спасти. Она попыталась его поднять, чтобы ослабить верёвку, но ничего не получилось. С рыданиями бросилась в кухню за ножом, прибежала обратно, но не смогла дотянуться до верёвки даже с табуретки. Он умер у неё на глазах, в открытое окно дул весенний ветер, и тело раскачивалось из стороны в сторону. Она сидела в углу комнаты, не имея возможности встать, рныдая и размазывая слёзы по лицу, и бормотала только одно слово: «папа», «папочка», «папа»
Постепенно рассвело. Птицы пели всю ночь, потому что им не было никакого дело до того, что творят люди. Природа мудрее и добрее людей, но даже она никогда не поймёт, почему существо, наделённое состраданием и таким огромным мозгом, может творить самые ужасные вещи на земле, и творить их даже не для того, чтобы выжить и прокормить своё потомство, а только для того, чтобы удовлетворить свои сиюминутные слабости. Солнце зависло над городом, потом набежали тучи, пролив на город тёплый дождь. Он смыл пыль, осевшую на мостовых и тротуарах, но не смог смыть грязь, глубоко засевшую внутри человека. Солнце, немного подумав, потянулось к закату, удлиняя тени, которые обрадовались долгожданным сумеркам, пробуждаясь од долгого дневного весеннего сна. Прячась от солнца, они разрастались, пока, не соединившись в единое целое, прогнав последний солнечный луч.
У девочки не осталось слёз, а её прекрасные каштановые волосы побелели, потому что она никогда уже не будет молодой. Правый глаз затянула пелена, но это её уже не интересовало.
Они вошли в комнату и встали на пороге. Только теперь она поняла, что слышала голоса и стуки в дверь, а потом и то, как эту дверь выламывали ногами.
Она встала и посмотрела на них в упор. От её взгляда бывалые палачи пришли в ужас. Она смотрела снизу вверх; один её глаз выражал ненависть и презрение, а другой ничего не выражал, потому что был полностью белым. Но именно этот взгляд внушал такой ужас, что хотелось бежать без оглядки, но тело не слушалось, будто парализованное.
— Я не знаю, как это будет, — сазала она тихо, — но я знаю, что всё зло к вам ещё вернётся. Если вернётся не к вам, оно вернётся к вашим детям. Если не к ним, то к их детям. Потому что вас не должно быть на этой земле. Природа ошиблась, а она не должна ошибаться.
Они больше не пришли. Они не отдали её в детдом и не отобрали квартиру. Они решили её забыть. Но она уже разучилась забывать…