Они собирались здесь по четвергам уже много лет. Раньше, когда ставшая теперь небольшой, Виктория была просторной Площадью Победы, и здесь стоял памятник, они приходили ко второй, с правого фланга, нижней трибуне. Здесь узнавались последние новости, здесь рождались идеи и планы, сюда приносились сообщения о том, кто у кого родился, кто умер, у кого – юбилей, кто переехал на новую квартиру, получил очередную награду или не может получить её вот уже пятый десяток лет. Бывало, встретившись здесь, на площади Победы, они в полном составе отправлялись на какое-нибудь торжество по случаю юбилея полка, Армии, Фронта. Кое-кто, правда, узнавал новости по телефону. Но телефоны были не у всех. А здесь, у второй, с правого фланга, трибуны, можно было узнать всё. Здесь Горошин когда-то впервые услышал, что Бурмистров, ставший после войны судовым механиком, получил Орден Трудового Красного Знамени, Катеринин старший сын, офицер-подводник, благополучно вернулся из похода, когда лодка трое суток лежала на грунте, и весь город ждал и надеялся. А когда его, Горошина сын, живший у своей матери, пришел к нему за фамилией, все об этом тоже узнали здесь – у второй трибуны с правого фланга. И Сашка Бурмистров, на что уж человек, лишенный всякого налета сентиментальности, сказал Горошину «Молодец». И Михаил не сразу понял, кто это «Молодец» — его сын или он сам. Теперь всё по-другому. Теперь у них – гранитная скамья, тоже с правого фланга, но теперь уже от фонтана. Потому что ни памятника, ни трибун больше нет. Да еще хорошо, что есть скамья, а то могло бы и не быть – так много всего пришло и поселилось здесь, на Площади – и Триумфальная колонна с Гирляндой славы, и фонтаны, и тьма тьмущая фонарей, и посадочные места и тут и там, и там и тут, и еще там и еще тут, и жизнь и воспоминания и вероятная перспектива нищих на многочисленных ступенях Храма. Ну, что ж, не раз думал Горошин, нищие на ступенях Храма – это в традиции православия. На Руси нищих не трогали. «И здесь не тронут», обещал Бурмистров. «В традиции», тоже говорил он. Памятника теперь нет. И трибун тоже нет. «Ну, и хорошо», время от времени говорит кто-то. Горошин в таких случаях молчит. Он и правда не знает – что лучше – исчезнувшие трибуны или нищие. Но главное – есть она, Виктория, эта Площадь Победы. И этого у них никто не отнимет.
Слегка свыкнувшись с неожиданно возникшим комфортом, когда вдруг показалось, что и солнечный свет, и гладкий, отдающий тепло камень, и едва обозначившийся ветерок, то прилетавший, то улетавший куда-то, — это и есть то, что следует любить и к чему стремиться, а не торчать на первом этаже на Розовой улице, где всегда сыро и холодно, Горошин понемногу стал всматриваться в то, что было вокруг. Он взглянул в сторону триумфальной колонны, где собрались какие-то юнцы с пивом, затем перевел взгляд на молодую мать, катившую яркую прогулочную коляску с карапузом в красном комбинезончике, потом заметил сидевшую на скамье девушку с длинными светлыми волосами, уже улыбавшуюся тому, кто уже шел ей навстречу. Мимо, пересекая площадь, шли моряки, военнослужащие, старушки с палочками, деловые люди с портфелями, группа длинноногих, приблизительно одного возраста девиц. Легкая походка, молодые лица, заинтересованные взгляды и – дела, дела.
Продолжая смотреть по сторонам, Горошин ничего интересного для себя не увидел, поскольку не летел, вытирая на лбу пот, грузноватый, вечно опаздывающий, Бурмистров, не улыбалась, еще издалека, Катерина своими новыми зубами, не приближался, как всегда, справа от автобусной остановки, Буров, которого сегодня ждали. Буров жил в тридцати километрах от областного центра. И с тех пор, как его
-17-
горбатый «Запорожец» окончательно сломался, он приезжал нечасто. Но вот будто кому-то звонил и рассказывал, что хутор, где он жил, купили. Вместе с ним, Буровым, его женой Галиной и двумя внуками, а также с расположенными неподалеку постройками довоенного конезавода. Сначала все, кто жили на этих землях, обрадовались, надеясь на то, что будут новые рабочие места, и жизнь пойдет веселей, а потом, когда новая владелица, совсем недавно бывшая раздатчицей в какой-то Московской столовой, приказала всем съезжать, загрустили. Она мол, купила конезавод, а не Бурова с его внуками и смородиной. И эту интересную ситуацию вся компания собиралась сегодня обсуждать.Бурова пока тоже не было. А сам Горошин, хоть и пришел вовремя, но, вопреки обещанию, без Ордена. И если бы ни теплый камень и ветерок, который то прилетал, то улетал обратно, настроение было бы совсем никудышнее.
Продолжая поглядывать по сторонам, Горошин вдруг поймал взгляд человека, сидевшего на скамейке напротив. Как «зайчик» снайперской винтовки, взгляд зафиксировался и исчез. Теперь Горошин посмотрел в его сторону раз, потом второй, хотел посмотреть и третий, но отвернулся, пережидая время, когда можно будет посмотреть снова. Теперь он мысленно обратился, будто в глубину самого себя, но и там видел все тот же пристальный взгляд небольших, цвета ранних сумерек, глаз. И оттого, что эти глаза были от него близко, Горошин почувствовал себя неловко так, будто кто-то читал его мысли. Теперь он ни о чем не думал, кроме того, чтобы снова взглянуть в сторону незнакомца, и убедиться в том, что ничего особенного не происходит. И так необходимо, казалось ему, так нужно было это сделать, что само собой возникло напряжение, которое ощущалось почти физически. Когда, наконец, Горошин снова взглянул на обладателя сумеречного взгляда, он мог поклясться, что где-то уже видел этого человека.
— Мне кажется, мы знакомы,- неожиданно произнес сидевший напротив, обращаясь к Горошину прямо. И Михаилу пришлось изменить позу, слегка развернувшись влево. Человек произнес свою фразу таким хриплым и низким голосом, что Горошин едва расслышал. А странно бледное, словно ненастоящее, лицо незнакомца, служившее как бы вместилищем для его довольно подвижных глаз, не выражало ничего, кроме любопытства.
-Кажется, что-то припоминаю, — вежливо отвечал Горошин, не припоминая ровным счетом ничего. Хотя и в самом деле, был уверен, что уже видел этого человека.
— Я так и думал, — отвечал сидевший напротив. – Помните, конференцию по проблемам прецессии в одном южном городе на берегу Индийского Океана?
Горошин посмотрел на собеседника дольше обычного и отметил, что, кроме глаз, словно бы предвосхищавших все оттенки и градации возможного ответа, у человека были еще и уши, и нос, и большое пульсирующее пятно, цвета гематогена, на правой щеке. Пятно меняло оттенки, а Горошин продолжал смотреть на собеседника, всё ещё не проронив ни слова. И человек счел необходимым повторить свой вопрос.
-Помните? — теперь уже с некоторым сомнением спросил он
— Нет, честно отвечал Горошин. – Я даже не знаю, что такое прецессия.
— Это просто. Это – отклонение Земли от своей оси, вызванное какими-то колебаниями. Правда, ученые еще не имеют единого мнения по этому вопросу.
— Я будто что-то об этом слышал, — сказал Горошин.
-Где? Там, на конференции?
-18-
— Нет, я никогда не был в южном городе на берегу Индийского океана, — еще раз подтвердил несколько минут назад сказанное Горошин, — И потому ничего не могу добавить к тому, что уже сказал.
— Жаль. Значит, я видел вас где-то в другом месте, — не унимался собеседник, — Может быть, это было в Европе. Или, — будто все еще продолжал вспоминать он. — Ведь вы, должно быть, участвовали в том, памятном параде Победы, полковник?
Горошин посмотрел на него с интересом.
— В Ирландии, — продолжал собеседник, — В одном, знакомом мне, доме, была фотография участников парада на Красной Площади. Фотография висела на стене, и я часто подходил посмотреть. У меня хорошая память на лица. Так как? Участвовали? — опять спросил он так, будто на той фотографии, в Ирландии, видел Горошина.- Нет, — отвечал Горошин. – Для меня война закончилась здесь. Можно сказать, на этой площади, — договорил он, как-то извинительно взглянув на того, кто сидел напротив.
— Ну, начнем с того, что война как бы и не кончалась,- снова заговорил сидевший напротив. И увидев долгий, вопросительный взгляд Горошина, продолжал —
— Ничего, что я так? — спросил он. – Но вы человек военный. Понимаете. — словно почувствовав недоумение, продолжал собеседник. – Противостояние было и будет всегда, пока живы люди. Пока они чего-то хотят, или чего-то не хотят. Это создает вибрации, которые не всегда удается удержать в нейтральных амплитудах. Это понятно, — посмотрел человек полувопросительно сумеречным взглядом на Горошина.
— Мне трудно согласиться с вами, — медленно проговорил Горошин. – И именно потому, что я человек военный. Ведь, чем меньше будет насилия на Земле…
— Тем меньше вы будете оправдывать свое назначение, — договорил за Горошина тот, кто сидел напротив, с любопытством взглянув на Горошина. – К тому же, — продолжал он, — Разве человечеству угрожает только война, как таковая, о которой здесь, на Земле, так много говорят?
Горошин вскинул на человека взгляд, пытаясь понять суть этого оборота «Здесь, на Земле».
— Ведь это и техногенные катастрофы, — тем не менее, продолжал сидевший напротив. – И социальные катастрофы, которые имеют, как известно, перманентный характер. А истощение энергетических ресурсов, — помолчал он, — Вот что, в самом деле, может привести к еще большему противостоянию. Я думаю, полковник, вы не можете не понимать этого.
— И тогда.
-Трудно сказать, что тогда, — дипломатично отвечал Горошин.
— А я вам скажу. Апокалипсис, — как говорят на Земле.
— Вы уже второй раз говорите «На Земле» А вы что? Разве…
Человек поднял согнутую в локте руку, ладонью от себя.
Горошин умолк, продолжая глядеть на собеседника, не говоря ни слова.
— Всему свое время, — проговорил незнакомец, и тоже посмотрел на Горошина, будто стараясь окончательно осознать, все ли тот правильно понял.
Михаил продолжал молчать, глядя теперь на проходящего мимо человека в очках и рыжем пиджаке, в крупную черную полоску. Впереди него, поглядывая по сторонам,
-19-
чинно вышагивал померанский шпиц. Собака шла медленно, и человек в очках не торопил её. Уже дойдя до места, где сидел незнакомец, шпиц вдруг повернул назад и, как ни подталкивал его шедший следом хозяин, чтобы он продолжал идти дальше, шпиц не слушался и рвался назад. Тогда человек в рыжем пиджаке взял собаку на руки и двинулся дальше, в том же направлении. А Горошин не увидел на лице сидевшего напротив ничего, кроме безразличия. Но, несмотря на это, сумеречный взгляд долго еще сопровождал рыжий пиджак, то и дело, поворачивая голову на тонкой шее, чтобы взглянуть на уходившего. И Горошин подумал, что эти двое, должно быть, знакомы
— Значит, на той фотографии парада, на Красной Площади, были не вы, — разочарованно произнес человек своим тихим голосом, глядя на Михаила .- Жаль. Там один человек был очень похож на вас. Такое же волевое, непреклонное лицо победителя.
— К сожалению, — отозвался Горошин. – Это был не я. А насчет победителей. Там все были победители. И все друг на друга похожи. Победа роднит.
— Браво, полковник. Я так и думал, что вы скажете что-нибудь в этом роде, — проговорил человек, пристально глядя на Михаила.
Неожиданно к ногам Горошина подкатился большой пестрый мяч. И малыш, в красном комбинезончике, почти дойдя до мячика, не решался подойти ближе.
— Держи, — сказал ему Горошин, подозвав малыша и положив в подставленные ладони мяч. Ребенок насупился и, крепко прижав мяч, направился к матери.
— Береги,- сказал ему вслед Горошин, и в какое-то мгновенье увидел, что незнакомец подзывает его к себе одними пальцами.
Ничего себе, манеры, подумал Михаил, решив подождать, когда тот, кто сидел напротив, что-нибудь скажет.
— Идите, ко мне, — наконец сказал незнакомец. – Вам еще долго ждать. И тут впервые Горошин взглянул на него не то, чтобы с интересом, но с откровенным вопросом.
— Идите, идите,- опять сказал человек тихим голосом.
— Вы думаете, это необходимо? – как-то отчужденно произнес Горошин общую фразу, не зная, как он поступит в следующую минуту.
Напряженно поглядывая по сторонам, не идет ли Бурмистров, Катерина или Буров, которого, все сегодня хотели видеть, Горошин продолжал ждать. Он тоже хотел видеть Бурова. Умный, немногословный, его фронтовой механик-водитель, всю послевоенную жизнь проработавший завучем сельской школы, работал бы и теперь, если бы ни ревматизм. А тут его взяли и купили вместе с женой и внуками, как когда-то его крепостного прадеда, со всей семьей. Но прадеда тогда никто не тронул. А ему, Бурову, приказали съезжать. Еще раз просмотрев все дальние и ближние подходы к Площади и никого не увидев, Горошин снова взглянул на того, кто сидел напротив. И не успел он хоть что-нибудь подумать, как с удивлением увидел, что этот человек уже сидит на его скамейке, с ним рядом, и неизвестно чему улыбается. А его гематогеновое пятно, на правой щеке, время от времени принимает яркую, алую, окраску.
— Вы кто такой? — с солдатской прямотой спросил Горошин, что, вообще говоря, позволял себе нечасто.
— О, не беспокойтесь, господин полковник, как у вас теперь опять говорят, —
объяснил он это свое «господин». – Я не сделаю вам ничего дурного. Но вы
-20-
мне интересны. «А вы мне – нет», — хотел сказать Горошин. Но сказал совсем другое.
— Чем же? – спросил он.
— На этот вопрос трудно ответить сразу, — медленно сказал человек, еще недавно сидевший напротив. – Так, голос… лицо… улыбка.
— Что это вы? Лицо. Улыбка, – с еще большей солдатской прямотой опять спросил Горошин, заметив, что гематогеновое пятно в очередной раз покраснело.
— Нет, вы меня не так поняли, — с едва слышной хрипотцей, произнес незнакомец.
-Ну, скажем, мне симпатична ваша способность вот уже в течение долгого времени ждать своих друзей, — объяснил он.
— В самом деле? — почему-то улыбнулся Горошин. – Ждать своих друзей довольно редкое качество, не правда ли?
— Представьте, это и в самом деле редкое качество, — улыбаясь, проговорил незнакомец, пристально глядя на Горошина своими сумеречными глазами. Согласитесь, такое отношение к друзьям, скажем шире – к людям, встречается не часто, продолжал он.- В этом есть что-то от мировой традиции, от мирового порядка вещей, от того, с чего человечество начинало. И это мне в вас нравится,- договорил незнакомец. Горошин не знал, что отвечать. Он не понимал этого человека. И чувствуя, что тот знает о нем больше, чем можно было бы предположить, не понимал, откуда.
— Как ваше имя, — наконец, вежливо поинтересовался Горошин.
— Как вам сказать. Это даже не имя. Не удивляйтесь. Я объясню. Меня зовут Перпендикуляр Два,- помолчал он, глядя на Горошина, словно стараясь понять его реакцию на то, что он только что сказал. – Я своего рода Координатор, — продолжал он. Во всяком случае, это понятие отражает суть того, чем я занимаюсь.
— Координатор? — переспросил Горошин. – Координатор чего?
— Всего. Всего, что происходит на Земле.
— Перпендикуляр Два, — повторил Горошин, будто не вполне осознав сказанное в первый раз. – Если есть Два, значит, есть и Один, — как-то, почти утвердительно, спросил он.
— Координатор Один – это на Марсе. То есть, я хотел сказать Перпендикуляр
Один. Правда, на Марсе почти совсем нет атмосферы. И очень холодно. Но он, то есть Координатор, не живет там. А прилетает и улетает, — помолчал незнакомец, словно давая возможность Горошину осознать то, что он только что сказал. – А Перпендикуляр Три – это на Венере, продолжал рассказывать он. – Там тоже жизни нет. И очень жарко из-за углекислой «шубы», — усмехнулся он. – И Координатор тоже прилетает и улетает. Еще есть Перпендикуляры Четыре и Пять. Они опускают свои перпендикуляры всюду, где есть жизнь, и даже, где её нет. Это нужно для наблюдения процессов, происходящих во Вселенной. Вы понимаете, — проникновенно сказал Координатор, глядя на Горошина.
— Вы сказали «они». Они это кто? – спросил Горошин. – Те, кто всё координирует?
Михаил смотрел теперь на собеседника с интересом, не говоря ни слова.
— О, нет. Я никогда их не видел, — что-то поняв, сказал Координатор –- А только будто слышал,- почувствовав интерес, смотрел он теперь на Горошина, должно быть, не зная, что говорить дальше.
— Вы слышите голоса? – осторожно спросил Горошин.
— Это даже не голоса. Это что-то с сознанием. Оно, будто изменилось.
-21-
Во всяком случае, я многого не помню из того, что было раньше.
— Но вы не похожи на инопланетянина. И, если бы ни это ваше пульсирующее пятно, то вас и вовсе можно было бы принять за человека, родившегося в Айове или Рязани
— Поразительно, — будто слегка обрадовался собеседник. – И в самом деле, Вы не представляете себе, как вы близки к тому, что я знаю о себе сам,- быстро сказал Координатор. – Айова мне и в самом деле кажется знакомой. А в ясную погоду я будто вижу Пайн-Хилл. Во всяком случае, я так думаю. Иногда мне кажется, я и в самом деле там родился. А потом ушел на войну с Гитлером на стороне России. Это я помню точно. И еще хорошо помню, что участвовал в морских конвоях. А однажды, когда фрицы отправили на дно мой корабль вместе с грузом, я очень долго держался в ледяной воде. Помощи ждать было неоткуда. Все мои товарищи погибли. И я потерял сознание. А потом как-то оказался на русском корабле. И мы спаслись, потому что русские моряки, чтобы скрыться от юнкерсов, зашли в какую-то полярную губу и покрасили корабль белой краской.- А потом? – спросил Горошин.
— А потом в моей жизни появилась Рязань. Это была девушка-зенитчица с русского корабля. Она была из Рязани. Только вот, как звали её, не помню. Иногда мне кажется, что её уже очень давно нет. А я всё живу. И с тех пор, как стал Координатором, не старею, — договорил человек, сидевший рядом.
— Значит, если я вас правильно понял, заговорил Горошин, — Вы что-то, кому-то передаете из того, что знаете о Земле?
Координатор кивнул.
— А что, вы и в самом деле можете влиять на процессы, происходящие на Земле? Или, как вы говорите, их координировать?
— Нет, влиять – это не мое дело – покачал головой Перпендикуляр, глядя на Горошина прямо.
– Нет, господин полковник, вдруг быстро заговорил он, что-то осознав. – Я не шпион, — сказал он с почти заметным замешательством. – Я только изучаю все происходящее на Земле.
-В Восточном полушарии, не так ли? – улыбаясь, уточнил Горошин, глядя прямо в лицо Координатора.
— И в Западном тоже, — тихо сказал он. – Да. И в Западном, — через минуту повторил он снова.
— А потом? — показал Горошин глазами куда-то наверх.
Перпендикуляр кивнул.
— Только если это интересно с научной точки зрения,- спохватился он. – И хотя на других планетах тоже все быстро меняется, самая непредсказуемая, из всех планет, это – Земля. Здесь часты изменения, которые не всегда понятны, — как-то слегка извинительным тоном заключил Координатор.
Горошин молчал. И поскольку то, что он услышал, предполагало некоторую работу мысли, смотрел теперь на Координатора совершенно пустыми глазами.
— Господин полковник, — неожиданно обратился к нему Координатор, и, должно быть, не будучи уверен, что Горошин его услышал, спросил еще громче – Можно вас попросить кое о чем?
-22-
Продолжая молчать, Горошин посмотрел на Координатора, приготовившись
слушать.
— Я бы хотел просить вас, — продолжал Перпендикуляр, — называйте меня просто Пер. Не обязательно же «Перпендикуляр», правда? К тому же, у меня есть приятель в Норвегии, которого тоже зовут Пер.
Горошин согласно кивнул.- Михаил, — через минуту сказал он, представляясь. И было понятно, что против «Пера» Горошин не возражал.
— Я знаю, господин полковник.
— А что вы еще знаете обо мне, кроме имени, что я – полковник и имею привычку дожидаться своих друзей, во что бы то ни стало, — спросил Горошин.
— Всё, — отозвался Пер. – И о вас, и о вашем отце. Он погиб во-он там, у
Голдапа, — сказал он так, будто отсюда, с площади, видел это место. – И о вашем сыне, — продолжал Пер. – Его ждет большое будущее. Он станет известным врачом и научится изменять сознание.
Этого еще не хватало, подумал Горошин. И откуда знает, что Митя учится в медицинском.
— Сознание? – тем не менее, спросил он, стараясь что-то уразуметь, — Но, зачем?
Теперь Пер внимательно смотрел на Горошина, не отводя взгляда.
— Ну, хорошо, — примирительно сказал он. – Я не знаю, когда и каким образом
во мне поселилось это знание обо всём. Должно быть, тогда, когда мне, как я думаю, подменили сознание. Должен сказать, что это очень обременительно чувствовать и понимать всё. Но иначе, наверное, я не смог бы быть тем, кто я есть сейчас, — промолчал он, все также продолжая смотреть на Горошина.
— Вы никогда не думали, — продолжал он – что сознание – это самый главный фактор, который движет человеком, обществом, цивилизацией. Когда складываются много одинаковых или похожих сознаний, происходят эпохальные вещи. Бывали случаи, когда сознание, или стихийный инстинкт толпы, повинуясь единому порыву, вытесняло все индивидуальное, все личностное, все, что придает жизни разнообразие, обуславливая при этом и противостояние самой стихии. С этим история встречалась ни раз. И это не казалось не только опасным, но даже кое-кому и было желательным. Подстрекая толпу, они не понимали, что, если толпа придет к власти, она не станет осуществлять мечты и идеи некоторых теоретиков, что, принеся с собой свою суть, она уничтожит всякую возможность этого осуществления. Толпе не понятно, что общественное устройство есть часть чего-то большего, чем принято думать. И потому её господство означает, что разум больше не в состоянии формировать общественное мнение и общественные процессы. Вообще говоря, понятие того, что кто-то выше, а кто-то ниже сводится к тому, преобладает ли в человеке разумное или он является человеком толпы. Разумное же в индивидууме способно сохраняться только тогда, когда он – личность. В том высоком понимании этого слова, которое, несмотря ни на что, существует, — говорил и говорил Пер. Он явно торопился, будто стараясь вложить в этот натиск, в эту энергию слова, что-то безусловно важное.
— А теперь скажите, — наконец, спросил он, — Вам это ничего не напоминает?
— Я не хотел бы отвечать на этот вопрос, — твердо сказал Горошин. – Но даже, если попытаться что-то осмыслить, так ведь это наше прошлое. Вам-то что за дело?
-23-
— Всё просто, — отозвался Пер. – Должен же быть кто-нибудь, кто был бы носителем разума на этой планете, — автоматически, как готовое клише, проговорил Пер. – Кто-то должен быть защитником традиционных ценностей. Вы не согласны? – спросил он, и его пульсирующее пятно забеспокоилось.
— Никогда об этом не думал, — нейтрально отвечал Горошин, с интересом поглядывая на все более усиливающуюся пульсацию.
— Если об этом не беспокоиться, может все повториться, — опять сказал
Пер.
Горошин, глядя на Координатора, молчал, обдумывая всю эту фиоритуру .Он понимал, что дело совсем не в том, что только что сказал Пер, но в чем-то другом.
— А, между тем, ведь вопрос не только о власти, — наконец, заговорил Пер снова. – Меняется мировой порядок. Под натиском стихии массового сознания отступает личность. И конечно, дело не в свободе, равенстве, братстве, не в торжестве великих идей. Это понимали уже такие социалисты как Перето, Сорель,- перечислял Пер. И видя, что эти имена ничего не говорят полковнику и профессору истории Горошину, уточнил – после Маркса.
Тут Горошин кивнул.
— А классовая борьба пролетариата и буржуазии – это лишь поверхностное явление, за которым стоит борьба разума и темных сил. И чем дальше мысль, «великая идея» от истины, — продолжал Координатор, — Тем сильнее тянется к ней толпа. И в своей примитивной наглости объявляет её исторической закономерностью. Это и есть миф, — продолжал Пер, — Миф, по определению Сореля – Это то, что не имеет смысла, но, оставаясь иррациональным, побуждает к действию.
— Довольно убедительно, — сказал Горошин. – Но ведь и в самом появлении Мифа должна быть какая-то закономерность. Не так ли?
— Может быть. Но в появлении Мифа. А не в том, что какой-то там класс просто исторически призван уничтожить другой. Мы еще об этом поговорим, — свернул Пер свои рассуждения. – Так вот, первыми, кто понял это, — опять продолжал он, — были Кьеркегор, Лебон, Ницше. Ваши Мережковский, Бердяев. Все они увидели, что до сих пор пребывавшая в самом низу толпа, и всё, что могло олицетворять её, врывается в самые верхние слои общества. Но делается это не так, как в эпоху Переселения Народов — извне. А на этот раз – как бы изнутри самого человека, из самых низких его глубин, развратив и обезличив его сознание. И этот прорыв снизу вверх можно сравнить только с новым потопом в послепотопные времена. А в самом человеке всё одухотворенное, высокое стало погружаться всё ниже и ниже, — заключил Пер, внимательно глядя на Горошина.
— И что же? Поголовным изменением сознания вы надеетесь решать проблемы? – спросил Михаил.
— Задача несколько иная, — отозвался Пер. – Не дать уничтожить разумное на Земле. Я говорю о традиционных ценностях. Или о том, что от них осталось. Не дать разрушить мировой порядок, — договорил Пер.
— Ясно, господин Координатор, — сказал Горошин. – Я понял. Это и есть суть того, чем вы занимаетесь. Хотя, я думаю, — не дождавшись ответа, сказал он опять – Что именно
-24-
Координаторы более всего разрушают то, что они будто бы должны сохранять, — с заметной долей скепсиса проговорил Горошин. И немного помолчал.
— Еще хотелось бы знать, — снова заговорил он, — Какие именно ценности вы имеете в виду?
— Общепринятые демократические ценности, — с удовольствием заговорил Координатор. – Мы должны быть уверены, что нигде на Земле им ничего не угрожает, что человечество и впредь будет иметь все условия для того, чтобы добиваться успеха любой ценой. Потому что, только успех оправдывает существование самого человека. Никаких изгоев! Никаких неудачников! Только успех! Любой ценой! Мы не можем смириться с тем, что кто-нибудь посмеет нам помешать в этом. А потому необходимы абсолютно прозрачные границы и абсолютная прозрачность процессов, происходящих во всех уголках мира. Мы должны знать, что никто и ничто не угрожает цивилизации, — повторил он.
-Значит, прозрачность вплоть до уничтожения стран и народов, — понял Горошин. А вы не думаете, что такой подход не только помешает вашим успехам любой ценой, но может поставить под сомнение и само существование мира?
Пер посмотрел на Горошина так, будто ему сказали что-то такое, чего он давно ждал. А его гематогеновое пятно засуетилось.
— Они так не думают.
-Кто?
— Ну, те, кто наблюдают за развитием процессов во Вселенной.
— А-а. А вы? – прямо спросил Горошин, нисколько не сомневаясь, что Координатор ответит именно так, как он ответил.
— Я тоже так думаю, сказал Пер через паузу. – Уверен, что для этой цели все средства хороши, — убежденно проговорил он.
А Горошин подумал, что вот он, очередной новый миф, и закономерности его возникновения, должно быть, те же, что и у предыдущих.
— Ну, хорошо, — теперь в свою очередь, примирительно сказал Горошин, — Если вы и в самом деле Координатор, вы должны уметь оперировать космическими величинами. И знать или уметь предугадать, что станет с планетой дальше. Так что же? – спросил Горошин.
-Я знаю только то, что происходит сегодня, сейчас. На Пикадилли, на Александр-платц, на платц-Этуаль, на Площади Цветов, и даже на площади Святого Марка. Ваша Виктория — тоже очень интересна. И совсем недавно один мой знакомый, с Александр-платц долго меня расспрашивал, какая она сейчас. Он, будто знал эту площадь раньше. Но, должен сказать, есть еще одна площадь, о которой я ничего не знаю, но очень хотел бы знать. Это Красная Площадь.
— Всё впереди, сказал Горошин, уже увидев приближающегося к скамейке
Бурмистрова.
— Всего наилучшего, — сказал Горошину Пер, от которого не ускользнул взгляд, которым полковник посмотрел на Бурмистрова.
Теперь Координатор сидел на своем месте, на скамье напротив
Горошин кивнул.
— Если я вам буду нужен, — снова заговорил Пер, — Дайте знать человеку в рыжем пиджаке, с собакой. Он иногда помогает мне. Правда, его собака меня не любит, но это
-25-
потому, что я иногда улетаю. А когда прилетаю, она чувствует нездешний запах. Но это пустяки, — чего-то не договорил он. И Горошин увидел, как поблекли его глаза, и совсем перестало быть заметно пятно, цвета гематогена.
— А где все? — спросил, уже подходя к скамье, Бурмистров
Горошин развел руками.
— Подойдут, — опять сказал Бурмистров. – Звонила Катерина. Буров будет. Вроде бы откладывается его переезд. Да и некуда. Жилье-то никто не дает, — сообщил Бурмистров, слегка забегая вперед.
Горошин кивнул с пониманием, продолжая вглядываться в прохожих – не свои ли?
Катерина появилась неожиданно, и сразу же спросила – был ли уже Буров. Бурмистров отрицательно покачал головой. Теперь он смотрел на Катерину с удовольствием, что было заметно. Слегка уставшее лицо, наметившаяся синева под глазами, крупные золотые серьги с рубинами, темный брючный костюм, узкие плечи. Улыбка ослепительная, белозубая, новая.
— Ну, что? – наконец спросил Бурмистров.- У него была?
— Целый день с ним. Плохо, — дрогнула она голосом. – Врачи говорят, всё будет зависеть от него самого. Как будет режим соблюдать, — с едва обозначившейся усмешкой посмотрела она на Бурмистрова. – Да он и сам всё знает. Был осколок в легком. А теперь вот, — коротко сказала она, не продолжая. Но и так все знали и про ранение, и про осколок, и про операцию. Теперь, через несколько десятков лет.
— Ясно,- отозвался Горошин, слушая Катерину и не пропуская ни одного слова. А Бурмистров, в очередной раз взглянув на него с пониманием, кивнул.
— Значит, в реанимации, — что-то уточнил для себя Бурмистров, взглянув на Катерину.
— Вчера перевели в общую палату. Говорят, уже можно. Но – тяжелый. Весь в трубках. Только глаза остались. Как лён, — умолкла Катерина. Бурмистров опять кивнул. Он, как и все, знал Катиного мужа, высокого, голубоглазого капитана-артиллериста, за которого она вышла замуж в сорок шестом.
— Может, помочь чем? – спросил Бурмистров, не меняя озабоченного выражения лица.
— Да. Может, помочь? – спросил Горошин.
Катерина качнула головой. – Чем тут поможешь?
Несколько минут она молчала. Потом спохватилась.
— Вам всем привет передавал. Пусть, говорит, ребята не поминают лихом.
— Так и сказал? – переспросил Горошин.
Катерина кивнула.
— Кать, ты скажи, когда нам к нему можно? – спросил Бурмистров, поглядев на Горошина, который так же, как и минуту, назад, старался не пропустить ни одного слова.
Катерина поняла. Кивнула.
Теперь она молча села на скамью, вытянула свои красивые – все это знали, ноги, прикрытые сейчас брюками, сняв туфли и уже увидев приближающегося к ней её младшего внука, студента. Рядом с молодым человеком была хорошенькая светловолосая девушка в джинсах и толстом зеленом свитере, прекрасно сочетающимся с её глазами, которые казались ещё зеленее, чем он. Девушка приветливо улыбнулась всем, в то время, как молодой человек, казалось, видел одну только Катерину. В его глазах стоял, легко угадывался и был понятен один единственный вопрос – как?
-26-
Глядя на внука, Катерина качнула головой, как-то едва заметно, но так, что сомнений не оставалось. И внук понял. И сел рядом с ней, сжав в своей, её руку. Девушка тоже всё поняла, но старалась не смотреть ни на Катерину, ни на внука, и, будто размышляя или уйдя в себя, стояла поодаль, пока Бурмистров ни предложил ей сесть, от чего она отказалась. Но спросила, знаком ли он с дедушкой Юры – так звали Катерининого внука. Бурмистров молча кивнул. Бросив взгляд на Горошина, девушка примолкла и опустила глаза .И тут же, совсем близко от них и не оттуда, откуда его ждали, появился Буров.
— Ну, что? – спросил Бурова Горошин. И все поняли, о чем именно он спросил.
— Она предлагает мне место конюха. Пятнадцать лошадей. Не элитных, но ещё нестарых и даже молодых и здоровых. Вобщем – мыть, кормить, чистить – сразу всё объяснил Буров. — Тогда можно не съезжать, — продолжал он. – Жить в доме, пользоваться землей. Но мои дети уже не будут иметь на это права, — как-то недоуменно улыбнувшись, договорил он. И всем показалось, что он близок к тому, чтобы согласиться.
— Я ей говорю, — опять заговорил Буров, — Я – школьный завуч, много лет преподавал математику в ближней школе, механик-водитель танка, могу быть даже санинструктором, — весело рассказывал он, перечисляя свои возможности. – А она говорит — Да кому вы, танкисты, теперь нужны. Только вас нам здесь нехватало. Лучше подумайте над моим предложением.
— А ты сказал, что у тебя ноги болят, и что конюхом ты работать не можешь? – спросил Бурмистров.
— Так ведь выгонит, раздатчица-то московская, — полушутя-полусерьезно, по своему обыкновению мягко, сказал Буров.
— Надо, мужики, что-то делать, — тихо сказал Горошин, — Наверняка где-то правда есть. Буров согласился. Увидев Катерину, подошел к ней.
— Знаю, Кать. Держись. Привет ему, — опять по своему обыкновению мягко
сказал Буров.
Катерина отозвалась благодарным взглядом
— Ты как? Автобусом? – спросил Бурова Горошин.
Тот кивнул.
— Значит, ночуешь у меня. Завтра утром поедешь.
Буров не возражал.
Продолжая время от времени поглядывать на Катерину, Буров теперь заметил девушку в зеленом свитере. Встретившись с ней взглядом, приветливо поздоровался.
Девушка ответила кивком головы. Улыбнулась.
— Вы, — что-то хотел спросить Буров.
— Маша, — сказала она.
— И?
— Я с Юрой, — пояснила Маша.
= Ну, теперь, значит, и с нами, — развел руки в стороны Буров, обводя присутствующих взглядом.
— Да. В самом деле. И с нами, — подтвердил Горошин, улыбаясь.
Она поняла, и, взглянув на Катерину и её внука, а потом на Горошина, порозовела.
-27-
Было уже заполночь, когда на лестнице послышались шаги. Как только шаги отсчитали восемь ступеней, и осталась одна, последняя, Горошин, оборвав разговор, сказал – «Буров, сейчас грохнет корыто». Он сказал это совершенно серьезно, поскольку относился к корыту так, как если бы это было то, что неизбежно следует время от времени переживать.
Буров кивнул, поглядев куда-то наверх. И Горошин вспомнил, что его гость об этом корыте знает. Года два назад они с Буровым сидели вот также, здесь, в этой комнате, и Крутиха никак не могла добраться до своей двери, то и дело, скатываясь вниз. А когда добралась, корыто грохнуло, и потом долго еще гремело, потому что Крутиха никак не могла повесить его на гвоздь снова.
— Не ходи, — опять, как тогда, сказал Бурову Горошин, — А то пристанет.
Буров понял.
— Плохо жить одному, — помолчав, сказал Буров. – И помочь некому, — опять сказал он так, будто только что понял это. Он хотел сказать что-то еще, но не успел, — снова грохнуло корыто. А потом вдруг сразу стало тихо.
— Должно быть, на лестнице улеглась, — предположил Горошин. – Да, изрядно, — тут же сказал он, потянув носом воздух. В комнате запахло алкоголем.
— Наверное, у неё есть повод, — тихо и, как показалось Горошину, весело, сказал Буров.
— ?!, — не понял Горошин.
— Её же не покупали вместе с внуками, женой и смородиной. – Она есть, продолжал он. – Вон, ходит, топает, корыто роняет. А меня теперь, вроде и нет, — умолк он, — Раз на Земле мне ничего не принадлежит, — договорил Буров. И Горошин отметил, что и эту, последнюю, фраз Буров сказал без отчаянья и даже без особой обиды. Как человек, видевший и радость побед,
и горечь поражений.
— Ладно, Вить. – Ты и сам знаешь, что это неправда. Ты есть и всегда будешь, — сказал Горошин, показав глазами куда-то наверх. И чувствовалось, что он не договорил до конца. В эту минуту наверху хлопнула дверь, скрипнул диван, и опять стало тихо. Повалилась, понял Горошин, принимаясь разливать «Столичную» по стаканам. Ровно по одной восьмой. Он делал это медленно, не торопясь, будто еще прислушиваясь к тому, что было там, наверху, но, окончательно осознав, что там, наверху, все стихло, и они с Буровым, будто снова одни, сказал –
— Давай, Вить, за нас. Знаешь, какая бы жизнь ни была, она – единственное, что имеет цену. Сказав это, он поднял стакан и слегка улыбнулся.
— Да что жизнь. Жизнь – как жизнь, отвечал Буров, глотая жидкость. Легкая гримаса исказила его лицо, и он, как часто делал в таких случаях, слегка тряхнул головой. Потом сказал «жарко» и снял свитер, оставшись в одной голубой рубашке. И Горошин подумал, что он, Витька Буров, почти не изменился с тех пор, как они познакомились. Задолго до того, как оказались в одном экипаже.
— Пойду, включу отопление. Замерзнешь, — суетнулся Горошин.
— Не надо. Лучше поговорим, — отозвался Буров, будто одно исключало другое.
-28-
— Давно мы не говорили,- опять сказал он. И Горошин снова подумал, какое молодое еще у Бурова лицо, почти без морщин. А отсутствие даже намека на активную растительность придавало ему и вовсе вневременной вид.
— Почему так, — начал Буров, — Жили, работали, не подличали, войну выиграли. А неуютно. Почему? — спросил Буров, глядя на Горошина прямо.
— Стареем, — понял Горошин. – Да и вообще трудно стало жить, — согласился он, опять наливая по одной восьмой. – Больше не надо, показал он глазами на стакан, где, как ему показалось, было больше, чем одна восьмая. – Не будем нарушать традиции, — сказал он Бурову.
— Как Володька? – опередил его Горошин, поинтересовавшись старшим внуком Бурова, когда с очередной одной восьмой было покончено. Володька закончил то же военное училище, где преподавал Горошин.
— Написал рапорт о переводе сюда, к нам с Галиной поближе. Это мы настояли. Один он там. Камчатка, Край света, — слегка смущаясь, продолжал Буров. – Идея, конечно, Галины, — уточнил он. – Беспокоится. Я ей говорю «Да ты подожди». Всё наладится. Не может быть такого, чтоб не наладилось». Нет, не хочет слушать, — рассказывал Буров. А вот отец его, мой старший. Помнишь Игоря?
Горошин кивнул.
— Так вот отец его так и сидит в Забайкалье, в разоренном военном городке.
И выехать не может. Да и куда? Только к нам с Галиной. А тут, видишь, самого сгоняют, — заключил Буров.
— А скажи-ка мне, капитан, — обратился он к Горошину так, как когда-то на танковом марше, — Чего это ты из училища ушел? Я, правда, от ребят кое-что слышал. Но всё как-то, в общем. Хочу, чтоб ты сам.
— Да что рассказывать. Был у нас такой лейтенант. Только служить начал. Практические занятия по строевой подготовке вел. А шустрый. Не язык, а динамо-машина. А тут все эти преобразования. Стал он порочащие прежнюю власть статейки в газеты писать. По-новому вопросы ставить. Всех и всё оплевывать, разоблачать, гвоздить. Дело доходило до откровенной казуистики. Да кому, мол, мы все нужны. Немецкие солдаты сидят в казармах, библию читают. А нам, зачем такую Армию содержать. Сократить, а то и вовсе распустить. Ну, в общем, понимаешь. Идиотизм какой-то.
Начальник училища уж и не знал, куда б его сбыть. А тут его кто-то надоумил во власть податься. Вот, стал он ходить на какие-то собрания, доносы писать. И хоть по доносам никого никуда уже не вызывали, свой фон это всё равно создавало. Каждый хотел удержаться и валил того, кто был рядом. Я с ним едва здоровался, — рассказывал Горошин, — Но откровенной конфронтации не допускал. Ну, тужится сосунок и ладно. Раза два он баллотировался. Не прошел. И как-то все успокоились. Думали – и он то же. Но не тут-то было. И вот как-то на лекции по военной истории разговор зашел о Пугачеве.
— О Емельке, что ли? – спросил Буров.
Горошин кивнул.
-29-
— Он, оказывается, этот Емелька, еще тот гусь был, — снова заговорил Горошин. – Самозванец, уголовник, по теперешним понятиям – просто бандит. – Это я уж потом все узнал, — продолжал Михаил, — А тогда ведь как говорили – донской казак, предводитель крестьянской войны, участник Семилетней и Русско-Турецкой войн, уклоняясь от службы в Армии, — выделил последнее обстоятельство Горошин голосом, — появился в селении яицких казаков. Проявил военное дарование и организаторские способности.
— А на самом деле, — продолжал Горошин, — Есть такая книга «Двор и известные люди в России в ХУШ веке». И там есть сведения, что Пугачев на Дону украл лошадь, а потом оттуда два раза бегал. Первый раз – на Кубань. А тогда там турки были, и Россия была с ними в состоянии войны. Потом он бежал в Польшу, с которой Россия тоже потом воевала, благодаря Порте, развязавшей войну. А поддерживали её Англия, Франция и польcкие конфедераты. Таким образом, с точки зрения права, Пугачев совершил уголовное преступление, а затем – измену Родине, что по тем временам всюду каралось смертью. В той же книге есть статья профессора Дерптского Университета А.Г. Брикнера. Он пишет, что на польской границе, в одном раскольничьем монастыре, его, то есть Пугачева, и натолкнули на мысль назвать себя Петром Ш. Известно, что по части самозванства эти господа – очень большие специалисты, — заметил Горошин. – Назвать себя Петром Ш и вооружить казаков на юго-востоке России, — продолжал Горошин, — Чтобы
ослабить власть. И вот тогда, получив от поляков средства, Пугачев возник на Урале. И хотя там был схвачен и доставлен в Казань, из Казани бежал.
Что было потом – известно. Он стал организовывать свое войско. А в то время всё еще продолжалась война с турками, и в кампании 1770 года Румянцев одержал три блестящие победы – при Рябой Могиле, Ларге и Кагуле. И хоть война затягивалась, преимущество России становилось очевидным. Вот в его задачу и входило ослабить это преимущество. И первое, что нужно было сделать – уничтожить как можно больше дворян, потому что именно они тогда цементировали государство. И под видом обиженного царя Петра Ш, он принялся рекрутировать народ в свое войско. Сначала в ход шли деньги, полученные от поляков, потом добрые чувства, тогда еще неискушенного, доверчивого народа, потом агитация, обещание освобождения от рекрутских наборов. То есть практически освобождение от войны, поскольку, напомню, шла война с Османской Империей, Англией, Францией и Польшей. В своих воззваниях самозванец обещал наградить за верную службу кафтанами, реками, озерами, морями, бородами. А раскольников обещал миловать их крестом, то есть, чтобы они могли креститься в соответствии с их обрядом. Тем, кто отказывался – виселица, сожжение, колесование. И, наконец — последнее средство — из тюрем этой ватагой освобождались уголовники. Но и уголовники примыкали к ним не все, договорил Горошин.
— Так что Александр Сергеевич Пушкин в своей «Капитанской дочке» был ближе всех к истине, когда описывал зверства, чинимые Пугачевым, — догадался Буров. Потом помолчал, что-то внутренне осознав.
— Понятно, — наконец, сказал он. – Ну и что? Ты-то тут при чем?
— А я, друг мой, Буров, — с усмешкой отозвался Горошин,- рассказывал курсантам коммунистические побасенки вместо того, чтобы освещать истинную суть вопроса. Уловил? Поскольку вышеупомянутый субъект никогда предводителем народной войны не был. А тем более – народным заступником. И теперь, наконец, настало время, когда у
-30-
власти от народа секретов нет, — продолжал Горошин. – Мало того, этот наш лейтенант при вел на мою лекцию еще какого-то, уже состоявшегося, депутата. Они сидели на занятиях и раз и два, выискивали, как они говорили, фальсификации, и написали на меня рапорт начальнику училища. Что, мол, я, не считаясь с новейшими преобразованиями в стране, рассказываю курсантам вранье и ересь. И начальник училища этот рапорт принял.
— А ты ему, этому, как его…
— Александр Олегович, — понял Горошин.- Так вот, ты этому Олеговичу сказал, что должен рассказывать курсантам в соответствии с тем, что написано в учебниках. А учебники написаны в прошлом веке. Вот, будут другие, — не договорил Буров.
— Да ты что. Это он и сам знает. Ему надо было во что бы то ни стало во власть пролезть. До генерала далеко. А ему сейчас нужно.
— Пролез?
— Говорят, пролез. Только позже. Вот совсем уже недавно мне кто-то рассказывал.
— И что? Из-за этого ты и ушел из училища?
— Нет, тогда я не ушел. Но был еще другой случай. И опять все тот же Александр Олегович. Прошло с полгода. И опять на лекции я сказал, что генерал Власов был предатель и приспешник Гитлера. И что власовцы воевали против своего народа еще злей, чем немцы. И каждый фронтовик это знает. Что, говоря о каком-то борении с коммунистической идеологией в России, они, на самом деле, думали о том, как угодить власти, которая их кормила. И даже в конце войны в «Открытом письме солдат и офицеров Первой дивизии Русской Освободительной Армии» они обращались к правительству США и Великобритании о предоставлении им убежища как политическим эмигрантам. — Ну и что? – спросил Буров. — Тоже что-то не так? Ты помнишь листовки этой самой РОА, которые немцы разбрасывали над нашими позициями? Читать их было запрещено, но мы все равно читали. И там было сказано, что коммунисты – враги народа. А что это значило тогда! Даже проявлять осведомленность о том, что мы знаем, о чем в этих листовках написано, было запрещено. Сразу – расстрел. Ты помнишь это? – опять спросил Буров,- Помню, — отвечал Горошин. – А Александр Олегович говорил, что я неправильно освещаю этот исторический пласт. Так он выразился. И Власов был активным борцом против сталинизма. А потому – предтечей демократии. И опять написал на меня донос. И начальник Училища опять его принял. И тогда я ушел, — заключил Горошин.- Я ничего не имею против демократии, как таковой. Я только против таких вот олеговичей. Потуги их понятны. Но история повторяется. А я уже для этого не гожусь.
Буров молчал.
И Горошин мог бы поклясться, что они вспоминали одно и то же — тот первый день в чужом городе. И госпиталь, где на первом этаже были немцы, а на втором – раненые власовцы. И то, что ворвавшиеся в госпиталь солдаты не тронули ни одного немца. Власовцев положили всех. Они бросались в окна, и их расстреливали в полете.
— Помним мы этих борцов, — неожиданно сказал Буров.
Горошин кивнул, не сказав ни слова.
