Картина Репина (рассказ)

— Четыре тру-у-упа возле танка… весь наш гвардейский экипаж… — пропел Петруха и страдальчески поморщился.
— Ох уж эти алкогольные напитки… Как они, право, напрягают…
Петруха молод и поэтому по-комсомольски горяч. Он очень любит посещать энергичные молодёжные сборища а различных ночных клубах, которых за последние годы расплодилось в нашем городе больше, чем бродячих собак, а непременный атрибут таких молодёжных тусовок-посиделок его величество алкоголь.
— Мне вчера Ванька Синебровов про одно средство рассказал. Недельку, говорит, попьёшь, и печёнка опять как у новорождённого младенца. В смысле, капитально очищается от алкогольных шлаков.
— Это интересно, Петя, — сказал я как можно вежливее.
Петруха обиженно поджал губы.
— Ваш, товарищ майор, унылый скептицизм, меня просто убивает. Надо верить достижениям современной медицины.
— Нет, я совершенно серьёзно! – возразил я. – И что за лекарство? Надеюсь, не контрафакт?
— Да самое натуральное! Швейцарский продукт! Вытяжка из погремушек амурского тигра. Три двести – десять капсул, — и проговорив последнее, он скорбно вздохнул.
— Интересно, — повторил я третий раз. – Петя, а как у тебя в школе обстояло дело с таким предметом, как география? — и подмигнул этак интимно. – Небось, отличник?
— Ну, почти… — смутился Петя. Всё ясно. Об головы таких «отличников» мой школьный учитель географии Виктор Степанович, по весьма многозначительному прозвищу Злодей, в бессильной педагогической злобе ломал указки, но так никому из них и не доказал, что лошадь Пржевальского и сам Пржевальский верхом на лошади – это не одно и то же. Жаль, что за такие экстремистские методы воспитания подрастающего поколения его через год всё-таки выперли из системы народного образования. Бывший военный офицер, всю жизнь заведовавший продскладом у нас на полигоне, он, конечно, по совершенно нелепому стечению обстоятельств стал школьным педагогом, поэтому чего от него, убогого, можно было ожидать? Опять же указки-то были не железные, а всего-навсего сосновые. Авторитетно заявляю: совсем не больно. Вполне можно было терпеть.
— Тогда скажи мне, Пржевальский, где находится Швейцария и где течёт река Амур?
— А при чём тут это? – закипятился он.
— Как раз при том! Этот дурак Синебровов — и как его ещё в ОБЭПе держат с такими широкими географическими познаниями? – тебе мозги запудрил, чтобы ты это лекарство побыстрее купил, а ты всё принял за чистую монету. Где оно, кстати, продаётся?
— Аптека «Витамин» на углу Кировского-Кутузовского. Больше нигде!
— Во-во! – кивнул я. – А знаешь, кто эту аптеку держит?
— Хто?
— Баба его! Она её в начале года прикупила! Теперь соображаешь, чего это он так живописно тебе эти капсулы расхваливал?
-Не-а! – честно признался Петруха. Вот за что я люблю его, простака наивного-простака задорного, так это за его пионерскую искренность.
— И вообще, не свистите, господин майор! У него супруга алгебру в школе преподаёт. На прошлой неделе племяннику кол поставила. Не, ты понял, Андрей? Не двойку- целый кол! Вот я и говорю – достойная женщина!
— Так он с ней уже два года как развёлся! Чего с неё взять, с учительницы-то? Тангенсы-котангенсы? А сейчас он живёт с Дуськой-Майорихой, которая раньше пивом в привокзальном забегалове торговала! Ей ещё, помню, Вовка Журин козью морду устраивал, чтобы это самое пиво не бодяжила совсем уж без всякой совести! Ну, разбавила чуть-чуть — и хватит! А она туда ещё и стирального порошку для пены! Такая шмара, пробу ставить негде! Так вот теперь она –фармацевт и дипломированный специалист Международной академии травоядной медицины!
— Да… — вздохнул Петруха. – Чудны дела твои, Господи… Не знаешь от чего помрёшь… Или от кого…
— Сколько, говоришь, стоит-то?
— Три двести.
— Сорок бутылок, — перевёл я счёт на самую устойчивую в мире валюту. – Вопрос: а нужно ли это тебе, а, Петя?
— Чего нужно? Печень почистить?
— Вот именно! Ведь всё равно замусоришь.
— А я думал, что ты, Антон Николаевич, мне настоящий друг, — по-пионерски надулся мой несравненный напарник. — И вообще, тебя в коридоре Кругляшова дожидается! — добавил он злорадно. Знает как меня побольнее укусить. Печёночники, они вообще люди очень вредные. Потому что у них, болезных, желчи – через край.
Мария Иосифовна Кругляшова, молодящаяся тридцатисемилетняя женщина, хронически старая девушка, индивидуальная двухкомнатная квартира улучшенной планировки на набережной имени 26-и Бакинских комиссаров, вялотекущая шизофрения, НЛО, магнитофон в голове, записывающий самые сокровенно-интимные мысли Марии Иосифовны и прочий набор психических проблем. Работает бухгалтером у непотопляемого мафиози господина Осиновского, по работе характеризуется крайне положительно (о, господин Осиновский умет подбирать кадры! Бух-шизо – это прекраснейшая возможность в нужный момент прятать бухгалтерские концы его мутной бухгалтерии в мутную водичку наших законов, надёжно охраняющих права психиатрических больных! Осиновский- это голова! Куда там Бриану из Ильф-и-петровского «Золотого телёнка»!).
Я сделал глубокий вдох, так же глубоко выдохнул, сильно сжал скулы и зажмурил глаза до появления в поле зрения бледно-розовых кругов. Потом вдохнул-выдохнул ещё раз, разомкнул скулы и открыл глаза. Всё. Я готов к встрече с моим неотвратимым роком – гражданкой Кругляшовой Мэ И.
— Зови!

— Антон Николаевич, вы любили когда-нибудь? — с каким-то развратным придыханием спросила Кругляшова. Нет, в хроническом женском девичестве тоже есть своя прелесть! Я имею в виду демонически-горящий взгляд моей собеседницы и мелкое подрагивание её тонких, бескровных, неумело накрашенных губ. До появления у господина Осиновского Мария Иосифовна работала заведующей детской библиотекой имени писателя Бабаевского (ну, который лауреат Сталинской премии! Героический роман «Кавалер Золотой Звезды»! Как ж, как же! Читали-с! Героическое произведение натворил товарищ Бабаевский!), а ныне – опять писателя, но теперь уже Бориса Пастернака (ещё не легче!), и я, помню, узнав о сём скорбном факте её биографии, впервые искренне пожалел несчастных ребятишек-юных читателей, вероятно, искренне стремившихся приобщится к Большому и Вечному, на страже которых стоял такой вот беспощадный взгляд и такие вот мелко дрожащие губы.
— Как интересно! – оживился Петруха. До чужих любовных историй он был большой любитель, поскольку собственными похвастаться не мог: его излишняя торопливость и прямолинейность, переходящая порой все дозволенные в таких случаях морально-этические границы, отпугивала от него представительниц прекрасного пола на стадии первого же свидания.
— Я, Пётр Иванович, имею в виду не женщин, — яростно уточнила Кругляшова.
— Жаль, — искренне огорчился «Пётр Иванович» ( а я, признаюсь, уже и забыл, что он – «Иванович». Всё Петруха и Петруха, славный опер нашего самого незамысловатого в мире уголовного розыска, бравый милицейский старший лейтенант, представление которого на капитана лежит у начальства уже второй год и будет лежать ещё сто миллионов лет, потому что Петру… извиняюсь. Пётр Иванович бывает дерзок до невозможности, в том числе и в общении с выше начальствующим составом. А уволить его не могут: два ордена Красной звезды и две контузии в Чеченской Республике, полученные при наведении там нашего конституционного порядка, надёжно охраняют моего напарника от любых начальственных стремлений от него избавиться.).
— А мы с Антоном Николаевичем, к вашему сожалению, придерживаемся традиционной сексуальной ориентации, – продолжил заниматься своим издевательским красноречием этот курский соловей и даже развёл руки в стороны: дескать, ну что тут, Мария Иосифовна, поделаешь, если мы такие вот консервативные уроды!
— Я имею в виду не плотскую любовь, — поджала губы моя, то есть, наша собеседница.
— Давайте, Мария Иосифовна, ближе к делу, — насколько мог вежливо предложил я.
— Да! — и глаза её загорелись праведным гневом (нет, всё-таки интересно, как это она с такими вот эмоциями в бухгалтерии работает! У буха же должны быть стальные нервы и холодный расчёт в беспощадных глазах!).
— У меня из квартиры пропала очень ценная вещь. Государственного, между прочим, значения!
-Я весь внимание, — сказал я, делая вид, что сосредоточен как никогда.
— Картина нашего выдающегося художника-соцреалиста Филиппа Мироновича Поросёнкова-Первоконного «Комдив Фраерман собирает своих подчинённых перед наступлением на город Глотов Екатеринославской губернии».Уникальная картина! Ей цены нет!
— Опаньки! – опять бесцеремонно влез в наш глубоко художественный разговор Петруха. – Это называется – картина Репина «Приплыли»!
— Антон Николаевич, я попросила бы вас убрать из кабинета Петра Ивановича, — с достоинством бухгалтера, трудящегося в высоких мафиозных кругах, произнесла Кругляшова.
— А чё я такого сказал-то? – всполошился Петруха.
— Сядь! – рявкнул я. — Мария Иосифовна, он больше не будет. Честное пионерское. К тому же Пётр Иванович всегда мечтал художественно воспитаться. Ему даже по ночам снятся пейзажи Левитана.
— Ага, — подтвердил этот неугомонный нахал. – Его. Только я не понимаю при чём тут мы? Мы же картинами не занимаемся!
— Я знаю, — всё с тем же достоинством ответила наша обожаемая посетительница. – Но украли ей наркоманы, проживающие в соседнем доме. Уж это-то по вашей части?
— Это не третий ли «бис»? – тут же оперативно прищурился Петруха.
— Именно!
-Значит, его всё-таки не снесли! – удивился господин лейтенант, и в это время из коридора раздался яростный рёв:
— « Стюардесса по имени Жанна! Обожаема ты и желанна!».
Мария Иосифовна вздрогнула. Она как-то в одной из наших умопомрачительных бесед призналась, что с трудом воспринимает современные эстрадные песни. Они её не облагораживают.
— Сенька-Торчок развлекается, — «успокоил» её Петруха. — Он как «герычем» обдолбится, то обязательно на улицу выскакивает без всяких трусов. Вот тут его патруль за нарушение общественного порядка забирает и сюда привозит, а он в коридоре и начинает эту «Жанну» орать. Тоже наш постоянный клиент. Душевно исполняет! Прямо Владимир Винокур!
— «Ангел мой неземной, ты повсюду со мной!» — неслось разухабистое. – «Стюардесса по имени Жанна!». Козлитуры поганые! Снимите наручники!
— Пойду пообщаюсь, — хитро подмигнул Кругляшовой Петруха, и прихватив со стола «дубинку резиновую специальную» — символ нашей то ли уже победившей, то ли все ещё непонятно кого побеждающей демократии, вышел в коридор.
— Пётр Иванович собирается его бить? – изумлённо распахнула свои глазёнки Кругляшова.
— Исключительно в воспитательных целях, — наступила моя очередь её «успокаивать».
— Какой ужас! Прямо тридцать седьмой год!
— Да уж, – охотно согласился я. – Гадость какая! Зато живём исключительно по демократическим законам.
Кругляшова иронично фыркнула. Она не верила в торжество наших демократических идей. Я понял это ещё при нашей первой встрече, когда она заявилась ко мне в кабинет в прошлогоднем мае и прямо заявила, что при коммунистах всегда чувствовала уверенность в завтрашнем дне. Вообще, опасная женщина! Вполне могла бы быть отважной диссиденткой, если бы не её врождённая скромность и отсутствие родственников и друзей в капиталистических странах.
-Вернёмся, Мария Иосифовна, к нашим мольбертам, — предложил я. – Значит, у вас из квартиры пропала картина, и вы грешите на проживающих в соседнем доме номер три-бис наркоманов. Я вас правильно понял?
— Вы проницательный человек, — похвалила меня Кругляшова.
— Ещё в квартире что-нибудь пропало?
— Телевизор «Филипс» и пять килограммов манной крупы. Впрочем, насчёт крупы я не уверена. Я покупала её месяц назад и, возможно, съела сама.
— Пять кило за месяц? – удивился я уникальным способностям её желудочно-кишечного тракта. – Это круто!
— Не считайте меня за последнюю идиотку! – вспыхнула моя собеседница. — Я готовила её по специальному методу французского диетолога, доктора трансцедентальной медицины, господина Мудиньяка!
Я извинительно поклонился: ну, если по Мудиньяку, то тогда, да, тогда конечно! Мудиньяк — это звучит гордо! Потому что Мудиньяк – он и Африке такой, знаете ли, намудиньяченный Мудиньячище, что с ним никакая манка не страшна!
— А деньги? Драгоценности?
— Деньги я храню в банке. А наличные всегда ношу в сумочке. Что касается золотых украшений, то… — и она закусила губу. — … то обычным ворам до них не добраться.
— А необычным?
— Антон Николаевич, вам как лучшему другу… — прошептала она, оглянувшись по сторонам. «Лучший друг» невольно передёрнулся. Нет-нет, такие почётные звания мне задаром не нужны! «Лучший друг…». Ведь это придумать надо, кем она меня считает! Это хлеще любого мудиньяка!
— У меня в стену прихожей вмонтирован сейф. Дверца замаскирована под настенный календарь с юбилейным паровозом нашего тепловозостроительного завода. Так что обнаружить его весьма трудно.
(Да, Мудиньяк-то она Мудиньяк, а когда надо, соображает как вполне психически нормальный человек!)
— Хорошо, Мария Иосифовна! Я постараюсь вам помочь! – кисло пообещал я (больше мне делать не хрена как твоей Третьяковкой заниматься! Принесло же тебя с самого с ранья!).
— Заявление я уже написала. – заговорчески сообщила она и протянула листок бумаги.
— Вы чудесная женщина, — поблагодарил я её ( вот что отдала заявление мне, а не в «дежурку», где его были обязаны зарегистрировать, а значит, подвесить кому-то из наших оперов, может даже и мне, за это вам, Мария Мудиньяковна, наше большое царское спасибо! Найдём ваш бесценный шедевр или не найдём – это уже вопрос десятый. Главное – одним «висяком» будет меньше. Время-то идёт, вдруг картина сама где-нибудь «всплывёт», у какого-нибудь алчного искусствоведистого барыги. А может, она никуда и не пропадала, потому что с памятью у Марии Иосифовны действительно большие проблемы. Впрочем, чему удивляться: если «никто замуж не берёт девушку за ето»,как пела моя покойная бабушка, вкладывая в эти слова самый невинный смысл без всяких предполагаемых натуралистических подробностей, то какая уж тут память? Не удавиться бы случайно в пылу девичьих грёз — и то хорошо!).

Веню Аниканова, или «капитана Блейка», как величали его в определённых , весьма специфических кругах, я увидел на следующий день в его излюбленном месте – бывшей столовой канатной фабрики, а ныне – частно-кооперативном экспресс-баре «Три поросёнка». Блейк и сам был похож на это симпатичное домашнее животное своей телесной круглостью, розовощёкостью и цыплячьим пушком вместо нормальных волос на голове. Сейчас он сидел за третьим столиком справа от входа и обхаживал трёх смешливых молодых барышень студиозного вида, соблазняя их баснословными заработками в якобы его персональной фирме по оказанию экскорт-услуг состоятельным господам мужского пола и серьёзного финансового достатка. На самом деле фирма если и существовала, то только в его горячо желаемом воображении, а сам Веня был обыкновенным сутенёром, и сейчас проводил обычную охоту на молодых пустоголовых девиц. Но вот именно сейчас и именно здесь, в этом экспресс-забегалове он был абсолютно, и я бы сказал, очень рискованно неправ: «студентки» принадлежали к могущественной, наглой и очень жестокой мальцевской группировке, державшей свой разнообразный криминальный бизнес в соседнем областном центре. Теперь они решили расшириться и на наш город, поэтому тут же попали в скрытную разработку областного Управления. Так что кто сейчас на кого действительно охотился — Блейк, представлявшийся «богатеньким папиком», на барышень, или они на него – это был ещё очень большой вопрос.
Где-то здесь, в этой некогда пролетарской столовке, вечно пахшей прокисшим пивом и мокрыми тряпками, а ныне очередном полублядском околопитательном заведении, находился управленческий сыщик, дежурный «пастух», следивший за «овцами» — барышнями, но ребят из областной «управы» я знал очень немногих, поэтому вряд ли был лично с ним знаком. Впрочем, в данной ситуации это никакого значения не имело: если бы и узнал, то подойти всё равно права не имел: человек на работе, а делать вид, что мы незнакомы, у меня, честно сказать, всегда получалось плохо, и от этого неумения и ощущения того, что здесь, в собственном городе, на родной земле, я вынужден вести себя как папаша_штирлиц в тылу врага, у меня всегда портилось настроение.
Барышни в очередной раз застенчиво-смущенно хохотнули, Блейк осклабился вместе с ними и натренированно-мягко положил одной из них – пухленькой и грудастенькой, с короткой стрижкой под Мирей Матье и широко расставленными глазами, которые смотрели внимательно, умно и цепко – руку на коленку. Сутенёры – это совершенно особая порода криминальных людей. У них, как у товарища Шерлока Холмса, есть уши на затылке. Вот почему я не удивился, когда Блейк дёрнулся именно в тот самый момент, когда я внимательно посмотрел ему именно в затылок. Он действительно дёрнулся и медленно, с явной опаской, повернул голову. Я, улыбнувшись, кивнул. Блейк досадливо поморщился и ответно поклонился. Я многозначительно повёл головой вправо, к двери: завязывай, Аниканушка, со своими бл..скими соблазнениями, девочкам давно пора на очередной студенческий коллоквиум, дело есть. Блейк огорчённо вздохнул и что-то прошептал на ухо пухленькой, продолжая тискать её за соблазнительный коленный сустав. «Студентка» снова хихикнула и картинно затянулась тонкой дамской сигареткой. Ах, шалунья, ах, проказница! Блейк наивно думал, что серьёзно зацепил её своим сверхзаманчивым предложением, а она наверняка серьёзно размышляла как бы побыстрее и похитрее сдать шустрого «папика» мальцевским ребяткам на предмет экстренного потрошения. Прямо улыбающиеся скорпионы в банке, честное слово! Зато выглядело всё чинно, пристойно и совершенно благородно. Вот уж, прости Господи, мрази!
Я поджидал его на скамейке у входа в здешний, капитально загаженный сквер. Помню, во времена моей пионерско-комсомольской молодости здесь регулярно устраивались коммунистические субботники по уборке территории, после которых в течение двух-трёх недель окружающая обстановка нарядно блестела и сверкала непривычными для советского человека порядком и аккуратной чистотой. Потом этому советскому человеку эти порядок и чистота надоедали, и он начинал привычно засир..ть все окружающие пейзажи разнообразным бытовым мусором. Русский менталитет – это на века, и его не изменят никакие социальные изменения, никакие революции, и никакие реформы с перестройками.
-Здравствуйте, Антон Николаевич! – вежливо поздоровался Веня и нахально, не спрашивая разрешения, уселся рядом. Я удивлено посмотрел на него. Блейк жалко осклабился, суетливо вскочил.
— Антон Николаевич, я подумал, что у нас в с вами дружеская беседа, – жалко проблеяла эта жалкая, ничтожная личность.
— У меня? С тобой? — и я вздохнул. Да, похоже, начинаю стареть. Утрачиваю свои жизненные принципы. Даю повод для несбыточных надежд.
— Ладно. Садись. А то вытянулся как салага перед старшиной. Ты ещё руку возьми под козырёк. А ещё бизнесменом себя считаешь, проводником передовых идей.
Блейк лакейски хихикнул и почтительно-робко опустился на край скамьи.
— Прикупил девах-то?
— Н что вы такое, Антон Николаевич, говорите… — выпалил он возмущённой скороговоркой. – Это мои давние и хорошие знакомые.
— Ладно, чёрт с тобой! – решился я. – Вот скажи мне, Вениамин, по какой-такой причине я тебя постоянно выручаю? Ты мне кто – жена, сестра, любовница? А может, боевой товарищ, постоянно защищающий меня от бандитских пуль?
— А в чём дело-то? – тут же засуетился он.
— Эти шмары – от мальцевских.
Веня побледнел.
— Вот-вот! Ваше, господин Аниканов, стремительное сбледнение означает вполне здоровую реакцию вашей вегетативной нервной системы. Или сам хотел попользоваться?
-Ну… — замялся он, никудышний. – Пробу-то надо снять… Как положено. Вдруг товар некачественный. Неудобно будет перед людями.
— Вот никак я тебя, Венька, не пойму, — признался я. – Была же у тебя нормальная аппетитная баба, с тремя титьками, из нормальной культурной семьи… Чего ещё-то надо?
-Да со шмарами проще, — ответил он. – Заплатил, сунул-вынул — и все дела. Никаких нравственных терзаний. Рыночные отношения.
— Да, одни сплошные рыночные отношения, – согласился я. — И никакого Шекспира.
— Антон Николаевич! – удивился Блейк. – При чём тут Шекспир? Он же уже третий год зону топчет!
— Ах, да! Я совсем забыл… — сказал я. Васенька Бунько по кличке Шекспир, бывший актер народного театра железных дорожников (очень железных!), гениальный исполнитель роди эФ Э Дзержинского в пьесе Николая Погодина «Кремлёвские куранты», которая, несмотря на смену нашего политического строя, до сих пор с успехом шла в городском Дворце Культуры, получил три года назад десять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима за попытку сбыта крупной партии таджикского героина. Брал Васеньку мой верный напарник Петруха, брал жёстко, с кровью и стрельбой, поэтому судья был сильно разгневан и отмерил великому английскому драматургу по высшему пределу соответствующей статьи нашего гуманного Уголовного Кодекса. Кстати, совсем недавно наш наркобарон написал родственникам, что является в колонии передовиком рукавицепошивоного производства, а в свободное время исполняет всё того ж Феликса Эдмундовича всё в той же бессмертной погодинской пьесе, которая почему-то пользуется огромной популярностью и там, в колонии, у тамошних заключённых. Да, талант есть талант! Он себя везде проявит, и в пошиве рукавиц, и на службе Мельпомене!
-Излагай! – милостиво разрешил я.
— Пока у таджиков всё чисто, — начал излагать мой давний стукачок Блейк, проходивший в оперативных служебных документах под кличкой «Плейшнер». — Новую партию товара ожидают в конце месяца. Курьером будет баба примерно тридцати лет цыганской внешности. Зовут Тамара.
— Опять в колбасе повезут?
— Начёт контейнеров точно не знаю. Скорее всего, будет подстраховка.
— Ложный курьер?
— Антон Николаевич, ну что вы, ей-Богу… — Блейк сделал вид, что обиделся. — И так хожу, можно сказать, по лезвию ножа…
— … которым тебя когда-нибудь и припорют, если не прекратишь на девок вслепую кидаться, — безжалостно уточнил я.
— Ну, хорошо! Будем считать, что сегодня я тебе поверил! — я собрался было подняться со скамейки и вдруг вспомнил Кругляшову. – Да! Дом три-бис на набережной Бакинских комиссаров – это ведь твоя территория?
— Точно так-с, — охотно и в то же время осторожно согласился Блейк.
— Там рядом, в пятом доме, квартирку обнесли, – сказал я. – Ничего серьёзного, правда, не взяли, но хозяйка упёрлась в картину. Холст метр на полтора, изображены суровые командирские будни времён гражданской войны. Тебе, надеюсь, известно, что в первые годы Советской власти у нас в стране была гражданская война?
— У меня в школе по истории была твёрдая четвёрка, — обиделся Блейк.
— Тогда чего скажешь, хорошист?
— Конкретно – ничего. Знаю только, что вроде бы «клюквенники» у соседей объявились. Говорят, цепко щиплют.
Сказанная им новость в переводе на нормальный человеческий язык означала, что в соседней области появилась группа воров, специализирующихся на церквях, и уж совершила целый ряд успешных краж икон и церковной утвари.
— Нет, это не то…
— Фаберже освободился, — с уважением произнёс Блейк.
— А вот это уже горячее! – заинтересовался я. Фаберже, он же – Саид, он же – Айвазовский, а по паспортным данным – Пинскер Виктор Абрамович, тысяча девятьсот семидесятого года рождения, холост, ранее трижды судим за кражи произведений художественного искусства из частных коллекций – это, пожалуй, было уже действительно «горячо». Правда, его вряд ли могла заинтересовать дешёвая патриотическая мазня, которая висела в квартире Марии Иосифовны, хотя кто их знает, этих ценителей прекрасного? Может, картина была украдена с дальним прицелом? Насколько я знаю, на никак не сгниющем капиталистическом Западе произведения социалистического реализма в последние годы резко растут в цене.
— И где же он сейчас обитается?
— Дома, где… — заюлил Блейк.
— Веня, не нужно этого художественного свиста! Как будто ты не знаешь, что бывшая жена попёрла его из квартиры сразу же после суда! И про дачу тоже не свисти! Дачу она продала! Да и вообще, поопасается он так вот запросто остановиться в городе!
— И всё-то вы знаете… — вздохнул Блейк. – Говорят, что он теперь у Вити-Кувалды якорь бросил.
— Интересно! – удивился я. – Он ж стольким в городской администрации поднаср..л, что ему наш город надо стороной обходить! А он не побоялся у Вити поселиться! Его ж вычислят в момент и в покоя не дадут!
— Я не понимаю, Антон Николаевич, вы на самом деле такой наивный или только прикидываетесь? – позволил себе понахальничать Блейк. – Витин дом в городских бумагах уже давным-давно не числится. Снесён тысячу лет тому назад! На его месте – опять же по бумагам – уже какой-то очередной офисный центр давно живёт и процветает! А на самом деле там люди живут, между прочим, весьма достойные представители вымирающего поколения. А по их документам другие люди, которые не вымирающие и с деньгами, уже давно квартиры от города получили. Да что вы из меня дурачка какого-то, право слово, делаете!
— Так как же они там, в несуществующем, живут? (кстати, о таких фактах я был наслышан, и для меня они всегда были загадкой) У них же и теплотрасса отрезана, и электричество, и газ! Там же зимой от холода сдохнешь!
— А мозги для чего? – Блейка, что говорится, понесло. Ему бы лектором работать, в обществе «Знание». Такие бы аудитории собирал! Стадионы! Хлеще любой эстрадной звезды!
-…бросили на провода «воздушку», собрали в подвале газовый компрессор, генератор установили — и живи себе на здоровье! Русский человек! — и этот сводник-цицерон многозначительно поднял кверху указательный палец. – Это звучит гордо! Он же, если жизнь прижмёт, из любой помойки себе хоромы устроит. А тем более, повторяю, если мозги хоть немного варят… Такие Кулибины встречаются — ахнешь!
— Да, Кулибины и «Мёртвые души» — это наше великое русское завоевание… — вынужден был согласиться я. – Одного до сих пор не пойму: чего их, Витю и Фаберже, связывает? Ну, вместе в школе учились – ну и что? Фаберже – человек образованный, почти интеллигентный, весь в искусстве, а Кувалда – босяк босяком, школьный двоечник, в слове х… три ошибки делает.
— Да в том-то и дело, что они знакомы уже сто миллионов лет, — сказал Блейк. – А потом Витька – не такой уж дубовый, как кажется на первый взгляд. И, главное, молчать умеет. А это, Антон Николаевич, сами понимаете, качество золотое, — он вдруг загрустил, наверное, сравнив в отношении болтливости себя и Витю.
— Он, когда Фаберже на нары определили, так ни к кому и не приткнулся?
— Нет. Витя – волк-одиночка.
— Тем более странно. Он же, насколько я знаю, презирает честный труд. На что же тогда живёт?
— Грузчиком работает в тридцатом магазине.
— Ага, — согласился я. – «Я бедный, но я гордый!».
— Глупость говорить изволите, — вроде бы даже обиделся Блейк. Он, похоже, принял мои слова на свой счёт.
— Бедный гордым не бывает. А вот дураком – сколько угодно.
— И на зарплату грузчика ходит ужинать в «Викинг», куда только за вход нужно заплатить полтысячи. Опять свистеть начинаешь!
— Хоть убейте, Антон Николаевич, не знаю! – и Блейк молитвенно приложил руки к груди. — Я думаю, что Фаберже, перед тем как сесть, ему деньжат оставил.
— Веня, если каждый день ужинать в «Викинге», это уже не деньжат, а деньжищ, — поправил я своего словоохотливого собеседника. –У него маруха-то всё та же? Из переселенок?
— Не, та уехала. Вернулась в свою Туркестанию.
— Чего так?
Веня пожал плечами.
— Любовь прошла, завяли помидоры… Кувалда до сих пор злой ходит, как чёрт. На баб бросается, но в разумных пределах. Без уголовщины.
— Культурный человек, хоть и двоечник. Ты пробей мне поподробнее про Фаберже. С кем встречается, чем дышит, ну и все остальное, — сказал я, вставая,- И беги ты от этих мальцевских девок как можно быстрее. Ты же, Вениамин, тоже почти культурный человек! Зачем нашему орденоносному уголовному розыску ещё один изуродованный труп?
Лицо у Вени приобрело цвет похоронного савана, и его руки сами собой сложились перед грудью в молитвенном жесте…

Прошло две недели. За это время было обворовано шесть квартир. Причём среди похищенных вещей обязательно имелись картины, и все – произведения раннего периода социалистического реализма: батальные сцены гражданской войны, бесконечные красные народные комиссары подозрительной национальности, съезды рабочих и крестьян с обязательными пламенными ораторами в козлиных бородках и сверкающих революционных пенсне, ударные трудовые будни победившего пролетариата и тэ дэ, и тэ пэ. У фабриканта туалетной бумаги господина Передрищенко утащили огромный портрет товарища Льва Троцкого, изображённого стоящим на бронепоезде и с каким-то торжественно-паскудным выражением своего исконно русского лица смотрящего в радостную, многообещающую, революционную даль. Откуда это портрет появился у этих самых пропердищенков – это былая их секретная семейная тайна, и об этом не рекомендовалось говорить вслух. Тем более что сам пропедищенковский папаша совсем недавно перенёс инсульт средней тяжести, и обнародование факта кражи наверняка загнало бы инсультника в гроб. Конечно, было очень жаль, что их троцкистскую семейку не расстреляли в тридцать седьмом году, но это уже личные профессиональные просчёты тогдашних товарищей чекистов, и не нам, сегодняшним, их судить.
Отдельным случаем произошла история, случившаяся с Васей Векшиным, нашим коллегой, опером из Заречного отдела. У него картину не похитили, а купили. Жена продала, не вынеся тягот проживания в условиях социалистического реализма. Дело, в общем-то, житейское, но в свете последних событий…
— Я ведь ей тысячу раз говорил: только попробуй тронь! А она все глазёнками своими – шмыг-щмург! Хочу, говорит, зуб вставить фарфоровый, а денег нет. И опять – шмыг-шмыург! Не, ты, Антон Николаич, понял –фарфоровый! Звезда, мля, кино и эстрады! И не утерпела. А вот теперь мне за это — общественное порицание.
— Это за что же за «это»? – не понял я.
— Морду ей пощупал! – признался Васька. Нет, он вполне нормальный мужик. Но горячий. Особенно когда выпимши и когда чего-то химичат у него за спиной.
— Но опять же было всё по-честному! Я же предупреждал, что руки прочь от картины!
— А что за шедевр?
— Метр на два! Она у нас на даче висела! В квартире не помещалась, да и гости пугались. А называлась «Председатель уездного Совета, товарищ Гугуня объясняет крестьянам деревни Синебрюхово цели и задачи проводимой коллективизации». У этого Гугуни такая рожа! Я, когда маленький был, даже по маленькому упускал, когда на него смотрел! Во как робел от одного только его колхозного взгляда!
— А сейчас как? – заботливо спросил Петруха. – Сухой ходишь?
Но Вася понял его ироничный вопрос по своему, по наболевшему.
— Так ведь продала же Гугуню-то! Семейную реликвию – и каким-то барыгам! Нет, я сначала мирно ей пытался объяснить, что опять она не права. А она опять – зуб хочу. Слово за слово…Да ладно, Николаич, чего в семье не бывает! Ну, поругались, ну, подрались. Делов-то на полторы копейки! Милые бранятся — только тешатся… Дело не в этом. Она ведь, стерва нехорошая, чего придумала? Опять пошла к самому дорогому стоматологу, тот, тоже нехороший, посчитал во сколько ей их вставить обойдётся, она от него вернулась и говорит: или дашь мне ещё сто пятьдесят тысяч, или подаю на тебя в суд. Справка из травмпункта у меня имеется. Не, ты понял? Накопил, называется, на машину! Сто пятьдесят тысяч! Звезда, мля, Голливуда! Нет, чтобы простые вставить, по скромному – так она фарфоровые возжелала! Как у этой… как её… ну, которая в кино без трусов ходит и мужиков в кровати режет!
— Шэрон Стоун…
— Во-во! Я и говорю: нашлась, мля, Бриджит Бордо! Да я за такие деньги её вообще удавлю! До самой смерти!
— Да, ситуация… Подожди, подожди, — притормозил я. — Так это что – один фарфоровый зуб сто пятьдесят кусков стоит?
— Да нет! Это сначала был один. А после объяснения – уже не один…
— Понятно. И сколько же ты ей ещё зубов вынес?
— Восемь.
— Ничего себе, вы сражаетесь! Чем же ты её лупил-то? Ломом?
— Ну, зачем… Культурные же люди… А она мне зато три раза по башке сковородкой навернула! Чугунной! Ещё от мамаши осталась! Сейчас таких нет. Сейчас все облегчённые. Во, смотри! — и он для пущей убедительности наклонил голову. На выбритом темечке гордо красовался багровый шрам.
— В травмпункте три шва наложили!
— Это, Вася, у вас в семье, похоже, самое любимое городское учреждение – травмпункт. Да, лучше бы она тебе тоже восемь зубов выбила. Тогда бы ты ей мог встречный иск вчинить. Судья бы их взаимно погасил — и никто никому ничего не должен. Красота! А зубы можно было на присосках сделать. И тебе, и ей. Дёшево и сердито. Как спать ложитесь — вынули их изо ртов и по стаканам разложили. Главное, не перепутать – чьи в чей. Я, Вась, тебе даже стакан могу подарить. У меня ещё с советских времён остался. Гранёный, на двести пятьдесят граммов! Раритет! Сейчас такие уже не делают.
— И чего же ты делать собираешься? – вернулся я к главной теме.
— Чего? Деньги машинные отдавать, чего… Два года копил! В последней чекушке себе отказывал! Ух, так и убил бы её насовсем вместе со всеми её стоматологическими зубами!
— Разводиться не собираетесь?
— Да ты чего, сдурел? Чтобы она себе зубы на мои деньги вставила и с другими мужиками шашни закрутила? Конечно, чего не крутит-то за сто пятьдесят тысяч!
— Да, Васьк, это ты правильно рассудил, — сказал Петруха. — Семья – это святое! Тем более с такими зубами и с такой сковородкой! Ты в следующий раз береги себя! Хотя чего тебе теперь боячться? У тебя же теперь весь травмпункт знакомый.
— Смеётесь? – тут же набычился Вася. –Смейтесь-смейтесь! Чего ж не посмеяться? А я думал, что вы мне — настоящие друзья!
И выскочил из кабинета, шарахнув от души дверью. Нервы, нервы… Ваське определенно надо больше гулять на свежем воздухе…

— У нас снова картина Репина, — сказал Петруха, заходя в кабинет. – Два трупа.
Я поднял на него глаза.
— В доме свиданий, — уточнил он. – На Первомайской.
— У нас в городе нет публичных домов, – возразил я.
— Рази? – издевательским тоном ответил мой удивительно неразборчивый в случайных половых связях напарник. — Вся ваша, господин майор, неосведомлённость происходит из-за того, что вы их не посещаете. А надо бы повышать свой культурный уровень!
— А ты повышаешь! — в тон ему ответил я.
— Я пользуюсь уличным обслуживанием, – уточнил Петруха. – Это гораздо дешевле, а результат тот же самый.
— И кто?
— Фаберже с Катькой Му-Му.
А вот это было уже действительно интересно. Опять мне вспомнился этот надоевший чирей — пожилая девица Кругляшова со своим украденным красноармейским фраерманом. Вот уж никогда бы не подумал, что в нашем относительно тихом городе этих запортретированных красных комиссаров – как грязи, плюнуть некуда. Опять же эти сегодняшние буржуинские квартиры! Нет, это не просто квартиры. Это какие-то персональные Третьяковские галереи! Лувры на дому! Музеи Прадо личного пользования! Да, стремительно растёт благосостояние бывшего советского народа! Картины, гады, покупают, хулиев веласкесев, а картошка в магазин уже пятнадцать рублей за килограмм, и то наполовину гнилая. Нет, куда идём, куда идём! Или уже пришли?
— А что это за тургеневская девушка?
— Катька Му-Му, в девичестве Герасимова. Пухленькая такая. С сиськами. Под мальцевскими ходит.
Я вспомнил недавнюю сцену в «Трёх поросёнках». Не этой ли самой Катьке Блейк мял там вкусную коленку?
Ты её, может, и не знал, — продолжал Петруха. – Она от соседей. А сейчас чего-то у нас объявилась. Нет, очень способная девушка! Колька Кинг-Конг из экспертного отдела как-то рассказывал – мастерица международного класса по минету. Говорят, что даже какого-то московского телевизионного туза в койку затащила.
— Конечно! У нас своих-то блядунов не хватает, давай московских потрошить!
— А по Фаберже надо Николашина потрясти, — предложил мой энергичный напарник. — Это врач-венеролог. Фаберже у него свой застарелый триппер лечил, вот тогда они и подружились. Кстати, доктор тоже картины собирает. Говорят, что у него очень нехилая коллекция.
— А ещё нам пора в это картинное дело какого-нибудь искусствоведа подпрячь, – сказал я.
— Да Судзиловского! Кого же ещё?
Казимир Аркадьевич Судзиловский, или Каська-Карандаш, как он сам с гордостью утверждал – последний потомок древнего шляхетского рода Судзиловских, бледная личность с вкрадчивым голосом и суетливыми глазами, внешне похожая на гражданина Паниковского из киноэкранизации «Золотого телёнка» (его там Гердт играет), слыл среди городских любителей живописи доносчиком и предателем. Но стучал элегантно и обязательно с вдохновением, поэтому до сих пор и был вхож в их круг. Насчёт стукачества было всё верно: несколько раз Карандаш действительно оказывал нам, скажем так, весьма специфические услуги, но умудрялся при этом не назвать ни одной конкретной фамилии. Козёл, конечно, первостатейный – но это наш козёл! Родной и неповторимый!

Николашина застать дома не удалось: укатил с семьёй в отпуск на благословенные берега Красного моря. А вот Судзиловского Петруха выловил в тот же день: наш знаток и ценитель прекрасного осчатливливал своим присутствием выставку молодых художественных талантов, которая торжественно открылась в городском Художественном Центре при достаточно большом количестве самих спонсоров и устроителей-«открывателей», и практически нулевом – посетителей. Сегодняшний обыватель почему-то совсем не торопится трепетать от высокого искусства. Обыватель предпочитает, в крайнем случае, ходить в кинотеатры и, обжираясь там поп-корном, наблюдать тошнотно однообразные отечественные кино-«фэнтези» или очень наивную или просто глупо-пошлую, но с большими претензиями на интеллектуальность голливудщину. Впрочем, о чем это я? Какое высокое искусство? Рейтинг, господа! У кого он длиньше, толще и могучей, тот сегодня и ездит на коне.
— Месье Судзиловский! – торжественно объявил Петруха тоном известного эстрадного исполнителя-юмориста, одно упоминание имени которого в культурных кругах считается сегодня очень дурным тоном. – Заходь, Карандаш!
— С вашего разрешения, Казимир Аркадьевич! – поправил его Карандаш, интеллигентно оглядываясь в бесполезных поисках вешалки, на которую он мог бы повесить свою безупречно чистую шляпу.
— С моего разрешения ты бы уже пару лет ёлки пилил в солнечном Коми, — моментально окрысился на такое едкое поправление Петруха.
— Это вряд ли, — услышал он ещё более дерзкий ответ.
— Конечно! Концы ты прячешь как товарищ Штирлиц! – согласился Петруха. – Хитрый, собака! Прямо Шекспир!
— К гражданину Бунько не имею никакого отношения, — быстро прояснил свою гражданскую позицию Карандаш. Шляпу по причине отсутствия всякой достойной сего головного убора вешалки он аккуратно держал в прижатых к груди ручках-лапках и походил этим жестом на старого, покорившегося жизни еврея, стоявшего перед входом в синагогу.
— Потому что вышеозначенный гражданин – хам и босяк.
— А ты непорочная, мля, дева Мария! – опять не сдержал своих противоречивых чувств Петруха. Да, иногда он бывает чрезмерно горяч и крут.
— Антон Николаевич, вы пригласили меня для выслушивания оскорблений со стороны Петра Ивановича? – спросил Судзиловский и бросил взгляд на настенные часы – единственную достойную вещь, имевшуюся в нашем кабинете. Часы эти – массивные, сделанные под старину, в форме богато разукрашенного разными вензелёчками рыцарского щита — были в своё время изъяты во время обыска на одном из наркоманских притонов. Как они туда попали, мы так и не выяснили. Часы с год пылились у экспертов, а потом Петруха выцыганил их у славных трууженников микроскопа и фотоаппарата за бутылку рябиновой настойки. Впрочем, настойку он тоже не покупал, а отобрал у Груздя – мелкого карманника, когда прихватил последнего на привокзальном рынке.
— Ну что вы! – воскликнул я и демонстративно-отрыто показал Петрухе кулак. – Присаживайтесь, прошу вас, и посмотрите, пожалуйста, один скорбный список.
Судзиловский кивнул, поддёрнув штанины, осторожно примостился с края стула и достал из нагрудного кармана очки.
— Любопытно, любопытно… — пробормотал он через минуту. – Подобрано неплохо. У вас, Антон Николаевич, хороший художественный вкус.
— Это у твоих друзей-урок он хороший! – опять встрял в разговор несносный Петруха. — А у нас работа! Чего можешь сказать по поводу?
— Пётр Иванович, прекратите меня третировать! – решительно заявил наш криминальный искусствовед (то есть, не наш… Но всё равно наш, наш! А чей же?). – Что сказать? – он снял очки и картинно-задумчиво сунул в рот одну из дужек. – Соцреализм на Западе сейчас поднимается в цене. «Комиссар Фраерман»! Какая прелесть! Знал я одного Фраермана. Босяк из Санкт-Петербурга. А фотографий у вас нет?
— Босяка из Петербурга? – уточнил я.
— Нет, товарища комиссара. Равно как и прочих указанных в оном списке произведений искусства.
— А с чего вы, Казимир Аркадьевич, взяли, что все они –произведения искусства?
— С некоторыми картинами я знаком. Имел, так сказать, удовольствие лицезреть. Равно как и их хозяев. Уважаемые люди. Настоящие, хе-хе, прорабы перестройки! Хотите, Андрей Николаевич, ценный совет? Прежде чем серьёзно заняться этими господами, подумайте как следует – вам это надо? Лично вам?
— Я чего-то не понял, — сказал Петруха (он сам как-то хвастался, что в пятом, кажется, классе у него была годовая двойка по поведению. Его – ужас какой! – даже хотели исключить из Всесоюзной пионерской организации имени дедушки Ленина! А что? Запросто могли оскорбить! Нанести непоправимую душевную травму!).
— Ты нам угрожаешь, что ли?
В ответ Судзиловский театрально поднял вверх свои костлявые руки, бережно уложив перед этим свой фетровый шлем на колени.
— Пётр Иванович! Я? Вам? Я ещё не сошёл с ума!
— Короче, Склихасофский! – услышал он беспощадное от школьного поведенческого двоечника. — Чего ты хотел этим сказать? Конкретно!
— Я хотел сказать, что Миша-Фаберже тоже заинтересовался этими картинами, а сегодня в биллиардной мы договорились встретиться, чтобы он сообщил мне какую-то важную новость. Но Миша мне уже ничего не сообщит, — грустно подытожил Судзиловский. – Он теперь разговаривает с Богом.
— Кстати, а где он сейчас живёт? – спросил я. –То есть, жил?
Судзиловский задумчиво закатил глаза, шумно втянул воздух носом.
— С памятью что-то… Старею. Вон на коже пигментные пятна начали появляться.
— Радуйся, что пока не трупные! – брякнул Петруха. С деликатностью у него всегда были большие проблемы. Трудное детство, железные игрушки, регулярные падения головой на асфальт… И никаких танцев на первом балу Наташи Ростовой! И никаких неприлично обтягивающих, прямо-таки гордо выпячивающих его мужской инструмент, белоснежных рейтузов князя Волконского!
— Казимир Аркадьевич, я вам, кажется, задал вопрос…
— Ну у Вити, да! – не стал скрывать Судзиловский и, словно прочитав мои мысли, добавил. – Они старые друзья, и вообще почему это нужно скрывать, если вы об этом наверняка знаете?
— Это почему же я обязательно знаю? – съязвил я.
— Вы две недели назад встречались с этим босяком Вениамином. Он болтливый человек, и он вам наверняка об этом рассказал.
(Ай да Судзиловский, ай да Карандаш! Вот кого надо было брать на работу к нам в розыск! Ведь на пять метров под землю видит! Какое логическое построение мыслей! Шерлок Холмс удавился бы от зависти!)
— А то, что мы встречались, вам сам Блейк и рассказал?
— Я…- начал было месье Карандаш, но в это время в кабинет ворвался могучий вихрь в облике нашего начальника Семён Михайловича по рабочей кличке Будённый.
— Седлайте, хлопцы! – рявкнул он с порога и подозрительно покосился на Судзиловского. – Гражданин, попрошу покинуть помещение!
«Гражданин», похоже, только того и ждал, поэтому довольной мухой тут же выскочил в коридор.
— Поникаева обокрали! – продолжил в том же беспощадном тоне наш отец и учитель. – Залезли, суки нехорошие, в охраняемый посёлок! Совсем наглость потеряли! И когда же это только кончится!
Господин Поникаев Мечислав Христофорович был ни много, ни мало первым заместителем городского мэра и по совместительству свояком губернатора. Кроме того, он входил в депутатскую группу по безопасности и являлся автором очень дельных предложений по борьбе с организованным криминалитетом. Именно под его непосредственным руководством мальцевским был нанесён значительный материальный урон в виде аресте их банковских счетов областном центре и столице нашей Родины, городе-герое Москве. Таким образом, кража именно на его даче, могла обернуться скандалом если не на всю Европу, то уж на её окрестности – это, как говорится, к гадалке не ходи.
— А у него чего? – осторожно спросил Петруха.
— « Выступление Берии на каком-то там съезде передовиков исправительно-трудовых учреждений», — чуть не плача, ответил полный тёзка легендарного командира Первой Конной. – Сволочь!
— Это вы Лаврентия Павловича имеете в виду? – ещё осторожней и почти шёпотом продолжил Петруха.
Какого ещё Лаврен…- раздражился Будённый. – Ах, да! При чём тут он-то? Я про вора говорю!
— Как же хорошо, что сейчас не тридцать седьмой! – довольно заключил Петруха. – А то бы наши головы сейчас уж катились, катились, катились… И даже не пообедавши.

Коттеджный посёлок «Дворянское гнездо» расположился в живописном месте, недалеко от деревни Солосцово, на берегу тихой и такой же живописной, как и окружающие её окрестности, речки Вобли. Вообще, от названия здешних мест начинает учащенно биться сердце и возникает горячее желание ещё крепче любить нашу малую Родину. Да взять те же речки! Вобля впадает в Щаблю, а Щабля — в Нублю. А у самой Вобли один из её здешних притоков называется знаете как? Здец. Вот так вот. Не названия, а высокая поэзия! Самая настоящая нубля! Е хочешь, а восхитишься!
Скромный трёхэтажный коттедж господина эМ Ха Поникаева был крайним к реке, и, наверно, поэтому, здесь явственно ощущалась приятная освежающая прохлада. Домик ничего выдающегося из себя не представлял, обычный евро-модерн, стилизированный то ли под Южную Германию, то ли под Северную Швейцарию, а огромный стеклянный купол по форме был удивительно похож на крышу фашистского рейхстага из кинофильмов про Великую Отечественную. Плюс к тому черепица по бокам, пара башенок по углам, огромные витражные стеклопакеты и широкая терраса. Участочек стандартный – полтора гектара, плюс прикупленный лесок гектара в три. Нет, очень мило. Можно спокойно собирать специально высаженные грибы, зная что никакая падла, кроме тебя, любимого, на них не покусится.
В дверях нас встретила супруга господина Поникаева — высокая и полная дама с круглым, румяным лицом. Внешне очень приятная женщина, несмотря на приближающийся к «полтиннику» возраст, всё ещё красивая, и красивая именно своей непоказушной женственностью. Такой тип представительниц слабого пола сейчас редко встретишь. Если только в музеях и всё на тех же художественных полотнах, но только без комиссаров.
— Здравствуйте, — сказала она. – Это я вас вызвала. Мечислав Христофорович в отъезде.
Это мы знали: господин Поникаев уже три дня как пребывал в городе Санкт-Петербурге на каком-то жутко важном экономическом форуме, и то, что его жена сказала просто — «в отъезде», располагало к ней ещё больше.
Вообще, это была, как бы это поточнее сказать, странно-закономерная пара. Сам г-н Поникаев, как и я, был уроженцем нашего города, и его биографию я знал более-менее конкретно, а с другой стороны – только в общих чертах. Я знал, что он с младых лет терпеть не мог свою мать, потомственную дворянку, работавшую учительницей французского языка, и с самого детства, свирепо и тайно ненавидевшую Советскую власть. Зато он обожал отца – потомственного пролетария, выбившегося своим потом и кровью в директоры местного машиностроительного завода и любившего в редкие минуты отдыха оттянуться обыкновенной пьянкой с обыкновенной водкой и нехитрой пролетарской закуской. Кроме того, господин Поникаев был беззаветно предан нашей социалистической Родине, и преданность эта была естественной благодарностью за счастливое октябрятско-пионерское детство, комсомольскую юность и бесплатное образование, полученное на экономическом факультете Московского государственного университета, куда Мечислав Христофорович поступил без всякого блата (такое ещё было возможно в славные «застойные» годы). Был он человеком крайностей (или преданно любить — или люто ненавидеть), и поэтому с само молодости стремительно поднимался по комсомольско-партийной карьерной лестнице. Он и первую, гражданскую жену выбрал себе под стать. Не из тех, которые «тихие-ласковые-матери своих детей», а у которых в голове вместо мозгов была буденовка, вместо сердца победно ревел пламенный мотор, а в трусах наблюдалось полное отсутствие менструального цикла. Кроме того, его первая была убеждённой феминисткой и начисто отрицала законодательное оформление близких отношений между мужчиной и женщиной, что, впрочем, его и спасло от нудного и стыдного тогдашнего оформления их расставания. После трёх лет знакомства они расстались по идеологическим соображениям, потому что Мечисав Христофорович в вопросах семьи и брака всё-таки придерживался точки зрения господина Энгельса, как известно, утверждавшего, что семья — это, как ни крути, а ячейка общества, а потому, если не соответствуешь, то «партбилет – на стол!».
После такой семейно-брачной удачи-неудачи он женился на вот этой женщине из приличной семьи потомственных инженеров-путейцев и в пылу нерастраченных с «буденовкой» чувств и страстей яростно наклепал без всякого перерыва трёх детей, двое из которых сейчас учились в далёких английских заграницах, а один, средний, попал в очень дурную компанию и стал профессиональным вором, о чём не рекомендовалось говорить вслух и о чём знали очень и очень немногие. В советские времена сей скорбный факт наверняка стоил бы господину Поникаеву его карьеры, но времен изменились, нравы полегчали и упростились, а судимости перестали восприниматься как мировое зло. Да и сколько их, нынешних власть предержащих, повалялось в своё время на тюремных нарах! Не счесть голов в этом славном легионе!
— Маргарита Генриховна, прошу вас поподробнее и желательно во всех деталях – как, когда и при каких обстоятельствах вы обнаружили, что вас обокрали? – спросил Будённый.
Оказалось, что обнаружилось сегодня утром, когда Маргарита Генриховна приехала сюда из городской квартиры. Хотя дверь была заперта, она по передвинутым предметам мебели, по открытым шкафам и антресолям и тому подобным приметам сразу поняла, что в доме кто-то побывал. Берия же висел вот здесь, на стене, где сейчас его, понятно, нету.
— И вы первым делом обратили внимание на отсутствие именно картины?
— Да, — как-то беспомощно пожала она плечами. – Это трудно не заметить. Видное место, да и картина была немаленькой. Где-то метр на полтора. Муж теперь очень расстроится.
— Что ещё пропало?
— Я не смотрела. Георгий Иванович (это начальник нашего Управления) мне сказал, чтобы я немедленно вышла из дома и ждала вас.
— — А вот теперь давайте посмотрим.
Оказалось, что пропали деньги, около тысячи долларов, и шкатулка с драгоценностями.
-Нет-нет, это всё мелочи, — сказала она. – Мы не храним дома большие суммы, а в шкатулке было всего два перстенёчка и серёжки с бирюзой. Я почему-то думаю, что главной целью воров была именно картина.
— Почему вы так думаете?
— Ну как же… В городе ведь уже несколько краж, при которых воры брали именно картины. Да и потом Мечислав Христофорович мне несколько раз говорил, что эта картина для него ценнее денег.
— В каком смысле ценнее? – спросил я и , увидев, что она не понимает, пояснил. – Ценнее в денежном выражении? Ценнее как память? Или, может быть, по каким-то идейным соображениям?
— Не могу ответить вам точно. Знаю только, что никакой особенной художественной ценности она не представляла. Обычный ширпотребовский соцреализм в духе тогдашних идей и постановлений.
В этот момент мне, может быть, показалось, а скорее всего, всё-таки нет
, что в голосе её промелькнули злорадные нотки.
— Вы здесь постоянно проживаете?
— Нет-нет. Нам удобнее жить на городской квартире.
— Так что, здесь никто не живёт?
— Никто, — сказал она поспешно. Слишком поспешно, чтобы это было правдой. Да-а-а… Это уже интересно…
— А когда вы бывали здесь последний раз?
— Я? – переспросила она и теперь стало совершенно ясно: милейшая Маргарита Генриховна была совсем никудышней актрисой.
— Две недели назад.
— А Мечислав Христофорович?
— Он заезжал… С товарищами. У нас здесь чудесная рыбалка, и друзья у него – рыбаки…
— Значит, он бывает здесь чаще вас?
— Заезжает… — опять попыталась она уйти от прямого ответа. Ой, не нравилось мне это всё! Очень не нравилось!
— Извините, а это… — и я показал на люстру, на одном из рожков которой были подвешены, пардон, женские трусы.
Маргарита Генриховна сумела «выдержать лицо», и только покрывшийся мелкой рябью подбородок выдавал её волнение.
Будённый исподлобья молча изучал взглядом интимный предмет женского туалета.
— Я не знаю как э т о туда попало, — выдавила из себя Маргарита Генриховна.
Я вздохнул. Женский «трусняк», повешенный на люстру, на блатном жаргоне назывался «сучьим приветом» и подчёркивал особое воровское пижонство типа нарисованного котёнка в известном кинофильме «Место встречи изменить нельзя». Таким незамысловатым способом обворованному хозяину выказывалось некое воровское пренебрежение. Дескать, видали мы тебя, дядя, и имели во все твои слуховые дырки. Я отвёл глаза от люстры и попять подумал про мальцевских. Если на даче пошустрили они, то вот уж действительно всякую наглость потеряли!
Я увидел, что вынырнувший из боковой двери Петруха хочет мне что-то сказать, и прекратил пытать пытавшуюся казаться искренней женщину. Морда лица Петрухи сияла многозначительностью.
— За садом – калитка, — прошептал он. — Была открыта. А вот веточка, — и он протянул мне ветку сирени.
— Ну и что?
— А то, Антон Николаевич, что вы не служили на границе. Надлом-то свежий, от силы с полчаса.
— То есть, кто-то поспешно скрылся через калитку?
— Пять баллов. Зуб даю.
— Ну, что?- вышел на террасу Буденный. Лицо у командарма было сосредоточенно-расстроенным. Да и как тут не расстроиться, когда отчётливо назревает очередной пистон?
— Какие соображения?
— Маньяк, — убеждённо сказал Петруха. – Псих по картинам. А чего? У каждого – свои бзики. Я вот как-то читал, что в Гондурасе один чмошник воровал ночные горшки. Когда его накрыли, то коллекцию на трёх грузовиках вывозили.
— Да, очень ценная информация! – фыркнул Будённый. – Ладно, работайте. Я — в Управление.

Следующая неделя принесла нам ещё четыре кражи. Это была уже не настораживающая статистика, а самая настоящая криминальная революция! Будённый ежедневно получал здоровенные клизмы от начальника Управления и прочих оздоравливающих его лиц, и в свою очередь без всякой устали проводил эту медицинскую процедуру своим подчинённым, в том числе и мне с Петрухой.
— Это мальцевские, — убеждал меня ошалевший и озлобившийся от беспрерывных прямокишечных промываний Петруха. – Чего Будённый телится? Надо подключать ОМОН и проводить общегородскую операцию!
— Где Судзиловский?
— Пьёт, скотина. Кажется, он чем-то здорово напуган.
— Кажется или напуган? И чем?
— Напуган. Пьёт и плачет. А как меня увидит, трястись начинает.
— Ты его не…?
— Ни-ни! Даже в профилактических целях! Да его сейчас только тронь – он тут же рассыплется прямо на глазах!
— Может, у него понос?
— Если так, то он счастливчик. А вот у нас кишечники отполированы, как весной у кошки яйца. Спасибо Буденному.
— У кошки яиц нет.
-Правда? Как интересно! Точно нет? И откуда вы, Антон Николаевич, всё знаете? Прям профессор по животному миру!
— Петь, я чего подумал… Пока не убрали ещё и Витю, надо срочно переговорить и с ним.
— С Кувалдой? – ухмыльнулся Петруха. – Антон Николаевич, вы меня удивляете! Давайте я вам сейчас клумбу, которая у входа стоит, принесу. С ней можно разговаривать с абсолютно таким же успехом. Вы что, Витю не знаете?
— Не уверен, -возразил я ему. – Сам посуди: Фаберже убили, Судзиловский, как ты сам говоришь, ушёл в запой. А чтобы он не просто пьянствовал, а именно запил, он должен был здорово испугаться. Кувалда их этих двух фактов наверняка уже сделал выводы.
— Танки выводов делать не умеют! – горячо возразил Петруха. Ему, конечно, виднее. Он на границе служил.
— А вот насчёт танка ты не прав! – возразил теперь уже я. – Блейк правильно сказал: это он только с виду такой… тракторообразный, три ошибки в слове «мир». Да и других вариантов у нас сейчас нет.
Я посмотрел на рыцарский щит. Щит согласился и пробил четыре часа.
— Иди к патрульным, у них сейчас как раз развод, дай ориентировки на Кувалду.
— Так он же дома небось? Чего его искать-то?
— Петя, я тебя, конечно, чрезмерно ценю и уважаю. Даже нет, я тебя обожаю, Петя!
— Ну уж… –зарделся Петруха смущённо.
-… но иногда твои бараньи мыслительные способности вызывают у меня лёгкое раздражение, — безжалостно продолжил я. – У него лучшего друга убили, давнего приятеля напугали — и он будет сидеть дома, и ждать когда к нему придут и присоединят к этим двум? Идите, Петя, идите! Пусть пэпээсники поднапрягутся!

Патрульные действительно поднапряглись. В шесть часов Кувалда был задержан на привокзальной площади с чемоданом в руках.
— Бежать собрался? – ласково спросил его Петруха. – От нас не убежишь! МУР есть МУР! (при чём тут МУР? Вот ведь трепло!).
Кувалда на это никак не прореагировал, тупо уставившись взглядом в пол. Мы с Петрухой переглянулись. Похоже, что Витя оправдывал своё прозвище. Может, патрульные зря его притащили? Ладно, попробуем зайти с другого боку… Хотя мы и не шекспиры, но «гамлЕтов» играть тоже мОгем…
— Бумага на вас, гражданин Шульгин, поступила, — строго сказал я. – Серьёзная бумага! Вы меня слышите?
Витя не слышал. Он по-прежнему буравил взглядом пол. Это у него такая защитная форма поведения — уход в образ глухонемого идиота. Нет, иногда очень даже эффективно срабатывает!
— Заявление на вас поступило, — продолжил я, словно бы и не замечая его театральных выкрутасов. – Вот, пожалуйста: «…а на сделанное мною устное замечание вышеназванный гражданин пригрозил мне вступлением со мною в половую связь в противоестественной форме. Свистополясова Мэ Нэ, мать троих детей, ударница коммунистического труда макаронной фабрики имени Клары Цеткин. Число, подпись». Да-а-а, гражданин Шульгин! Попали вы в очень неприятное положение. Влетели, как говорится, по самое по не балуйся.
— А чё эт я влетел-то? – вдруг вскинул он на меня свой деревянный взгляд. – И напишут же: « в противоестественной»! Мало ли чего я хотел! Хотеть – не поиметь! А штраф я готов уплатить!
— А вы, гражданин Шульгин, 1969 года рождения, разведён, одна «ходка» по 161-й, срок — три года, вряд ли штрафом отделаетесь. Дело в том, что гражданка Свистоплясова, знатная макаронщица – это всего лишь прикрытие нашей сотрудницы, находившейся в вышеупомянутом биллиардном баре «Викинг» не для распития, как некоторые, алкогольных напитков в лошадиных дозах, а при выполнении ответственного оперативного задания, то есть по служебной необходимости! А некая пьяная скотина – мы не будем здесь показывать на неё конкретным возмущенным пальцем! — своим гнусным, позорящим гордое звание гражданина Российской Федерации поведением, эту операцию, которая, между прочим, готовилась целых полгода, безобразно сорвал. И тем самым нанёс невосполнимый урон нашей горячо любимой Родине! Поэтому вас будут судить в военном трибунале по соответствующей статье «Государственная измена». А это – до двадцати пяти. Такие дела, Кувалдометр! На Огненном в бильярд не поиграешь! Там кругом вода и осторожно, злые вертухаи!
— Ага, — насмешливо скривился Витя. – Лепите вы всё! «Государственная измена!». Тоже, мля, нашли академика Сахарова! Ну, подал малость… Ну, культурно объяснил этой… Макароновой чтобы хавку свою захлопнула. Какая ещё измена! Вы мне ещё государственный переворот припишите в особо крупных размерах! Лепилы!
— Значит, не веришь… — сделал я задумчиво-скорбное выражение лица, и это мне удалось, потому что Витя вдруг хоть почти и незаметно, но всё же вздрогнул. — Фаберже тоже не верил. А Карандаш только усомнился – и сейчас что? У него уже печёнка того гляди отвалится. Вот как отчаянно запил человек! А с какой-такой радости? Я тебе отвечу, Витя. С такой, что смерть свою близкую чует.
Я смотрел на медленно наливавшегося зелёной краской Кувалду и, вроде бы за двадцать лет работы в розыске отвыкший удивляться абсолютно всему, тем не менее удивился: неужели сидящий передо мной человеческий организм воспринимает этот мой трёп и абсолютно чистый лист с «заявлением ударно коммунистической гражданки Свистоплясовой» на полном серьёзе? Нет, трёп лишь предисловие, он лишь спровоцировал Кувалду на разговор, а вот упоминание о его лучшем дружке и старинно знакомце действительно попало в точку.
-С кем Фаберже у тебя на хате встречался? – наклонившись к нему, тихо спросил я. А вот это был чистейшей воды авантюризм: я понятия не имел, что была какая-то встреча, и поэтому бил совершенно наугад. Как ни странно, но такие вот абсолютно «слепые» удары очень нередко приносят ошеломляющие результаты. И мой тоже лёг точно в цель!
— А вы чего, под столом, что ли, сидели? – криво усмехнулся он, но усмешка вышла жалкой, а потому разоблачительной.
— На абажуре, — возразил я. – Ну?
И вот тут уже Петруха, доселе скромно молчавший и даже пытавшийся зевать, выкинул фокус: он полез в свой стол и, достав из одной из папок какую-то фотографию, показал её Кувалде. Тот, посмотрел на снимок и отшатнулся.
— Ну да, он…
Мой напарник повернул карточку мне. Со снимка смотрел спортивного вида мужчина лет сорока пяти с восточным типом лица и опасно расслабленным взглядом. Гражданин Бакиров, кличка- Чингисхан. Осуждён пять лет назад за убийство, умер два года назад в колонии строго режима под Салехардом. Очень приятно. Вот только «зомбей» нам здесь как раз и не хватало.
-И чего тёрли?
У Кувалды вытянулась морда лица.
— Не, ну ты, начальник, ваще в натуре…
— Да нет, Витя, я-то в одежде, а вот ты действительно в натуре, — ответил я ему ласково. – То есть, голый, и прикрыться тебе абсолютно нечем. Потому что сам факт твоего появления в этих стенах уже равен приговору. Кругом враги. Витя, и они не дремлют.
— Это чёй-та?
— Ты же знаешь Чингисхана. Чуть какое самое малейшее подозрение — и он тут же рубит концы. Тем более, что он сейчас уже два года как должен спокойно в тундре лежать в виде трупа, а не шататься здесь, у нас, в виде живого организма. Он же не просто так в наш город заявился. Ведь не просто?
— Он меня на ленты порежет… — поёжился Кувалда.
— Непременно, — согласился я. – Поэтому у тебя, как у всякого честного законопослушного грузчика продовольственного магазина номер тридцать, только один выход: из этих стен не выходить, — и увидев вскинутый на меня тоскливый взгляд, пояснил. – Мы тебя на время в камеру спрячем. Заметь – для твоего же спокойствия. Мы, можно сказать, жизнь тебе, Витя, спасаем, а ты нам этого упыря поймать не хочешь помочь. Это разве по-джентльменски, Витя? Его же сами уроки боятся! Это ведь такой волчара, который грызёт и своих, и чужих! Ну, да чего мне это тебе объяснять…
-Ладно, менты, — после долгого молчания, сказал Кувалда. – Мне и так, и этак клин. Слушайте…
— Только с самого начала, Витя! – сказал я, присаживаясь. – С самого, можно сказать, зачатия…
Витя хмыкнул и раскрыл рот…

Это было то сказочное беззаботное время, когда Виктор Абрамович Пинскер ещё не был известен как Фаберже, а Рустам Салехович Бакиров только-только начал носить имя непобедимого монгольского хана. Витенька почти прилежно учился в Москве. в художественном училище имени художника Сурикова и попутно потихоньку фарцевал шмотками и электроникой у Московского планетария, на одной из уважаемых в столице «точек» московской фарцы. Рустамчик же в это самое время почти ударно трудился слесарем-сборщиком на заводе имени товарища Лихачёва и в свободное от перевыполнения социалистических обязательств время состоял в группировке Соломона, одного из авторитетнейших в те годы московских воров. Казалось бы, что может быть общего у почти интеллигентного, художественного фарцовщика и неграмотного ударника коммунистического труда? Оказалось, может. Девушка, носившая красиво-загадочное польское имя Ядвига. Девушка была высока ростом, тонка и стройна, и обладала грациозной женской фигурой. С большим достоинством она держала себя и с галантным Витенькой, и со звероподобным Рустамчиком, чем заводила и того, и другого всё больше и больше. В неприступной полячке чувствовалась та великосветская порода, которую недоброжелатели ошибочно называют замкнутостью и холодностью. Такие женщины малообщительны, независимы в суждениях и отличаются сильным, уравновешенным характером. Её точёное лицо нельзя было назвать красивым, но оно привлекало внимание, а в живых выразительных глазах отражался незаурядный ум. Ядвига была дочерью работника польского торгпредства, пана Судзиловского, а у этого пана в Москве, в Университете Дружбы народов, носившего гордое и свободолюбивое имя африканского коммуниста-патриота Патриса Лумумбы, на художественном факультете учился… да-да, совершенно правильно! – племянник Казик, ныне – Казимир Аркадьевич Карандаш. Как известно, судьба играет человеком, а человек играет на трубе. В нашем конкретном случае роль трубы выполнял саксофон, на котором Казик выдавал потрясающие блюзы незабвенного Луи Армстронга и других знаменитых североамериканских джазовых музыкантов. Короче, Витенька и Рустамчик встретились весёлым весенним днем в середине 80-х годов в популярном московском заведении «Метелица», что на Новом Арбате, где Казик в свободное от учёбы время услаждал московскую молодёжную богему популярными джазовыми мелодиями.
— Ты чего, чмошник неумытый, крутишься около Ядвиги? – ласково сказал Фаберже новому знакомцу. Да-да, он, несмотря на художественное образование и тонкий вкус, был способен и на такие грубые слова. – Кати в свою Чуркестанию и дери там своих немытых овец! Понял, нерусский?
Фаберже привык брать незнакомцев нахрапом, но сегодня был не его день: в ответ Рустам нехорошо прищурился и молча показал Витеньке большой блестящий ножик.
— Приятно познакомиться – ответил побледневший Витенька. Московская фарца, к которой он имел честь принадлежать, была публикой как наглой, любившей и умевшей брать за горло, так и быстро соображающей, и Витенька
с грустью понял, что в данной ситуации взять нахрапом этого восточного красавца не удастся. Восток, как известно, дело не только тонкое, но и беспощадное, долго помнящее оскорбления, и теперь будущий художник лихорадочно соображал, как бы ему выбраться живым из этой грёбаной «Метлы». Ай, как нехорошо, как грустно всё получалось! А всё из-за этой белокурой польской подстилки! Витя, на кого ты меняешь свою молодую цветущую долларами жизнь! К тому же польская косметика в последние недели ощутимо потеряла в цене…
Рустам, поняв, что соперник повержен и полностью деморализован, презрительно оскалился.
— Запомни номер телефона, — сказал он Витеньке и назвал цифры. – Позвонишь завтра в три часа из телефонной будки у входа в «Новослободскую». Очень тебя прошу, — и многозначительно похлопал себя по левой груди, то есть, по тому самому месту, где находился внутренний карман его замшевой куртки, в котором в свою очередь находилось вышеназванное холодное оружие средневековых среднеазиатских башибузуков.
— Познакомились? – весело сказал только что отыгравший свою музыкальную программу и нарисовавшийся около них Казик. – Ну вот и прекрасно! Мы же интеллигентные люди и должны помогать друг другу, а не ссорится из-за женщины!
В ответ Витенька угодливо хихикнул, а Рустам презрительно усмехнулся. Он не хотел считать себя интеллигентным человеком. Ему и в пролетариях жилось совсем неплохо.

На следующий день после знакомства к Витеньке, яростно накручивавшему телефонный диск в одной из телефонных будок у метро «Новослободская», подошёл средне-модно одетый молодой человек с приятным взглядом. Он бесцеремонно открыл противно заскрипевшую дверцу будки и вежливо тронул Витеньку за рукав.
— Пойдёмте, Виктор, — сказал он. – Нас ждут.
— А вы кто? – насторожившись, спросил Витенька.
— Тот, кому вы так безуспешно названиваете, — усмехнулся человек и показал глазами на неприметные «Жигули», стоявшие в нескольких метрах от них.
Конспираторы херовы, неприязненно подумал Витенька и, лучезарно улыбнувшись, вышел из будки.

В квартире, куда его привезли, было сумрачно и неприятно тихо. В старинном «вольтеровском» кресле сидел пожилой мужчина, похожий то ли на бывшего боксёра, то ли на английского доктора конца 19-го века: плотно сжатые губы, волевой подбородок, спокойный взгляд, небольшие бакенбарды, отсутствие усов и бороды. Это и был легендарный воровской авторитет Соломон, и то, что он решил самолично говорить с Витенькой, было одновременно и добрым, и зловещим знаком. Соломон оправдывал свою кличку, созвучную имени древнего персидского царя, и мог призвать под свои очи как счастливчика, который отныне будет его навечно благодарным рабом, так и обидчика, которого после знакомства вывезут в один из подмосковных парков и там быстро и умело зарежут.
— Значит, так, молодой человек,- сказал Соломон вместо приветствия. – Я хочу предложить вам работу.
Старый козёл, подумал Витенька, даже сесть не предложил.
— Ничего, постоите, — угадал его мысли Соломон, и Витенька вздрогнул. В душе он считал московских бандитов людьми если не совсем тупыми, то весьма ограниченными, и телепатические способности сидевшего сейчас перед ним человека оказались для него полной неожиданностью, хотя никаким телепатом Соломон никогда не был. Просто он прожил долгую и очень непростую жизнь, которая научила его угадывать мысли другого человека по малейшему изменению в выражении его лица.
— Мне нужен специалист по изобразительному искусству, — продолжил криминальный авторитет, — и я решил предложить занять эту должность вам.
— Я пока всего лишь студент. – попытался мягко возразить Витенька.
— Я это знаю. Вы учитесь в Суриковском, на последнем курсе. Учитесь неплохо, да и от природы весьма способны, а, значит, перспективны. Мне и нужна именно перспектива, потому что, надеюсь, сотрудничество наше будет долгим и плодотворным.
— Насколько я понимаю, с вашими возможностями вы можете без особого труда заполучить в свой распоряжение гораздо более опытного искусствоведа, — всё же попытался брыкаться Витенька, хотя понимал, что это – дело абсолютно бесполезное. Просто так в этом доме отказываться не принято.
— Вы правильно оценили мои возможности, — согласился Соломон. – Но мне нужен человек именно на перспективу. И именно поэтому я делаю такое предложении именно вам.
— Мне можно подумать? – попытался-таки торговаться Витенька и одновременно ужаснулся своему нахальству.
— Можете, — благосклонно разрешил Соломон. – Но какой смысл? Раздумья означают сомнения, а я сомнений не люблю. Да и вы, насколько я знаю, человек довольно решительный. В противном случае разве вы решились бы… — и он мельком взглянул на бумагу, лежавшую перед ним на низком журнальном столике, — … продать пятнадцатого февраля гражданке Куняевой эЛ эС, администратору Выставки Достижений Народного Хозяйства, видеомагнитофон «Грюндиг», украденный в декабре прошлого года с дачи генерал-майора бронетанковых войск, товарища Проценко. А двадцать пятого февраля выступить посредником между господином Ситулайненом и гражданином Аскольдовым в продаже партии джинсов «Леви Страус». Пятого марта вы приняли участие в продаже автомобиля «Волга» гражданину Джумшимушбекову, главному агроному колхоза имени Низами, что в Узбекистане, а двадцать пятого апреля сего года продали гражданину Босюкову эМ И, старшему продавцу мебельного магазина на Якиманке, сто пятьдесят американских долларов.
Витенька почувствовал, как по спине, под модной рубашкой известной итальянской фирмы «Джорно Сантано», потёк противный холодный пот.
— В последнем случае вы поступили крайне неблагоразумно, — продолжил Соломон, осуждающе качнув головой. – Гражданин Босюков с начала года находился в оперативной разработке пятого отдела Московского уголовного розыска, и вот-вот должен сменить свой джинсовый костюм на лагерный бушлат. Как вы, Виктор, право, неаккуратны в выборе деловых партнёров!
Несмотря на туман, нежно и властно заполнивший витенькин мозг ( оперативная разработка! Волкодавы из МУРа!) он, тем не менее, зацепил это слово «находился», и тёзка персидского царя опять его понял.
— Да-да, именно что находился, а не находится, – подтвердил он. – В подмосковных лесах много укромных мест. (Витеньку от этих слов чуть было не стошнило). Я надеюсь, что вы оценили услугу, которую я вам оказал? Валютные операции – это не втюхивание неграмотным колхозникам из Ярославской области рижской «Спидолы» под видом японского «Самсунга»!
И это знает, ужаснулся Витенька. Он всё знает!
— Я рад, что наш разговор оказался продуктивным,- вяло улыбнулся-усмехнулся Соломон. – И ваше первое задание будет заключаться в следующем…
Так Витенька Пинскер оказался в «команде» Соломона, и на первом ответственном задании – оценке полотен Айвазовского из собрания известного московского коллекционера Гнетушева – безопасность ему обеспечивал именно Рустам…

— Да, красивая сказка,- сказал Петруха, прослушав такую неожиданную откровенность Кувалды. – Прямо драматург Шекспир Вильям! Король ГамлЕт!
— Ему ещё семь лет под Котласом Дзержинсконго играть, — резонно возразил Кувалда. – Виктор его сколько раз предупреждал: наркота – дело тухлое. На ней, рано или поздно, все горят.
— А с какой стати, вы, гражданин Шульгин, так разоткровенничались? – недоверчиво спросил я. – И откуда вам известны такие интимные подробности вербовки гражданина Пинскера?
— Соломон – мой родной дядя, — насупившись, выдал очередную сенсацию Кувалда. – И ко мне относился очень хорошо. А в девяносто девятом его взорвали в машине, и Чингисхан к этому имеет отношение. Пригрел дядя гадюку на свою голову.
— Прямо пауки в банке, — понятливо кивнул Петруха. – Значит, и после смерти твоего дяди Фаберже и Чингисхан продолжали дружить?
— Ну, дружбой это не назовёшь, — усмехнулся Кувалда. – Чисто деловые отношения, да и повязаны они были совместными делами. У Чингисхана были выходы на Запад, и Виктор был нужен ему как эксперт по искусству.
— У уголовника? Выходы? – не поверил Петруха. – А вот это настоящий залив!
— Говорю, что слышал от Виктора, — не поднимая головы, ответил Кувалда. – Проверяйте. Витя такую пургу гнать бы не стал. Он в последнее время что-то заподозрил насчёт Чингисхана. Хотя чего там подозревать? Чингсихан задумал слить два канала – наркоты и антиквариата — в один. Он всегда был авантюристом.
— А ты, значит, решил его сдать. Чтобы за дядю отомстить? Благородно, ничего не скажешь!
— Дядя был человеком, — упрямо сказал Кувалда. – И никого напрасно не наказывал. А Чингисхан – душегуб. Ему убить – как высморкаться.
— И где же его искать?
Кувалда неожиданно замолчал.
— Да чего ты? – продолжил Петруха. – Сказал А — говори и Бэ! Все равно же сдал!
— Если бы мог, я бы его сам грохнул, — признался Кувалда. –Поэтому и вам всё рассказал. Кооперативный посёлок «Дворянское гнездо» у Солосцова.
— Номер коттеджа? – моментально напрягся Петруха.
— Номера не знаю. Крайний к реке.
— Антон Николаевич… — Петруха многозначительно смотрел мне в глаза. Глаза между тем откровенно смеялись. Это называется – открытая задняя калитка. А ещё это называется — опаньки!
— Да ладно, — отмахнулся я. – Нужен он такой государевой шишке!
— Крайний к реке, — повторил Витенька. – Он там один крайний.
— А кто… — запнулся я. Чёрт, ну и клубочек свился!
— Если так, то получается очень интересная картинка…
— Картинка-то интересная, вот только разрешат ли нам в неё влезть?
— А кто кому чего собирается говорить? – ответил я вопросом на вопрос. – Из надёжного источника поступила надёжная информация: ожил труп и проживает по адресу. Вот и решили посмотреть. Естественное милицейское любопытство.

Как только за Кувалдой закрылась дверь, я поднял телефонную трубку.
-Семён Михайлович, есть разговор, — сказал я.
— Опять? – страдальчески простонал Будённый на том конце провода.
— По тому же поводу, но не «опять», — ответил я. – Похоже, пора поднимать хлопцев из ОМОНа…

У коттеджного посёлка «Радужный» мы были через полтора часа. Охрану на всякий случай заперли в дежурке, предварительно отключив телефон и отобрав мобильники.
— Вы не лезьте, — предупредил нас Костя Лукьянов, командир ОМОНа, невысокий «кубарик» с короткой армейской стрижкой и полным набором металлических зубов на обеих челюстях.
— Ты мне ещё указывать будешь, — прошипел Петруха. С Костей они были давние, ещё по первой чеченской войне, друзья-кореши.
— Командир! –вынырнул из кустов один из костиных бойцов, посланный в разведку. – На пятнадцатой – гости.
— Сколько?
-Да человека три, не меньше. Одна, похоже, баба.
— Давайте сюда охранял, — сказал Будённый. Два бойца тут же привели начальника смены – здоровенного, испуганного усача в чёрной форме.
— Кто на пятнадцатой? — спросил наш командарм.
_ — Хозяйский гость, – ответил тот.
— Ещё кто?
— Он один. К нему никто не приезжал.
— Будет больно, — предупредил Петруха.
— Матерью клянусь!
— Что же они, через забор, что ли перелезли7 – начал закипать гневом Семён Михайлович.
— У нас не перелезешь, — возразил усач.- Там по периметру видеокамеры. Японская система.
— Включай записи!
Усач повернулся к пульту, нажал кнопку. Экраны молчали. Японцы не подвели.
— Картина Репина, — констатировал Петруха. – Сам себе режиссёр.
Усач, матерясь, переключал кнопки. Экраны в ответ презрительно мерцали бледно-серым японским цветом.
— Вот так и живём! – яростно сплюнул Костя и повернулся к Буденному. — А если там не три, а тридцать?
Командарм посмотрел ему в глаза. Костя сжал скулы.
— Готовность – один! – крикнул он своим бойцам. – Жёсткий вариант! Вдохнули-выдохнули! Ну, с Богом!
Бойцы начали моментально пропадать в придорожном кустарнике.
— А что такое «жёсткий вариант»? – спросил Будённый у Петрухи.
— Это значит: пленных не брать, — ответил тот…

ОМОНовская атака была стремительной и беспощадной. Выстрелов не было, слышались только глухие удары, треск, короткие вскрики и яростный мат. Через пару минут «рейхстаг» был взят, правда, обошлось без водружения над ним Знамени Победы. Бойцы держали под прицелами пять человек, которые, заложив сцепленные в замок руки за головы и широко расставив ноги, упирались лбами в стены коридора на первом этаже. Даме – фигуристой, пышноволосой блондинке, кстати, одной из тех трёх «сосок», которых я видел вместе с Блейком в «Трёх поросятах» – никаких льгот предоставлено не было, она стояла в один ряд вместе с «быками».
— Культурные ребята. – уважительно сказал Костя и кивнул на два «калаша» и «тэтэшник», лежащие на столе. – Даже затворы не передёрнули. Уважаю.
— Разрешения имеются, — подал голос один из «быков». – Так что ваша не пляшет.
— И на «тэтэшник» тоже? – иронично хмыкнул Костя.
— Да какой тэ… — хотел было повернуть голову говоривший, но тут же получил от ближайшего бойца ощутимый тычок в бок.
— Это не наш!
— Конечно, — согласился Костя. – Мы подкинули. Обычное дело.
— Я этого не гово… — начал было «бычара».
— А тебе вообще-то кто слово давал? – очень невежливо перебил его Костя. — Распоясались тут, понимаешь! Никакого, мля, уважения к трудящим милицейским людям. И вообще, вы, мальцевские, меня уже начали серьёзно доставать своим ненасытным аппетитом. Гоняйся за вами по всей области!
— К нам повезём или начнём сразу здесь? – спросил я Будённого.
— Меньше шороха, — посоветовал он.
— Понятно. Тогда начнём, — я открыл дверь одной из боковых комнат, осмотрелся. Нормально. Пойдёт.
— Давайте сюда этого говоруна!

Допрос задержанных продолжался два часа и оставил о себе чувство глубоко разочарования. Все пятеро, включая даму, и на самом деле были или обычной «пехотой», или народными артистами Российской Федерации.
Их не пугали даже мои откровенные угрозы насчёт того, что за тэтэшник, это славное оружие профессиональных убивцев, они будут «париться» на нарах всем своим славным захваченным коллективом очень серьёзный срок с очень грустной перспективой. Было ясно, что кому-то удалось уйти, но кому?
— Да Чингисхану, — был уверен Петруха. – Ловкий, собака! Они, кто из могил вылезают, все ловкие! Зомби, твою мать! Экстрасексы поганые!
Петруха, как это не печально, был прав: у той самой задней калитки в глубине сада отчётливо отпечатались следы тупоносых ботинок.
— И тэтэшник – его, — продолжал беспощадно лить кипяток на мою душевную рану мой напарник. – Ну, как же так, а, Николаич? Костя, твою мать! Совсем нюх потерял?
— Пособачиться охота? – огрызнулся Лукьянов. – Вы мне какую ориентировку давали? На сколько человек?
— Ладно, мужики, брэк! – поднял я руки. – Не слепилось так не слепилось. У него сейчас два варианта: или сидеть в лесу до посинения, или на трассу выходить. Оба варианта абсолютно тухлые.
— Или заложников брать здесь же, в посёлке, — подсказал Петруха.
Ё-моё! Чего ж мы сидим! Вот уж действительно балбесы!
-Хлопцы, в ружьё! – заорал Костя. – Слава и Конь, держите этих! — и кивнул на задержанных. – Остальные – за мной!

А вот дальнейшие события действительно напоминали фильм ужасов, причём в самом омерзительном его варианте. Петруха оказался прав: как только бойцы, прочесав соседние с пятнадцатым участки, приблизились к внушительному мрачному зданию в мавританском стиле — коттеджу номер три, оттуда, со второго этажа, послышался громкий властный голос:
— Менты, стоять! У меня на мушке – трое пизд…нышей и баба!
— Тьфу, ё…! – опять сплюнул Костя, опуская автомат. – Вот вам и гавно! И прямо по всей морде!
— Чьи это хоромы? – спросил Будённый.
Я достал из нагрудного кармана бумагу, посветил фонариком.
— Господин Пономарёв, управляющий городским филиалом банка «Лионский кредит».
— Это что ещё за…? – некультурно выразился наш командарм.
— Банк такой. Из Франции.
— Очень хорошо! – непонятно чему обрадовался Семён Михайлович. – Просто замечательно! Вот только международного скандала нам как раз и не хватает! — и застонал, выдавая свои истинные чувства к отношениям между нашими великими странами.
— И чего делать будем?
— Курить, чего… — пожал я плечами. – Здесь-то штурмовать не будешь. Чингсхан… то есть Бакиров всё железно рассчитал.
Петруха, сделав полшага в тень, вдруг наклонился к уху Лукьянова. Костя выслушал, стрельнул глазами по мне и Будённому (заметили или нет?), коротко кивнул. Это называется – спецы-однополчане. Штирлиц отдыхает… Впрочем, я не обиделся. У них опыта в подобных случаях побольше. Они там, в чеченских горах, с такими случаями наверняка сталкивались.
Я демонстративно отвернулся от заговорщиков и тут же услышал за спиной призывный «цык» сквозь зубы.
— Николаич… — шепнул мне на ухо Петруха. – Мы с Костей отойдём… Мы всё сделаем… Он сейчас своим обскажет чего делать, и всё будет чики-чики… Ты не сомневайся. Главное, чтобы Будённый не вмешивался. Мы с Костей в таких ж…пах уже бывали… Опыт есть…
Он шептал мне всё это на ухо жаркой скороговоркой, чуть захлёбываясь от возбуждения, и я сразу понял: он опять, опять прав и мешать им, прошедшим чеченскую мясорубку и не превратившимся в той мясорубке в обычные человеческие котлеты, не нужно. Они действительно знают, что нужно делать. Они – не котлеты. Ещё не изобретена та мясорубка, которая может их перемолоть.

Я пошёл, — устало сказал Будённый. Сейчас он был похож не на бравого кавалериста, а на того старого слона из заезжего цирка, которого похоронили у нас недалеко от городского кладбища.
— Семён Михайлович, давайте лучше я.
— Отставить! Кто здесь старший по званию? – он поднял на меня глаза, и я подумал, что ему действительно пора уходить на пенсию. Всем нам надо почаще уходить на пенсию. Пенсионерам терять нечего…
Он привычно одёрнул китель и пошёл в сторону ярко горевшего фонаря, свет которого вычерчивал вокруг себя широкий круг.
— Руки, мусор! – послышался со второго этажа всё тот же громкий голос. – Руки подними!
— Я ещё ни перед кем не поднимал, – спокойно ответил Будённый. – И ты не дождёшься.
Тут же раздались выстрелы и около его ног поднялись фонтанчики выбитой пулями гранитной крошки.
— И это я уже проходил, — ответил наш командарм. – Я — начальник уголовного розыска! Слушаю тебя!
— Для начала – ваш автобус и «броник»с полным комплектом! – прокричал Чингисхан (да, теперь я уже был уверен: это был он). – И псов своих отведи за дорогу!
— Мало просишь, — хмыкнул Будённый.
— Ты не скалься! Любовь только начинается!
— Зря ты всё это затеял, Бакиров, — сказал Буденный таким тоном, словно сам, лично был виноват во всей сегодняшней заварухе. – На тебе же ничего серьёзного нет. Чего ты взбесился-то?
— Так, мусор, ты свои байки прекращай! Где автобус?
-Да вон едет.. — и Будённый махнул за спину рукой. Из-за ельника показался омоновский «вездеход». В этот время вдруг раздался одиночный выстрел и почти сразу за ним –приглушенный вскрик. Ну вот и всё. Ну вот и всё. Ну вот и всё… Будённый словно споткнулся, подался вперёд, и попытавшись выставить перед собой руки, упал…

— Да, народу во всей этой «картинной истории» засветилось изрядно и напутано всё вроде бы мудрЁно, — сказал Коля Голубев, старший следователь-«важняк». Я сидел на диване у него в кабинете и ждал Петруху и Костю Лукьянова. Мы договорились сходить в больницу к Будённому, но они задерживались в инспекции по личному составу, где полковник из областного Главка ставил им клизмы за авантюризм и превышение пределов необходимого риска при задержании особо опасного преступника. Всё правильно. Так им, нехорошим, и надо. Нет, чтобы предоставить Чингисхану всё требуемое и необходимое (автобус, оружие, деньги, самолёт) и разрешить спокойно улететь из города куда-нибудь в труднодоступные кавказские ущелья, контролируемые его боевыми товарищами (да-да, оказывается, он уже и в Чеченских войнах успел отметиться!), так нет же – взяли и помешали. Таким как Петя и Костик не место в нашей славной раздолбайской милиции! Посадить их вместо гражданина Бакирова, а ему дать орден Сутулова за принципиальность и поклониться в ноженьки, что смилостивился и на застрелил-таки трёх детишек и ихнюю мамку!
— Ты чего, Николаич? – услышал я голос Коли и вернулся из своих весёлых размышлений.
-Да нормально всё… Сейчас мужикам кишечники начальство прочистит и к Семену поёдём. Так чего ты говорил насчёт этого дела-то?
— Да! Всё вроде бы мудрёно, а на самом деле – ерунда ерундой. Учебное пособие для студентов юрфака. Правда, закручено всё было очень оригинально. Наркотрафик пересёкся с каналом поставки художественной контрабанды. Таких пересечений я что-то не припомню. Ну, так век живи – век учись…
— То есть, воровали картины и сплавляли их по тому каналу, который был отработан как наркотрафик?
— Чего-то в этом роде, — кивнул Коля. – Этакий, знаешь, попутный груз. А всё почему? — и он назидательно поднял вверх указательный палец ( к укого-то я сновсем недавно видел точно такой жест).
— Потому что жадность! Она уже не одного фраера сгубила, вот и этот самый Пинскер-Фаберже на неё тоже попался. Он ведь на эти комиссарские картины ещё во время отсидки глаз положил. Был у него какой-то знакомый, который снабжал западных коллекционеров именно этим вот соцреализмом, и деляжил давно., значит, дело это того стоило. Деньги, может, не такие бешеные как от наркоты, но зато и спокойнее: какой замордованный текучкой мент воспримет серьёзно, что у кого-то там пропал портрет какого-то там буденновца-фраермана! Так что расчёт у этих «жучил» был правильный. Случайность сгубила, что Бакиров невовремя воскрес, да и мальцевские в долю нырнуть собрались, а их областные оперативники как раз выпасали. Так что вы с этим ОМОНовским штурмом попали как раз в цвет.
— Коль, и всё-таки я одного никак не пойму: за каким этим буржуям портреты красных комиссаров?
Коля в ответ картинно повернул ладони кверху.
— Кто знает… — свои причуды… Может, это и действительно долгосрочное вложение капитала. Когда-то ведь эти комиссары свою цену наберут! Хотя это ты лучше у своего Судзиловского поспрашивай. Мутный, чёрт! Наверняка у него здесь был свой интерес, но ведь разве он расскажет? Вовремя запить – это тоже надо суметь!
— Н,. хорошо, а мальцевские здесь при чём? Обычные ведь бандюганы! Без всякпх художественных заскоков!
— А я тебе и говорю: они как вороны! Если видят, что где-то чего-то блестит – туда и кидаются, даже толком и не разобрав, что это там блестит! И кто-нибудь типа твоего разюбезного Блейка где-то при них сболтнул про эти самые картины. Дескать, стоят бешеные бабки, а взять их – раз плюнуть, вот они тут же и подписались. Самый же обидный облом случился у этого вашего Поникаева. Нет, ну нормальный же мужик! Хапал, конечно, и ртом и ж…й, но ведь всё в рамках закона, ни к чему не подкопаешься! А с Чингисханом и Фаберже был знаком ещё со времён своей московской молодости, когда тоже потихоньку фарцевал и попал в поле зрения этого… как его…
— Соломона?
— Да, этого царя персидского… Ну и попал, н и фарцевал! С кем не бывает по молодости-по дурости? Зачем, спрашивается, сейчас-то этого татаро-монгола приютил? По старой дружбе? Тот-то понятно, про свои сегодняшние грех ему ничего не рассказал, прикинулся мягким и пушистым, вот Мечислав Христофорыч от своих барских щедрот и разрешил ему поселиться в своём коттедже. Пригрел змеюку на своей доброй груди!
— А кто же его «бомбанул» тогда? Не сам же Чингисхан!
— Да, похоже, всё те же мальцевские! Чего-то не поделили, о чём-то с Чингисханом не договорились (он в переговорах мужик тяжёлый), вот подлянку и подстроили. А как заявились ещё раз, может, замочить его хотели – тут и вы, архангелы, подскочили, весь кайф им обломали.
— Да, постоянно мы не вовремя… А Поникаева теперь и из замов мэра могут попереть…
— Могут, — согласился Коля. – Только вряд ли. У него, насколько я знаю, такая в Москве подстраховка есть, что как бы он в само мэрское кресло не запрыгнул. Нет нервишки, конечно, пощекочут. А как же! Но ничего серьёзного не произойдёт. Это будь уверен. Власть, она своих просто так не сдаёт. У неё у самой рыло будь здоров в каком пуху…
— Ладно, Коль, спасибо что просветил убогого, — сказал я, услышав в коридоре знакомые возбуждённые голоса. – Идут мои… прочищенные. Сегодня опять водку будем пить. Надо же кишечник срочно засорить! Пока!

— У меня один знакомый курил как паровоз, – сказал Петруха, когда мы — я, он и Костя Лукьянов — вышли из больницы.
— Две пачки в день засаживал, и пил всю жизнь как конь. И бросил и то, и другое в один день. Нет, серьёзно! Вышел спьяну на лестничную площадку покурить, присел на перила, равновесия не удержал и ухнул вниз. Сломал обе руки и морду разбил вместе с губами. В этом же корпусе лежал, только на третьем этаже. Его через трубочку кормили. А руки – два месяца в гипсе. Вот так все и бросил. И вот уже два года как дома, а всё равно не пьёт и не курит. Отвык. Только телевизор целыми днями смотрит и матом кроет с утра до ночи. Хотя раньше был очень интеллигентным человеком.
— Ну и к чему ты всё это рассказал? – спросил Лукьянов.
— Что больница хорошая, — пояснил Петруха. – Всё нормально будет у Будённого. Да и делов-то: пулю в бочину получил! Даже все кишки целы!
— А я вот чего не пойму, — сказал Костя. – При чём тут все эти грёбаные картины?
Я открыл было рот, собираясь пересказать им свой недавний разговор с Голубевым, но Петруха меня опередил.
— Я знаю! — сказал он, придав физиономии такое выражение лица, как в кинофильме «Чапаев», когда Артист Бабочкин говорит: «Молчите, сукины дети! Чапай думать будет!».
— Под всей этой социалистической мазнёй наверняка скрывается какой-нибудь Фам Ван Бонг.
— Это ты кого имеешь в виду? – спросил я.
— Художника! Живописца! У которого картины стоят бешеные бабки! Вот их и замазали для конспирации от всяких урок и от государства, чтобы не отобрали.
— Чего-то я не слышал про такого художника… — засомневался Лукьян.
— Ну, может, другой какой. Какой-нибудь Репин Иван.
— Илья, — поправил я своего незаменимого необразованного напарника. – Илья Ефимович.
— А по мне хоть Исаак Абрамович! Вы мысль-то поняли?
— Ага, — сказал я. – Читаешь всякую херню. «Картины», «замазали»… А ещё хочешь выглядеть культурным человеком!
— Кстати, культурный, ты чего это так вырядился? – спросил его Костя. – Свататься, что ли, идёшь? К этой вашей Кругляшовой!
— Ага, — важно ответил Петруха. – К племяшу. На день рождения.
— А чего без подарка?
— Это почему же без подарка? — и он достал из бокового кармана плоскую пластмассовую коробку. – Во! Детский фильм! «Волшебник Падла»!
— Счастливый ты, Петь! – завистливо вздохнул Костя. – Видишь, даже фильмы про тебя начали снимать!
Петруха посмотрел на коробку.
— «Волшебник Ладла»! – прочитал он. – Сказка!
— А я уж обрадовался, что про тебя… — отозвался Костя. – Это ты чего же? Значит, водку с нами пить не пойдёшь?
— Это почему же? – удивился Петруха. – Алкоголь — наш верный и надёжный друг! А друзей отвергать нельзя, это ещё дедушка Ленин говорил! Да и потом мне только к пяти. Ещё уйма времени.
— Правильно, Петя! – согласился я. – А Антон Павлович Чехов сказал: «Нет ожидания томительнее, чем ожидание выпивки!». Он был такой же умный, как и твой дедушка! И тоже с бородкой и усами!
— Я не о том, — поморщился Костя. Он был очень правильным человеком. — Тебе же нельзя! Что ж ты с пьяной харей к племяшу заявишься? «Здравствуй, детка, я твой дядя — хрен с горы!»
— Да я чисто символически, — нашёл выход Петруха. – Поддержу вашу славную алкоголическую компанию. Всё равно время-то надо куда-то девать.
По пути на знакомый пруд мы зашли в магазин, затарились обычным «набором туриста-алкаша»: две бутылки водки, буханка «чернушки», колбаска, сырок, что-то там ещё в пластиковой коробочке…
— А племяш, это который на скрипке играет? – уважительно спросил Костя, когда мы, прибыв на место, расположились вокруг расстеленной на лавочке газетке в живописных туристических позах.
— Не, — замотал головой Петруха. – На скрипке – это Вовочка. А этот – Павлик. А ещё племяшка, Зойка, которая замуж за соседа собирается, по лестничной площадке. А Павлик ещё маленький, чтобы на скрипке. Ему вообще пока всё по барабану. Он пока только матом ругается.
— Ну. с таким дядей, да чтобы не материться… — согласился Костя.
— Да при чём тут я-то? –возмутился Петруха. – В детском саду научился! С художественным уклоном! Он пока дома сидел – такой тихий был, аккуратный. Даже не говорил – мычал! У него же отец, Борька-то – инженер! А эта дура нет чтобы ребёнка в нормальный садик оформить, решила, как всегда, выпендриться, записала с художественным уклоном! Как этого… Репина Илью Абрамыча.
— А дура – это кто?
— Да Валька, сеструха! А как же! Все умными быть хотят! Чтоб картины рисовали! Нарисует он… червонец за пять минут! Потом устанешь от участкового отмазывать!
— А чего плохого-то? – возразил я. – Тебя бесплатно нарисует. Во всей твоей милицейской красе. С генеральскими погонами.
— Он уже нарисовал! –помрачнел Петруха. – Гадёныш малолетний! Как мы с Борькой, ну, с отцом его, Валькиным мужем, в сарае водку пили. Очень убедительно получилось! И даже носы раскрасил губной помадой. Откуда он её спёр? И, главное, мамочке своей похвастался, Вальке то есть. Провокатор, а не живописец! Она на нас орала так, как будто сама с художественным уклоном! А чего орать-то? Ну, выпили с устатку… Подумаешь… Дура! Я бы на такой нипочём не женился! И чего Борька в ней нашёл? Не-не, мне хватит! Себе наливайте!
— Нет, кино – это несерьёзно, — сказал Костя. – Тем более про падлу. Раз он Репин, то ему какой-нибудь мольберт надо подарить. Или каких-нибудь красок набор.
— Ага! – язвительно отозвался Петруха. – Набор, краски… Я тоже сначала разлетелся! Ты знаешь, сколько этот набор стоит? Пять с полтиной! А у нас получка только через неделю. Так что облом Петрович!
— Делов-то.. –поморщился Костя и полез за кошельком.
— На двоих, — сказал я и потянул Петрухе три тысячные бумажки.
— Мужики… — растерялся он. – Я только с получки…
— Мне не надо, — сказал я. – Это, считай, мой подарок юному таланту. Глядишь, сподоблюсь когда-нибудь для увековечивания. Может, мой портрет тоже украдут.
— И про меня забудь, — сказал Костя.
Мы вдруг все трое замолчали, уставились на водную гладь. Тишина. Спокойствие. Лавочка. Бутылка. Репин Илья Абрамович. Хорошо!
— А я вот всё вас хотел спросить… — сказал я. – Как же это вам удалось взять-то его? Почти без шума, почти без пыли…
— Видали мы таких…бамбуков, — тихо сказал Костя и, сцепив зубы, хмыкнул презрительно. – Блатота, пальцы веером. Клал я всегда на таких… «героев». Большой и грязный.

А потом я шёл домой, в свою однокомнатную квартиру, к своему удобно продавленному дивану, который давно пора выбросить, но друзей не бросают и вообще предавать их нельзя. Не помню кто сказал: «Каждый из нас плывёт по жизни в своей персональной лодке, и в чужую, как не пыхти, всё равно не пересядешь.». Ничего неожиданного и оригинального в этой мысли нет, это просто констатация факта, и зачем я эти слова вспомнил – сам не знаю. Наверно, потому, что действительно эта лодка – твоя и только твоя. Персональная. А уж какая она –дырявая, неудобная, гнилая или кувыркучая, с вёслами или без – это вопрос, конечно, немаловажный, но всё-таки не принципиальный. Главное, что она – ТВОЯ! А раз твоя, то тебе и грести. Больше некому. Поэтому поменьше задавай и лодке, и всей своей жизни разных ненужных вопросов… Куда-нибудь, а всё равно приплывёшь…