Глава 15 романа «Не жми на кнопки!»

Глава 15. Lukianenko, Dostoevsky and others-trip
«Интересно, посещали ли ранее Землю пришельцы и делились ли своими бесценными дарами? — размышлял Витя. — Может, Александр Сергеевич или Михаил Юрьевич могли бы дать положительный ответ. По крайней мере, не Юрий Михайлович!»
Очередной рабочий день. Офис. Вроде только приехал, а уже успел зарядиться негативом окружающего… Хотелось как-то изощрённо-извращённо ругаться, почти как в «Истории государства Российского» Карамзина: «Царство славное и сынам сынов твоих в рот и рот во веки, да будешь омрачён молниею небесною и яко пёс гладный да лижешь землю языком своим». Слова эти Моисеев адресовал некоему Воплощению Энтропии, отнимающей энергию — товарищу по работе С*** — мужчине с умопомрачительно ненавязчивыми и оттого особенно бесящими хамскими манерами.
— Там ЖК небольшой, 17 сантиметров всего, — раздалось левее.
— Что-что? У мужика небольшой, 17 сантиметров всего? — поспешил обзавидоваться обладатель куда меньшего размера и не очень чёткого слуха Моисеев.
…В середине дня он зашёл домой пообедать.
«Съесть свои кишки — это только первый этап инициации. Съесть чужие кишки — второй. Само собой, это труднее, особенно когда свои уже были полностью съедены… — размышлял Виктор, вспоминая и анализируя сорокинское “Зеркаlо”. — Я не умею готовить, зато умею проецировать красоту внутреннего мира на окружающее и окружающих. Мне по фиг на мнения всяких Лукьяненко в кулинарном вопросе. Не научился, и теперь травлюсь бомж-пакетами, дошираками, полуфабрикатами типа “котлета” и прочей хренью. Но зато я экономлю время! За счёт сокращения времени на приготовление пищи я выигрываю во времени, отпущенном на письмо и чтение. Ведь оно мне нужно как воздух, потому что из будущего смотрю я — великий автор и улыбаюсь, видя себя — трудолюбивого творца своего будущего. Правда, я проигрываю с позиции длительности моей жизни в целом, но кто сказал, что умереть молодым — это только идеал прошлого? Умереть в лучах славы, не опопсев и не став склочной вонючей развалиной — это как будто пролететь под действием дуновения свежего ветра, запущенного судьбой, который раздует из искр таланта настоящее пламя, не дав им стать тлеющей под ногами зассанной кучей, в которую только ленивый не плюнет.
Почти никто не понимает этого. А когда это нас стало чьё-то мнение волновать? Вы не постарели ли, батенька? Нет?
Нет, чёрт возьми! Я пойду и снова смело залью кипятком свой любимый “Доширак”. Я прочувствую каждый ядовито-коричневый кусок химически синтезированной добавки, ощутив, как он жжёт мои внутренности и пытается забрать меня туда, куда — шалишь, дружок! — мне ещё несколько рановато! Это мой наркотик, я глотаю дозу — и больше ничем не привязан к этому миру. Я могу воспарить в мир мечты, унестись, насколько хватит душевных сил.
Мой потенциал является абсолютной тайной даже для меня. И именно это делает особенно интересной мою трапезу.
Какой интерес идти куда-то, где ты уже был? Зная, что там НИЧЕГО не изменится? Я не знаю, что ждёт меня в моём завтра. Я просто глотаю свой сраный “Доширак” и с улыбкой на устах готовлюсь встретить Мир Будущего. Я внутренне сжат и готов, готов как мой залитый кипятком и отстоявшийся необходимые три минуты обед; я как пружина, я готов прыгнуть в атаку и начать бой. Но внешне этого нельзя увидеть — спокойная улыбка озаряет лицо, вежливость создаёт такую маскировку, за которую не заглянуть даже опытным агентам спецслужб.
Мир Будущего открывает ворота, я открываю свои уста. “Доширак” червями макарон вползает в пищевод, стремясь пройти кругами пищеварения, а я червём по бумаге экрана проникаю, рвусь, подгоняю себя под нужный формат, пока не встаю на уверенные круги, не дающие шанса пойти тупиковым маршрутом. Я вдыхаю больше души в оболочку спасательного круга своего творчества, зная назубок все маршруты, не ведущие меня туда, где моя цель. Я плюю на все боковые дороги, чтобы плевок знаменовал ложный путь. Жизнь — фильм, в котором каждый играет главную для себя роль, и вся задача сводится к одному: сыграть её так, чтобы было интересно самому себе прежде всего.
Я сам выстраиваю собственную судьбу вовсе не потому, что жду от неё впоследствии награды. Просто мне нравится самому строить свою судьбу.
Тайны ноосферы подвластны только избранным, пытливым и внимательным. Мне порой кажется, что я чувствую, как одновременно со мной фантастику пишут авторы из других галактик, увлечённо создавая в своём воображении выдуманных двуногих и двуруких. Или не выдуманных — если кто-то из виденных тогда чужеземных существ тоже пишет…
И вовсе мы не герои. Просто всё, что у нас есть — это работа и надежда.
Порою мне кажется, что когда я держу свою кнопку и пишу, то творю чужую, инопланетную волю. Не свою! Но тут я обычно вспоминаю о том, что мне нравится это делать, и внутренний протест, готовый было совсем уж сорваться с языка, вырвавшись во внешний мир, угасает внутри меня…
Всё нормально. Всё именно так, как только и может быть.
Прицепившийся к ноге А. Страйка скотч, — вспомнил Виктор концерт памяти Анатолия Крупнова, на котором недавно был с друзьями, — продержавшийся там почти весь концерт, навсегда останется для меня символом самоотверженности, полной самоотдачи в творчестве. Можно ли представить Киркорова, большую часть шоу проведшего на сцене с приклеившимся к ноге скотчем? “Ого, Крупа, даже мёртвый, сколько народа собрал!.. ” — этими словами Алексей тогда поприветствовал зал, но волей-неволей слукавил — он был интересен сам по себе.
Когда вы творите, будьте подобны природе, которая не ведает ошибок. Всё, что она создала — изначально прекрасно.
Реальность придуманная выигрывает у так называемой “объективной» именно за счёт ограниченности в средствах выражения при бесконечности форм.
Я с вами на пути ограниченной и огранённой бесконечности. Ждите меня!!! Я — новый…
Если бы мне довелось снимать клип на песню группы “Сектор Газа” “Моя Смерть”, то на словах “Это — моя смерть! ” я показывал бы упаковку от “Доширака” крупным планом…»
Пока Виктор ел, он сидел в инете. Неожиданно в голову пришло решение зарегестрировать свою страничку и на «стихах», помимо Прозы.Ру, сочинив для этого сайта ряд произведений. «Адорно, философ, сказал, что после Освенцима нельзя писать стихи. Можно! Пока светит солнышко, пока приходит весна — я верю: можно!.. Да и жить можно, хотя и сказано:
— Жить, как говорится, плохо.
— А плохо жить — ещё хуже!
— Это точно!
Хлеб… Вода… Интернет есть. Чего же ещё желать?!»
Моисеев посмотрел на часы. 14:15. До следующей поездки время есть. Витя открыл «Word», сочинил и записал в нём следующие вирши:
Моё Роковое Творчество
Капать. Душой израненной капать,
Не ведать. Бед в изгнании не ведать,
Вспарить. Хоть раз над мраком вспарить,
Вскричать. Век зодиаком вскричать,
Отдать. Себя в руки Астрала отдать,
Уплыть. Навсегда от причала уплыть,
Разбиться. До лицах в крови разбиться,
Явиться. Самому себе внове явиться,
Остаться. В других для начала остаться,
Пей всё. Чтоб добро не пропало, пей всё!
Кропотливо крапать капли
В книгу радости и счастья:
Слева, справа, так ли, сяк ли…
Чрез меня упейся властью!
Ты — Един, хоть ты — не только
Ты. Но помню, верю, знаю,
Что смогу я ровно столько,
Сколько капель накрапает
Мой разрез души-аорты.
Нет, уже не отойти…
Это что-то вроде спорта.
Ты — не первый, но в пути.
Отдавай души богатства.
Всё вернётся, и сторицей.
Вдохновение — не рабство,
А вино. Хочу напиться!
Написанное им так впечатлило его же, что он решил посчитать свои строки не художественной условностью, а прямым руководством к действию, и, взяв нож из нижнего ящика стола, порезал свою руку (рядом с повязкой, чтобы удобнее было скрыть порез) и накапал на распечатку своего творчества. Таким образом он задумал соединить научные технологии и магию, добавляя фэнтезийный элемент в научно-фантастический сюжет своей жизни как истинный постмодернист. Получилось красиво и как жест, и для глаз. Время было, значит — можно было продолжать творить.
Прозабудь
Я вам не поезд, и я не пойду
По кем-то предложенным рейсам.
Живу как хочу и пишу про «Еду» —
Я сам проложу другим рельсы.
Вам нечем, пожалуй, меня удивить:
Я шёл по спирали сквозь дрожь и круги
Всегда вопреки, где друзья вдруг — враги…
Плевать, ведь меня не переубедить!
«Забудь!» —
На устах
Сквозь боль и сквозь страх.
Твоя роль,
Твой путь;
Лишь им годен будь!
Забудется всё, что проститься не может,
Но, чтобы не вышло себе же дороже,
Я буду стараться не верить тому,
Кто ищет лишь свет, игнорируя тьму.
Забудутся те и забудутся эти,
Кто стоил чего-нибудь на этом свете,
Кто предал свой Путь, или шёл кто им всё же.
Стишок сей дурацкий забудется тоже.
«Забудь!» —
На устах
Сквозь боль и сквозь страх.
Твоя роль,
Твой путь;
Лишь им годен будь!
Озябший, покинутый я прозябалл
В душе, но не в теле. И в ней подметал
Глубины сознанья в надежде проститься,
Стать проще, пастись и немного поститься.
Что выйдет из этого? Вскоре узнаю.
Такой же как все, кто сторонятся края,
Но плюшкой алхимика, пекарь, создай
Прямую дорогу нам в счастье и рай.
«Забудь! Я обращу все слёзы в смех!»
Я верю. Грамм надежды на успех.
Я верю, что добьюсь чего-нибудь.
Что вы сказали, сэр?.. — Сказал: «Забудь!!!»
«Забудь!» —
На устах
Сквозь боль и сквозь страх.
Твоя роль,
Твой путь;
Лишь им годен будь!
Разместив материалы на «стихах», он зашёл и на «прозу» и, к немалому своему удивлению, увидел там толковую рецензию от некой К**ин на одно из его произведений, размещённых на сайте. Время поджимало, поэтому знакомство с творчеством самой К**ин он оставил на вечер.
Снова нужно идти, ещё раз всплывает замусоренная улица. Вопрос:
— Что зимой и летом одним цветом?
Ответ:
— Сломанный светофор, красный от пролитой крови.
Опять ехать, вновь метро… Снова пошлые в основной своей массе люди. А одной женщине, даже не выходя из вагона, Витя посвятил миниатюру — «Женщина-сканер», и тут же записал её:
«Женщина-сканер прошила меня насквозь своим взглядом и оценила моё облачение, мои физические характеристики и моё материальное состояние как в целом незначительные. Она не потрудилась пощупать мускулы, ей не пришло в голову спросить мой подробный отчёт о планах на будущее и она не дала мне повода объяснить, почему же я так не дорого одеваюсь. Одеваюсь так, ибо являюсь некоммерческим автором, но вскоре стану коммерческим, жирным, неинтересным и разодетым, как капустный лист».
Виктор тогда ещё не знал, что женщина-мышеловка сменит уже очень скоро женщину-сканер.
После работы в тот день он прочитал ряд вещей Кай**н, и решил для себя, что симпатичная брюнетка пишет мистику довольно талантливо. Ему даже захотелось попробовать написать с ней что-нибудь в соавторстве…
Кай**н оказалась интересным и общительным человеком. Вдвоём они написали и повесили на Прозу.Ру
13. «С покойной ночи»:
«Tonight I hear you whisper
Deep inside within my head.
Tonight I see familiar faces —
Voices of the dead calling me…» («Kreator», «Voices of the Dead»)
«I’ve felt the hate rise up in me;
Kneel down and clear the stone of leaves…
I wander out where you can’t see.
Inside my shell I wait and bleed». («Slipknot», «Wait And Bleed»)
…Он трахал чужие равнодушные души,
Не слушая просьбы, и смех смерти слушал.
Сенсозомбопатология оживших трупов — молодая, но весьма перспективная область научного знания.
* * *
Одинокая могила? Вовсе нет. У неё есть соседи. И есть недоеденное кем-то яблоко луны, охраняющее покой Лизаветы. Добровольный страж недрёманным серебряным оком мрачно взирает на непривычную для столь позднего часа активность, проявляемую копошащимся сгустком материи. Светом вытянутой в недоумённом жесте руки-луча месяц выхватил бородатое покрытое влагой лицо Николая. Однако молчаливый свидетель знал, что не властен над миром смертных и что не настолько для них опасен, как сестра — полнолуние. А влага на лице — лишь раствор солей и органических веществ, выделяемый потовыми железами.
Изголодавшаяся по работе лопата жадно впилась в плоть старухи-земли. Какие-никакие физические усилия отвлекали от посторонних мыслей, заставляя забыть на время, зачем здесь. Вытесненный вопрос вновь возник в сознании лишь во время перекура, когда гробовая крышка с чёрными комьями и жирными червяками развязно обнажила тьму прожорливой бездны. Он здесь для себя и только для себя.
Похотливый месяц, вынужденный Мирозданием страдать от неудовлетворённости, едва только разглядев милые и Богу и Дьяволу двадцатилетние нетронутые ещё тленом смерти черты, возжелал тела Лизы… Он замыслил украсть толику чужого наслаждения. Схватив серебряными лучами за бороду, пересчитав все капли пота на мертвенно-бледном лице Николая, склоненном над спящей вечным сном фигурой, месяц стал соучастником страшного преступления и одновременно великого таинства. Николай не спешил…
Дальнейшее, возможно, лишь показалось месяцу. Обнажённая мужчиной девушка стала подобием кладбищенской статуи, каковые в изобилии были расставлены поблизости. Жадный рот, торопливость похотливых рук и набор святотатственных ласк, какие ей мог предложить Николай, были приняты с безмолвным равнодушием. Два тела осуществляли обряд венчания жизни со смертью, маниакальный импульс добивался полного господства над обледенелой плотью; в неверном свете справившегося с завистью месяца они могли бы сойти за пару любовников. Однако праздник жизни на пиру смерти не был продолжительным.
«Не завидуй, луна!
Ночь не только твоя.
Жизни и смерть — это я,
Где вокруг — тишина…» — записал Николай в записной книжке телефона, едва пришёл в себя после акта нездоровой любви.
«Так это было» — шептала услужливая память. И эта ночь легла перманентным макияжем на души живого Коли и мёртвой Лизы.
Та Ночь… Одно из самых дорогих воспоминаний скучной в целом жизни Николая. Золотой миг навсегда ушедшего прошлого; лишь призрак памяти, подающий редкие признаки жизни. Вот и сейчас, сидя в вагоне метро, он представил всю последовательность событий той ночи. Будто и не было уже Николаю тридцать пять — повернулись стрелки вспять… Некрофильский опыт он больше не повторял, зато увлёкся медитацией.
— Коля, ты, б…дь, спишь, сука? Ко-о-о-ля!!!
…Надо отвыкать от ухода в себя на работе!..
— Всё в порядке, я тут, не пи…и! Обзвонил всех своих уже…
— То-то же, бля! — удовлетворённо кивнув, прокомментировал Босс. Затем рявкнул:
— Все быстро вышли из базы!
…Вот и ночь — одеяло прочь! За окном цветёт акация, но наш выбор — медитация! Так… Поза лотоса, мать её… Руки — в мудры.
Ну… где же ты?! О! Вот и при… переход!!!
Где-то в Астрале…
Как здесь всё просто! Сношать души мёртвых… Мёртвые души… Не важно. Хотя Лизонька вечна, ибо мертва… Снова трахаю душу. Как и каждую ночь целый год. В Астрале прошлое, настоящее и будущее соединены единой темпоральной верёвкой. Я был нежным, сейчас я рассудительный, а стану довольно буйным… Я просто-напросто запутался в Верёвках Судьбы. И вновь огненное неоготическое «Т». Три линии — три измерения. Нити-нити потяните! Мною управляют, как марионеткой. T-Rope!
А вот и старый знакомый — Витязь на распутье, хранитель трёх проводов, исходящих из бомбы. Бомба-шмомба-«Большой Взрыв»! Ой, реальный мир втягивает назад…
Где я? Всё кажется смутно знакомым… Ещё бы, ведь я живу воспоминаниями об этом месте чаще и полнее, чем злобой повседневности. Кажется, каждый крест тянет в приветствии мне свою руку! Иди ко мне, друг, дай я тебя обниму… и тебя… А с медитациями лучше завязывать… № 61! «Иван Логанов»… №63! Лиза… Она!
Столб света упал с небес, окатив бугор наваленной будто сто лет назад земли. Из луча вышла девушка.
— Лиза?! — глаза и рот Николая широко раскрылись, но он даже не заметил.
Девушка не ответила.
— Откуда ты тут? — мысли неохотно оформлялись в слова, тело сотрясала лёгкая судорога, холод объял ставшее словно чужим сердце.
Молча сделав несколько шагов, Лиза поравнялась с ним. Она произнесла (синие губы её при этом не двигались):
— Давай потанцуем, что ли?
Николай под действием шока согласился. Они закружились в вихре символичного весеннего вальса возрождения. В глубине голубых не по годам мудрых глаз Лизоньки загорелся огонь. Она вела в диком плясе, но вялые конечности Николая, что вдруг словно по волшебству налились силой, и сами прекрасно откуда-то знали последовательность разнообразных манипуляций, более древнюю, чем наш мир…
Танец соединил их плавными движениями и мыслями. Николай слышал её голос, но Лиза так и не разжала губ. Коля не был этим напуган — он уже овладел к этому времени премудростью ментального общения. Будто бывалый сёрфер в ментальном океане, настроил себя на волну ее души.
Они разговорились. Больше говорила она. Несла милую чушь о загробной жизни, вовсе не страшной и полной своих хлопот и забот, неподвластных осознанию живым разумом. Подспудно она исследовала всю глубину его сердца и успокоилась, лишь когда уловила тёплую волну его привязанности к ней, не ушедшей за все те годы, что тело её провалялось в гробу:
— Как там — не холодно?
— Где — в аду? Ты шутишь?
— …
— Ха-ха-ха! Я пошутила! Наш загробный humour.
— Не пугай меня! Ну всё же, как там?
— Там… Там у всех есть дело. Там нельзя не работать, не получается врать. Там нет индивидуального бытия, все существуют в едином организме, но в то же время каждый является эманацией бродящей в потоке души. Как во сне, новые знания не продуцируются. Без материи нам остаётся только жить прошлым, создавая на его базе новые миры, часть из которых входит в сновидения живущих людей.
— Поэтому ты…
— Да. Поэтому я здесь. Это и есть работа, о которой я сказала.
— И часто ты посещаешь наш бренный мир?
— «Девушка, вы здесь часто бываете?» — поддела его Лизавета.
— Ха-ха-ха-ха-ха!
— Ха-ха-ха-ха-ха!!
— Вчера с балкона семнадцатого этажа я взирала на мир, копошащийся внизу. Внезапно мне стали понятны две интересные вещи: первое — я не хотела бы быть винтиком этого суетливого механизма; грузовым автомобилем, выезжающим из-за угла, или даже вяло ползущим по рельсам поездом метро, не говоря уже о том, чтобы быть его же банальным вагоном или пассажиром. Поэтому я тебе благодарна. Второе — что-то на уровне интуиции, некое чувство, которое сложно описать, но я попробую. В обозримом пространстве выше моего не поднималось ни одного здания, но я чётко понимала, что это явление преходяще. Именно осознание факта бренности успеха позволило мне смотреть как на равных на более низкие строения. Мы же с ними — едины, наши ссоры эфемерны по простой причине — эфемерно всё! Кроме, разумеется, чуда творения и творчества. Что скажешь?
— Послушай, Лиза… В Тайланде говорят: «одинокое дерево всегда выше». Но там же говорят: «начал душить — так души до смерти» и «не вытаскивай своих внутренностей, не то их съедят вороны»… А ты чувствуешь это? Ты чувствуешь огонь внутри меня?
— Чёртов извращенец! Ну давай, трахни моё временное воплощение! Раз уж овладел искусством выходить в Астрал, доведи дело до логического финала…
— Если тебе это неприятно…
— Я разве это сказала? — впервые за время разговора мертвенная улыбка украсила синие губки.
…Словно самые обыкновенные влюблённые, они слились в поцелуе… Вернее, их астральные сущности. Обмен энергией проходил по стандартному диффузионному типу.
Астральный половой акт отличался от обычного одним — он был лучше. Все ощущения были теми же самыми, но усиленными в сотни раз. Не плоть бренная, но души вечные ласкали друг друга и себя самих, проникая так глубоко, как позволяла глубина духовного опыта. Огненные языки памяти переплетались и порождали невероятной красоты сюжеты. Так в ходе двух актов продолжительностью по часу каждый Лиза и Николай родили две малые Вселенные с некоторым количеством планет с примитивными формами жизни на них, при этом они чётко ощущали, что это ещё далеко не всё, на что они способны. Уже готовились перейти от создания разума, войн и атомной бомбы вплотную к созданию Бога, как вдруг всё подпрыгнуло и смешалось в голове Коли. Настало утро. Возвращаясь в привычные оковы мрачной (псевдо-)реальности, он уловил угольком сознания слова Лизоньки: «Пока, мой милый мальчик! В следующую ночь придёт Мария, меня не будет… Она тебе ближе и по возрасту, и по менталитету. Не забудь предохраняться!» — Николай надеялся, что последнее замечание было сказано в шутку. Ибо о средствах астральной защиты он раньше не слышал, а деньги сэнсеям выплачены были немалые…
Осмотрев трусы, он, к своему удивлению, не увидел никаких пятен. Коля-то полагал, что оргазм имел место в материальном мире тоже. Очевидно, по неизвестным законам всё вылилось в Астрал…
Вновь метро, вновь час-пиковый ад. И нечем крыть, кроме лексического моветона. Плоди говно на всей земле… Ситуацию предельного антиэскапизма усугубляют назойливые торговцы на «открытых» переездах — они продают всё вплоть до труб, губ, религии, вериг, родины и краденного. Есть и гопнички, куда без них, но когда их мало, они не опасны. Жизнь? Что ж, может быть, для кого-то и жизнь… Но не для нас. Наша жизнь придёт в свой час. Час этот длится с полуночи до семи утра.
А пока что — работа: чёртовы трубы и склад. Начальник торгует временем подчиненных, распродавая по дешёвке души менеджеров вроде Коли. И кажется, что ты не живой, а Лиза — живёт…
Недолго кажется. Вот и ночь. Её теплые крылья прикрывают всех тех, кто готов отправиться в опасное путешествие, кто не боится ничего и никого… Прежде всего — себя и своих желаний и мыслей.
Раздевшись догола, Николай приготовился уже было к переходу в Астрал, как вдруг на него снизошло озарение. Он понял внезапно, о каком предохранении шла речь. Коля сочинил мантру, почти не думая вербально над текстом. Только такая мантра могла подействовать как надо — так учил его сэнсей. На клочке бумаги, который он примотал к своему члену, закрепив скотчем, он намалевал слова: «О, древняя сила, награди меня частицей себя, огради меня от смерти внезапной в полёте на грани, не дай сгинуть до срока, но дай исполнить волю власти, дарованной мне тобою!..»
Далее на бумаге стояло несколько оккультных символов, поставленных в надежде на то, что всевидящая вэб-камера Бога всегда «он-лайн».
Всё повторилось снова. Кресты, могилы… Вновь — столб света, но уже над другой могилкой. Мария казалась несколько старше своей соседки Лизы и у неё были несколько сильнее выраженные формы. В общем, Маша была то что надо, Коля остался доволен потенциальным партнёром для акта соития душ. Выйдя из света, девушка скромно подошла к Николаю и бросила мимолётный взгляд из-под громадных нетленных ресниц:
— Вы — Николай?
— Зовите меня просто Коля. А вы — Мария… Маша?
— Да. Будем на «ты»? — покойница одарила нового знакомого очаровательной улыбкой; губы её, в отличие от губ Лизы, были иссиня—фиолетовыми… «Утопленница» — мелькнула догадка. На девушке был надет лишь купальный костюм в горошек: соблазнительная ткань прикрывала груди и слегка — то, что приковывало не столько взгляд, сколько душу. Проведя руками по бёдрам, она мило улыбнулась и поинтересовалась:
— Ничего, что я полуголая?
Николаем овладела астральная похоть. Он визуализировал огненные «контакты» и устремил язык и щупальца к Маше.
— Я не могу сразу! Не могу сейчас, нет! — девушка довольно неохотно и вяло изображала сопротивление, отступая до своей могилы, где путь внезапно оказался отрезан. Тут, впрочем, она дала волю ответному чувству. Мария высунула астральный огненный язык, ощупывая все закоулки души Коли. Последний с готовностью откликнулся и сам стал ещё усерднее, чем Лизу, обрабатывать всеми доступными ему астральными средствами новую подругу…
Увлёкшись, он не заметил, что сзади подошла Лиза. Её огненные ладони, прошив астральное тело Коли насквозь, вырвались из его груди…
— Ты хотел знать, тепло ли там? Да, б…дь! Жарища!!!
— Лиза-а… — простонал Николай…
— Давно уже не Лиза. Не убий! Не прелюбодействуй! И… ложись, теперь ты мой!
Morning bell! Утро… Необычное утро. Беспохмельное и беспечное. Свежий воздух. Новый «дом» лежит на глубине шести футов, к счастью, пока не засыпан; гнилая крышка лизиного гроба просвечивает во многих местах. Клочок рваного солнца. Серость мертвенного неба. Осень — ещё одна вырванная страница. Нет, уже даже — зима… Единственный лучик света в дерьмовой в целом ситуации — то, что Коле не надо было идти на работу или куда-либо ещё. Что-то вязкое падает на лицо. Ещё раз — кап! Кап! О, это уже лопаты херачат. Буду лучше спать, не могу смотреть.
— Подвинься, родная, наш одноместный гроб слишком тесен, я подаю на развод…
Ты жив сегодня, и жив сейчас,
Но смерть укрылась с начала — в детстве.
Воскреснуть хочешь хотя бы раз?
Воскресни просто — оставь жизнь в текстах».
Виктор про себя повторил заключительные строки произведения. Пока он заученным и доведённым до автоматизма набором кликов посылал соавтору на утверждение последнюю версию, которая заменит уже висящую на сайте и будет отныне считаться канонической (однако впоследствии девушка напишет свой вариант, абсолютно отличный от созданного преимущественно всё же Виктором рассказ, о чём он пока не догадывается), в голове его зародилась уже новая глобальная концепция.
У каждого в жизни есть моменты, цементирующие как саму жизнь, так и память клеем довольства собой и окружающим. По аналогии с ОС Виктор создал концепцию Очагов Жизни. К ОЖ он относил моменты жизни, которые навсегда запечатлены на плёнку памяти и проявлены во внутреннюю жизнь ярким позитивом; теперь Виктор пришёл к выводу, что ОС и ОЖ можно не только создавать в настоящем, но и сознательно вычленять из багажа прошлого. Самые ужасные испытания, из которых уже извлечены уроки, отлично подойдут на роль ОС. Счастливые моменты — первые кандидаты на роль ОЖ. Для создания Очага Жизни в тот или иной её момент подходит чрезвычайно широкий спектр явлений: благотворное воздействие природы, общение с любимой или любимым, искусство: например, музыка. Классическая музыка, как правило, не «цепляла» Виктора, обычно слушавшего рок, а точнее — его «металлическую» разновидность всех направлений. Классические музыкальные произведения при специальном прослушивании чаще всего не задевали его чувств, но так происходило не всегда и порой ситуация кардинально менялась… Обычно дело было так: если Моисеев целенаправленно включал запись какого-нибудь Моцарта или, например, Верди, его сердце молчало и не пело. Но могло случиться, что, просто идя по улице или находясь в маршрутке, он слышал по радио отрывок Баха или того же Вольфганга Амадея, и тот цеплял его до глубины души, которая просыпалась и пела, звучала в такт мелодии как обладающая и слухом и голосом, в отличие от, к сожалению, дефектного в этом плане её хозяина. И тогда в этой мелодии зарождался, чтобы проследовать вместе через всю жизнь, чётко ощутимый Очаг. Как правило, мелодия тут же замолкала, сменяясь голосом диктора или тупой рекламой, но сам момент накрепко поселялся в сердце.
Другой ОЖ — из детства Вити. В том возрасте, когда Моисеев мог пересчитать все мечты по пальцам рук в ходе тихого часа в детском саду и не найти среди них пожелания чего-нибудь нематериального, он любил играть, строя крепость из детских кубиков на полу дома. Однажды крепость вышла столь хороша, что Витенька сам не мог наглядеться на неё — не то, что родители… Но как бы они ни любовались творением сына, а игрушки на ночь надо было убирать. Тогда он попросил отца сфотографировать крепость. Эта фотография до сих пор хранилась в большом семейном фотоальбоме… Так вот. Разбирая крепость, раскладывая игрушки, населявшие её, по ящикам и как всегда в то время ленясь, Виктор впервые попытался преодолеть собственную лень усилием воли. Это оказалось не так сложно, и он понял, что 90 % его лени были показушными. Это было откровением, это стало затесью, ОЖ.
В инете Моисеев проводил время вечерами и немного по утрам, а днём чаще читал с бумаги. За последнее время Виктор прочёл довольно много книг. Все они развивали его; некоторые из них подталкивали к таким размышлениям, которые едва ли посетили бы его голову во всяком ином случае; перерождались в собственное его творчество, становясь органичным элементом.
С детства Моисеева волновали проблемы добра и зла; оценка выбора того или иного поведения с нравственных позиций. Когда Виктор учился в первом классе, он оставался после занятий в группе продлённого дня. Там ему приходилось порою разрываться между диаметрально противоположными вариантами поведения с обидчиками, диктуемыми совестью, злобой и окружающими: избить ли, ответить бранью, следуя советам отца и матери, или простить, как учила воспитательница-христианка на «продлёнке»? Было приятно узнать, даже не узнать — убедиться воочию из книг, что сотни лет назад люди тоже и столь же мучительно раздумывали, как жить.
Взросление образованного человека делает качественный скачок в тот момент, когда от отстранённого созерцания внутренней жизни персонажей неповерхностной литературы он переходит к поискам в себе тех ужасающих пороков и той святой любви, которыми отличаются её герои; именно тогда, когда человек дозревает до способности найти в себе ужасного зверя и возжелать вызвать его на поединок длиною, возможно, в целую жизнь, или же когда находит в себе зародыши истинной любви и жаждет найти предмет её приложения, он становится взрослым; юноша становится мужчиной. Виктор узнавал в героях русской классики во многом себя, свой внутренний мир.
«Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжело, как беспрерывная мысль: «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!» Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтоб его поскорей застрелили» — читал Виктор в «Идиоте» Ф.М. Достоевского и прекрасно понимал, что всегда будут люди, на которых подобные слова не произведут ровно никакого впечатления, но всегда найдётся некоторое количество уравновешивающих их людей, которым они помогут твёрже встать на избранный путь. Вот такими духовными благами — не богатствами — он мог бы гордиться. Достоевский не растратил попросту своё время. И он — Виктор Моисеев — не собирался уступать классику!
Читая «Идиота», Моисеев чаще безмерно восторгался гению, искренности и самоотверженности автора, но изредка всё ж скептически усмехался про себя. Например, когда набрёл на абзацы, скрупулёзно описывающие проблемы несчастной Мари, ему показалось это звучащим так наивно в наше время — время, когда машина капитализма может проглотить в ходе своей работы девушку, и не подавиться. «Почему сейчас всё это так? — размышлял Виктор. — Просто в Союзе люди куда-то да шли. В рай по заверениям партии, в ад по песням Талькова — не столь важно. Теперь пути и след простыл. Финал, дальше идти некуда. Пришли, но ни в рай, ни в ад. Это чистилище неприемлемо для большинства краснознамённых волей–неволей представителей “старого мира”. Они хотят бороться с новым порядком — беспорядком для них… и борются. Сами с собой. Страдают. Хернёй. Убивают. Души свои и окружающих их людей гримасами потного эгоистичного равнодушия. Самая распоследняя уборщица в Союзе считала, что помогает стране идти к коммунизму, расчищая путь к нему. А теперь ценность человеческой жизни измеряется только зарплатой, доходом… Нет денег — и нет человека. Уборщицы без поддержки идеалов светлого будущего деградируют в последнее дерьмо.
Если в СССР удобнее с позиций совести бухать было “антисоветчикам”, то в современной России перевес поводов к этому уже на стороне самих коммунистов. Они могут бухать и считать, что правы. По сути, их трудно не понять: им только и остаётся, что восклицать на манер “Южного парка”: “Сволочи! Они убили Ленина!” Или становиться тупым экстремистским красно-коричневым говном с голубой мечтой и быдловским арсеналом насилия. Им, но не нам».
А недавно в Сети Виктор нашёл обрывок интересного диалога между двумя авторами:
— Ленин со всей своей группой поддержки… Это же наши люди! Писатели!!
— Да? А почему они страну до такого дерьма довели?..
— Такие уж писатели…
Не только классике в привычном значении слова отдавал должное Витя: не обошёл он вниманием и уже прижизненно, пожалуй, взошедшего на Олимп отечественной фантастики Сергея Васильевича. Разные произведения Лукьяненко Виктор Моисеев читал с разными чувствами. Например, такие, как знаменитая трилогия о Диптауне, экранизированная отчасти в «Матрице», и эпопея «Дозоров» вызывали стопроцентное восхищение, но некоторые вещи, например, «Холодные берега» (забавно было читать их, слушая «I don’t believe a word» «Motorhead» — почти что «Я не верю в Слово»), казались явно коммерческими. Хотя и в них можно было уловить очень умные и интересные мысли, просеивая сквозь сито критического анализа весь налёт шлаков — «приключений», драк, разборов и т.п. Так, в «Холодных берегах» (от кого-то Виктор слышал, что Сергей позаимствовал идею, лежащую в основе сюжета — возможность прятать что-либо в другое пространство — из произведения одной женщины, в целом неудачного) Виктора поразил такой абзац:
«Небо качалось надо мной, чистое и прозрачное, с той осенней холодной голубизной, что бывает совсем недолго, которую и не всегда углядишь. Грустная, прощальная, уходящая чистота, живущая на грани тепла и холода. Самые красивые в мире вещи — хрупче стекла и мимолетнее снежинки на ладони. Так вспыхивают искры угасающего костра, в который не хочется подбрасывать веток, — всему отмерен свой срок. Так проливается первый весенний дождь, вспыхивает над землей радуга, срывается увядший лист, чертит небо зигзаг молнии. Если хочешь, то найдешь эту красоту повсюду, ежечасно, ежеминутно. Только тогда, наверное, станешь поэтом».
Виктор, следуя советам Лукьяненко, попробовал найти «красоту повсюду». Захлопнув книгу усатого фантаста, он вышел из метро и стал ждать заказчика. В уши из наушиков лился эпический поток «Металликовской» «Fade to black». Он стоял, опёршись на парапет. Вдруг он увидел птиц — вороны во множестве хаотично летали возле крон, оглушительно каркая. Всё это чудесным образом сочеталось с мелодией из плеера — и Виктору показалось, что тогда он понял, что имел в виду Сергей Васильевич.
Перед Лукьяненко Моисеев испытывал пиетет, но в то же время он был уверен, что мог бы написать не хуже многих вещей, принадлежащих его перу, да и пара-тройка друзей на «Прозе» — тоже…
Рассуждающий об относительности добра и зла автор «Холодных берегов» постмодернично и интересно переплёлся в душе Виктора с его соотечественником, провозвестником экзистенциальной философии — жидоненавистником Достоевским. «В романе “Идиот“, — отмечал для себя Витёк, — говорится: «Может быть и есть такой человек, которому прочли приговор, дали помучиться, а потом сказали: “Ступай, тебя прощают”» — это аллюзия на отменённую в последний момент казнь петрашевцев, в том числе и самого автора. В этом случае интересно, чем является угроза казни — добром или же злом? Злом для психики петрашевцев, безусловно. А для всего человечества? Конечно же благом, добром! Почему? Потому что из этой несостоявшейся казни в душе Достоевского взошли ростки той философии, которая после получила название “экзистенциальной”. Первый экзистеницалистический трактат написал Ипполит Терентьев — герой “Идиота”, и назывался он ”Моё необходимое объяснение”. Сами новые идеи и служат отчасти в качестве чего-то “связующего человечество”, “громадной мысли”, о которых в “Идиоте” и говорится. Экзистенциализм живёт и дышит полной грудью на страницах “Преступления и наказания”, поднимаясь над телом раздавленного Мармеладова. Человечество получило возможность совсем по-другому взглянуть на свою жизнь из-за того, что Достоевского чуть было не казнили, и ему открылась истина».
Проанализировав роль несостоявшейся казни в творчестве Достоевского, Витя пришёл к такому итогу своих мыслей: «Абсолютно не важно, через что ты пришёл к писательству как особой способности отдавать людям боль своей души, согревая ею окружающий мир. Одна моя знакомая — через выкидыш. Другая — через изнасилование, которому подверглась давно. Они прошли через ад земной и стали, пользуясь терминологией Лукьяненко и переосмысливая её, “иными” — людьми, овладевшими “нечеловеческими способностями” как платой за перенесённые “нечеловеческие испытания”. Я получил свой талант почти даром — за муки юности и благодаря космическим гостям. Одного только из этих факторов было бы, скорее всего, недостаточно».
Витя решил, раз уж взялся вспоминать детство, сделать заодно и римейк текста песни «Крематория» («Hо никогда не смогу объяснить, почему мне
Так нравятся зебры. Мне
Нравятся зебры, зебры.
Hаверное, я зоофил»).
Римейк носил гордое название «Песенка князя Мышкина». Доведённый до «кондиции», отныне текст имел следующий вид:
«Hо никогда не смогу объяснить, почему мне
Так нравятся дети. Мне
Нравятся дети, дети.
Hаверное, я педофил».
Писал он её, однако, вовсе не под Григоряна из колонок, а под Крупнова. И уже это влияние вылилось в написание
14. «Оно это оно»
«Всего у меня хватает, но недостачу одного я ощущаю довольно сильно. Со многим я расстался бы с чистым сердцем. Кое-чего мне не хотелось бы потерять. И лишь это, одно только это стало бы для меня гарантом счастья, эквивалентом абсолютной ценности, безумием гения и гениальным сумасшествием. Но кто — Я? Где — Я? И что — ОНО?! Где — ОНО?!
Прерванные на полуслове обрывки полуфраз-полумыслей цепляются за уголки подсознания острыми углами рваных-порванных ран внутренних миров. Я сказал то, что я сказал, но, сколько бы раз я ни повторил это, ты не поймёшь то, что ты поймёшь. Ты не поймёшь то, что ты не поймёшь, без понимания своего непонимания. Ты поймёшь всё, только осознав себя частью Единого Вечного Его. Вечное Холодное ОНО… Годы охлаждают кого угодно. Годы охлаждают что угодно. Температуру пыла Вечного Его можно легко измерить с помощью умозрительного конструирования. По шкале Цельсия она равна ровно минус бесконечности градусов. Но при этом… При этом «all we need is…», всё же, «…love». Зинаида, прошу!
«Я знаю, друг, дорога не длинна,
И скоро тело бедное устанет.
Но ведаю: любовь, как смерть, сильна.
Люби меня, когда меня не станет».
(«Иди за мной», 17 октября 1895).
И кто же после вышесказанного мы — сторонящиеся того, что нам по-настоящему нужно, всеми правдами и неправдами, всеми силами? Но оно — это не любовь. Оно — это оно. Стены сползают к полу, пол тянется к потолку, а я цепляюсь за остатки здравого смысла в поисках мнимого бессмыслия. Что это? Это — оно.
«А всё же, что это такое — оно? — спросил сам у себя Моисеев. — То, наверно, про что говорят: что-то есть всё же там…»
«Дневник писателя» Достоевского вдохновил Моисеева рядом содержащихся в нём мыслей на создание вещи под названием
16 «Странный, или “Пищеблок”»
«И загнило бы человечество; люди покрылись бы язвами и стали кусать языки свои в муках, увидя, что жизнь у них взята за хлеб, за “камни, обращённые в хлебы”» («Дневник писателя», Ф.М. Достоевский)
«Странный»: ‘необычный, непонятный, вызывающий недоумение’ (СО)
Хватка программируемых верёвок оказалась крепче искусственно усиленных мышц. В соседней комнате остывает тело секретаря и начальника личной охраны. Не то чтобы у меня были сомнения по поводу личности обездвиженного в своём кабинете субъекта, взгляд которого выражал полную готовность закусить мной и запить моей же кровью, но тем не менее я почему-то спросил:
— Прокопин? Дмитрий?
— …
— Ну кивни хоть! — я в негодовании, взвинчивая сам себя, дал пинка под рёбра. Подействовало. — Во-от… Превосходно! Ты, наверно, хочешь задать встречный вопрос: кто я? Твоя внутренность замирает в недоумении, как я проник к тебе, минуя охрану, которую ты уже мысленно подверг и не один раз всем казням египетским; охрану, оснащённую пищеблоками 2X, ускорителями МП-2 и усилителями МТ-1.2?
А ведь лучше тебе этого не знать… — я якобы в задумчивости отвёл взгляд и почесал нижнюю челюсть. — Да, я пожалею тебя — не стану рассказывать. Тебе так легче будет принять смерть. Ты же теперь практически мученик за свою идею, Македонский 21-го века; новоявленный Цезарь, не разглядевший в последний момент своих Брутов… Чёрт, мне даже чуточку жаль тебя! Эта жалость, готов побиться об заклад, была знакома тебе, когда ты держал последнюю в мире Библию, поднося плазменную зажигалку небыстро, смакуя и внутренне содрогаясь. Когда ты втыкал первый опытный атомарный резак в грудную клетку последнего христианина, заставляя веру уснуть во всех людских сердцах. Последний — вот ключевое слово твоего правления. Это твой последний день.
Кто я? Я странный. Вернее, так: «Я — Странный». — я сделал акцент на имени и гордо вскинул голову, затем снова опустил её и посмотрел прямо в глаза собеседнику. — Так уж меня прозвали. Это несколько ругательное прозвище, как ты понимаешь. — Я продолжил декламировать с явно ощутимыми «театральными» обертонами. — В царстве победившего Разума нет места таким не-разумным, как ваш покорный — пока ещё не покойный! — слуга, — поклонившись, впрочем, не очень низко, нарушив вновь этикет, я снял воображаемую шляпу и на время заглох, присев на стул напротив Прокопина. Несколько сутулясь, я неподвижно смотрел в одну точку где-то посреди изгибов узорно выжженного лазером рельефного покрытия пола. Минуты две я просто сидел и думал. Со стороны можно было подумать, что мучитель, т.е. ваш покорный слуга, напрочь позабыл о своей жертве. Жертва явно так и подумала — Диктатор задёргался под объятиями программируемой верёвки. Разумеется, его потуги были безуспешны — они могли бы только позабавить, но мне было не до смеха. Впрочем, я отвлёкся от размышлений и снова обратился к Дмитрию.
— Да не суетись ты: всё уже. Сейчас окончится история твоего правления — мощнейшего в мире по совокупной масштабности преобразований. Поэтому я предлагаю пробежать вкратце по основным вехам всей этой истории. Не прощу себе, если сделаю своё дело впопыхах, кое-как, не проявив должного уважения к такому величию, гениальному злому умыслу.
Всё началось тридцать лет назад. Прокопин, Дима, создал первый пищеблок. Два друга в сраной лаборатории без особых условий, рискуя потерять всё разом, провели этот эксперимент. Я позже читал архивы блога, что вели ты и твои дружки в это время. Помню заголовок: «Господа, сегодня человек убил того, кто убивал его на протяжении веков. Он убил свой голод, раз — и навсегда». Какие громкие слова! Но самое страшное — это то, что они правдивы. Пищеблоки использовали ставшую к тому времени копеечной атомную энергию: ампутируют пищевод и вставляют пищеблок — чего проще?.. Пищеблок — миниатюрный генератор энергии — продлевает жизнь в разы, уничтожает потребность в потреблении пищи и сексе, лишая функции деторождения. Из-за последнего фактора его вводили тем желающим, у кого уже были дети или кто от них заранее отказывался. Популярность Прокопина росла.
Сорок восьмой год… Помню ну просто как сейчас. Наши опять не выиграли в Олимпиаде… Из всё того же блога видно, что уже тогда в голове Дмитрия стала зреть концепция «настоящего будущего» — места и времени вне вероисповеданий — «устаревшего тормоза прогресса». Прокопин начал планомерное осуществление своего плана Тотальной Дехристианизации мировой духовной жизни. Выбор религии для борьбы не был принципиальным, просто христианству «повезло» стать «козлом отпущения», вот и всё. А может, даже наверно, у Прокопина были личные причины ненавидеть веру в Христа… В любом случае, это уже история, и об этом уже никто не узнает. Адепты Прокопина росли в количестве слишком быстро, получившие пищеблок отправлялись либо проповедовать новое слово в науке в народ, увеличивая спрос на блоки, либо на завод — штамповать новые устройства. Лучший из учеников Прокопина М.Р. Дугенгловер развил биотехнологические идеи своего наставника и создал усилитель мышечного тонуса — УМТ-1. Все боевики Прокопина снабжались такими усилителями. Уличные стычки доказали сомневающимся, что это нововведение действенно… Разумеется, практически все члены мировых правительств взяли на вооружение те или иные методики Прокопина — им были высланы соответствующие подарочки на бурно отмеченное «Последнее Рождество» — многие посмеялись тогда «удачной» шутке Прокопина, но потом умылись в собственной крови и слезах. Мир, затаив дыхание, ждал новых великих биотехнологических решений. Тихие голоса протеста тонули в море восторженных криков. Расплодился террор. Налёты боевиков во главе с Прокопиным (он всегда первым кидался в схватку) было невозможно остановить. Пищеблоки и усилители делали тела неуязвимыми. Попрание святынь, уничтожение всех предметов культа; протесты загонялись верующим обратно в пасти вместе с зубами. В один момент люди стали задумываться — а в чём наш выбор? Вечная жизнь в раю или вечная почти жизнь на Земле? Именно этого Прокопин и добивался. Divide et impera, ничего нового…
В пятьдесят восьмом году ты собственноручно зарезал последнего христианина. Какие уж тут грузины, что в начале века уничтожали церкви в Цхинвали вместе с людьми, что прятались там! Твоя власть позволила тебе даже выпустить автобиографию с невероятно циничным названием «Десять лет борьбы». Впереди было ещё вдвое больше лет.
Я остановился, чтобы перевести дух, достал флягу и отпил. Витаминизированный сок. Прокопин вытаращил глаза.
— Да, хватит пялиться, нет у меня пищеблока! Я вообще странный. Не гений, но программируемую верёвку придумал, хе-хе… — я снова поглядел не скрывая удовольствия на беспомощного Диктатора. И мы не лыком кроены, не хлебалом лапти едим!
— Дмитрий всегда был первым — и на рейдах тоже. Это ещё когда нужно было с кем-то бороться, не то что сейчас, — я с иронией поглядел на него. — Утратил бесполезные навыки, киса? Наверно, на силу отрицательно повлияло последнее изобретение биолаборатории — ускоритель мыслительных процессов — УМТ? — Я с ужасом представил, содрогнувшись, как он отметелил бы меня лет шесть-семь назад, одним лишь инстинктом угадав моё присутствие в Большой Башне. А может, и я его… Хорошо, в любом случае, что сейчас — не шесть и не семь лет назад.
— Прокопин ударил ножом Римского Папу, с факелами пробежал вдоль рядов из последних тиражей Священных Книг, сочно облитых керосином (о, это самое страшное из его нашумевших рекламных видео! Я пересматривал его сотни раз, заряжаясь ненавистью — и вот я тут!). Другим религиям просто уже было достаточно услышать приказ Прокопина — уже мирового лидера и Диктатора — чтобы самим спокойно уничтожить свои предметы культа и книги. Пищеблоки вытеснили кресты — как те, что на могилах, так и на груди. Нет никаких религий кроме биотехнологического изменения людей, нет никаких богов кроме Прокопина, нет никаких храмов кроме биолаборатории, нет никаких святых книг кроме «Десяти лет борьбы» — такова реальность уже к середине 2060-ых. Жёсткий контроль подчинённых Дмитрия за тем, чтобы люди, лишённые потребностей в пище и сексе, не деморализовывались; оставались людьми, как смешно это ни звучит; искали не веры, а сомнения; пробовали на прочность этот мир. Правда, вроде даже и разумно? Что ж, никто не подумал тогда, что на одном лишь разуме далеко не уедешь. Так всё было ещё десять лет, и было бы ещё чёрт его знает сколько времени, но ты где-то просчитался — и пришёл я. Не смотри так: я всё равно не скажу, где…
Я встал, приблизил лицо поближе к прокопинской залитой испариной роже, и выдохнул в него, слегка приплясывая на одном месте:
— Оцени всю глубину иронии! Я прошёл сюда, чего бы мне это ни стоило, без любого, хоть самого древнего пищеблока, без ускорителя МП и без усилителя МТ. Вот я стою перед тобой, Прокопин. Посмотри же на меня! Я — последнее, что ты увидишь в этом мире… Мире, в котором ты был кесарем! — Я завёлся и не выдержал. — Кесарю — кесарево сечение!
Я убил его, ткнув в живот плазменным ножом; подождал, пока расплавится пищеблок, и продолжил разговор уже с мёртвым — впрочем, нисколько этим обстоятельством не смущаясь. Одиночество сделало меня непривередливым. Я странный, а не странен кто ж? А вот в конце правления Прокопина странного ничего нет: он абсолютно закономерен. Прокопин давно нарывался!..
— Прости, что не дал тебе возразить мне и единым аргументом. Тут не до них… В аду, да, ты не ослышался, я сказал — «в аду» — тебя ждёт ещё большая мука, чем все человеческие страдания: мука обнажённой совести при встрече с жертвами твоего режима.
Поздно сожалеть о прошлом: дело сделано, и я надеюсь, что твоя смерть станет тем необходимым и оправданным злом, теми метафизическими щепками рубящегося леса, на основе которых можно будет вновь разжечь огонь возрождённой веры в Бога, чтобы согреть замёрзшие души. Так покойся с миром, или гори на жире, это уже не важно. Сделал, что мог, просто мир спонтанной веры оказался крепче мира хрустального разума. Бокал с вином твоей победы, опьянявшим без перерыва эти пьяные десятилетия, разбился о землю родной веры, освящённой многовековой традицией. — Я тревожно вскинул голову на этих словах, будто очнулся от забытья. — Пришла пора и мне искупить свой грех, выплеснуть в раковину свой горький метафизический бокал Бытия!
Я уверенно вышел на балкон 223-го этажа и вонзил нож в свой живот — обычный металлический нож, умирать надо символично. Пошарив лихорадочно руками по перилам, с адским трудом перекинулся через них. Полетел вниз… Прощайте!»
…Дописал Моисеев и откинулся на стуле. Спать, завтра с утра пораньше на работу.
Помимо названных авторов, в круг чтения разъезжавшего по городу Моисеева вошли Ефремов, Библия и Булгаков.
Читая Ефремова, он запоминал или записывал в свой дневник некоторые абзацы. Из «Белого Рога»:
«Усольцев вытащил из-под щебня длинный тяжелый меч, золотая рукоять которого ярко заблестела. Истлевшие лохмотья развевались вокруг ножен. Усольцев оцепенел. Образ воина — победителя Белого Рога из народной легенды — встал перед ним как живой. Тень прошлого, ощущение подлинного бессмертия достижений человека вначале ошеломили Усольцева. Немного спустя геолог почувствовал, как новые силы вливаются в его усталое тело. Будто здесь, на этой не доступной никому высоте, к нему обратился друг со словами ободрения».
«О победе над белым листом! — таков был вердикт Моисеева, — авторы прошлого вдохновляют, это давно известно».
Из «Тени минувшего»:
«В окружении исполинских ящеров жили древние млекопитающие — маленькие зверьки, похожие на ежа или крысу. Пресмыкающиеся в благоприятных условиях мезозойской эры подавили эту прогрессивную группу животных, и с этой точки зрения мезозой был эпохой мрачной реакции, длившейся около ста миллионов лет и замедлившей прогресс животного мира. Но едва только начали вновь изменяться климатические условия, стала происходить смена растительности, — сразу же плохо пришлось громадным ящерам. Травоядные великаны требовали обильной, легкоусвояемой пищи. Изменение кормовой базы явилось катастрофой для травоядных и одновременно для гигантских хищников. Естественный баланс животного населения резко нарушился. Произошло великое вымирание пресмыкающихся и бурный расцвет млекопитающих, которые стали хозяевами Земли и в конце концов дали мыслящее существо — человека. Представьте себе на миг бесконечную цепь поколений без единой мысли, прошедших за эти сотни миллионов лет, — закончил палеонтолог, — все невообразимое число жертв естественного отбора по слепому пути эволюции…»
«Истина, кажется, если и есть где-то, то — между Богом и наукой, — размышлял «на тему» Витя. — Учёные боятся как черти — ладана всякого упоминания о Боге, а верующие готовы с пеной у рта доказывать бесполезность научных знаний или, по крайней мере, их низкую по сравнению с верой и соблюдением обрядов ценность, а то и не успеешь оглянуться, как объявляют, будто наука, видите ли, наконец полностью реабилитировала христианское религиозное учение — едва ли не худшая из вышеперечисленных возможностей. К подобию иного взгляда близко подошёл В. Пелевин — слова о Боге, а тем более идиотские перечисления на пару страниц наподобие описания внешнего устройства Ковчега Завета в Ветхом Завете так же мало ведут к нему, как и голые научные факты и теории вне идеи сознательного акта творения. Столько лет было отдано динозаврам… И они были лучше людей, ибо не ведали зла. Их сменили существа, способные мыслить разумно, но похоже на то, что и они здесь ненадолго. Даже Аркадий Натанович Стругацкий выражал сомнения, что человечество должно существовать вечно». Пелевин не только научил Виктора писать, но и жить. Если бы Витю звали как-нибудь по-другому, например — Олегом, он бы всё равно переименовался в Виктора из одного безграничного уважения и любви к Мэтру. В этом имени заключено многое, ведь им не только зовут Олеговича, но и звали замечательного поэта и композитора Виктора Робертовича Цоя.
Динозавры живо напомнили Моисееву зоопарк, где ему впервые пришла в голову мысль о том, что животные выше людей. Мысли продолжили свой ход. «Что древнее — религия или одурманивающие средства? Не вытекает ли первое из второго? Как велика роль дурманящих веществ в ритуалах и обрядах мировых религий, как прямо призывает к потреблению вина Евангелие!
Бог предусмотрел модель развития событий, при которой первые люди отведают райского плода —им был сооружён “Ад” — исправительный комплекс лагерей для беспространственных имитаций тел, бесконечно подвергаемых болевым ощущениям. Чем не фэнтези на грани научной фантастики? А если серьёзно, то падение Адама — это аллегория жизни среднего человека.
Притча о заблудшей овце — мощный PR-ход: пусть ты грешен, тем лучше — главное, приидь в нашу веру! Всё забудется и простится!»
В своём дневнике Моисеев фиксировал наблюдения и мысли, связанные с Михаилом Булгаковым. «Набери на клавиатуре булгаковский «абыр» латиницей… Будет — “F,sh”. “Fish”! Вот это да!! Обратная “осетрина” становится с помощью вторичного синтеза снова рыбой первой свежести! Как интересно звучит Михаил Афанасьевич в век компьютерно-информационных технологий… Впрочем, и в любой век он будет актуален.
Вот открытие (или оригинальная трактовка?..) — Ершалаим в ”Мастере…” — это ещё и столица С.С.С.Р.: Иешуа видит север, когда смотрит направо, и направо от скамейки Бездомного и Берлиоза тоже находится север…»
Сотрудничество с Кай**н оказалось плодотворным, но недолгим — не сошлись характерами.
«Обессмыслила жизнь,
Потеряв интерес.
Продолжаю свой путь
Неумелых повес.
Вновь отказ от подруги
Через слёзы и боль.
Через адовы круги
Без надежд эта роль.
Через крест состраданья,
Через юмора смерть
Смотрят маска рыданья
И терновая жердь.
Безнадежность больницы,
Только мрак на обед,
Сонно-хилые лица —
Твой билет на тот свет» — такой стих появился на Стихах.Ру, а в жизни Моисеева появилась Мария.

рекомендовать

Автор: Алексей Михеев

Я пишу, сколько себя помню, предпочитаю жанр фантастикопостмодернизма (авторский термин). Есть у автора и одна непростительная слабость — считать себя писателем. Сильнее всего на меня повлияли: ПЛЕБС (Пелевин, Лукьяненко, Ерофеев Венедикт, Булычёв, Стругацкие)... Автор — многократный участник теологических экспедиций. Посмотреть все записи автора Алексей Михеев