ГРАВЕР (продолжение)

Художник
Прожить свой век, познать нужду, и только
Пред смертью научиться рисовать,
И видеть мир, и все понять… Как горько
С сознаньем этим было умирать.
Эти странные строки Гравер высек на надгробом камне безвестного художника из города Сарагоса Бенигно Дельгадо.

***

Жизнь после бегства из города поначалу не складывалась. Деньги незаметно сгинули, потому как он решительно не умел с ними обращаться. Не было случая научиться. Медальон Констанс он так, однако, не продал.
Работу гравера найти не удавалось, ничем же иным заниматься он не желал. Наконец он нанялся к коренастому крабообразному старичку с розовым вощеным носом и звонким голосом скопца. Старику понравился умелый (куда более, чем он сам) работник. Он даже вознамерился было обженить его на своей переспелой дочери. А однажды Гравер застал его в своей каморке бесцеремонно роющимся в его котомке. Завидев Гравера, старичок ничуть не смутился.
«Откуда у тебя вот это? — властно спросил он вместо ответа на вопрос, что ему угодно, и указал пальцем на кинжал, лежащий поодаль.
«Это моё», — коротко и мрачно ответил Гравер и нагнулся, дабы поднять кинжал, но старичок с ящеричьим проворством схватил его маленькой и худой, как сухая ветка, рукой и спрятал за спину.
«Твое? Это ты скажешь констеблю, дружочек! Он у нас малый справный. У него что голова, что кулачищи — одного размера,и содержимого одного. Он сумеет вызнать, откуда у безродного нещеблуда, у коего даже имени-то нету, вещь, которая стоит больше, чем весь этот дом со всеми обитателями. Имей в виду, я уже послал за ним мальчишку посыльного, так что не таращь на меня буркалы! Пока он идет, мы успеем договориться. Тогда я извинюсь перед стариной Дуайтом, выпью с ним по кружке верескового пива. И дело с концом. Ну а если не договоримся…
— Не знаю, о чем нам договариваться. Этот кинжал мой, и будет моим. Вам я его не отдам. И никому ни отдам — ни констеблю, ни даже Ее величеству. Скорее сдохну. И если понадобиться вас убить, видит бог, я это сделаю.
Сказав это, он толчком усадил старичка на пол, взял у него из рук кинжал, неторопливо собрал котомку и ушел, оставив его сидящего на полу,обмочившегося и потерявшего дар речи.
Так же неторопливо сбежал по лестнице, у входа учтиво раскланялся с констеблем и лишь дойдя до угла пустился бежать.
В порту он в тот же день нанялся матросом на голландское торговое судно, шедшее в Южную Африку.

***
За полторы недели в штормовом Бискайском заливе Гравер чуть не отдал богу душу от морской болезни. На корабле его еlва не ограбили. Защищался он вымбовкой, кинжал вытащить не рискнул, ибо боялся за него. Грабители, их было трое, напасть не решились, но твердо пообещали зарезать в ближайшую ночь.
В порту Бильбао он спрыгнул в воду и вплавь добрался до причала. Заночевал у пожилой цыганки, которая одинаково скверно говорила на всех языках и наречиях. За последний медный грош она накормила его фасолевой похлебкой с вяленым тунцом, чашкой агуардиенте. Сказала, что жизнь у него будет странной: денег будет много, но он всегда будет нищ, будет слава, но его никто не помянет после смерти, женщины не принесут ему ни счастья, ни утехи, ни забытья, окружающие будут считать его несчастным, и только он сам назовет себя счастливцем. А еще сказала, что работу он себе в Бильбао не сыщет, но зато может сыскать ее в городе Сарагоса, что примерно в трех днях ходьбы, это ежели идти бодро и без остановок.
Так и случилось. Владелец трактира, что у городских ворот, сказал, что, вроде, надобны резчики по дереву для ремонта базилики в Соборе Пресвятой Девы дель Пилар, да только его навряд ли возьмут, потому как он чужеземец, и кто ж пустит чужеземца, да еще и не католика, в Святая святых!
Однако старший в артели резчиков сеньор Аройо, хотя и был истовым католиком, в работники его взял, лишь бегло глянул на его работу, и даже выдал самолично пять пиастров, потому как Гравер уже едва стоял на ногах от истощения: три дня корого пешего хода без гроша в кармане. «Мне нужны толковые работники, а не хор мальчиков-кастратов», — сумрачно сказал он недоумевающему десятнику.
Товарищи по работе приняли его настороженно и сухо, но умение, сноровка и уживчивый нрав Гравера взяли свое. Благо он очень скоро научился бегло говорить по-испански. Его прозвали Лобито, Волчонок, и он отзывался на это прозвище.
Поселился он в доме недавно овдовевешего каменотеса Бенигно Дельгадо. Это был пожилой, неопрятный человек, очень близорукий, изрядно пьющий, вдобавок, мучительно заикающийся и потому малоразговорчивый.
И вот как-то, вернувшись с работы, Гравер с удивлением обнаружил на своем столе свернутый в рулон холст, не удержался и развернул. То была писанная маслом картина, похоже, незавершенная. Поначалу впечатления не произвела: обесцвеченная, выскобленная зноем и пылью дорога, жухлый кустарник по обочинам, женщина, неимоверно уставшая, с сухим, морщинистым, как опавший лист, лицом стоит, прислонившись спиною к каменному дорожному столбу. А перед ней — мужчина с дорожной сумкой, в плаще, и грубых башмаках. Они смотрят друг на друга, но, хотя и стоят едва ли не рядом, едва ли не лицом к лицу, словно бы видят друг друга с трудом. Мужчина даже приподнял ладонь над глазами, дабы разглядеть получше. Они рядом, и вместе с тем, как бы в недосягаемо разных сферах, которые каким-то невероятным образом чуть соприкоснулись. И вот эта призрачная, кисейная грань была передана какими-то особыми чуть радужными, предельно разреженными мазками.
Гравер сложил холст, затем, подумав, снова развернул его. Долго, не отрываясь, смотрел, словно силясь проникнуть взглядом куда-то вглубь, сквозь застывшие жетовато-серые наплывы краски. Он не мог понять, что именно так неотвязно притянуло его к этой картине.
От внезапного скрипа половицы он вздрогнул. Позади стоял хозяин дома. Гравер торопливо свернул холст и вернул на стол.
— Простите, сеньор, — забормотал он, смущенно разводя руками. — Это… это было… лежало здесь. Я только взглянул.
Каменотес кивнул. Гравер впервые увидел, как он улыбается. Тогда он снова развернул хост.
На какое-то время он словно забыл о его существовании. И вновь смотрел, не отрываясь, на женщину на холсте. Он не сразу понял, что именно такой рисовалась ему в сумрачных сумбурах воображения его давно покинувшая мир мать. И, наверное, именно так смотрела бы она на него, если бы вдруг явилась горячим, зыбким видением на дороге. Если бы вдруг…
— Это — мать? — спроси он, указав пальцем на женщину. — La Madre?
Дельгадо моча кивнул, подошел на цыпочках и встал сзади, глядя на холст через его плечо.
— Агнесса… — вдруг произнес еле слышно Гравер.
— Нет, — услышал он тихий голос за спиной. — Не Агнесса. Мария.
— Мария — так же беззвучно повторил Гравер. — Мария… Погодите, это…Не Видение  ли?
Дельгадо радостно и вмете с тем как-то опасливо закивал. И тотчас прижал палец к сухому, выпаренному рту. Гравер кивнул и улыбнулся радостной улыбкой посвященного.

***

Через день господин Аройо отправил его в Мериду принять и доставить большую партию китайского ясеня для облицовки хор в соборе. Поездка затянулась на три недели.
В доме он застал плачущую слабоумную племянницу сеньора Дельгадо Каталину, которая, тараща глаза и заикаясь, сообщила, что дяденьку Бенигно разбил паралич, что он будто бы упал вечером с крыльца, будучи немало выпимши, да и ударился спиною о каменные ступеньки.
Сам хозяин дома лежал с мокрым полотенцем на голове, открывая по-рыбьи рот, что-то силясь сказать, и указывая пальцем на старый, нещадно чадящий камин…

***

Гравер не знал, что через день после его уезда в дом приходил дон Кристобаль Перальто, новоиспеченный живописец, волею градоправителя (кем-то, говорят, ему приходился) возведенный главою над всеми реставраторами собора. Несмотря на молодость, был вял, слабосилен, говорил голосом вечно простуженного ребенка. «Не мужчина, а чулок, набитый песком, — сказала как-то о нем широкобедрая стряпуха Хосефа, — скорей померла бы, чем легла с таким, прости Господи!»
Подавал, однако, надежды как живописец, ибо, несмотря на внешнюю субтильность и жеманность, был сметлив, наблюдателен, чуток на поветрия, умел в нужный момент появиться, и в нужный же момент исчезнуть с глаз долой. Картина его «Святая Анна во младости» была даже на некоторое время выставлена в Королевской Академии в Мадриде, потому как образ Святой чудным образом совпал с чертами лица инфанты Марианны.
Бог весть, что за надоба привела Маэстро (а именно так надлежало звать дона Кристобаля подчиненному люду) в дом каменотеса Бенигно Дельгадо, да еще в поздний час. И пока племянница Каталина, визжа и жестикулируя, будила прикорнувшего после невоздержанного ужина дядюшку, Маэстро, морщась от витающего духа нищеты, тщеты и греха, присел на скамью. Хотел было предаться мыслям о неистребимости порока и неотвратимости воздаяния за него, но обратил внимание на свернутый холст. Глянул, брезгливо повертел, да и бросил на пол.
Когда Каталина привела наконец нетвердо ступающего и бормочущего дядюшку, дон Кристобаль, запамятовав на какое-то время, зачем он, собственно, пожаловал (а пожаловал сластолюбивый Маэстро, верней всего, затем, что положил глаз на грудастую, рано поспевшую и беззаветно глупую Каталину), замялся, пнул лежащий на полу рулон и ткнул пальцем.
— Эй, как тебя там! Это — что?!
И тут каменотес, отпихнув племянницу в сторону и едва не потеряв от того равновесия, схватил с пола рулон и спрятал за спину.
— Что такое, я спрашиваю? — дон Перальто говорил, грозно сдвинув редкие нитяные бровки. — Чья это мазня?
— Моя, — тихо ответил Дельгадо, виновато опустив голову и отступив на шаг.
— Ах твоя! — дон Кристобаль расхохотался. Он очень хотел, чтоб хохот получился собразно его нынешнему сану — этаким густым, раскатистым, басовитым. Но не получилось. Вышел какой-то жалкий, блеющий хохоток. Вышел да и растекся, как сырой яичный желток на блюде.
— Мда, — сказал он, отсмеявшись. — Значит, говоришь, это твоя мазня? Давай поглядим, что ты такое тут намазал?
Он требователно протянул маленькую птичью пятерню, и каменотес, поколебавшись, дал ему холст.
— Ну? — Маэстро брезгливо выпятил толстую, бескровную, как мокрица, губу. — И что тут. Нищенка какая-то. Старая, истаскавшаяся подстилка. Да? А это кто, перед ней? Это какой-нибудь…
— Это не пастилка! — Каталина надулась и глянула на дона Кристобаля сердито, исподлобья. — Это — Матушка наша, заступница и госпожа. Пресвятая Дева, вот кто!
— Кто?! Что ты несешь, убогая! Эй, Дельгадо, это что, правда.
— Истинная правда, сеньор, — опустив голову произнес каменотес.
Дон Перальто переменился в лице. Все это уже переходило всяческие границы. Да! Одно дело пачкотня уличного художника. И совсем иное дело — человек, допущенный, можно сказать, в Святая святых. Ведь нет более священного места во всей Испании! Ему даже стало немного жаль этого старого, немощного человечка с дрожащим сизым подбородом, слезящимися глазами, реденькими седыми космами. Ну возомнил себя живописцем под старость-то лет. Есть, наверное, резон пожалеть его, он ведь уже сам себя наказал — тем, что на свет явился!
— Вот что, Дельгадо, — сказал он сдержанно и сурово, как провинившемуся ребенку, — будем считать, что я тут ничего не видел и не слышал. Хорошо?
Маэстро ободряюще улыбнулся. Однако каменотес, вместо того, чтоб рассыпаться в благодарностях, угрюмо молчал, не сводя с него настороженного, и даже можно сказать, дерзкого взгляда.
— Эй, Дельгадо, ты слышал, что я сказал? — Маэстро возвысл голос. — Ты ничего не намалевал, и я ничего не видел. Каждому должно знать место и дело. Так вот, твое дело — зубило и молот. А то ведь мне подумать страшно, что с тобой станет, ежели прознают, что ты изобразил Пресвятую деву придорожной попрошайкой! Ну? — Сказав это, дон Перальто вновь презрительно и гадливо развернул холст. — И что всё это, скажи на милость?!
— Это — Видение Пресвятой девы, — чуть слышно, дрожа всем телом, сказал каменотес.
— Что?! — Маэстро вскочил на ноги. — Да ты не с ума ли сошел, старый дурень? Это – Видение? Это…
И тут — словно кусачий ременный жгут перехватил горло Маэстро. Он ведь сам уже несколько месяцев был занят над написанием монументального полотна «Чудесное Видение», которое должно было бы достойно украсить стену часовни при Соборе. Работа продвигалась споро, с подъемом. До окончания было еще, правда, далеко, но время еще было, и, главное, дон Перальто абсолютно ясно представлял себе всё полотно, до последнего мазка, он даже подпись свою видел в углу картины! А тут — убогая мазня. Да и какой ей быть! У него ж даже красок стоящих нет, у пьяницы забулдыжного! Пожилая, худощавая женщина, простершая руки… И нету ни белоснежных, богато вышитых хитонов, ни свитков, ни даже нимбов (А они, нимбы, кстати, всегда особенно хорошо удавались Маэстро! У него даже была особая метода смешения красок для них, которую он,разумеется, держал в тайне!)
И всего-то надо было плюнуть да и уйти, но тут какой-то отдаленной, непрошенной вспышкой прозрения понял дон Кристобаль, что никогда, никаким усердием, никакими, самыми дорогими, выписанными из Фландрии красками, ни с помощью дюжины помощников и наставников, не сможет он изобразить с такой прозрачной простотою и ясностью ту бездну усталости, горечи, нежности и любви, что жили в глазах, в лице, в каждой складке одежды этой женщины у придорожного столба. И что весь вдохновенный и плодовитый труд его есть тщета, напудренная, нарумяненная пустопорожность. И с сучьей, воющей тоской понял Маэстро, что уж не сможет он теперь забыть этот образ, и будет он являться пред ним всякий раз, когда он возьмется за кисть и за краски…
***
— Ну хорошо, — лицо дона Кристобаля разгладилось. Он глянул на Дельгадо почти дружелюбно. — На том порешим. Я понимаю, это будет нелегко сделать, но мазню твою придется сжечь. Это для твоей же пользы, Дельгадо. И для ее, — небрежно, как бы мимоходом кивнул он на притихшую сникшую, почуявшую неладное Каталину. — Хочешь, я сделаю сам?
Он решительно шагнул к камину. Но каменотес вдруг, отпихнув в сторону племянницу, кинулся ему наперерез.
— Не надо, сеньор Перальто! Право слово, не надо. Я…
— Тебе ее жаль, картину? — Маэстро понимающе улыбнулся. — Жалко будет смотреть, как задымится, полыхнет холст, да? Как затрещат краски, верно?
— Верно, сеньор, — умоляюще прошептал каменотес и протянул руку, — вы уж дайте его, пожалуйста, мне. Уж пожалуйста, сеньор…
— Тебе жаль ее, — грустно улыбнулся Маэстро. — А ее, — он быстро кивнул в сторону племянницы, — тебе не жаль. О, люди! O tempora, o mores! Им жаль кусок ткани, заляпанной красками, и не жаль юное доверчивое дитя.
— Дайте его мне, сеньор, — бубнил, угрюмо насупившись, каменотес. — Я сам… ежели уж так надо. Но — сам.
— А почем мне знать, что ты не сохранишь эту нечисть где-нибудь в потаенном сундучке? Нет, милейший, лучше я своими руками…
— Дайте его мне, сеньор! — вдруг побагровев, зарычал каменотес и схватил большие каминные щипцы. — Дайте, от греха подальше и ступайте себе вон!
Дону Кристобалю стоило немалых усилий, чтобы скрыть, скомкать, запрятать подалее подлый, потный страх, чтобы с доброй улыбкой вернуть этот окаянный свиток, потрепать по плечу набычившегося, тяжко дышащего хозиина, дойти до двери, и уже там, почти в безопасности, изрыгнуть наконец слова, из коих «сдохнешь!» было самым доброжелательным…

***

Бенигно Дельгадо умер через три дня. Сперва был жар и лихорадка, потом на полдня ему стало лучше. Он даже порывался одеться, отправиться к дону Кристобалю что-то там объяснить. Затем он снова впал в забытье. А к воскресенью отошел. Тихо, не просыпаясь.
Хоронил его Гравер, и на похоронах было всего-то человек пять, а на поминальную трапезу и вовсе пришел один сеньор Аройо. Сидел недолго, осушил кружку вина, долго молчал, хмуро катая по столу хлебный шарик.
— Вот что, Лобито сказал он, глядя в пол. — Ты… меня правильно пойми. Ты отличный работник. Десятерых стоишь. Но… В общем, придется тебе уйти. Объяснить почему?
Гравер покачал головой. Аройо шумно вздохнул, некоторое время помолчал еще затем сказал, глядя в сторону:
— Есть у меня приятель. Он вообще родом отсюда, но дома бывает редко. Кукольник он, понимаешь? Театр у него. По стране ездят, даже до Франции доезжают. Хочешь, иди к нему, он возьмет. Куклы будешь делать. Хлеб какой ни есть.
Гравер снова покачал головой: — Я гравер, сеньор Аройо.
Аройо кивнул и поднялся. Однако когда он уже нахлобучивал шляпу у выхода, он произнес с внезапной, отсутствующей улыбкой:
— Как, говорите, найти этого вашего приятеля?…

***

Через три дня Гравер покинул Сарагосу с театром La Cuentista. Вырезал кукол из клена и кизила, клеил, раскарашивал, сам шил им одежды. Даже освоил ремесло кукловода.Театрик стал набирать известность, но через полтора года хозяин театра помер от холеры в Галисии, имущество распродали за долги, театра не стало.
Памятник на могиле Бенигно Дельгадо не простоял и недели, был вдребезги разбит неведомо кем. В дом его ворвались какие-то люди, перерыли все вверх дном, ушли так и не сыскав. Каталину отправили в деревню к дальней родне.
Полотно маэстро Кристобаля так и не увидело свет. Работу он не завршил, да и вообще поостал к живописи, занялся торговым делом, в чем преуспел весьма.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

В свой город Гравер вернулся лишь через три года.
За это время он узнал от разных людей, что госпожа Констанс через неделю после безвестной пропажи мужа обратилась в Управление городской стражи, сказав, что супруг ее, баронет Уго Эдгар Стерн вышел поздно вечером из дому, ничего ей не сообщив, и более не воротился. Однако добавила, что ночью видели его в игорном доме «Центрурион». В оном заведении удалось выявить, что в тот день, за два часа до полуночи господин Стерн впрямь появлялся, проиграл в бридж немалую сумму известному мошеннику и шулеру по прозванию Чоло. Платить проигрыш отказался, уличив партнера в мошенничестве, а заслышав угрозы и брань, ударил по лицу, повергнув навзничь, и удалился вон. Чоло же, придя в себя побежал вдогонку, вскоре вернулся, весь в грязи и в ссадинах, но сказал, что старикашка свое получил. Чоло взяли уже на выезде из города, но по дороге в управу он вышиб дверцу арестантской кареты, выкатился из нее вместе со стражником и прыгнул с перил моста в канал. Его не нашли и сочли утонувшим.
***
Когда Гравер и подошел к дому старика Нормана, первый, кого он увидел была Каппа. Распахнув головою калитку, едва ли не вышибив ее из петель, она кинулась к нему, часто, шумно дыша, взгромоздила лапы ему на плечи. Он, смеясь и неловко уворачиваясь от ее жаркого, влажного языка, трепал ее по густому, грязному загривку, бормотал что-то свое, для чужих непонятное, но когда она, вдруг, точно спохватившись, отпрянула и высоко запрокинув голову, протяжно и по-щенячьи тонко взвыла, Гравер все понял.
В доме старика Нормана, похоже, уже давно и прочно хозяйничал новоявленный тесть. Он хмуро поинтересовался, кто он такой и что ему надобно, затем неохотно пропустил, громко и недовольно кликнув супругу. Присцилла, опасливо косясь на мужа, сообщила скороговоркой, что папа помер уже две недели как, что похоронили, слава богу, как подобает доброму христианину, хотя и говорили тут про него пустые люди невесть что. «Помер легко. Утром выхожу, он на крылечке сидит. Ну ты знаешь, он так часто сидел. Но чтоб до утра, такого не бывало. Подхожу, а он уж и холодный совсем».
Затем, почему-то понизив голос, сказала: «Папа велел передать тебе кое-что. Ежели тебе это нужно, конечно. Ежели нужно, возьми, нам оно как бы без надобности, мы дело давно закрыли».
Зашла в дом, оставив его на пороге, погрымыхала в чулане и вынесла давно знакомый Граверу добротный дубовый, кованый медью чемоданчик с инстру-ментами. «Нужно?» — она вперилась в него выжидающим, мышиным взглядом.
— Они, между прочим, хороших денег стоят, — вдруг вмешался ее супруг, протирая о фартук руки, красные и пупырчатые, как вареные раки, — Так что ежели тебе не нужно, можешь и оставить…
— Папа мне так сказал: не поступишь с ними, как я велел, будет беда твоему дому, — причитала дочь злым, стонущим голосом. — Вот так и сказал, колдун старый. Перед Святым Распятием велел поклясться!
— Мы люди приличные, закон понимаем, — снова угрюмо влез ее супруг, буравя его мелкими, тараканьми глазами. — И в бога веруем. Сказано передать, мы передаем, без обману. Но и ты уважение имей. Вот так пришел, хвать, и забрал, да?
Гравер кивнул и взял чемоданчик из холодных и неподатливых ла-пок Присциллы.
— Ты осторожней по улицам-то ходи, — долдонил ему в спину ненавидя-щий голос супруга. — У нас нынче по осени склизко на улицах-то. Башку рас-ши-бешь, не ровён час.
Он снова кивнул и пошел вниз по ступеням.
— Мы ведь если что, и напомнить можем про ту историю. Кой-кому. А то родня того покойничка нынче на вдову грешит. А она все помалкивала, потому как папашу Нормана боялась, как смертного греха. А теперь, когда папаша богу душу отдал, может и разговориться. Так что ты подумай!
— Я подумаю, — ответил Гравер, не оборачиваясь.
— Эй, парень, — крикнула вдруг ему вслед Присцилла. — Ты не заберешь ли с собой эту чертову псину? Житья уже нету от нее, окаянной. Давеча вот Барту, мужу моему, ступню прокусила. Два дня лежал. А дело стояло. Не возьмешь, в живодерню сведем, нам эта уродина вовсе не надобна, мы люди серьезные. Как, заберешь?
— Как найти могилу Хозяина? — спросил Гравер, кривясь от ее пронзительного голоса.
— Как найти. Да очень просто найти. Вторые ворота, те, что возле мыловарни Каспера. Там недалеко. Да спроси у сторожа, он скажет. Там памятник есть. Папаша его сам смастерил, как хворать начал… Так берешь псину-то?
— Беру, — ответил Гравер и, не оборачиваясь, сбежал с крыльца.
Каппа, едва дождавшись, сорвалась с места и ринулась за ним, путаясь у него под ногами и радостно урча и стуча вздыбленным хвостом о его колени.
— Ишь, забегала, сука сраная, — обрадованно и зло заверещала вслед дочь старика Нормана.
— Да сама ты… — сказал вполголоса Гравер.
Каппа отрывистым лаем дополнила нескзанное.
***
Каппа вывела на могилу сама. Она располагалась между воротами и ча-сов-ней. Крепкий, трапецевидный памятник серого гранита. Надпись классическим римским капиталием с восхитительной небрежностью мастера:
Man is just a speck
in the Eye of the Lord
Persival Lloyd Vernon*
Гравер долго, улыбаясь, водил пальцем по граням высеченных букв, беззвучно шевеля губами, задавая нескончаемые вопросы мастеру, и камень отвечал ему его голосом.
***
У кладбищенских ворот грудилась стайка нищих. Впрочем, для нищих они выглядели вполне упитанно и добротно. Среди них Гравер признал мужа Присциллы. Он был пунцов от вина возбужден и суетлив. Шагнул навстречу, но Каппа отозвалась таким злобным, хрипящим рыком, что он остановился.
— Эй, приблудыш! Так мы насчет чемоданчика недоговорили. Где он у тебя, кстати? Мне тут знающие люди сказали, что там инструменты, которые сумас-шедших денег стоят. Я ж знать про него не знал. Ну баба, положим, дура, но я-то не дурак, слава богу. Давай так: ты мне чемоданчик, и лети себе вольной птахой. Так где он у тебя, чемоданчик-то?
— А здесь, — усмехнулся Гравер. — В котомочке. Я ее развяжу, а ты покудова Каппу подержи. Ну?
Он сделал вид, что хочет выпустить из рук ошейник ощерившейся, утробно ревущей и рвущейся твари. Барт отскочил с завидным проворством.
— Погоди-ка, — коренастый человек с тяжелой квадратной челюстью, в старой заношенной солдатской блузе и шароварах, вправленных в сапоги бецеремонно отпихнул Барта в сторону. — Ну-ка давай, отпусти своего кабыздоха! Я с ними быстро управляюсь. Тявкнуть не усеет, а уж я ей глотку сломаю.
Он улыбался, вертя в руках короткую ременную плетку. Хотел сказать еще что-то но осекся, встретившись взглядом с сузившимися волчьими глазами Гравера.
— Что ощерился?! Думаешь я тебя боюсь? — выкрикнул он плаксивым фальцетом. Я не таких об колено ломал!
Однако вдруг стих, сниг и отошел, уступив дорогу Граверу и Каппе.
***
— Эй парень!
Гравер вновь остановился. Барт быстро шагал за ним, жестами предлагая остановиться.
— Ну?
— Погоди, давай мирно поговорим. Слушай, парень, я ведь не шутки сюда пришел шутить. Я человек приличный и закон уважаю. В общем, если мы с тобой полюбовно не договариваемся, я иду прямиком в Городскую управу и рассказываю что да как было. И как ты думаешь, сколько мне отвалит родня того баронета, которая осталась с носом после его смерти, если я вместе с тобой спроважу в тюрьму Ее величества также и шлюху Констанс? Я дорого не возьму но и продешевить не хочу. Думай и не торопись так.
Гравер покачал головой и сплюнул под ноги.
— Это ты торопишься, а не я. Потому что пока ты добежишь, да все там растолкуешь, меня уж и в городе не будет. А найти меня дело непростое. У меня ж дома нет. Вот он, мой дом, — Гравер тряхнул котомкой. — Это раз. Потом, с Констанс тебе не совладать, уж мне поверь. Да и дело давно забытое. Это два. Ну и третье. Ежели все будет по-твоему, то в тюрьму в первую очередь пойдет твоя жена Присцилла. А оно тебе надо?
— А отчего ж нет? — хохотнул Барт. — Закон он ведь есть закон. Для всех писан. Она пойдет в тюрьму, дом и дело ко мне перейдут. Я тут давно уж красотку пухлую приглядел. Ребеночка ждет от меня. Наследничком моим будет. Так как, договоримся?
— Договоримся, — Гравер снова сплюнул под ноги. Увещевающе потрепал по загривку Каппу, полез в котомку, повозился там и вытащил завернутый в бархотку медальон Констанс. — Ну?
Развернув, Барт издал странный сипловатый звук, схожий с икотой, переменился в лице и тотчас, воровато обернувшись на своих товарищей, быстро и судорожно запихнул медальон куда-то за ворот.
— Так как? Пойдет? Если нет, так давай назад. Ничего другого не предложу. Пойдет?!
— Да пойдет, ясно дело! — лицо Барта распирало от радости. — Только… да ладно, чего уж там.
Гравер сплюнул третий раз, затянул котомку, перекинул ее через плечо и зашагал прочь. Однако затем обернулся и произнес раздельно:
— Мы квиты, Барт. Запомни это. И знай, если с Присциллой и Констанс что-то все же случится, я тебя найду везде. Запомнил?
— Как не запомнить. Только ты мне скажи, что тебе Присцилла-то? А? Ну Констанс — сисястая кобылка, понимаю. А уж Присцилла-то. Страшней смертного греха. А? Неужто запал?
Голос Барта заскворчал, как шматок сала на сковороде. А лицо расплылось с дрянной улыбке.
— Она — дочь старика Нормана, — бросил он, не обернувшись.

рекомендовать