Антигона и ее братья

Полдень. Клубящаяся пылью полоса света уже доползла до верхнего края полусгнившей, с ядовитой прозеленью деревянной балки. Это и значит – полдень. И еще это значит, что скоро придет Креонт. Он всегда приходит в это время. Интересно, почему? Нет, почему именно в полдень – в общем, ясно. Потому что утром спит, а вечером и ночью пьет. Полдень для него – самое подходящее время. Интересно другое: почему он вообще приходит? Не совесть же, в самом деле, его мучает! Почему-то когда облеченный властью человек еженощно напивается, как свинья, это в глазах многих – непременное свидетельство того, что его мучает совесть. Да впрочем, хоть бы и мучила, ей-то что за дело до того.
Или он приходит из-за Гемона? Вернее всего, так оно и есть.
А вот зачем приходит Гемон – яснее ясного. Его полудетский разум, хоть и кажется со стороны запутанным, мятущимся, на самом деле прост, как хлебная краюха. Гемон приходит потому, что хочет с ней переспать. Отчего мечется его душа? А оттого мечется, что претит ей, возвышенной, затхлая тюремная солома. Ей бы, душе, что-нибудь светлое и благоуханное. Но ничего такого он предложить не может. Потому что знает: ежели он ее выпустит отсюда, обратно она не вернется, а папаша этого никогда ему не простит.
Итак, Креонт приходит потому, что боится за своего не в меру чувствительного сына. Верней, не за него. Боится, что Гемон возьмет да совершит глупость: выпустит ее на волю. Во имя любви, так сказать. Кажется, в прошлый свой приход Креонт ей сказал нечто вроде следующего: когда банальная тяга к соитию становится мучительной, эгоцентричной и иррациональной, она, кажется, зовется любовью. Так вот, зря он боится. Во имя любви иногда совершаются глупости, верно. Но, как правило, вполне комфортные и невинные. Говорят, случаются исключения. Возможно. Но Гемон уж точно не из их числа. Он похож на своего отца и наверняка не только внешне. Приспеет время, и все в этом сполна убедятся. Когда к жестокости добавляется сентиментальность, она не смягчается, лишь изощряется.
Самое удивительное, с некоторых пор Антигона стала ловить себя на том, что почти перестала тяготиться этими посещениями. Да, он по-прежнему раздражал ее дурной помесью самодовольства победителя и трусоватой злобности боящегося уличения мошенника. Да, она по-прежнему считает его главным виновником гибели всего ее рода, и представься ей возможность лишить его жизни, сделала бы это без колебания. И все же… это, по крайней мере, хотя бы человек, а не скотоподобное мурло, вроде стражника, то и дело с плоским хихиканьем припадающего к дверной щели. Гемон как-то сказал ей, что после каждого такого посещения отец пьет много больше обычного. Ну что ж, она рада хоть этому. Хоть что-то…
***
– Здравствуй и радуйся, ослепительная Антигона, дочь богоравных Эдипа и Иокасты! Поминаешь ли ты и меня в скорбных своих бдениях?
(Вот наконец-то явился. Сегодня – необычно нарядный. К чему бы? Даже благоухает чем-то, хоть ранее в пристрастии к благовониям не был замечен. Ах, не запачкались бы вы здесь, великий царь! Впрочем, не запачкается. Следом поспешно вошел некий неразличимый человечек, водрузил на пол резную скамеечку и удалился, пятясь и прижимая руки к груди.)
– Вот не далее, как только что и помянула. – Антигона подняла голову, щурясь от нестерпимо яркого света, хлынувшего от настежь распахнувшейся двери. – Интересно, думала, отчего владыка Фив, пусть и самозванец, почти каждый день является сюда, в лоно мрака? Уж не боится ли чего?
– Полно, Антигона, с чего бы мне бояться? – Садится неподалеку, демонстративно брезгливо подобрав полы туники. – Отчего прихожу? Начнем с того, что мне по-своему приятно с тобой беседовать. По-своему. Про тебя даже можно сказать, что ты не лишена привлекательности. Если, конечно, тебя отмыть. Мой вздорный сын даже находит, что ты красива. Это раз. И потом… Хотя, отчего бы мне, владыке, как ты говоришь, пусть и самозванцу, не делать то, что мне хочется, и никому при этом ничего не объяснять? Не для того ли и стремятся в цари, чтобы ни в чем ни перед кем не отчитываться?
– Тебе виднее. Видимо, очень уж тебе желалось ни перед кем не отчитываться, коли ты так мужественно согласился искупаться по уши в грязи, да еще и публично и урча от удовольствия.
– Фу, Антигона! На тебя дурно действуют сырость и духота. Даже в твоем положении не следует опускаться до вульгарности. Вот ведь незадача, только я надумаю тебя помиловать, как ты сама все и портишь. Ну посуди, как я могу отпустить на волю человека, который говорит такое о своем государе?
– Я и не прошу меня миловать. А царей, как мне кажется, следует уважать за дела, а не за…
– Вот тут ты ошиблась, глупышка! Царей должно уважать именно за то, что они цари. И все! Этого достаточно! Потому что когда цари начинают мелко заигрывать перед чернью, из кожи лезть, чтобы понравиться какому-нибудь кожевеннику или скотнице, они уже не цари, а лицедеи. И кончат, как лицедеи, в сраме и смраде. Запомни: чернь никогда не будет любить царей, даже если те будут кормить их с ложечки. Цари не должны нравиться. Толпа любит только юродивых. Все, чем должен заниматься царь, – это укреплять свою власть. Все, что есть благо для государя, – благо и для отечества, – эту простую мысль надобно вбить в головы подданным, сообразительным – словами, тугодумам – дубиной. Добрые цари, Антигона, бывают в сказках. Но только там им обычно помогают боги. И я бы был добрым, клянусь, ежели б они мне помогали. Так ведь не помогают! Ну не помогают они мне, вот ведь в чем беда! Самый страшный грех в государстве – не воровство, не убийство, не святотатство, но публичное неповиновение, непочитание власти. Почему? Убийца убьет одного, ну двух, трех. А не почитающий власть подрывает основы государства, и ежели оно рухнет, – а государства как раз оттого и рушатся, что подданные перестают их почитать! – то погибнет людей во сто крат больше, чем способны убить сотни отъявленных убийц и грабителей. Я мог бы говорить об этом очень долго, но…
– Не сомневаюсь. Ты уже сказал так много, что меня едва не стошнило. Для того чтобы оправдать собственную низость, обычно требуется много слов. И потом, когда человек просто лжет, это значит, он лжец. А вот когда человек начинает свято верить собственной лжи, значит, он начинает сходить с ума. Ты, я смотрю, уже веришь…
– Тьфу! Идиотка!!! – Креонт в ярости вскочил на ноги, едва не ударившись головою о низкую притолоку и оттого придя в еще большую ярость. – Жалкая, порченая тварь! Низость! Подлость! Ха! Ты такая же восторженная, порочная кретинка, как и твоя мамаша. Стоит вам услыхать красивое словцо, как у вас туманятся глаза и потеют промежности! А можно узнать, дражайшая, отчего ты считаешь меня низким? Что вообще есть низость?
– Низость? Это когда жестокость и трусость живут вместе, не мешая друг другу.
– Затейливо сказано. Положим, я жесток. Но трусость – тут я не согласен. Спроси об этом тех, кого я водил в бой.
– Ты боишься людей.
– С чего ты взяла?
– Ты всех окружил шпионами и соглядатаями. Ведь так?
– Нет. Не всех. К сожалению. Хотелось бы, да не получается. А кстати, что ты имеешь против шпионов? Большинство моих добрых подданных ничего против шпионов не имеет. Если тебя подслушивают, стало быть, с тобой считаются, о тебе помнят. Я-то ведь поначалу тоже думал обойтись без соглядатаев. Разгоню, думаю, их всех. А потом гляжу – как-то без них хлопотно, неуютно как-то. Один здравомыслящий простолюдин, помнится, сказал: если желаешь иметь стадо овец и боишься при этом запачкать сандалии в дерьме, откажись от стада, иначе будешь и в дерьме, и без овец. И я решил не разгонять. Потому что человек, который пьет вино, не должен задавать себе вопрос: а мыли ли виноделы ноги, прежде чем давить спелые ягоды? Так же и здравомыслящий подданный не должен задавать себе вопрос: а нет ли у царей соглядатаев и наушников, тайных тюрем, наемных убийц, яда в шкатулке? Главное, чтобы мути не было на дне чаши. А ты, между прочим, думаешь, что твой папа, Эдип, обходился без этого? Вижу по твоим девственно глупым глазам, что думаешь. Ну да, он правил мудро и справедливо, подданные мурлыкали от удовольствия и брали хлеб из его рук, виляя хвостом!
– При нем не было этой мерзости, которую ты развел в Фивах.
– Ах вот оно как? Стало быть, чума, голод, разбой на дорогах, это не мерзость, это нормально, да? Ну да, тебя и твоих братьев это не касалось. Мёрли какие-то темные, некрасивые и не возвышенные люди. Да и откуда ж тебе знать, что при нем было, а чего не было! Что ты вообще можешь знать, государева дочь? Только то, что было видно из окна твоей надушенной опочивальни. Если твой отец был так мудр и справедлив, как оно тебе кажется, отчего никто не возмутился, когда его удалили с престола? Отчего толпы подданных не хватали его, рыдая, за край туники? Отчего никто не возмутился, когда его дочь оказалась в темнице? И если ей снесут голову, а это весьма возможно, возмутится ли кто-нибудь?
– Думаю, нет.
– Браво, Антигона! Не ждал такой прозорливости.
– Заморочить людям головы, много проще, чем накормить досыта. И когда тебя погонят с престола, а это тоже весьма и весьма возможно, станут ли подданные, рыдая…
– Разумеется, не станут, Антигона! Я же сказал, народ никогда не будет любить царя. В том числе, и меня, разумеется. И потом, управлять я намерен долго и, пожалуй, изрядно всем надоем.
– Отчего ж ты тогда меня боишься?
– Тебя?! Ты не бредишь ли?
– Не боялся бы, не упрятал меня сюда.
– Вот ты о чем. – Креонт вдруг разразился негромким, но долгим смехом. – Милая самонадеянность. Нет, Антигона, сюда я тебя упрятал за банальное непослушание. Не более того.
– За то, что похоронила родного брата?
– За то, что сделала это вопреки моему запрету! Полиник – твой брат, он тебе дорог, хотя он и изменник. Все понимаю. Но я запретил его предавать земле. Ты должна была просто прийти, пасть на колени… Ну ладно, хорошо, не на колени, просто прийти и попросить. По-про-сить! Я бы, возможно, и позволил. Возможно. В порядке исключения. Ты этого не сделала. Ты была уверена, что все сойдет с рук, что я не посмею. И многие так подумали: Креонт не посмеет тронуть Антигону. Деточка, ты мне не оставила выбора. Никогда прежде не думал, что мания величия столь живуча. Прежде чем стать тем, кем я стал, я сумел убедить себя в том, что я ничем не лучше остальных, просто мне повезло, а им – нет. Я прямо-таки вытравил из себя идиотскую уверенность, что я дарован людям богами. Увы, боги здесь ни при чем. Посему, если нужно унизиться, если это действительно нужно, я это сделаю без всяких душевных борений, как всякий нормальный человек. А ты – ни за что! Тебя не сегодня-завтра обезглавят, а ты не хочешь даже просить пощады. И не от избытка мужества, а единственно от спеси и глупости. Мол, опять же, не посмеет. Так вот, я тебя уверяю: еще как посмею! И сделав это утром, едва ли вспомню об этом вечером. А ты… – Креонт вдруг злобно закашлялся, – ты, даже если и попросишь о помиловании, а так оно скорее всего и будет, то сделаешь это с таким скорбным величием, словно и не шкуру спасаешь, а оказываешь не весть кому благодеяние.
– Я не преступница.
– Преступник – тот, кто преступил. Ты – преступила. Твой брат – изменник, он привел под стены города иноземцев. Пролилась кровь. Мое решение было справедливо. Давай спросим родственников тех, кто пал на той войне, тех, кто уцелел в сожженной Полиником Кадмее: должен ли прах изменника упокоиться в стенах города?
– Давай, дядюшка. Заодно спросим, должен ли тот, по чьей вине эта война началась, кто сделал все, чтобы посеять смуту и раздор, кто лгал и предавал, кто оклеветал родную сестру, быть царем Фив.
– Антигона, ты столь глупа, что тебе, право, нетрудно будет и умереть. Дураки, как я заметил, проще расстаются с жизнью. Война началась из-за меня? Хорошо, давай вспомним, из-за чего и из-за кого она началась. Тебе полезно будет это узнать.