Да будьте…

И. Рассказов

Да будьте…

Систему образования лихорадило. Да, и как иначе, если так уж повелось у людей: где тонко — там и рвётся. Надо отдать должное тем, кто в этом ведомстве ещё что-то хотел изменить в лучшую сторону и даже в такие кризисные моменты находил в себе скрытые возможности и занимался перегруппировкой сил, корректируя цели и задачи. Иногда создавалось впечатление, что ничего страшного и не происходит вовсе: все работают в заданном ритме, но, как сказал классик, что впечатления порой бывают обманчивыми. Тем не менее, доказать это было трудновато, сами понимаете: система всегда стояла на страже стерильности своего «мундира». Если что-то и имело быть в её, так сказать, отсеках, что подлежало коренной перестройке, то гласности, старались не предавать всё то, что могло вызвать шок у общественности. Исходя из этого, не привлекая к себе внимание, время от времени, чтобы не доводить ту или иную ситуацию до огласки в системе образования происходили кое-какие процессы под видом, якобы реформ. Случались и некоторые передвижки в кадрах, в результате которых некоторые чиновники из аппарата управления любого уровня, сообразно диалектическому раскладу, оказывались то чуть ниже, то чуть выше, а то и вообще с почётом отпускались на пенсию, если в воздухе начинало попахивать тюремной баландой. Собственно всё подобное существовало не только в системе образования, но и повсюду: на всех уровнях, да и выражение о том, что сегодня на коне, а завтра под ним и пошло-то от этих самых перестановок. Вообще любая реформа в системе образования больше всего была нацелена на частичные преобразования и не повсеместно и не поголовно, а только избирательно и показушно. Интересно было то, что на самом деле ничего существенного во время так называемых реформ не происходило, если не считать, что под это дело списывались огромные суммы из бюджета, как страны, так и отдельных регионов и, как правило, областей и городов. Все те, кто был к этому причастен, всегда были на особом счету у власти, и даже если случался какой-то казус в биографии того или иного «заслуженного работника образования», дружеские советы его «сподвижников» вовремя давали ему возможность «залечь на дно».
Примерно что-то подобное произошло и с Хлебосоловым, бывшим работником Управления образования области. Его просто взяли и «попросили» освободить занимаемый им уютный кабинет, мол, посидел – дай другим… Чтобы он сильно не «убивался» из-за этого, под его довольно внушительный зад подставили кресло помельче, а заодно к нему, к этому креслу, и должность подыскали соответствующую на тот случай, если он решится заартачиться.

Когда Хлебосолов переступил порог вверенного ему учреждения, на него повеяло эдаким духом неприятия. Надо заметить, что коллектив, которым ему предстояло теперь руководить, процентов на восемьдесят состоял из представительниц женского пола. Ох, уж эти женские глаза, встретившие его загадочным выражением. Сколько они источали в его сторону немых интонаций. Пока это происходило, можно было подумать обо всех них, что преданней не было и не может быть существ на этой планете. Хлебосолов не торопился делать об этом выводы – сказывался многолетний опыт работы в системе, и собственно правильно, потому что пока женщины его оценивали молча, острые язычки некоторых из них уже точили свои острия, выискивая в его «ауре» слабые места. Сами понимаете, что в подобных коллективах этого не избежать, а тем более, когда ты пришёл на должность сверху и должен получить от этой жизни свою порцию слухов и пересудов о себе, чтобы жизнь не казалась очень сладкой.
Не успел Хлебосолов пройти в свой кабинет, как за ним на тоненьких ножках пробежала новость. Она беззаботно расположилась в приёмной, объявив в полголоса: «Бабник пожаловал». Ну, об этом с первого взгляда трудно судить, а поэтому всё такое пошло сначала «летать уткой» по всем этажам колледжа. В этом «полёте» не было лёгкости. Чем больше длился «полёт», тем тяжелее он протекал, обрастая на своём пути следования такими пикантными подробностями из биографии Хлебосолова, что уже на второй день, на него смотрели непросто женские глаза, а глаза самок, желавших только одного, чтобы он себя хоть как-то проявил в этой области. Будучи всё же в какой-то степени мужчиной, он скучающе оглядел всех тех, с кем ему предстояло теперь работать, отметив про себя: «Сплошное сафари: одна страшнее другой…»
«На себя бы посмотрел. Увалень с отвислым задом. Тоже мне дамский угодник нашёлся, сердцеед. Да если бы не должности, на которых ты сидел в разное время в своей жизни по разным кабинетам, то никто бы и внимания на тебя, не обратил. Мешок с отрубями…» — встал на защиту женского пола его внутренний голос.
«Э-э, не скажи: это когда тебе под шестьдесят, а когда тебе ещё нет тридцати, и весна гоняет кровушку по организму? Тут есть над, чем подумать…» — попробовал возразить сам себе Хлебосолов.
Его внутренний голос тут же продолжил: «Да, и сомнения нет-нет прижмут сознание к костям черепа, мол, колись гадость, что в молодости ты был, не только хорош, а даже чертовски красив. Без всякой там должности мог завалить чуть ли не каждую вторую на землю и всё такое с ней вытворить по согласию или просто от нечего делать».
«Ну, вот такие мы мужики: любим про себя говорить всё в лоб. Нам так проще, да и не привыкли ходить вокруг, да около» — закончил полемику с собой Хлебосолов.
Чтобы не расстраивать ни коллектив, ни себя, а это уже говорит о том, что человек пришёл сюда работать, а не «просиживать штаны», Хлебосолов всё же смог рассмотреть среди своих подчинённых одну простоватую молодуху по фамилии Кадушкина. Повздыхал: эта её фамилия наводила его на грустные мысли, но, подумав, решил, что сначала её приоденет, а уж потом решит и о смене фамилии. Что он имел в виду, рассуждая обо всём этом – трудно сказать, но уже то, что Хлебосолов об этом задумался, говорило о его далеко идущих планах на поприще директора колледжа.
А вскоре и Кадушкина уже не выглядела такой простоватой, как раньше. Вместо облезлой лисьей шапки на её голове стал красоваться белый берет из меха какого-то четвероногого альбиноса, а чуть позже и шикарная шубка легла ей на плечи и ничего, что она по цвету не гармонировала с головным убором. Главное, что раньше этого у Кадушкиной не было, а теперь было.
Коллектив все эти перемены подмечал и готовился создать что-то вроде «оппозиции» из числа тех, кто претендовал как бы на её место рядом с Хлебосоловым, но по каким-то непонятным причинам оказался не востребованным. Что характерно, у них не было никакого плана действия, но тут как: раз назвался «оппозицией», то сидеть и передвигать слухи из одного угла в другой – это было как-то не по-человечески, и они приступили к демонстрации своей, так сказать, «политической платформы». Обычно всё подобное начинается с каких-то «безобидных» мелочей. Именно они являются началом «боевых» действий, после которых появляются первые «потери». Когда волей-неволей начинаешь задумываться над тем: «А с чего всё собственно началось?», вдруг оказывается, что с какой-то маленькой бородавочки, с прыщика. Вот и в этот раз всё так и было.

Кадушкина, встав однажды не с той ноги и придя на работу в плохом настроении, наговорила много лишнего в адрес заслуженной работницы образования, которая ей годилась, чуть ли не в матери. Та эта восприняла, как вызов и подняла на ноги всю общественность колледжа. Надо заметить, что на её зов откликнулись не все. Одним на это было просто наплевать, другие вообще никогда ни в чём подобном не принимали участие. Они считали, что рано или поздно всё и так устроится в этой жизни: и дерущиеся при определённых обстоятельствах смогут в один прекрасный момент даже породниться. Хорошо если бы так было всегда, но в данной ситуации – нашла коса на камень: «мероприятия» намечались нешуточные. «Оппозиция» стала собирать под свои «знамёна» всех недовольных новым руководством. Желающих поучаствовать в этом оказалось всего треть от коллектива. Надо заметить, что это классическое соотношение сил, когда речь заходит обо всём подобном, включая сюда мятеж, революцию, переворот – одним словом, всё то, что направленно на «реконструкцию власти».
Конечно, в данной ситуации речь не могла об этом вообще идти, потому, что у взбунтовавшихся работников колледжа не было достойной кандидатуры на место Хлебосолова. Тот же, почувствовав, что стул под ним зашатался, стал принюхиваться и присматриваться к обстановке, заняв круговую оборону. Иногда, это проходило при закрытых дверях его кабинета, куда имели доступ только избранные, среди которых, кстати, была и Кадушкина. Секретарша, которая неустанно изображала из себя что-то вроде пса Цербера, после того, как Кадушкина покидала кабинет Хлебосолова, отмечала про себя, что выглядела та, как хорошо потрёпанная кукла. Провожая её завистливым взглядом, секретарша констатировала: «Сегодня что-то быстро… Видно закончились «боеприпасы»…»
Пока в директорском кабинете разгорались страсти любовного плана, колледж всё больше охватывали страсти другого характера. «Оппозиция» не на шутку замахнулась на кресло Хлебосолова, и ей было уже неважно, за что его подцепить, а поэтому в ход пустили всё возможное и невозможное, что хоть как-то бросало на его биографию тень.
Долго так не могло продолжаться, потому что в разгар учебного процесса выяснять отношение друг с другом – дорогого стоит, да и надо было уже определяться: к какому берегу прибиваться? Полетели анонимки в Управление образования области. Там заволновались, памятуя о прошлых «заслугах» Хлебосолова, включая сюда и его невероятную тягу к женскому полу, а поэтому быстренько собрались и выехали целой комиссией, чтобы во всём подробно разобраться уже на месте. Хочу заметить, что подобные выезды в рамках этого ведомства случались часто, а поэтому всё это было отработанно уже до мелочей и роль «третейских судей» не надо было репетировать никому: все знали, что и как говорить.
Теперь стоит подробно остановиться на этих самых «анонимках». История человечества умалчивает о том, в какие века всё это пустило корни в обществе людей, но то, что подобные «писульки» дожили до сегодняшних дней, только ещё раз доказывает всем нам несовершенство нашей системы, в которой мы все вместе сегодня пытаемся жить. Так вот, «оппозиция», видно неплохо в своё время изучала в школе такой предмет, как история и поэтому прибегла к хорошо забытой форме, даже не знаю какое слово подобрать, а собственно какая разница: написали и всё тут. Надо отметить, несмотря на то, что письмо было анонимным, в самом начале всё же существовал и список тех, кто разделял «крик души» своих коллег, кто собственно и дал сигнал власти о том, что в определённом учреждении системы образования творится что-то необъяснимое, что противоречит здравому смыслу. Кстати, тот, кто обходил работников колледжа, собирая подписи, делал это под лозунгом: «Нет взяткам!» Как я говорил, что из всего коллектива только треть осмелилась поставить свои подписи под письмом. Интересно ещё и то, что подписи эти ставились на отдельном листке. Люди от чистого сердца выступили в защиту своей профессии. Вожаки «оппозиции» решили, что взятки взятками, а надо «рубить дерево под корень» и с чистой совестью листок с подписями людей подложили под совсем другое письмо, где не было ни слова про эти самые взятки. О-о, лидеры «оппозиции» всё рассчитали правильно, и это должно было сработать: вместе с «анонимкой» в конверт вложил и список с фамилиями людей. Вот и получалось, что какая это «анонимка», если под ней стояли подписи людей? Собственно, когда обо всём этом подписавшиеся узнали, они и не расстроились нисколько. «Ну, подсунули и подсунули. Куда же без этого?» — решили они и стали ждать развязки.
А развязка тут как тут. Лидеры «оппозиции» так настойчиво забрасывали Управление образования области этими, так сказать «подмётными письмами», что управленцы начинали порой скучать, если почта ничего подобного им не доставляла. Оказывается, есть такая категория граждан, которые любят копаться в чужом белье, а особенно когда оно принадлежит какому-то начальнику, пусть и с маленьким портфелем. Чиновники взахлёб зачитывались всей этой писаниной. Кстати, именно эта категория любителей «жаренького» в наши дни составляют завсегдатаев мелодраматических сериалов, которыми запестрело телевидение в последнее время. Так вот, развязка не заставила себя ждать, и так называемые «третейские судьи» нагрянули в колледж. Педагоги, люди начитанные, и как-то сразу же подтянулись, распрямили плечи, а когда комиссия объявила о «комендантском часе», что означало только одно: вести себя тихо и не более, люди насторожились. Чтобы процесс пошёл быстрее, решили всех работников колледжа, подписавшихся под «анонимкой», согнать в одну аудиторию. Никто не сопротивлялся, да и зачем, если предстояло своими глазами увидеть зрелище под названием: «Рука – руку моет».
С приветственным словом выступила мясистая женщина в массивных очках. Вторым за импровизированную трибунку встал такого же вида мужчина. Было ощущение, что эти двое работают не в системе образования, а в пищевой промышленности, а точнее на местном мясокомбинате, который последние пять лет ухитрялся, ничего не производя, всё же оставаться на плаву. Ну, это лирическое отступление, потому что речь идёт не о вопросах, связанных с уменьшением поголовья скота и удорожанием мясных продуктов на прилавках магазинов, а о нравственности и педагогической этике. Так вот, когда приветственные речи все были исчерпаны, наступила гнетущая тишина. За столами у классной доски сидели крупного телосложения управленцы. Судя по их лицам, дальше они не знали, что делать с теми, кто сейчас находился перед ними в этой аудитории. «Оппозиция» скептически смотрела в лица «третейских судей». Те молчали, и эти не хотели ничего им говорить. Времена инквизиций остались в прошлом, да и Берия давно в земле сырой сгнил, а то бы события потекли иначе. Поскольку в стране демократия – надо было ей соответствовать: поговорить и забыть о чём говорили. Это ведь в порядке вещей, а поэтому «оппозиция» просто рассматривала лоснящиеся лица чиновников. Люди знали: стоит этим проголодаться, и всё закончится в ту же минуту. Они сидели и гадали: когда это произойдёт? Все знали, что в кабинете Хлебосолова уже накрыт стол для управленцев, где есть и что выпить, и чем закусить. Это тоже было в порядке вещей: заканчивать подобные разборки эдакими посиделками в стиле «междоусобчиков», где всё возвращалось на круги своя.
Ну, не буду затягивать повествование, потому что здесь всё ясно и так: комиссия, а здесь и не надо было гадать, поверила не «оппозиции», а Хлебосолову. Собственно никто и не сомневался в том, что так оно и будет. «Третейские судьи», подгоняемые аппетитом, закрыли глаза на то, что совсем недавно этого некогда их «коллегу» перевели из Управления образования области вот сюда, где теперь часть коллектива организовала маленькую такую революцию по бразильскому сценарию, где общественное и личное так тесно переплелись, что без ста грамм и не разобраться было. Как сказал один из управленцев, хлопая Хлебосолова по плечу: «И на старуху бывает анонимка…» Если перевести эту цитату на доступный язык, получалось так, что пока у тебя, мол, есть время — начинай избавляться от тех, кто против тебя. Успеешь – останешься работать, а нет – значит, не судьба.
Хлебосолов именно так и понял сказанное и уже на следующий день развернул компанию по кадровым перестановкам. Полетели почти все его заместители, вставшие на сторону «оппозиции». На их место Хлебосолов назначил других: тех, кто всё это время молчал. Вот тут он поступил опрометчиво, потому что нет опаснее молчаливых людей. Эти кусают тогда, когда ты этого не ждёшь и укусы их несравнимы с теми, которые иногда случаются со стороны тех, кто всё время кричит и кричит, корча из себя «поборников справедливости». Ну, подумайте сами: когда таким кусать? Рот всегда в крике, то есть, занят, а занятый рот укусить не может. Вот поэтому у тех, кто до этого молчал или делал вид, что нет дела до происходящего, было время, чтобы подготовиться к этим укусам. Когда подошло время, они показали свои зубы. Хлебосолов схватился за голову. На помощь пришла Кадушкина. Она, недолго думая, предложила и этих: кого уволить, кого понизить в должности, а на их место набрать людей с улицы, мол, пора реформу образования двинуть по всем правилам. Судя по тому, как часто она стала выходить из кабинета Хлебосолова, отряхиваясь, можно было сделать заключение, что Кадушкина делала там «генеральную уборку». Ну, не знаю как насчёт всего этого, но то, что Кадушкина сумела подобрать коды к директорским файлам, говорило только о том, как постепенно он становился послушной игрушкой в её, ну совсем не мозолистых руках. Она просто стала фигурой номер один в колледже и чувствовала такую свободу в принятии решений, что люди стали её даже побаиваться.
Как только молчунов постигла участь их предшественников, и должности заместителей Хлебосолова засияли пустыми седушками кресел, в приёмной появилась дама, чем-то напоминающая собой червивое яблоко. Ничего примечательного в ней не было, кроме того, испуг на её лице, олицетворявшем любопытство, замешанное на каком-то потустороннем восприятии мира, хотел предать её особе какую-то низкооплачиваемую значимость. Всё ничего бы, но эта дама вдобавок ко всему пыталась ещё и всем улыбаться, без всякого разбора, что старожилы колледжа расценили, как симптомы возрастного слабоумия.
Хлебосолов, видно находясь под впечатлением оттого, как вела себя с ним Кадушкина в последний её приход к нему в кабинет, был настолько рассеян, что не придал этому никакого значения. Если добавить сюда, что с возрастом он стал плохо разбираться в людях, а поэтому полностью полагался на мнение тех, кто оказывался с ним рядом. На этот раз с ним была Кадушкина, которая, как одержимая решила окружить директора колледжа «живым» щитом, от грязных намёков о его репутации, вот такими особами, как эта новоприбывшая.
Андрюшкина, так звали женщину, не сразу поняла, что от неё хотят, а так как она без перерыва натягивала на своё морщинистое лицо вялую улыбку, то чуть было сама себе не «подставила ножку», что могло привести к закату её карьеры, так и не начавшейся. Если бы не Кадушкина, оно так бы и случилось, но та, благодаря своему напору смогла уговорить Хлебосолова назначить Андрюшкину главным диспетчером, а точнее завучем по организации учебного процесса. Сразу же добавлю, что это вторая должность в любом колледже после директорского кресла. Ну, если честно, то внешностью Андрюшкина больше походила на «Фрекенбок», и место ей было не здесь, а где-нибудь в зажиточном семействе с соответствующим окладом, но с судьбой разве поспоришь, а особенно когда ею рулила Кадушкина.
Как только эта должность попала Андрюшкиной в руки, она расправила плечи, как бы говоря всем: «Вот теперь я вам всем покажу, где раки зимуют!» Сказать — не сделать. Чувствую, что вы догадались: и действительно — вышла осечка. Хлебосолов сумел-таки усмотреть в работе Андрюшкиной столько промахов, что с вердиктом – «некомпетентность» понизил ту в должности ровно через три месяца, после того, как сам ей вручил ключи от кабинета своего первого заместителя. За время своего сидения в этой должности Андрюшкина столько «наломала дров», что атмосфера внутри педагогического коллектива накалилась основательно, и люди стали приходить на работу, чуть ли не в чём их мать родила и это несмотря на то, что за окном зима была в самом разгаре. Нет, если бы у неё, времени было побольше, и она засела бы за учебники и при этом проявила неслыханную усидчивость и упорство, то результат обязательно обозначил себя, и она смогла бы даже что-то успеть сделать собственными руками. Например, что-то расчертить на листе ватмана, или заточить пару карандашей, но вот как раз времени у неё-то и не было: учебный процесс не может ждать, когда первый заместитель директора будет корпеть над учебниками, ликвидируя «белые пятна» в своих знаниях. Да, собственно и откуда было взяться всем этим премудростям в её головке, если она всю свою жизнь, только тем и занималась, что бездарно махала руками в самодеятельности перед разевающими ртами любителей петь хором. Надо заметить, что её отстранение от должности коллектив воспринял с пониманием, и даже нашлись такие, кто ей посочувствовал, а «оппозиция» даже попыталась её перетащить в свой, так сказать лагерь, но та, как не странно, отбрила их без всякого сожаления, мол, не на ту напали.
Да, положение у Андрюшкиной было не завидное. Она зависла между должностями. Есть такая категория людей, кто, выронив из рук пусть даже и маленький портфель, чувствует себя дискомфортно, не говоря уже обо всём остальном. Андрюшкина по своей природе была не совсем потерянной частью общества, а поэтому решила действовать. Она твёрдо уверовала в то, что в этой жизни ждать милости от природы, а тем более от людей – это бессовестно раздаренное время и Андрюшкина, несмотря на свои взгляды, на некоторые вопросы психологической несовместимости с некоторыми представителями коллектива, попыталась всё же найти с коллегами по работе «общий язык». Её рвение столь было очевидным, что сослуживцы стали её обходить стороной. Ну, посудите сами: сначала эта улыбка на лице без всякой причины, теперь навязчивая идея, чуть ли не каждого второго утешить. Кстати, утешать в системе образования во все времена было кого, а особенно, когда демократия, наобещав бюджетникам «с три короба», забыла про них. Так вот, Андрюшкина недолго думая, заняла пустующую нишу, нацепив на себя одежды эдакой утешительницы всех времён и народов. Надо заметить, что добровольно в её услугах никто не нуждался, а она всё равно, будто одержимая, лезла в души к людям, за что и огребала порой по полной программе.
Хлебосолов долго за всем этим наблюдал и решил её пристроить на одну из кафедр в качестве заведующей, мол, пусть свою энергию тратит в мирных целях, а то уж больно было на неё смотреть: она к людям со всей душой, а её образно выражаясь, «по щекам». Звук от этих «пощёчин» эхом разносился по этажам колледжа.
Надо отметить, что решение Хлебосолова, хотя и было опрометчивым, всё же дало свои результаты. Как только Андрюшкина вступила в новую должность, сразу же собрала всех, кто с этой минуты был у неё в подчинении, и дала разгон, выпустив из себя накопившийся «пар». Чем она руководствовалась, встав на этот путь, трудно было объяснить, а так как любая неясность чуть ли не через раз становится поводом для всякого рода конфликта, то и в этом случае это произошло. «Оппозиция», копившая до этого дня силы для решительного штурма директорской должности, вдруг переключилась на Андрюшкину, памятуя, что та, человек Хлебосолова. Тот, узнав про это, крякнул и подумал: «Ай, да я, ай да сукин сын…» Получалось так, что опрометчивое решение сделало неплохую услугу для того, кто это самое решение воплотил в жизнь, и готовившийся удар «оппозиции» был перенаправлен на «мелкую сошку».
Андрюшкина так была далека от всего этого, что, как сказал бы её бывший муж: «Да ей всё по барабану». Действительно так и было: она развела такую кипучую деятельность, несмотря на все происки завистников и злопыхателей, что Хлебосолов даже где-то позавидовал её непробиваемости и в какой-то степени, собственно и её тупости… Более того, он даже забеспокоился о том, что такая может и его подсидеть. Хлебосолов стал присматриваться к тому, что Андрюшкина вытворяла с людьми на кафедре. Вникнув во всё это, он успокоился, потому что, как Хлебосолов предположил, что если её не раздавит «оппозиция», кафедру, в виду надвигающегося недофинансирования, придётся так и так закрывать.
Андрюшкина ничего об этом не знала, а поэтому спала крепко, ела с аппетитом и работала с такой отдачей, будто от этого зависело будущее не только отдельно взятого учреждения, но и всей страны в целом. Она так и говорила всем, что ещё всё вернётся на круги своя и новый вождь пролетарской революции сумеет настучать нынешним демократам по их туго набитым кошелькам мозолистой рукой русского народа. Андрюшкина так в это верила, что предложила Хлебосолову организовать из учащихся колледжа хор. Тот поёрзал в своём кресле, прикинул, во что это обойдётся бюджету учреждения, и дал «добро». Получив поддержку, Андрюшкина развернулась ещё больше. Откуда-то появились две замызганные особи в поношенных пальто, и актовый зал превратился не много, нимало в сходку, где нестройными голосами стали разучивать песни времён октябрьской социалистической революции. Прослышав про это, на звуки песен стали подтягиваться те, кто сумел дожить до этих дней, пройдя нелёгкий путь под красными знамёнами. Присягавшие некогда социализму просачивались на репетиции хора, и подпевали в полголоса, внося в его звучание призвуки из прошлого. Хлебосолов, некогда сам числившийся в коммунистах, не мешал эдакому единению. Он, несмотря на своё социалистическое прошлое, был ещё к тому же и неплохим демократом, а поэтому рассуждал так, мол, места на земле много – всем хватит. Ну, что тут сказать: мыслил он по передовому, как и учила в своё время коммунистическая партия, а потому никто не лез на баррикады и не размахивал красными знамёнами. Плохо это или хорошо, никто не собирался давать окончательную оценку всему этому, но то, что у колледжа появился свой хор, однозначно говорило о том, что это плюс, или как сказал бы Владимир Ильич Ленин: «Верной дорогой идёте товарищи».
По праздникам теперь на сцене колледжа стоял хор и исполнял революционный песни. Две замызганные особы: одна у расстроенного пианино, другая дирижировавшая певчими, по такому случаю приходили в накрахмаленных блузках, неся на своих лицах печать тайного вдохновения. Со сцены звучало: «В бой роковой мы вступили с врагами». Хор пел самозабвенно, хотя и фальшиво. Что характерно, радовалась всему этому одна Андрюшкина. Все остальные хранили гробовое молчание, и это понятно, потому что страшное прошлое напоминало людям о себе, то и дело, выводя голосами певчих: «Замучен тяжёлой неволей». Хлебосолов, когда вслушивался в слова песен подобного звучания, задавал себе один и тот же вопрос: «А дадут ему доработать с таким репертуаром до пенсии?» Надо заметить, что он не зря это делал, потому что коммунисты не прошли в очередные выборы в нужном количестве в парламент страны, и Хлебосолов, проанализировав все свои шансы, приказал Андрюшкиной сменить репертуар. Та сделала вид, что не расслышала его, и директор разогнал хор к чертям собачьим, рассчитав двух замызганных особ без всякой жалости.
Наступило затишье, и вдруг новая идея посетила безумную голову Андрюшкиной. Она решила организовать танцевальный коллектив. Как только всё это вылупилось в её голове, уже на следующий день в коридоре колледжа появился мужчина на кривых ногах с сильным запахом от перегара. Андрюшкина с ним по-свойски обнялась, вдыхая исходившие от него «ароматы» и утащила в кабинет к Хлебосолову. Тот опять чесал затылок и прикидывал затраты на новую блажь своей подчинённой. Он и так крутил и так, и получалось, что затраты – копейки, а результат мог быть непредсказуемым. Доверившись своему чутью, на которое, кстати, наседала Андрюшкина, то и дело, теребя руками свою правую грудь, он дал согласие. Андрюшкина с места пошла в карьер и без всяких предисловий, без кастингов, ввалилась в одну из групп посредине лекции и, посчитав всех учащихся по головам, объявила о том, что отныне все они участники танцевального коллектива. У Андрюшкиной не забалуешь, а тем более, когда рядом с ней пошатывался на кривых ногах незнакомец с красными глазами от перепоя. Чтобы процесс не сдавал сбоя, на работу приняли ещё двух танцоров. Как объяснила она Хлебосолову: «Делать, так делать…» Тот по привычке почесал затылок и подумал: «А вдруг получится?»
Снова актовый зал колледжа превратился не много, немало, а в сходку, но теперь здесь никто не пел: «Это есть наш последний и решительный бой». Любопытные и тут объявились, заглядывая порой на репетиции танцевального коллектива. Ногастые девчонки молотили пятками по дощатой сцене, а мужчина на кривых ногах требовательно кричал им: «Шибче! Шибче!» Судя по всему – это его заводило, и он даже потел от усердия. Две его помощницы: одна тонкая и длинная, как спица, а другая маленькая и широкоплечая – старались за всех. Учащиеся глазели на их «мастерство» и пытались попасть с ними в такт, но у них ничего из этого не получалось.
Прошёл месяц, другой… Андрюшкина забеспокоилась – Хлебосолов требовал результата, а тот был на нуле. Придя как-то на репетицию и важно расположившись в середине зала, она решила удостовериться в своих опасениях. Увы, они подтвердились: музыка играла себе, учащиеся кучками мотались по сцене, а кривоногий танцор кричал на них из-за кулис во весь голос: «Шибче! Шибче!» Когда Андрюшкина насмотрелась на весь этот балаган до рези в глазах, позвала педагогов по танцам к себе в кабинет. В мягкой форме устроил им «разбор полётов», в результате чего в ближайший праздник на сцене колледжа состоялся дебют танцевального коллектива. Костюмов пока не было, а поэтому танец назвали сообразно внешнему виду выступающих – «Тусовка». По всему периметру сцены ногастые девчонки изображали из себя тех, кто обычно в наше время стоит по обочинам дорог, подрабатывая на поприще древнейшей профессии на земле в свободное от учёбы время. Кривоногий мужчина с красными глазами всё это время выделывал всякие коленца. Рядом с ним увивались его две коллеги. Хлебосолов не поленился и тут же после концерта пригласил Андрюшкину к себе в кабинет.
— Почему наши учащиеся не танцевали? – задал он ей вопрос.
Та стала хлопать приклеенными ресницами и одна от интенсивности её движений упала на пол. Андрюшкина не знала, что ответить, и все её писки и кряканье Хлебосолов перевёл так, мол, слабая материальная база не позволила коллективу продемонстрировать себя во всей красе.
«Действительно, — подумал директор, — без костюмов всё выглядело неубедительно».
Конечно, подумал-то он именно так, а вот на языке вертелось следующее, мол, плохому танцору всегда что-то мешает. Несмотря на такое раздвоение в мыслях и речи, Хлебосолов сумел себя уговорить Андрюшкиной, наблюдая за тем, как та нервно, то расстегивала, то застёгивала на себе блузку. Одним словом, деньги были выделены на пошив костюмов. Ещё несколько раз этот коллектив «веселил» зрителя, но так Хлебосолов и не смог увидеть результата.
Пока длилась вся эта бодяга, Андрюшкина смогла защитить где-то на стороне диссертацию, тема которой так была далека от педагогики, что даже она старалась о ней не упоминать, делая вид, что так будет лучше для всех: и для неё и для злых языков.
Надо отметить, что все подобные «научные труды» — это ещё одна лазейка для тех, кто не видит свою жизнь в отрыве от карьерного роста. Когда «зачитываешься» всем этим бредом, так и хочется вслух сказать, что в своё время Гитлер не те книги сжигал, не те… Ну, не будем о грустном, а вернёмся к Андрюшкиной, которая теперь, имея под мышкой увесистую папку с чужими мыслями и цитатами, смело могла претендовать на что-то большее, а поэтому первое, что она сделала, так распустила танцевальный коллектив, объяснив Хлебосолову бесперспективность дальнейшего движения в этом направлении. Опять наступило затишье.
Жизнь текла дальше, да и как иначе, если власть по всем телевизионным каналам отчитывалась по результатам проводимой реформы в системе образования, и получалось так, что мы скоро всех победим… Ну, что до окончательной победы, здесь явно присутствовало лукавство, потому что любая реформа – это прежде всего наведение внешнего лоска, а уж потом, если останутся средства, можно чуть-чуть подкорректировать содержание. Собственно всё подобное присутствовало в любой реформе независимо от её ведомственной принадлежности… Взять хотя бы нашу доблестную армию. Почему реформа в ней началась не с содержания и смысла, а с замены формы у военнослужащих? Примерно тоже самое произошло и в образовании: первым делом ввели школьную форму. Как только ввели, сразу же переключились на осмысление всего того, что составляет основу учебного процесса… Это уже потом выяснилось, что надо было делать всё наоборот: сначала содержание а потом уже всё остальное.
Кстати, колледж не остался в стороне от всего этого. Хлебосолов понимал, что одеть учащихся в одинаковые пиджаки – не удастся, а поэтому стал искать то, чем можно было бы обратить внимание вышестоящее начальство на себя, как ценного кадра, мыслящего и переживающего за вверенный участок работы. Он так рассудил, что если речь зашла о реформе, негоже оставаться в стороне от «глобальных» процессов. К тому же волна анонимных писем затихла и Хлебосолов мял Кадушкину по всем углам так открыто, что даже Андрюшкина, наблюдавшая за всем этим, отметила про себя, что у кого власть – тому всё сходит с рук. Вообще, она была понятливая, а особенно, когда директор снял её с заведования кафедрой, которую лихорадило от её идей так основательно, что люди стали писать заявления об увольнении. Хлебосолов даже перепугался, так как всё шло к тому, что на кафедре могла остаться только одна Андрюшкина, а это уже походило на какой-то нонсенс. Припомнив её эпопеи с хором и танцами, он сместил Андрюшкину с «поста». Та сначала расстроилась и даже дала ему понять, что у неё не остаётся выбора и если так, то она перейдёт на сторону «оппозиции». Хлебосолов поверил ей и назначил тут же своим заместителем по информационным технологиям. Он почему-то подумал, что в этой должности не забалуешь. Как он ошибся…
Андрюшкина оказалась настолько «продвинутой» по этим самым технологиям, что вскоре все о ней заговорили так, что Хлебосолов загрустил. Он уже не знал, что делать с этой дипломированной особой с кандидатским минимумом за плечами. Ну, тут надо было понимать так: или он сам ничего не смыслил в информационных технологиях, или у него просто «потекла крыша». Кстати, последнее часто стало себя проявлять именно среди тех, кто гордо себя называл – «управленец». Как бы там не было, но дело было уже сделано: Андрюшкина обживала новый свой кабинет, косясь на монитор компьютера. Хлебосолов сжал зубы и стал жить дальше. Пока дух реформы витал в системе образования, директор колледжа сумел поменять себе служебную машину, пересев на «Волгу» последнего выпуска, провёл евроремонт в своём кабинете и в кабинетах своих заместителей. Сколько и каких средств ушло на всё это, знали только он и главный бухгалтер, которую, несмотря на её протесты, после всего этого перевели работать в другое учреждение. Как пошутил председатель профсоюзной организации колледжа, зануда и неплохой музыкант товарищ Зайцев: «Подальше от сумы и тюрьмы». Смеялись не все, потому что у некоторых из числа педагогов репутация была подпорчена настолько, что по ночам им снились нехорошие сны, где их держали в клетках и пытали калёным железом, добиваясь точных ответов на одни и те же вопросы: «На какие средства…?» или «Вы признаёте себя виновными…?»
Среди этого племени, так сказать, «не чистых на руку» отличался географ. За время своей работы, он сумел сколотить приличный капитал, выстроив под городом коттедж. Как потом выяснилось – всё это был результат его методики: ставить оценки не за знания, а за деньги. Все об этом знали, обсуждали в кулуарах, но ни разу не попытались схватить его за руку. Дошло до того, что он потерял ориентировку и обложил «данью» даже племянника Кадушкиной. Та взвилась на дыбки и решила объявить взяточничеству войну. Когда это произошло, то оказалось, что в списках подобных «личностей» стоит и она, и сам Хлебосолов и ещё с десяток прихлебателей. Запахло уголовщиной. Кадушкина попыталась эту самую войну вести избирательно: сначала одних, а потом… Она очень надеялась, что это «потом» никогда не настанет. Кстати, надежда умирает последней. Всё, ничего бы, только то, что умирает, попахивает и попахивает знатно. Этот запах достиг коридоров власти, и снова мясистые чиновники наведались в колледж. Поводили носами, справились о том: из каких продуктов приготовлены банкетные блюда в директорском кабинете по случаю их прибытия и засели за «работу». Опять зазвучали приветственные слова в адрес работников колледжа, и что характерно со стороны это больше походило на мероприятие по вручению учреждению переходящего «Красного знамени». Ну, что касается знамени – его не было, а вот лицо Хлебосолова играло кумачовыми красками на все лады. Стыдно ему было. Нет, нет, не за себя, а вообще стыдно. Этот стыд жёг его сознание, и в голове металась только одна мысль, а точнее просьба: «Господи, пронеси!» Тот его услышал, и Хлебосолова «пронесло», да так основательно, что он выскочил из аудитории, где комиссия из Управления образования области беседовала с коллективом колледжа пулей, и заперся в своём личном служебном туалете. Об этом уголке директорской привилегии по колледжу давно ходили легенды. Поговаривали, что только там Хлебосолов преображается и становится похожим на самого себя. Ну, тут секрета никакого нет – все мы в подобных местах чувствуем себя, как заново родившиеся. Вот и Хлебосолов, по-видимому, проходил через всё подобное. В этот раз «роды» его явно затянулись. Комиссия стала проявлять нетерпение, да и пора было садиться за банкетный стол, а главный, так сказать распорядитель застрял где-то и не подавал признаков своего присутствия в этом учреждении.
Кадушкина заволновалась не на шутку, потому что прекрасно знала: если с Хлебосоловым что-то случится не предвиденное, ну, сами понимаете о чём это я, то придётся ей искать себе новое место работы, а там никто ей не зарезервировал место с высоким окладом. Тоже самое волновало и Андрюшкину, а поэтому две эти особы, не сговариваясь, отправились, чуть ли не рысью, на поиски своего «кормильца». Кадушкина сразу определила, где тот может скрываться. Они решили до Хлебосолова достучаться любым способом. Сначала делали это тихонечко: одними коготками и даже всё это походило на какое-то царапание, а не на стук, после которого на двери остались характерные следы. Когда это не помогло, в ход пустили ладони и кулачки, и даже пару раз пнули дверь ногами. У Андрюшкиной от такого усердия сломался на туфле каблук, но она об этом не хотела думать, потому что считала это пустяком. Пока не раздался голос Хлебосолова, она ещё несколько раз ухитрилась долбануть ногами по двери. Видно именно эти последние удары он расслышал и подал голос оттуда, спросив:
— Который час?
— Уже пора, — ответила ему Кадушкина.
— А где я? – голос Хлебосолова обескуражено завозился за дверью.
— Как где? – влезла Андрюшкина. – На работе.
Она прильнула ухом к двери, пытаясь понять по звукам, что там происходит. Кадушкина ревниво её оттеснила плечом и зашипела, выпучив глаза:
— Вы чего принюхиваетесь?
— Я по-дружески, — та попыталась улыбнуться.
— Нужна ему ваша дружба. Лучше идите и скажите комиссии, что директор сейчас будет.
Андрюшкина, скривив губы, заковыляла по коридору со сломанной туфлей под мышкой.
И на этот раз всё для Хлебосолова закончилось благополучно. Географу сделали замечание и дали указание: третий недостроенный этаж коттеджа демонтировать, чтобы не бросался в глаза, а ещё его «пожурили» на счёт сообразительности, мол, зарплата мизерная, а он ухитрился своё благосостояние укрепить и приумножить. Что они хотели этим сказать, было непонятно, но сказали. Все, кто присутствовал при этом, промолчали.

А жизнь бурлила себе дальше. Она в захлёб рвалась с экранов телевизоров и страниц газет на улицы города, где осенние субботники уже дымили кострами и дряхлые старики, сидя на скамеечках у подъездов, ностальгически вспоминали между собой: «Как в 17-ом….»
Именно этой осенью в колледже появился новый работник. Эдакий крупный малый с выпученными глазами. Когда он говорил, слюни от него летели по сторонам на окружающих «на версту», и при этом он жестикулировал огромными ручищами так интенсивно, что задевал собеседников, нанося урон их одежде: то карман надорвёт, то пуговицу себе присвоит. Полюбили его сразу. Был он какой-то добрый и всё говорил по-простому без всяких научных слов. Люди к нему и потянулись, а после того, как он ещё сыграл на гитаре и спел со сцены для работников колледжа, стало ясно – это личность. К слову замечу, как только такие люди появляются в коллективе, находятся «злые языки» и новоприбывший получает статус «гуляющего анекдота». Как бы там не было, но теперь совещания проходили при полном аншлаге. Люди шли валом на подобные мероприятия. Они так и говорил друг другу: «Идем, послушаем Веткина». Веткин – это была его фамилия. Хлебосолов от такого удачного приобретения только потирал руки, мол, один болтун, а, сколько пользы: не то, что от некоторых и косился при этом на Андрюшкину, которая никак не могла освоить компьютер.
Кстати, будучи в должности заместителя директора колледжа по информационным технологиям, она умела только говорить, и то это делала по бумажкам. Что касается её прямых обязанностей, то здесь лежала «нераспаханная целина», нехоженая людьми и было ощущение, что ещё долго эта земля будет такой. Хлебосолов ждал прорыва в этом направлении и каждый раз на совещании делал акцент на её работе, а той, как горохом об стену. Так бы оно и продолжалось и дальше, но тут зачастил в колледж отец Никодим. Учащихся стали сгонять по вторникам в актовый зал, где тот на правах миссионера звал всех без разбора в христианскую веру, проповедуя всякие «истины». Его не смущало то, что процентов шестьдесят из присутствующих в зале значились выходцами из мусульманской веры. Отец Никодим близоруко щурился в зал и говорил, что вера ещё никому не вредила.
Так вот в очередной свой приход он попросил директора колледжа обеспечить его встречу с учащимися компьютером, чтобы, поговорить о Господе методом интеграции, используя информационные технологии. Хлебосолов, разобравшись, что к чему, вызвал к себе Андрюшкину и приказал ей:
— Вот отцу Никодиму, окажите посильную помощь…
Андрюшкина глазищами заворочала и хотела прямо тут в кабинете директора попросить у батюшки благословения. Хлебосолов от неожиданности даже встал из-за стола. Не думал он, что его подчинённая такая набожная особа. Та не давая опомниться отцу Никодиму, уже трясла его за край чёрной рясы, что-то вымаливая для себя. Тот посмотрел на неё благосклонно и заметил:
— Ангельская душа.
Эти слова так подхлестнули Андрюшкину, что она вприпрыжку бросилась выполнять указание Хлебосолова на счёт компьютера. Директор посмотрел ей вслед и перевёл взгляд на батюшку, разведя руками, мол, видите с кем приходиться работать. Преподобный отец Никодим улыбнулся и произнёс, опустив голову:
— Сочувствую…
Он как в воду глядел. Не зря поговаривают, что у служителей церкви на людей есть своё особенное чутьё. Как не старалась Андрюшкина, но компьютер не хотел читать принесённый батюшкой диск. Она дала распоряжение, что бы принесли второй и третий компьютер – результат тот же. Андрюшкина уже и крестилась и молитвы какие-то шептала, но техника не хотела ей подчиняться. Хлебосолов, заглянувший на звук шума в актовый зал, увидел следующую картину: учащиеся мирно разговаривали друг с другом, отец Никодим весь возбуждённый метался по сцене, Андрюшкина вся красная пыжилась у компьютера, а рядом стоял сантехник Андреевич, который, как выяснилось, раздираемый любопытством, решил вблизи посмотреть, что здесь происходит. Хлебосолов подошёл к Андрюшкиной, и подал голос:
— И?
— Ничего не понимаю, — ответила та, хлопая мышкой по столу. – Ну, что я сделала не так? Почему диск не хочет вскрываться?
Андреевич улыбнулся, радуясь всему тому, что царило сейчас в зале, обратился к Хлебосолову:
— Дура, баба. Я ей уже сказал, вставь правильно диск, а она и слушать ничего не хочет. Вот моя старуха такая же упёртая… Ну, со своей-то у меня разговор короткий: дам по затылку и шёлковая, а эта встала в позу, мол она кандидат педагогических наук, а я … Да насрать мне на неё, — Андреевич приплюсовал к этому выражению ещё кое-что из своих запасников и бросив взгляд на сцену, где метался отец Никодим добавил: — За отечество обидно…
Хлебосолов был в курсе того, что сантехник Андреевич всю прекрасную половину общества именовал дурами и никто его в этом не мог переубедить, а тем более, когда наглядный пример в лице Андрюшкиной стоял так близко от него, что и не надо было далеко ходить за доказательствами того, что так оно и есть. Андрюшкина в очередной раз смерила взглядом сантехника с ног до головы, мол, без соплей ваших обойдёмся, и отклячив свой квадратный зад, стала опять пробовать открыть батюшкин диск. Хлебосолов скользнул глазами по её формам и произнёс:
— Может действительно стоит попробовать вставить диск как-нибудь по-другому?
Андрюшкина фыркнула, но подчинилась. Андреевич плюнул себе под ноги и сказал:
— Это всё от гордыни, душа бесовская, — и пошёл прочь.
— Сам ты…- Андрюшкина не смогла сходу ему ответить, потому что не обладала такой раскрепощённостью, как сантехник, а тут и отец Никодим подал голос, спустившись со сцены:
— Ну что, работает?
Хлебосолов как-то затоптался, по-детски хлопая ресницами. Андрюшкина видно всё же смогла по подсказке Андреевича открыть диск на компьютере и, выдохнув, отрапортовала:
— Как часы!
— Эх, если бы так, а то запаздывают они у вас… — отец Никодим как-то укоряющее посмотрел на Хлебосолова.
Директор только вздохнул, потому что нечем ему было крыть.
Как ни странно, Андрюшкина «отстрелялась» удачно, и отец Никодим уехал из колледжа в хорошем настроении. Когда он уже садился в свою навороченную иномарку, он пообещал Хлебосолову, что на следующей неделе заедет, чтобы осветить аудитории колледжа, мол, изгоним бесовские души. Директор послушно кивнул, склонив голову на бок, что означало полное понимание момента.
После этого посещения отцом Никодимом колледжа, ожила «оппозиция». Кинулась, было поднять людей против веры за материализацию идей и чувств, но как говорят в таких случаях: поезд уже ушёл. Один ушёл, а второй будто и не собирался никуда отправляться, а поэтому воинствующие представители трудового коллектива стали выковыривать «сенсацию» из того, что до этого жило своей размеренной жизнью, брызгая слюной на окружающих. Ну, конечно, на кончики злых языков попался Веткин, вечно чего-то доказывающий всем и зовущий в какую-то непонятную «светлую даль». После того, как Хлебосолов сделал его своим заместителем по всяким там субботникам, «оппозиция» стала относить к нему более настороженно, потому что просто так в наше время по карьерной лестнице «не взлетают». Так-то оно так, а этот взял и взлетел, не взирая на «земное притяжение» и сразу же в кресло одного из замов директора колледжа. То, что не могла сделать с Веткиным мать-природа, попыталась сделать «оппозиция». Бедный Веткин: он не знал прописных истин про всё это и поэтому думал, как ребёнок, что его любят. Он брызгал слюной на своих коллег по работе, отрывал им пуговицы и всё такое и думал, что это его конёк, чтобы укрепить свой авторитет, но оказалось – это не самый лучший способ расположить к себе сослуживцев. Кто был поувереннее, стал делать Веткину замечания. Тот оказался понятливым и сообразительным, и скоро слюни уже не капали с его губ. Что касается его манипуляций руками – они стали интенсивнее. Вот на их счёт Танечка, психолог колледжа, в числе других одиноких женщин, замечания ему не делала и это понятно, так как коллектив, где работал Веткин, был сплошь состоящий из женщин, и все подобные манипуляции здорового мужчины в разгар рабочего дня имели всякие приятности для слабого пола.
«Ах, женщины, женщины – они такие. Её руки коснёшься, а она уже в голове своей сочиняет любовный роман и так всё получается романтично, раскрепощено и даже местами возвышенно».
Веткин, конечно же, ничего об этом не знал, а поэтому хватал всех без разбора: и женщин, и мужчин. Последние к этому относились снисходительно, мол, молодой ещё, а энергии много – вот его и кружит. Один только председатель профкома товарищ Зайцев бил Веткина по рукам и говорил всегда одно и тоже:
— Ну, вы, батенька глобалист.
Тот ржал, выпучив глаза, и отвечал:
— Все там будем, — и добавлял, стараясь рассмотреть через заляпанные стёкла очков того, с кем разговаривал: — Надо жить весело, а особенно тогда, когда в карманах пусто.
Веткин был оптимистом, но только в те моменты, когда был трезв, но стоило шальной рюмке попасть в его желудок, а где одна, там и бутылка, он превращался в эдакого раскормленного юродивого и начинал ругать власть и всех тех, кто жил лучше, чем он. В такие моменты, доведя себя самоистязанием до «последней черты», мог и морду набить тому, кому всё это выплёскивал в чувствах. Однажды в списке таких «счастливчиков» оказался Хлебосолов, а случилось это на банкете в честь Международного женского дня. Веткин был жаден до выпивки и сумел так преуспеть в этот раз в употреблении спиртного, что его закружило по столовой колледжа в вихре воображаемых преобразований. Недолго думая, Веткин схватил Хлебосолова за шиворот и вытащил того из-за стола. Все подумали, что он ангажировал директора на танец. Завхоз по фамилии Голубеев, даже зааплодировал и произнёс:
— Ой, как интересно! Неужели моему полку прибыло?
На эту реплику никто тогда из присутствующих не обратил внимания, потому что все были заняты тем, что разворачивалось между Хлебосоловым и Веткиным. Они стояли, как два могучих дуба сплетясь руками, подобно сучьям. И тот, и другой были величественны в этот момент. Директор к тому же ещё и растерянно озирался по сторонам, ничего не понимая и глупо улыбаясь, давая понять подчинённым, что он здесь ни причём, а Веткин представьте себе, пытался вальсировать, то и дело наступая своему партнёру на ноги. Стоило ему вцепиться Хлебосолову в грудки, все поняли, что вовсе это и никакой и не танец, а гораздо большее. Кто-то даже выдвинул версию, что эти двое пытаются устроить показательный спарринг за честь обладать Кадушкиной. Эдакие самцы выясняют свой статус, при этом Веткин всё говорил Хлебосолову прямо в раскрасневшееся лицо про какие-то реформы и тот слушал, покрываясь всё больше и больше слюной своего подчинённого.
Кадушкина бросилась их разнимать. Андрюшкина туда же. Ну, а как же без неё? Вдруг заметят и оценят? Первым её заметил и оценил Веткин. Он не только это сделал, но и наградил её оплеухой, двинув свободной пятернёй по её куполу так, что та заорала на всю столовую:
— Файлы помял!
Тут же, как по команде педагоги-физкультурники повыскакивали со своих мест и кинулись на Веткина. Тот, бедолага, ничего не успел сообразить – его оседлали, заломив руки. Хлебосолов возбуждённо оглядел вырывающегося Веткина и подумал: «Силён бродяга! Его бы энергию, да в мирное русло».
Уже после праздника директор нашёл для Веткина это самое «мирное русло», назначив ему как бы исправительные работы за инцидент на банкете. Эти работы заключались в том, что ему надлежало руководить уборкой прилегающих к колледжу территорий. Хотя должность и была у Веткина именно та, по которой он должен был отвечать за всё такое, но теперь ему предстояло доказать, что государство не зря ему платит деньги. Вообще, Веткин метил не на эту должность и в самом начале, когда он нарисовался в кабинете Хлебосолова, тот ему открытым текстом дал понять, мол, будешь держаться меня — не прогадаешь. Веткин поверил и, не глядя, подмахнул какие-то бумаги, а когда разобрался, чуть было не заплакал от неожиданности. Оказывается, Хлебосолов подсунул ему должность по организации каких-то стройотрядов из числа учащихся колледжа. Теперь, когда подпись Веткина стояла на соответствующих бумагах, можно было запросто поупражняться в покусывании собственных локтей. Это было хоть и запоздалая реакция, но вполне оправданная, а тем более Хлебосолов при этом ни на один рубль не раскошелился. Собственно, это было в его правилах: нагружать своих подчинённых дополнительными обязанностями, и что характерно, без всякой оплаты.
Так вот, Веткин, ознакомившись с приказом по поводу благоустройства прилегающей территории к колледжу, сначала хотел опротестовать волеизъявление Хлебосолова, но, опохмелившись прямо на рабочем месте, рассудил уже более спокойно, мол, после драки кулаками не машут. Теперь он стал активизировать свою работу согласно последнему приказу директора колледжа. Надо отметить, что Веткин работы не боялся. Были моменты в его жизни, когда та его боялась, а он, чтобы сачкануть или ещё что-то в этом роде – ни-ни… Вот поэтому и только поэтому колледж залихорадило: Веткин сумел сколотить в считанные минуты неплохой стройотряд из числа учащихся. Метод его был прост: кто не хочет учиться – разбирай лопаты и метёлки. Таких оказалось много, даже слишком. Ну, тут какое может быть объяснение всему этому? Во-первых, весна. Во-вторых, конец учебного года и мозги давно соскучились по ничего не деланью. В-третьих, это ничего не деланье уже металось в головах учащихся, и те шли на занятия без всякой подготовки. А зачем? Один чёрт, если что — осенью будет пересдача и какую никакую, а тройку поставят, потому что новый учебный год – это всегда новые горизонты, новые планы и даже новые перспективы… Хотя если честно, о чём это я? Как можно говорить обо всём подобном, когда выпускники просто не хотят идти работать в школы на мизерные зарплаты. Нет, конечно, не все, а так, процентов девяносто. Вот эти самые девяносто процентов устраиваются кто, где и кем. Интересно то, что такой контингент легко находит общий язык с хозяевами всяких закусочных и торговых ларьков. Учитывая то, что, как правило, у так называемых предпринимателей не всегда всё тип-топ и кадровое наполнение – это их больной вопрос, а тут дипломированные специалисты, да ещё иногда симпатичные…
Ну, вернемся, всё же к Веткину, который сумел собрать сплочённый стройотряд и вышел на прилегающую территорию колледжа. Сами понимаете строить со времён «перестройки» уже нечего было в целом по стране, не говоря уже об отдельно взятых провинциальных городах, а поэтому всю энергию молодого поколения решено было направить на сбор мусора. Этим не ограничилось. Хлебосолов, увидев, с каким порывом учащиеся колледжа справились с первым заданием, решил коренным образом изменить ландшафт газонов, окружавших колледж.
Кстати, за всем этим скрывалась одна очень удивительная черта Хлебосолова: он умел так обставить то или иное своё начинание, что об этом начинали говорить не только коллеги по работе, но и те, кто стоял конкретно над ним. Да, чего-чего, а этого у него было не отнять. Например, сколько было шума вокруг его задумки по разбивке у колледжа «аллеи славы». Мало того, что он запланировал высадить молодые деревца, окружив их заботой, так он ещё додумался на каждый саженец водрузить портреты ветеранов войны, некогда имевших отношение к колледжу. По одной стороне располагались портреты тех, кто не вернулся с войны, а по другую сторону те, кто ещё здравствовал. Положа руку на сердце, ничего подобного ещё нигде не было. «Опять же экономия: не надо было вкапывать столбы, а так получалось: нацепил портрет на ствол саженца и готово» — примерно так рассудил Хлебосолов. Прослышав про всё это, чиновники из Управления образования области зачастили в колледж с визитами. Все-то думали, что Хлебосолов попал, так сказать в десятку, а оказалось, что «аллея славы», просто была поводом, чтобы лишний раз управленцам посидеть у Хлебосолова в кабинете за рюмкой коньяка. Нет, конечно, всё было по протоколу: каждый их приезд обставлялся торжественной линейкой, возложением цветов и даже речи произносились, а уж потом всё остальное, включая сюда и чревоугодие. Сантехник Андреевич посмеивался и говорил всем без всякого шифра:
— Раскатали губёшки, да распушили бровки, а им, — он кивал головой вверх, — наплевать на память народную. Вот пожрать – это да, а всё это… только для отвода глаз.
На него шикали, мол, не агитируй, мы не из таких…
— Из таких, из таких, — не унимался сантехник. – И вам дай волю, так же жрали бы и врали бы… Все вы одним дерьмом мазанные…
Как-то Веткин, мотаясь по этажам колледжа в момент очередного приезда чиновников из Управления образования, решил проверить степень готовности банкетного стола. Пока Хлебосолов толкал речь на торжественной линейке — учащиеся щипали друг друга от скуки за разные части тела, стоя в шеренгах. Так вот Веткин на правах заместителя директора колледжа просунул голову в кабинет Хлебосолова и увидел следующую картину: блондинистая особа восседала в кресле над тарелкой с бутербродами с чёрной икрой и безжалостно их поедала. Веткин даже зажмурился, а та, нисколько не смущаясь, чавкала, роняя крошки на стол, и вид был у неё такой, что так и хотелось крикнуть с вопросительной интонацией: «И как это понимать?»
— Чего встал? Налей женщине водочки. Видишь, кусок в горло не лезет? — её голос заставил Веткина открыть глаза.
То, как она это произнесла, совсем не соответствовало статусу тех, для кого собственно всё это было накрыто. Веткин смерил взглядом её накрашенное лицо и спросил:
— Вы кто?
— Власть, — гордо ответила женщина и с трудом сглотнула откушенный кусок от бутерброда.
Прожив на белом свете около сорока лет, Веткин и не предполагал, что власть может так выглядеть. Нет, конечно, он был не мальчик и всё такое, но то, что сейчас сидело перед ним и чавкало накрашенными губами – не подходило не под одно определение власти. Он распахнул шире дверь и перешагнул через порог с возгласом:
— Ах, вот какая ты власть?
— Что, не нравлюсь? – женщина явно перегибала палку.
Веткин был не из робкого десятка и по его же словам уже успел в своей жизни наломать достаточно дров, и даже с самим министром российского образования, и, причём в неофициальной обстановке, имел возможность пообщаться, когда тот как-то был наездом в их городе. Собственно Веткин работал, до того, как переехать жить на реку Урал, в прекрасном уголке российской глубинки. Как он сам вспоминал иногда, выпив прилично водочки или ещё какой-то там «барматухи», что край был настолько благословенным, что люди там вообще никогда не голодали. Грибы, ягоды, рыба и всякое зверьё будто сговорившись, решили, не взирая на экологию навсегда остаться в этих землях. Это сразу же подметили всякие высокие чины из министерств и частенько наезжали в тамошние края, чтобы побаловать себя русской природой, окунуться, так сказать, в «закрома природы». Надо заметить, что они не только «окунались», но и активно посещали всякие там сауны, где собственно Веткин и пересёкся с министром образования страны. Уже одно то, что он парился, с ним, ставило якобы его в какой-то особенный список людей, отчего он считал себя вправе в создавшейся ситуации кое-что подкорректировать. Не говоря ни единого слова, Веткин подошёл, сграбастал ручищами слегка рыхловатое тело и потащил прочь. Женщина упиралась и даже пробовала ударить его кулачком в интимное место и всё спрашивала сдавленным голосом:
— Куда ты меня тащишь?
Веткин взял и пошутил:
— На дискотеку!
Блондинистая особа перестала сопротивляться и даже повеселела, мол, поесть и потом можно будет, а пока порезвлюсь с этим страстным кобельком. Надо отметить, что Веткин ничего подобного и не думал проделывать с той. Свободной рукой схватил с вешалки по-видимому её пальто и выдворил женщину за пределы колледжа, пообещав ей напоследок:
— А насчёт вас я сообщу туда, — он многозначительно ткнул пальцем в небо. – Пусть там решают вашу судьбу.
Обескураженная особа стояла посреди всей этой весны с бутербродом в руке, и ничего не понимая крутила головой. Раньше с ней никогда такого не было. Она уже хотела поднять крик, но вовремя взяла себя в руки, потому что мимо проходили совсем незнакомые ей люди и это её пугало. Женщина зло посмотрела на человека в очках, который довольно улыбался ей в лицо, мол, чужие здесь не ходят. В этом что-то было необъяснимое и вместе с тем и несуразное. Она, затушив своё негодование, рвавшееся из неё наружу, решила отступить от этого здоровяка, затаив на него обиду.

На следующий день Веткина вызвал к себе Хлебосолов и предложил тому написать заявление по собственному желанию, пояснив, что вчера тот по своей инициативе выставил из здания колледжа заместителя мэра города по социальным вопросам. Веткин был трезв, а поэтому не стал отрицать этого факта и спустя две недели, уже работал за пределами системы образования.
Ну, что тут поделаешь – умеем мы прогибаться перед портфелями должностных лиц. Вот глядишь на всё это со стороны и становится страшно: вот только что был человек и вдруг – «Бац!», и уже что-то раболепное в его поведении и уже походка другая и смотрит на жизнь по-собачьи, а причина одна единственная: кто-то оказался выше его по рангу. Идёт, плечи опустил, голову вобрал в себя, и уже нет человека – так одна тень без запаха, да и походку-то походкой не назовёшь и голоса совсем не слышно: одно мяуканье. А сколько подобострастия? Что характерно: ещё присутствует огромное желание просто быть рядом с тем, кто выше тебя по рангу.
Кстати, всё подобное хорошо просматривалось у географа колледжа по фамилии Негодяев. Это тот самый, который сумел так изловчиться, что, получая всего одну зарплату построил за городом коттедж в несколько этажей. Кстати, третий этаж, который комиссия из Управления образования области рекомендовала ему демонтировать, он так и не демонтировал. Продолжая ставить оценки студентам по своему предмету за деньги, он потихонечку его достраивал. Ну, вы со мной согласитесь, что только у таких типов могут быть фамилии, навевающие что-то нехорошее об их упоминании. Вот и в этом случае географ по фамилии Негодяев значился носителем негодяевских традиций, и это был уже какой-то бич для тех, кто проходил у него обучение. Когда Хлебосолов называл его по фамилии на совещании, все присутствующие напрягались, потому что после этого директор был как-то по-особенному добр на эпитеты, распекая его за необоснованные поборы с учащихся. Несмотря на всё это, Негодяеву удавалось не только «держаться на плаву», но и даже пересаживаться с одного административного кресла в другое, подбираясь, всё ближе и ближе к директорской должности. Хлебосолов был не из простачков и за все годы сидения в управленцах затылком научился чувствовать тех, кто пытался его подсидеть, а поэтому, чтобы излишние иллюзии не развращали воображение конкурентов, он умел сохранять свое преобладание над ними. Вот и с Негодяевым он умело вёл игру, то повышая его, то понижая, перемещая из одного кресла в другое. Тот так к этому привык, что перестал обижаться и жил своей двойной жизнью, улыбаясь в глаза коллегам по работе и при этом, продолжая обчищать карманы учащихся под любым предлогом. Вообще, было что-то в нём предостерегающее, а особенно тот лоск, который наиболее ярко выделялся на его одежде. Явное лидерство по всему этому закрепилось за его брюками: за той их частью, где покоилась его задница. Та блестела так, точно отполированная, и этому было объяснение: Негодяев пересаживался из одного кресла в другое не приподнимаясь – скольжением.
Так вот, возвращаясь к чинопочитанию, именно географ отличался прогибаемостью перед вышестоящими чиновниками. Он умел так себя поставить перед начальством, что даже управленцы, наезжавшие к Хлебосолову на «рюмку чая», всё чаще стали обращать внимание на него. Негодяев их внимание к себе воспринимал, как возможность личностного карьерного роста для себя. Вот тогда бы он развернулся бы, а не то, что сейчас… Надо заметить, что он был в шаге от истины, но только до того момента, пока Хлебосолов не «перекрыл ему кислород», сообщив чиновникам из Управления образования области, под какой фамилией тот бредёт по этой жизни. Он так и сказал об этом во весь голос:
— Фамилия у него уж больно вызывающая.
— Какая? – поинтересовались те.
Хлебосолов произнёс.
— Н-да, — управленцы призадумались. — А если ему взять девичью фамилию жены?
Хлебосолов явно заволновался. Он не только затылком, но и всем остальным телом почувствовал, что эти, кто над ним сидел в роскошных кабинетах, подыскивали ему замену. Хлебосолов стал суетиться. Учитывая его фигуру, то есть габариты усталого медведя, это сразу же бросилось в глаза, да и лицо приобрело фиолетовый оттенок. Обычно это происходит тогда, когда «дурная кровь» ударяет в голову. К счастью, девичья фамилия жены Негодяева, вообще не подходила не под какую должность: Взяточкина. Когда об этом узнал Хлебосолов, он перевёл дух и отрапортовал в Управление о девичьей фамилии жены Негодяева. Те призадумались, а потом вынесли свой окончательный приговор на счёт карьерного роста географа:
— Никогда.
Хлебосолов потирал руки от удовольствия и даже подумал про себя: «Слава Богу, пронесло!» Лучше бы он об этом не упоминал. Опять Создатель его услышал и посадил на унитаз. Больше часа Кадушкина с Андрюшкиной вызволяли его из «плена». Снова, как и раньше, он спросил у них:
— Который час?
Те ему ответили:
— Уже пора.
Негодяев же не знал про всё это, а поэтому никакого стресса не перенёс оттого, что его забраковали. Конечно, если бы он знал, он подсуетился бы и обязательно нашёл бы выход, вплоть до того, что взял бы себе фамилию действующего президента страны. Чего не сделаешь ради своего будущего, а особенно, когда речь заходит о карьере? Негодяев спал и видел себя изображённым на банкнотах, которые ему всё несли и несли, а он всё их складывал и складывал, раздавая свои автографы по зачёткам учащихся.
Ну, сны – это сны, а вот реалии – это реалии. Так вот, когда эти самые реалии постучались к нему в дом, в лице известия о том, что его супругу поймали на вымогательстве денег со студентов в одном из городских вузов, где она вела биологию, Негодяев загрустил. Это было уже третье учебное заведение, где её ловили за руку. Он так и сказал вслух: «Они что там с ума посходили? Не дают спокойно жить». Пока удавалось ей уходить от ответственности, но на этот раз работники правоохранительных органов были более настойчивы и предложили его супругу разуться, а там под самой пяточкой деньги. Бедную женщину замучили вопросами настолько, что к концу оформления протокола она не могла связать в одно предложение несколько слов.
«Из-за каких-то сотен рублей устроили показательное издевательство» — подумал Негодяев и тут же вспомнил, что он-то берёт по более её, и берёт, уже никого не стесняясь.
Как водится в таких случаях, завели на его дражайшую половину дело. Подключились журналисты и сделали репортаж об этой самой «пяточке». Большая фотография женской ноги, на которой, кстати, не было видно лица супруги, обошла все местные издания. По городу поползли слухи, и очень скоро власть заволновалась, потому что реакция общественности грозилась коснуться и коридоров мэрии, где ещё не так обирали добропорядочных граждан. Более того, появились сторонники супруги Негодяева, вставшие на защиту «бедной» женщины. Они стали трубить на всех углах о том, что власть этим «показательным» примером хочет якобы отвести от себя удар. Чтобы всё это вернуть на круги своя, «процесс» свернули, а его «героиню» уволили по «собственному желанию». Это позволило ей, буквально через день устроиться уже в другое место и всё началось по кругу: соточку под пяточку – оценочку в зачёточку. Вот так и жила чета Негодяевых, борясь с собственными пороками, развращая подрастающее поколение, которое из-за своего неуважения к себе позволяло им достраивать трёхэтажный коттедж за чертой города.
Кстати, сам Негодяев, если бы не журналисты, никогда бы не стал добровольно афишировать доходы своей семьи и правильно, потому что у него был наглядный пример от тех, кто в это время «рулил» государством. Они же все общались со своим электоратом полуправдой, а почему нельзя так же общаться и ему? Хлебосолов, узнав, что и как обстоит у Негодяева в этой области, даже загрустил. Он был человеком завистливым и если узнавал о том, что кто-то из его подчинённых в чём-то его обошёл, начинал страдать. Переживал так, что не приведи Господь пойти по его стопам. Бывало, сядет в одиночестве, выставит перед собой бутылку коньяка и думает, думает, а думки-то нехорошие и всё больше связанные с деньгами. Час сидит, два сидит, пока перед глазами двоиться не станет, а как станет, он ещё одну бутылку коньяка перед собой ставит и так до тех пор, пока не уснёт.

Как-то незаметно за всем этим преобразования прошлись пыльной тряпкой по системе образования, коснувшись слегка вывесок, и в один день Управление образования области было переименовано в Департамент. Кому-то это слово пришлось не по вкусу в столице и с лёгкой руки тамошних «законотворцев» и «реформистов» тут же придумали другую аббревиатуру, и Департамент в одночасье стал именоваться Министерством. Сами понимаете, что это звучит, и звучит не так, как Департамент. На слух это воспринимается так, как будто речь идёт о Министерстве вообще, но это если после слова «Министерство» не произносить название области. Казалось бы, к этому слову не мешало бы перетасовать кадры в данных образованиях, но нет: те же мясистые лица, те же приветственные речи, те же необъёмные животы и всё те же оценивающие взгляды, по которым трудно было понять, что у чиновников в данную минуту на уме.
Кстати, когда в областях страны появились министерства, в воздухе стало резче попахивать самостоятельностью, потому что там, где это происходит, местные законодательные «институты» начинают примерять на себя кое-что из одежд столичного парламента и пошло, поехало: замелькали партии, борясь за портфели губернаторов и мэров. Всё это проделывалось на народные деньги, которые каким-то образом перекочёвывали в сундуки «пророков», клявшихся всем без разбора, что только они и больше никто не способен дать людям «светлое будущее». Ну, что до «светлого будущего», никто из людей на планете не знал как оно должно было выглядеть, а поэтому для кого-то достаточно было иметь на столе по выходным бутылку водки, а для кого и двухэтажный дом с видом на море. Сами понимаете, запросы у всех разные, а раз так, то люди разделились согласно своим желаниям и возможностям. То, что возможности у всех разные – понятно без сдачи анализов и тут нечего городить заборы. Лозунг: «Все люди братья» – перестал быть определяющим в построении бесконфликтного общества. За всем этим почему-то встали заводы и фабрики и как следствие стали нищать образование, культура, здравоохранение. Встал вопрос: «Как выживать в условиях сокращения дотаций от государства на всё это?» Ответ очевиден и без диплома об окончании того или иного учебного заведения: экономия, и надо заметить строжайшая экономия.
Хлебосолов чуть ли не первым в колледже стал вынашивать планы по сокращению затрат на оплату тепла, электроэнергии и всего того, что исчислялось крупными суммами в казну областного бюджета. Здесь он был на высоте, и если бы правительство страны учредило за это награду, то он наверняка стал бы кавалером всех степеней и тогда может быть о нём писали бы много позитивного, но у нас, увы, чаще пишут о плохом, памятуя о том, что хорошее само себе пробьёт дорогу. Так вот, Хлебосолов не стал ждать, когда там, в верхах перестроятся и обратят внимание на его усердие, и на свой страх и риск приступил к операции под кодовым названием: «Мать вашу…»
Для начала он всех призвал экономить электроэнергию. Это случилось после того, как по его же распоряжению весь колледж оснастили пятирожковыми люстрами. Надо сказать, смотрелись они красиво, но света жрали, как сказал плотник он же электрик Александр Сергеевич, вечно пьяненький: «Неимоверно». Хлебосолов молча воспринял укор в свою сторону и приказал выкрутить в люстрах лампочки, оставив по одной в каждой. После этого, он стал самолично совершать обходы всех кабинетов, включая подсобки и туалеты, и если где-то видел не обоснованный расход электроэнергии, закипал, как чайник на плите. Особенно у него это получалось продуктивно в утренние часы в зимнее время. Хлебосолов вваливался посередине учебного процесса в аудиторию, где шли занятия, и если видел, что никто не пишет ничего в тетрадках, а только слушает преподавателя, выключал свет и объяснял, что слушать можно и в темноте. Педагоги возмущались, потому что в утренние часы, когда сны ещё не до конца покинули головки учащихся, запросто можно было из состояния бодрствования перейти в состояние досматривание снов, что собственно и случалось порой. Кроме этого в сумерках зимнего утра можно было запросто путешествовать руками по коленям соседки или соседа, если конечно та или тот были не против. Тут же, как по волшебной палочке оживилась «оппозиция». В этот раз она сделала акцент на «здоровом образе жизни» подрастающего поколения, расслышав о нём в речи президента страны. Получалось так, что Хлебосолов своей экономией ударял по словам первого человека в государстве, тем самым поставив процесс оздоровления нации под один большой вопрос: «Быть или не быть…?»
Доказательством тому, что «оппозиция» попала в цель, было резкое ухудшение зрения учащихся колледжа. Хлебосолов понял, что со всем этим он «перегнул палку». Понять-то он понял, но как заведённый продолжал ходить повсюду и щёлкать выключателями. Ко всему этому он решил все деревья, подступавшие близко к зданию укоротить ровно на столько, чтобы ничто не мешало проникновению солнечным лучам в аудитории. Технические службы по его приказу, вооружившись пилами и топорами, набросились на берёзы, тополя и клёны. Только они приступили к вырубке насаждений, как сердобольные жители близлежащих домов дозвонились до экологов и те нарисовались незамедлительно, прихватив с собой голодных до сенсаций журналистов. Опять Хлебосолов почувствовал себя «не в своей тарелке» и стал суетиться, а после того, как ему позвонили из Министерства образования области, намекнув, что так можно досрочно вылететь на пенсию, он слёг в полном смысле этого слова. Что характерно, его пассия Кадушкина тоже взяла больничный лист, чтобы дежурить у его постели. Технические службы колледжа тем временем продолжали «валить лес» на глазах общественности. Хлебосолов за всем этим наблюдал со стороны по местным новостям, где журналисты соревновались друг с другом в «мастерстве» передачи информации с места события. До тех пор, пока всё крутилось вокруг деревьев, Хлебосолов вёл себя, как больной с диагнозом ОРЗ, но как только пишущая братия стала копаться в его биографии, ища там причины столь варварского отношения к матери-природе, он взбунтовался.
Представьте себе эдакого «усталого медведя» с лицом обречённого на вымирание и вам сразу станет понятно, как выглядело его появление на рабочем месте. Подчинённые за время его отсутствия, мягко выражаясь, успели глотнуть «свободы» и теперь затаив дыхание, хотели переждать «грозу». Хлебосолов собрал всех своих заместителей у себя в кабинете и устроил «концерт по заявкам». Больше всех был «обласкан» его заместитель по хозяйственной части Голубеев.
Этот типчик пришёл в колледж после того, как обанкротилась одна из областных компаний по переработке молочной продукции. Кстати, Голубеев, которого все почему-то звали не иначе, как Володечка, приложил к этому банкротству не только свою руку, но и карман. Люди такого порядка в условиях рыночной экономики встречаются часто. Так вот, Хлебосолов в адрес Голубеева исполнил довольно затянутую арию под названием: «Сижу за решёткой…», намекнув тому в мягкой форме о его прошлом, мол, сколько верёвочке не виться. Володечка слащавым голосом поблагодарил Хлебосолова за подробный анализ своей деятельности в прошлом и настоящем, и пообещал сделать соответствующие выводы. Он так и сказал:
— Буду иметь в виду.
— Вот-вот и поторопитесь, — Хлебосолов хмуро добавил: — Лес рубят – щепки летят.
Голубеев ещё подумал про себя: «Сдались тебе эти деревья. Жили себе тихо и жили бы так дальше, так нет, подай ему солнце в аудитории. И что теперь делать? По всем каналам только одно и показывают, как сомнительного вида люди с топорами и пилами валят насаждения. Хорошо, что всему этому дали название — «декоративная стрижка», а то бы статью точно бы схлопотали. Эти журналюги – народ досужий, начали с деревьев, а потом полезли в святая святых и вот, пожалуйста: Министерство образования области решило провести финансовую проверку колледжа, а это будет испытание из испытаний, через которое не все смогут пройти…»
Почему-то переполошилась новая главная бухгалтерша. Судя по её лицу, Голубеев за время отсутствия Хлебосолова, сумел опять, как и в прошлом, приложить к некоторым счетам колледжа не только свою руку, но и карман. Конечно, по сравнению с предыдущим местом работы, масштаб был не тот, но, несмотря на всё это, если подойти ко всему с умом и оценкой работников правоохранительных органов, эти действия могли характеризоваться, как хищения. Вот в каких размерах – это могло сказать только следствие и то, если бы та же самая главная бухгалтерша колледжа нашла в себе силы и поведала бы им о продуманных Голубеевым схемах по прикарманиванию бюджетных средств.
Хлебосолов нутром чувствовал, что у этой «пучеглазой курицы» с Голубеевым какие-то шашни и может быть, он и докопался бы до истинного выражения на лице у бухгалтерши в первый день своего появления на рабочем месте поле болезни, но в том-то и дело, что ухмылки Володички сбили его с верного следа. Сомнения по поводу связи Голубеева с главной бухгалтершей взяли вверх над здравым смыслом, и Хлебосолов не стал забивать себе голову «дурными мыслями». Он только сказал:
— Если по бухгалтерии возникнут проблемы, выговором никто не отделается: будем сидеть…
— Можно тогда я постою? – попросила «пучеглазая курица».
— Можно, только сидя, — Хлебосолов гнул свою линию и в этом был непреклонен.
— Как это? – бухгалтерша захлопала ресницами.
— Когда вас посадят, если такое случится, то тогда можете лежать, стоять, да хоть на мостик встать… Понятно?
Раздав всем своим заместителям «указания», Хлебосолов решил посвятить себя «творчеству». Пока он «прохлаждался» в компании с Кадушкиной в окружении лекарств, его посетила мысль. Она так глубоко в него засела, что он потерял аппетит и сон. Если и ел, то только мясо, без всякого гарнира, а если и спал, то только тогда, когда Кадушкина уходила от него проведать свою великовозрастную дочь, памятуя о том, что яблоко, как правило, от яблони падает недалеко. Пока, тьфу, тьфу, плод не сорвался с ветки, и это радовало Кадушкину, потому что никакая мать никогда не захочет желать своей дитяти то, через что сама проходит в этой жизни. Смысл в этом есть, так как не всегда это полезно ни для здоровья, ни для авторитета. Кстати, авторитет Кадушкиной находился на уровне пояса. Председатель профсоюза товарищ Зайцев, хоть и считался занудой, но ловелас ещё был тот. До того, как прийти работать Хлебосолову в колледж именно он подбивал клинья под Кадушкину. Поговаривали в коллективе, что он хотел ради неё оставить даже семью. Наверное, был влюблён, а может просто дурак… Вот опять получается, что приход Хлебосолова спас семью от распада.
Ну, как тут не сказать доброго слова в адрес этого человека? И сказать надо и поаплодировать. Ну, и что же вы замерли? Ждёте, кто первым начнёт? Ждёте, потому что боитесь обнародовать свою персональную позицию по этому вопросу? Боитесь… Пока вы это делаете, такие особы, как Кадушкина идут к власти по головам. Да, и как иначе? Дочь вот-вот начнёт крутить мальчикам головы, а если начнёт, то уж сорвётся с поводка и столько дров наломает, потому что на каждом шагу соблазны, а мама строгая и тетрадки каждый вечер проверяет и заставляет переписывать целую страницу из-за одной только помарочки. Нет-нет, я не осуждаю, потому что сам таким был когда-то, но всему приходит конец, а тем более, когда в условиях рыночной экономики можно и не с таким столкнуться. Что характерно все давно на это махнули рукой, мол, есть дела и поважнее. Не сомневаюсь, что есть, но когда-то надо и прошлое перелистывать, чтобы на одни и те же грабли не наступать в будущем.
Хлебосолов видно это делал крайне редко, а поэтому, когда у него роман с Кадушкиной стал достоянием всего коллектива, «оппозиция» снова подбросила, но уже в Министерство образования области несколько «анонимок», мол, челом бьём: разберитесь. Те скрипнули зубами и вызвали Хлебосолова «на ковёр». Министр образования области Кузнецов (прошу не путать с фамилией основателя некогда «нашумевшей» группы «Ласковы май») даже не предложил Хлебосолову сесть. Тот стоял перед ним, как двоечник, ловя каждое слово министра.
— Дружище, ты в полной ж… После такого, — он потряс кипой «анонимок», — не живут…
— Разрешите полюбопытствовать, — выдавил из себя Хлебосолов.
— А чего там смотреть? Ни одной подписи и только про одно и тоже: ты, да она, она, да ты. У вас, что там по всему колледжу видеокамеры натыканы?
— А что?
— А то, люди знают не только о том, где вы с этой твоей Кадушкиной и когда, но и сколько раз и в какой позе… Позор… — министр побарабанил пальцами, глядя на Хлебосолова. – Я тут почитал и скажу, что занимательно написано… возбуждает.
— Не может быть? Разрешите взглянуть?
— Чего ты там хочешь увидеть? Фамилии? Так их нет: говорю же тебе, что это «анонимки».
— А я по почерку определю.
— Ага, если учесть при этом, что весь этот компромат набран на компьютере. Информационные технологии внедряешь? Внедряешь… Вот и результат, дружище. Сам будешь выкручиваться теперь. Что молчишь? Тут так: или ты ей даёшь свою фамилию или тебя ждёт пенсия… досрочная и полное забвение.
— А может быть, дадите доработать? – Хлебосолов скорчил на лице просительную гримасу.
— Дадим, — министр ухмыльнулся. – Методистом в детском саду. Пойдёшь?
— Нет, только не это. Там же нечего взять, — вырвалось у Хлебосолова. – На что я буду жить?
— А это меня не касается. Это же на тебя строчат писульки, а не на меня. Придётся отвечать. Слушай, Хлебосолов, ну ты же не глупый мужик. Отчего ты всё время наскакиваешь на одни и те же грабли? Ты вспомни: почему тебя отсюда переместили? Из-за бабы…
— Кстати, как она?
— О-о, её не достать. Оказалась смышлёнее нас с тобой – уже в Москве.
— Да, ну? – удивился Хлебосолов.
— Вот тебе и да ну. «Ягодка» ещё та, я тебе скажу… — Кузнецов стукнул ладонью по столу, возвращаясь к прерванной теме: — Вот мне и моим товарищам по министерству не понятно, что с тобой происходит: второй раз вляпался в одну и ту же лужу. У тебя, что со зрением проблемы? Вот сейчас смотрю на тебя и мне тебя по-человечески жалко. Некогда красивый мужчина и так опустился. Ай-ай-ай… Ладно хватит дуться на меня. Я должен на всю эту писанину отреагировать? – министр скосил глаза на бумаги перед собой. – Должен. Вот, что мы с тобой сделаем: даю тебе ровно месяц. Ты за это время наведёшь у себя там порядок. Займи настоящей работой всех этих писак, только не устраивая больше «лесоповала». На всю область прогремели. Вон экологи до сих пор не здороваются…
— Так весной опять всё зазеленеет, — стал оправдываться Хлебосолов.
— Зазеленеет… А если не зазеленеет? Ой, смотри у меня…
— Зазеленеет, зазеленеет…
— Так о чём это я? – министр потёр ладонью свой лоб. – Ах, да… займи людей. Ну, придумай какое-нибудь общее дело. Помнишь, как раньше это было…?
— Сбор металлолома что ли?
— Час от часу не легче. Чего тебя всё тянет не туда? Надо что-то в свете последних инноваций. Чтобы взял в руки, и было приятно.
Хлебосолов радостно кивнул головой:
— Есть одна идея.
— Да? – Кузнецов подозрительно посмотрел на его сияющее лицо. – А это не опасно для здоровья?
— Нет, это даже полезно. Мы будем писать всем коллективом книгу о колледже.
— Книгу? – переспросил министр. – Ну, что же, книгу, так книгу… Надеюсь, что там ничего про всё это не будет, — он провёл рукой по бумагам на своём столе и добавил: — и желательно с картинками. Кстати, а название, какое будет у книги?
— Пока не знаю, но будет обязательно…

После этого разговора, Хлебосолов, «засучив рукава», взялся за творчество. Что-что, а «творить» он умел. «Творил» сам и заставлял всех вокруг себя этому способствовать. Подчинённые прониклись даже каким-то уважением к этому человеку с медвежьей походкой. Процесс так всех увлёк, что на некоторое время «оппозиция» ушла как бы в отпуск. Со стороны казалось, что в колледже все довольны друг другом и никогда никаких противостояний не было здесь и не могло быть, потому что все добрые и весёлые. Наверное, так бы оно и казалось бы дальше, да только как-то нерадостно было Кадушкиной от всей этой «идиллии». Судя потому, как она постарела, в коллективе решили, что она заболела, а так как по всем каналам шла реклама о СПИДе, её старались обходить стороной. Та, ничего не понимая, ходила по этажам колледжа жёлтым привидением, продолжая делать на голове умопомрачительные причёски. Это так контрастировало с её лицом, что сантехник Андреевич даже сжалился над ней и сказал как-то пьяненькому электрику Александру Сергеевичу, мол, сдаёт баба…
Надо отметить, что финансовая проверка, почему-то обошла стороной колледж и по непонятным причинам обрушилась на соседнее заведение, которое находилось буквально через дорогу. По одной из версий чиновники перепутали адрес и нагрянули туда. Когда разобрались, что пришли не туда, уже было поздно ретироваться, потому что первый день пребывания там вскрыл такие недостатки, что управленцы с мясистыми лицам погрустнели и получалось так, что чуть ли не всё руководство тамошнего средне-специалньного заведения надо было готовить к отправке на Колыму. Прознав про это, Хлебосолов перекрестился, и уже хотел, было подумать о том, что его опять «пронесло», но в самый последний момент поостерёгся, потому что, как он считал — «творчество» не будет его ждать, а опаздывать в этой жизни он и не любил, и не хотел.
Всем этим незамедлительно воспользовался Голубеев. Он всё рассчитал: и то, что проверка завязла в делах соседнего колледжа, и то, что Хлебосолов весь в писанине, и то, что упали почему-то цены на иномарки. Голубеев тут же сориентировался и приобрёл себе авто. Всё ничего бы, если бы приобрёл он её на свои, так сказать кровные, но откуда им взяться, когда ты всего лишь заместитель директора колледжа по хозяйственным вопросам. Я даже чувствую, как некоторые из вас сейчас скептически ухмыльнулись, мол, как раз люди на таких должностях и греют себе руки. Ну, не знаю: сам никогда завхозом не работал и ничего сказать не могу по этому поводу, но то, что Голубеев где-то нашёл «золотую жилу» — мог бы даже поверить в это, потому что другого объяснения его покупке, ну, просто не существовало в природе. Кое-какое подозрение было у некоторых работников колледжа, что он часть денег от арендаторов помещений отщипывает в свой карман, но это надо было ещё доказать, а когда этим заниматься, если с утра и до вечера все чего-то писали и писали – одним словом, посудачили, посудачили, да махнули рукой, мол, всё потом, как-нибудь.
И только один Хлебосолов, как-то изменился в лице, когда увидел своего зама на шикарной иномарке. Что-то в нём завертелось и заклокотало. Какая-то волна то ли зависти, то ли осуждения поднялась и стала будоражить его сознание. Мысли острыми копьями вонзились в мозг, и он стал действовать. Зачем-то наведался в бухгалтерию, сверил договора с арендаторами, посчитал поступаемые средства на счёт колледжа, и получалось так, что Голубеев за его спиной, за спиной самого Хлебосолова, сумел намыть необходимую сумму, за счёт неучтённых уплат и теперь величественно подъезжал на работу на иномарке. Голубеев почувствовал первым, что тучи над его головой сгущаются, и он пошёл к Хлебосолову с покаянием. Тот выслушал расторопного хозяйственника и выжидательно посмотрел на его бледное лицо, мол, и как дальше мне с тобой быть? Голубеев понимал, что стоит сейчас Хлебосолову набрать номер соседнего колледжа, и мясистые управленцы из Министерства образования области уже через десять минут начнут копать тут и тогда… Голубеев решил действовать и раскрыл свои карты перед Хлебосоловым, рассказав о том, что у него есть идея, как получить много денег, и при этом ничем не рискуя. Хлебосолов поверил и только сказал ему, чтобы он его во всё это не впутывал. Голубеев побожился здоровьем матери, которая давно уже была к тому времени на небе.
Идея Голубеева заключалась в том, что он решил вечерами сдавать актовый зал колледжа под сборища людей, исповедовавших, так сказать «здоровый образ жизни». Этот самый «здоровый образ жизни» заключался в следующем. Когда сумерки опускались на город, к колледжу стягивались мужчины и женщины. Проходя в актовый зал, у входа разувались, а потом, взявшись за руки, водили хороводы и пели «солнечные» песни. Их главный, эдакий бородач с оголённым торсом, стоял на краю сцены и, вознося руки к потолку, басил о чём-то неземном. Удивительно было то, что всё это происходило при минимуме освещения. Голубеев, наблюдавший за всем этим в замочную скважину, всё старался понять о чём люди поют, но то ли уши он не чистил, то ли ещё по какой-то там причине, ничего разобрать не мог. Собственно, да и к чему ему было знать о смысле репертуара, главное, что арендаторы исправно платили деньги, а всё остальное его просто интересовало поскольку постольку. Надо заметить, что пением эти сборища не ограничивались. Как отметил позднее Голубеев, приходившие неплохо выполняли и всякие гимнастические упражнения. Особенно удавались групповые композиции. Он даже пытался проникнуть в зал, но люди закрывались от посторонних глаз на ключ изнутри. Всё, что ему оставалось, так это смотреть одним глазом в замочную скважину, да слушать какие-то звуки, чем-то напоминавшие ему человеческие стоны. Это распаляло его любопытство до такой степени, что он начинал сучить ногами, памятуя о том, что в актовом зале много молодых мужчин и женщин. К тому же Голубеев был не новичок в этой жизни и мог запросто логическим путём нарисовать картину происходящего за закрытыми дверями. От собственных фантазий у него захватывало дух. Порой, переживая всё то, что имело место быть там, куда его не пускали, он начинал скулить. Нет, его могли бы впустить, но что-то находившимся по ту сторону двери подсказывало, что без этого человека они могут спокойно обойтись, и обходились.

Прошёл месяц и Хлебосолов потребовал от Голубеева отчёт о проделанной работе. Тот как-то неуверенно что-то стал мямлить и тогда Хлебосолов стукнул рукой по столу, мол, устал так жить: во лжи. Здесь стоит пояснить, что Голубеев был сыном своего времени, и как большинство из нас, просто не захотел расставаться с шальными деньгами, которые он по неосторожности пообещал директору колледжа, чтобы тот не так сильно его ругал за инициативу, в результате которой он и приобрёл себе иномарку. Делиться всем тем, что подсовывает судьба в руки любому из нас, бывает затруднительно, потому что, уж так воспитан человек: то, что попало в руки, стараемся не выпустить. Что это, жадность? Наверное, да и там где двое или более людей начинают оспаривать принадлежность всего или какой-то части не принадлежащего на данный момент ни одной из сторон, часто становится причиной раздора. Можно осуждать Голубеева и то, как он обошёлся с Хлебосоловым, но поставьте себя на место или того, или другого и понаблюдайте за своим поведением. Я уверен, что среди вас не так уж много найдётся альтруистов. Чтобы Хлебосолов сильно не штормил, Голубеев представил тому подробный отчёт о расходе средств, полученных от аренды актового зала. Хлебосолов не поверил и правильно сделал, потому что сочинять «липовые» отчёты его заместитель умел так виртуозно, что, даже если бы уволился отсюда, то без работы не остался бы, потому что воровать у нас в стране не разучились, а поэтому спрос на таких «специалистов» был. Надо же было кому-то придумывать «байки» о том, куда задевались бюджетные деньги? Надо, а раз так, то Голубеев вёл себя только сначала размазнёй и всё мямлил и мямлил, а когда Хлебосолов пошёл крыть его по всем правилам рыночных отношений, он просто дал тому понять, что он: Голубеев – чист перед законом.
Да, если судить по представленным бумагам, Голубеев действительно был чист перед законом. Можно было бы на этом и поставить точку по этой проблеме, да только слишком много подобных типчиков, которые сначала воруют у государства, а потом вдруг выясняется, что на эти, так сказать «заработанные» рубли, ухитряются возводить даже церкви. Как правило, эти очаги веры не что иное, как сказал один политик: «Бесовские храмы». Наверное, в этом что-то есть. Что характерно, истинно верующие такие сооружения не жалуют и обходят стороной, потому что представляют собой что-то среднее между пляжной кабинкой для переодевания и торговой палаткой на рынке. Да и энергетика всяких подобных «святых» мест нехорошая и тот, кому на всё это наплевать ломится в двери, чтобы прикоснуться устами к распятию, а вместо благости и света получает какую-нибудь чёрную болезнь и потом мучается, и всё грешит не на тех и не в ту сторону.
Когда смотришь на всех этих Кадушкиных, Хлебосоловых, Голубеевых, Андрюшкиных, Негодяевых и многих других, кажется, что все они крестились именно в таких церквушках, построенных на грязные деньги.
Ну, не будем о грустном. Жизнь продолжалась, и всё, что задумывалось людьми на этой грешной планете так или иначе почти всегда имело свой логический конец. Вот и работа Хлебосолова над книгой подходила к концу. Несмотря на то, что над ней работали всем трудовым коллективом, в списке её авторов значилось всего несколько фамилий. Здесь стоит сразу сказать о впечатлениях тех, кто удосужился эту книгу прочитать, хотя бы до середины. Как сказал вахтёр Василий Иванович (обратите внимание на то, что так же звали и легендарного комдива гражданской войны Чапаева), что книга непонятная, потому что сам сюжет какой-то расплывчатый, а обилие черно-белых фотографий вообще наводило на мысль, что это какой-то поминальник. Он долго сопел, листая белые страницы, пытаясь разглядеть лица тех, кто когда-то работал в стенах колледжа, но все они были, как китайцы: одинаковые.
— Тьфу ты прямо чертовщина какая-то, — в сердцах произнёс Василий Иванович и захлопнул книгу. – Лучше Александра Дюма почитаю, там хоть мысль понятна: интриги, любовь, борьба за власть… Красиво жили и красиво умирали. Личности. Не то, что эти — временщики. Куда мы только катимся со всеми ими?
Собственно, а чего надо было ожидать от подобного «творчества», когда Господь Бог не дал писательского таланта? Он или есть, этот самый талант, или его нет. За деньги его не купить. Нельзя его и придумать. Можно конечно чему-то обучиться и даже повысить свой уровень на каком-то отрезке собственной жизни, но что касается таланта, то тут так просто не проскочить. Замечу, что в истории человечества были примеры, когда путём огромной работоспособности что-то и получалось, и даже окружающие начинали шептаться, мол, талантлив, как сам чёрт. Что до Хлебосолова, то тут случай особенный. Он так вошёл в роль «писателя», что уже ничего не видел перед собой и пёр вперёд, как паровоз. Особенно это проявлялось, когда на базе колледжа проводились какие-то конференции, где ему, как директору данного учреждения, давали слово. Что-что, а поговорить он любил. Ну, была у него такая слабость. Встанет эдак на сцене и всё: несёт его, и что характерно не вперёд, а всё больше назад. Любил Хлебосолов историю и если говорил о чём-то таком, что имело отношение к прошлому нашей страны, то краткий курс поэтапного развития государства российского для собравшихся был обеспечен. Он говорил размашисто. Слова укладывал штабелями, и порой казалось, что конца, и края не будет его этой словесной «китайской стене». В заключении своего выступления, это уже стало традицией, он дарил кому-нибудь из присутствующих гостей со стороны власти книгу, написанную в стенах колледжа. Прежде чем это сделать, он минут двадцать рассказывал о её содержании, чтобы потом, взяв, сей «опус» в руки, любой мог для себя решить: куда эту книжицу пристроить. Кстати, она имела красную обложку, и как-то само собой за ней закрепилось прозвище – «красная книга», что собственно соответствовало в какой-то мере действительности, так как на её страницах сплошь и рядом размещались фотографии, а под ними такие слова: «был…», «считался…» и так далее и тому подобное. Увы, смертность в России опережала многие процессы, в том числе и рождаемость и поэтому эта книга стала ничем иным, как эдаким сборником информации о тех, кто успел или не успел что-то сделать в этой жизни на поприще образования.
Так вот, однажды Хлебосолову дали слово на открытии конференции, посвящённой технике безопасности, которую проводили представители малого и среднего бизнеса, арендовав у колледжа его актовый зал. Директор встал, и вдруг его понесло в «родную стихию». В конце своей «краткой» речи Хлебосолов «коротенько» упомянул о книге, о её авторах, не забыв рассказать присутствующим свою биографию. Когда всё это он выплеснул со сцены, вручил толстенный фолиант красного цвета главному организатору конференции, на что тот заметил вслух, что с такой книгой не страшно будет переходить через дорогу. Хлебосолов ничего не понял, но все в зале смеялись от души и он, чтобы не прослыть человеком без юмора тоже улыбался.
Что-что, а смеяться — мы любим. Чаще конечно над другими, чем над собой и это понятно: когда над собой – это несмешно, а даже где-то обидно. Хлебосолов придерживался именно этого мнения и поэтому всегда был несколько угрюмым. Да, думы не давали ему отгулов. Он всё думал и думал, а в результате этих мыслительных процессов, росло количество книг, которые он «сочинял» с завидной периодичностью. Что характерно, все они были об одном и том же. Хлебосолов менял лишь названия и переставлял некоторые главы. Случалось даже так, что, вручая кому-то по второму и третьему кругу свои труды, он говорил:
— Дополненное и переработанное издание.
Министр образования области как-то после очередного такого вручения высказал ему свои претензии:
— Сразу что ли нельзя было сделать, как следует?
Хлебосолов насупился, и промямлил осевшим баритоном:
— Картинок стало больше…
Министр образования области взвесил на ладонях печатное подношение и сказал:
— Заметно, заметно…

Как-то за всем этим тучи, собиравшиеся над головой Хлебосолова, рассеялись, и вместо них, в буквальном смысле слова, сам Создатель завис над крышей колледжа. Самое интересное, что в этом была заслуга Голубеева. Этот неугомонный заместитель Хлебосолова по хозяйственной части откуда-то приволок в стены колледжа представителей религиозной секты. Сдал им актовый зал в аренду, и тут началось. Сначала те вели себя тихо: ходили стайками в вечернее время по коридорам учреждения, обнимались со словами: «брат», «сестра»… Всё ничего бы, но после их «посиделок» какой-то непонятный запах стал витать по этажам учреждения. Работники колледжа, приходя на работу подозрительно водили носами. Сначала думали, что это опять что-нибудь подгорело на кухне в столовой, но те отнекивались, мол, у них всё в порядке. Товарищ Зайцев, он же профорг колледжа, он же отвечающий за противопожарное состояние учреждения, стал чаще обычного обходить все подозрительные уголки здания. Хлебосолов тоже встревожился и собрал экстренное совещание, высказав предположение, что появившиеся запахи мешают нормальному протеканию учебного процесса. Голубеев всё это время отмалчивался. Все остальные заместители только пожимали плечами, мол, если пахнет, то есть где-то источник этого запаха, а если это так, то и надо его искать. Товарищ Зайцев отчитался, что его поиски не увенчались успехами и поэтому, если так будет пахнуть и дальше он сложит с себя обязанности ответственного по противопожарному состоянию колледжа. Хлебосолов ему погрозил пальцем и сказал, что паникёров не уважает, и решил сам обойти вверенное ему учреждение. Как же он удивился, когда в женском туалете вспугнул учащуюся, которая сидя на унитазе непросто справляла нужду, но и ещё курила вдобавок ко всему, и это в то время, когда должна была быть на занятиях. Когда Хлебосолов распахнул дверь женского туалета, та вскочила и встала по стойке – «смирно», представ перед ним ну не во всей красе, но где-то близко от этого. Надо отдать должное Хлебосолову, он первым делом посмотрел не на это перепуганное создание, а на потолок, делая вид, что её он не замечает. Кстати, на потолке какой-то умелец вывел английскими буквами фразу – «Я тебя люблю!» Первая мысль у Хлебосолова была о том: «Как этому писаке удалось дотянуться до потолка?» Это уже потом, где-то на второй и третьей минуте он подумал о том, что в туалете он не один. Если учесть, что в туалете никогда не было никаких кабинок, то сами понимаете, что за картина нарисовалась при его внезапном появлении здесь. Когда Хлебосолов это всё осознал, он изобразил удивление, и даже подпрыгнул на месте, и хотел тут же ретироваться, но при его комплекции это сделать было не так–то просто. Он чуть было не вынес на себе дверь и весь косяк в придачу. Именно эта заминка привела в движение мысли Хлебосолова и тот, уже не косясь на оголённые ноги учащейся, задал той вполне уместный вопрос:
— Почему курим?
А та стоит и молчит, стыдно ей, а этот с пытливым взглядом не уходит. Если бы подобное происходило в Америке, то Хлебосолова затаскали бы по судам за… Ну, там на счёт этого всего строго, а у нас всё как-то не так. Учащаяся молчит, а Хлебосолов опять к ней с вопросом:
— Так почему мы курим? – а сам уже непросто спрашивает, а рассматривает её всю.
Она молчит — он весь в смотринах, а сигарета в девичьих пальцах всё дымит. Хлебосолов хмыкнул неопределённо и сказал:
— Живо ко мне в кабинет, — и вышел.
После этого случая по колледжу издали приказ: в здании не курить и назначали штраф. Работники колледжа, кто имел за собой такую слабость: дымить на переменах, возненавидели за это Хлебосолова, но дальше этого у них не пошло, потому что в данной ситуации он был прав, а тем более это шло вразрез с речью президента страны об оздоровлении нации.
Кстати, оздоровлением, так сказать, этой самой нации, в колледже занимался физкультурник по фамилии Сеточкин. Классный мужик! Как говорили о нём сами учащиеся: «Обнимет — не помнёт». Ну, что скрывать: имел он некоторую слабость к молоденьким девчушкам. Что характерно, лысина на голове ему нисколько в этом увлечении не мешала. Вообще, он был симпатичным малым и женская половина, которую противоположный пол обходил стороной из-за их «привлекательности», частенько о нём думали возбуждённо. Он видимо это чувствовал, и когда это случалось, начинал петь во всё горло. Его коллеги ему сочувствовали, но помочь ничем не могли.
Ну, да ладно с ним. Вернёмся же к Голубееву, который с приходом сектантов в колледж, стал ощущать себя не много нимало, а целой миссией. Ходил важно, отклячив далеко назад свой пушистый зад. Говорил тонюсеньким голоском, и всем казалось, что вот-вот он должен затянуть что-нибудь из области – «Санта Лючия…» Все его гены говорили о том, что его непросто приобщили к какому-то таинству, но и заодно помазали… Ну, на счёт помазания здесь у меня сомнения, а вот насчёт таинства… А собственно вскоре это и вскрылось само. Чего-то не поделили между собой сектанты и у них случился разлад, а тут ещё в одну из газет пришло письмо за подписью граждан из близлежащих домов, где чёрным по белому было написано про то, что вечерами к учебному заведению собираются какие-то странные люди в чёрном. Всё это совпало и с развернувшейся борьбой государства с всякими там религиозными течениями, которые под видом учений о божествах под шумок обирали верующих граждан. Журналисты проявили интерес к письму и скрытно посетили сборище сектантов, а после дали такой разгромный материал в газету, что Хлебосолов почувствовал затылком, как пенсия на шаг приблизилась к его телу. Он вызвал Голубеева к себе в кабинет. Тот смотрел смело и даже где-то вызывающе, мол, зачем звал – я весь перед тобой. Хлебосолов прищурился и задал тому вопрос:
— Твоя стряпня? – обратился к нему директор на «ты».
— Не отказываюсь, — ответил Голубеев и добавил: — Действовал по вашему распоряжению, мол, надо зарабатывать…
— И много успел заработать?
— Всё в кассе бухгалтерии. Можете в этом убедиться.
— Да? Странно… — Хлебосолов пожевал язык. – Ладно, проверю, а с этими надо кончать. Опять звонили с министерства по мою душу…
— Никак не возможно, — Голубеев вскинул голову. – Они нам за год вперёд заплатили.
— Как?
— Валютой, — ответил его зам.
— А почему я не в курсе?
— Так вы всё в творчестве – пишите и пишите… Кстати, это на их деньги вы переиздали последнее своё творение, — Голубеев подобострастно улыбнулся.
Хлебосолов опустил глаза и сказал:
— И всё равно надо с ними расстаться.
— Как? Они же нам заплатили…
— Вернуть и чтобы духу их не было в колледже с завтрашнего дня. А я-то всё думаю, чем это пахнет?
Голубеев побледнел. Слова Хлебосолова означали одно: где хочешь, а деньги найди и отдай.
«Хорошо ему, а деньги возвращать во все времена было тяжело, а тут ещё и в валюте, — мысли чертили в голове Голубеева необъятные окружности. – Может как-нибудь уговорить его? Нет, видно не удастся, а тем более стул под ним зашатался. Вон как пузырится…»
Хлебосолов встал из-за стола и, расправив свои медвежьи плечи, басил:
— Чтобы завтра их духу здесь не было, если хочешь свою старость встретить здесь, а не за решёткой. Читай прессу, а особенно там, где про все эти секты пишут сейчас. Живёшь без оглядки. Смотри, локти придётся кусать…
Голубеев изменился в лице и стал прямо на глазах становиться ростом всё меньше и меньше. Он шептал, моргая подкрашенными ресницами:
— Да я как вы… Мне ничего не надо. Я же для колледжа стараюсь.
— Вот и постарайся: рассчитайся с сектантами, а я за себя сам отвечу. Взяли привычку: за моей спиной дела крутить, а потом если что в кусты…
— Ну, как можно? Мы же с вами одного поля ягодки.
— Знаете, Голубеев: фрукт – овощу не товарищ, — заявил Хлебосолов, перейдя тут же на «вы». – Натворили дел – теперь займитесь подтиркой. Мне уже звонили из министерства. К нам едут работники прокуратуры…
— Как так?
— А вот так. Идите и готовьтесь. Да, и пригласите ко мне главного бухгалтера… Её тоже будут допрашивать. Надо подготовить, а то вдруг помрёт невзначай.
Да, шум поднялся знатный, но когда он утих, из здания колледжа пропал и запах. Больше «сектанты» не переступали порог этого учреждения. Голубеев загрустил. И чего спрашивается? Наручники на него никто не надевал, никто не пытал… Ну, деньги пришлось «сектантам» вернуть, а то бы сейчас он не грустил бы, а развлекал сокамерников где-нибудь в изоляторе.
Ну, что до грусти, то её всегда можно победить, а тем более, если есть настроение и желание кое-что умыкнуть с работы. Пусть даже мелочь какая-то: кусок ветоши или пару лампочек. В своём хозяйстве ничего лишнего не бывает. Размышляя примерно так, Голубеев сам того не желая, дал повод своим подчинённым потихонечку отщипывать от халявного «пирога» маленькие кусочки. Особенно старалась Таскира, женщина средних лет с аппетитным задом и что немаловажно, умевшая им вилять так лихо, что даже Голубеев дивился её «мастерству» это делать. Так вот, эта самая Таскира сумела вывезти из колледжа целую машину офисной мебели. Когда это вскрылось, все подумали на Голубеева, но у того оказалось железное алиби. Он так и объяснил всем, кто его заподозрил в этом хищении, что, когда грустишь нет ни сил, ни желаний всем этим заниматься. Сразу же все вместе нашли того, кто не грустил, и что характерно, тыкнули-то наугад пальцем и попали в Таскиру. Без всяких предисловий предложили ей вернуть мебель. Та, что тоже интересно, не стала отнекиваться и во всём созналась. Учитывая это, её отпустили на все четыре стороны, освободив с занимаемой должности коменданта колледжа.
Пока Голубеев подчищал и подтирал, в колледж заявились работники прокуратуры: женщина в форме лейтенанта и ещё какой-то прыщ в штатском. Они по одному вызывали к себе работников колледжа и обстоятельно их обо всём расспрашивали. Как-то само собой получилось, что некоторые сослуживцы Хлебосолова, бывшие у него в подчинении и входившие в так называемую «оппозицию», были такими разговорчивыми, что работники прокуратуры завели сразу несколько уголовных дел, не выходя из стен колледжа. Всё это время Хлебосолов вёл себя ниже травы, тише воды. Он даже стал здороваться первым с техническим персоналом, выказывая уважение к их профессии. Более того, он сумел обуздать собственную страсть и вёл почти аскетический образ жизни, гоня от себя всякое такое, что приводило его «хозяйство» в боевое состояние. Кадушкина, видно почувствовав какие-то перемены в их отношениях, сначала разволновалась, а потом сама себя и успокоила, объяснив так, мол, передышка не помешает – всё ещё наверстаем. Надо отметить, что, несмотря на то, что работники прокуратуры завели несколько уголовных дел со слов добровольных помощников колледжа, всё-таки не смогли собрать никаких доказательств и, когда покидали это учреждение в знак благодарности за хороший приём, подарили Хлебосолову эти, так сказать тома, где довольно отчётливо была прописана вся его хозяйственная деятельность. Тот так «обрадовался», что когда работники прокуратуры отбыли, ограничившись в отношении Хлебосолова устным внушением, тот сразу же слёг. Судя по тому, что Кадушкина тоже взяла бюллетень, все подумали, что это какая-то инфекция, и каждый раз приходя с работы, мыли теперь руки с мылом до локтей и чистили зубы.
Когда Хлебосолов навалялся на перинах и сумел побороть в себе все страхи, включая сюда и Кадушкину, в нём проснулась такая тяга к деятельности, что он рванулся на работу, как конь, которого долго держали на привязи. Поговаривали, что это неспроста и даже был слух, будто после звонка министра образования области товарища Кузнецова у Хлебосолова всё это и зашевелилось. Психолог Танечка откуда-то даже притащила распечатку телефонного разговора директора с министром, где слова: «даём последний шанс…» — были подчёркнуты красным карандашом. Хлебосолов так себя истязал работой, что Кадушкина перестала к нему захаживать в кабинет. Судя по её внешнему виду, он держался от неё на расстоянии. Прошла в таком ритме неделя и ещё одна, и стали поговаривать, что Кадушкину видели где-то в городе с молодым человеком. Эта новость достигла порога директорского кабинета, и он вдруг задумался. Подчинённые стали за ним замечать какую-то рассеянность и даже моментами апатию. Он уже никому не напоминал «усталого медведя». Если на что-то он и был похож, так только на мешок, в котором хранят отруби или ещё что-то в этом роде. Всё так бы и продолжалось, но как-то всё та же психолог Танечка встретила Хлебосолова в аптеке, где тот покупал какие-то лекарства. По упаковкам она сразу же поняла, что у того приключились кое-какие проблемы. Ну, тут надо остановиться подробнее, потому что в таком возрасте у восьмидесяти процентов мужчин всё такое случается и наступает расплата за бесцельно растраченное «семя». Она так и растрепала всем в коллективе, что Хлебосолов импотент. «Оппозиция» от радости не знала, куда деть свои счастливые лица.
Ну, так же нельзя, люди. У человека горе, а вы в трубы трубите. А если вам такое?
Недолго музыка играла. Уже через месяц Хлебосолов ущипнул за локоток свою прыщавую секретаршу. Ущипнул, или той показалось, но реакция была, и это уже был сигнал к тому, чтобы ждать продолжения. Слух о выздоровлении Хлебосолова быстро распространился по этажам колледжа. Те, кто ещё не терял надежды занять место Кадушкиной, вынарядились в короткие юбки. Выглядело это смешно, учитывая некоторую плотность тел с данным кроем, но тут или всё или ничего. Все знали слабость директора к женским ногам, а особенно, когда они походили чем-то на куриные окорочка. Психолог Танечка с почерневшими от переживания зубами, отреагировала на все эти перемены следующим образом:
— Мужчина отдохнул и готов снова ринуться в объятия быта. Ну, что до нас баб, мы ему этот «быт» устроим по всей форме. В обиде не останется…
Хлебосолов под этим самым «бытом» подразумевал свою связь с Кадушкиной. Как только до той дошёл слух, что директор роет от нетерпения землю, и стал щипать свою секретаршу, она вновь стала захаживать к нему в кабинет. По тому, в каком она виде оттуда появлялась, все сделали вывод, что Хлебосолов силы восстановил и даже их удвоил. Секретарша завистливо водила носом и отмечала про себя: «Счастливая. Досталось по самые уши…»
После всего такого можно было запросто сочинять передовицы в газеты про то, как отечественная медицина поднимает чуть ли не «мёртвых» и те шествуют по жизни, широко расправив плечи. Собственно так оно и произошло: Хлебосолов, почувствовав себя хорошо, решил жить дальше. Решить-то он решил, но почему-то всё чаще подъезжая на персональной «Волге» к колледжу ему хотелось при виде торчащих стволов деревьев, обезглавленных по его же указанию, выть, а то и просто лаять на проезжавшие мимо в тот момент автомобили. После очередного такого наката непонятных чувств, Хлебосолов вызвал к себе в кабинет всеобщую любимицу Олечку. Хоть ей до пенсии и оставалось каких-то там два года, к ней все обращались только по имени. Щебетунья была ещё та. Преподавала психологию и вела факультатив под названием «Клуб молодой семьи». Бывший комсомольский работник – неуёмная душа, она нашла применение своей неисчерпаемой энергии в том, что участвовала во всём, что касалось вопросов дизайна колледжа. Хлебосолов именно ей и поручил после того, как обкорнали деревья, привести в божеский вид зелёные насаждения вокруг колледжа. Олечка походила, посмотрела и подумала про себя: «За это надо руки оторвать тому, кто замахнулся на эту когда-то красоту». Представляете себе деревья со спиленными кронами? Она так и сказала вслух:
— Последствия атомного взрыва.
Хлебосолов, топтавшийся в тот момент рядом с ней, только развёл руками, мол, это жизнь. Олечка оказалась умнее своего времени и всех тех, кто создавал видимость кипучей деятельности и прежде чем «засучать рукава», выждала, чтобы земля вся освободилась от снега, а когда это произошло, взялась приводить в порядок израненный ландшафт. Хлебосолов, рассчитывавший на сиюминутный результат, насупился, было, но как только Олечка ему намекнула на то, что ломать — не строить, он успокоился и стал ждать.
Закончилась весна, пролетело лето, наступила осень, а ландшафт вокруг колледжа никак не хотел преображаться. Природа–мать безжалостно мстила «временщикам», решившим по своему усмотрению переустроить этот мир. Всё ничего бы и надо было время, чтобы залечить все выступившие изъяны после деятельности рук человеческих, которые и руками-то страшно назвать. Может быть, Хлебосолов и махнул бы на всё это рукой, как вдруг ему позвонили из министерства образования области и сказали, что губернатор захотел посетить, так сказать, кузницу педагогических кадров для села.
«Ну, мне что ему глаза завязывать, чтобы он не увидел всё это безобразие на подъезде к колледжу?» — сам себя спросил Хлебосолов и стал крутить головой, пытаясь согнать мечущееся мысли в одну сторону.
Вообще, когда подобные чины начинают устраивать «рейды» и посещают всякие заведения, а особенно учебные, тут происходят такие метаморфозы, что возникает ощущение какой-то потусторонней реальности. Все, кто в этом участвует, волей или не волей больше походят на марионеток, подчиняясь неведомой силе, которая выделывает с ними такие штучки, что человеческое сознание начинает барахтаться во всём этом, беспомощно взывая о милости. Хлебосолов об этом старался не думать, потому что цели и задачи у него, как у бывшего управленца, были направленные на то, чтобы трудовой коллектив колледжа в срочном порядке проникся любовью и уважением к губернатору области. Он считал, что это будет лучший подарок для него, а если учитывать, что всё подобное всегда выпирало при любом его появлении на людях, то как-то надо было соответствовать, так сказать, массовому подходу в этом вопросе. Хлебосолов в срочном порядке собрал совещание и показал своим заместителям, каким шагом надо будет передвигаться всем работникам колледжа с завтрашнего дня, чтобы подчеркнуть всю осмысленность события, связанного с приездом губернатора. Он лично сам несколько раз прошёлся по кабинету, продемонстрировав походку. Собственно ничего в ней не было такого сложного. Всё, что настораживало, так это чрезмерная торжественность. Обычно таким шагом встречают официальных гостей, когда те сходят по трапу самолёта, приезжая с добрососедским визитом или когда провожают в последний путь какого-нибудь деятеля по партийной линии. Этим, кстати не ограничилось: Хлебосолов вызвал к себе в кабинет Олечку и устроил ей «выволочку». По словам прыщеватой секретарши, та вышла от директора помятой и изрядно взволнованной. Узнав про это, Кадушкина тут же кинулась к Хлебосолову и устроила ему сцену ревности, не взирая на то, что в приёмной находились люди, и как только она влетела в его кабинет, все без исключения припали ухом к двери, согласно своим должностным рангам. Судя по всему, Кадушкина не только там кричала, но и ещё кое-что вытворяла, после чего первым покинул кабинет Хлебосолов. Секретарша хмыкнула самодовольно, мол, не всё вам, мужикам, нас баб щипать, вспомнив про то, как он ущипнул её за локоть. Пока Хлебосолов приходил в себя, Олечка, ни о чём не жалея, решилась на эксперимент: купила несколько букетиков осенних астр и закопала их «живьём» в землю, выставив наружу лишь соцветия. Когда Хлебосолов увидел это, он подумал сгоряча, что, сколько тайн хранит в себе земля. Он-то подумал, а Олечка промолчала, мол, пусть так и думает: зачем человека расстраивать. Да, ему это было и ни к чему, а тем более и без этого хватало проблем. К счастью или нет, но в последний момент губернатор области отложил свой визит, и Хлебосолов, материалист по духу, перекрестился, как ни в чём не бывало, и сказал про себя: «Есть Бог! Есть!»

Выпал первый снег. Астры, закопанные Олечкой «живьём», не хотели подчиняться матушке зиме и то и дело выпучивались на этот мир из-под белых хлопьев и всё ждали приезда губернатора. Надо заметить, что «оппозиция» в ожидании его визита опять набросала челобитное письмо и репетировала то, как она его вручит. Хлебосолов тоже ждал губернатора, но то так и не приехал, но зато вместо него заявилась аттестационная комиссия. Это было что-то. Во-первых, все преподаватели колледжа ходили на работу, как на праздник, надев на себя всё самое лучшее, что имелось на тот момент в их запасниках. Это ничего, что все они с ног до головы были окутаны запахом нафталина и сильно напоминали собой ушедший век. Главное, что всё это на них сидело по-боевому, слепя вокруг себя всё пространство накрахмаленными воротничками. На территории колледжа все его работники друг с другом были подчеркнуто вежливы, если не считать вечного матершинника сантехника Андреевича. Его, как будто нарочно надирало, и он то и дело оглашал учреждение таким «высоким» слогом, что все, кто его слышал в тот момент, старались забиться в какой-нибудь угол и там переждать всё его красноречие. Андреевич так это делал искренне, что доставалось всем: начиная от президента и заканчивая почему-то Аллой Борисовной. Ей-то за что перепадало – было непонятно, но одно уже это делало её действительно частью всего целого, что Андреевич называл одним словом, чисто по своей специальности: гавнюки. Доставалось и аттестационной комиссии. Он так и говорил открытым текстом:
— А я вот возьму завтра и не выйду на работу и пусть все плавают в дерьме. А то понаехали, животы выставили… у них же это… несварение в желудке, а от этого и мотаются, как не знаю что… в проруби. Видите ли, им тут пахнет. А мне не пахнет, когда я за всеми должен тут уследить? Не пахнет, а воняет… Я один на всех вас, а зарплата у меня такая, что только и хватает её на туалетную бумагу. Это что же получается: мне, моё же государство, отказывает в самом элементарном: в гигиене? Это же, за какие такие грехи? Это за то, что я тут за всех подчищаю? Серуны, мать вашу…
Надо заметить, что доля правды в словах Андреевича была. Засоры случались, а особенно в женских туалетах. Иногда Андреевич вант из рук не выпускал, и только и бегал по этажам, ликвидируя «пробки» в унитазах. Иногда так смотришь на него со стороны, а он вышагивает, как капельмейстер и так этим чудным приспособлением крутит по сторонам – прямо виртуоз какой-то.
Хлебосолов знал о слабых сторонах сантехника и даже хотел ему на время работы аттестационной комиссии в целях, так сказать безопасности, дать отпуск без содержания, только тот не согласился.
— Ну, почему? – спросил его директор.
— А не хочу я, — ответил Андреевич.
— Ну, ты тогда без дела по этажам не слоняйся, — попросил Хлебосолов.
— Запросто, но если только всё обойдётся без засоров. Тут уж я обязан быть на месте в срок и как следует воздействовать, а то поплывём.
— Ну да… ну да, — кивнул головой Хлебосолов, смутно припоминая, что Андреевич во время подобных авральных работ давал такую волю своему языку, что иногда вкрадывалось подозрение, что именно этими словами он и справляется с засорами.
Приходилось терпеть, потому что по-другому не получалось видно. А что на это скажет аттестационная комиссия, когда услышит весь этот фольклор своими натруженными ушами?

За два дня до приезда комиссии, колледж силами учащихся отмыли так, что белизна безжалостно стегала по глазам. Как отметила психолог Танечка, пройдясь по этажам:
— В такой стерильности, так и хочется родить ребёночка.
Наверное, про тоже самое думала и Андрюшкина, но её мысли омрачил сам Хлебосолов. Он ничего, не объясняя, сместил её с занимаемой должности: заместителя директора по информационным технологиям. Та скорчила недовольную гримасу на лице и гордо вывела на белом листе бумаги собственноручно прошение о переводе её на менее ответственный участок работы. Кто-то этому радовался как ребёнок, кто-то сочувствовал, но был один человек, которому всё было «по барабану». Этим человеком был Андреевич. Он так и сказал в беседе с Голубеевым:
— А мне насрать на всё это!
Тот съёжил свои слегка подкрашенные губы и произнёс:
— Ну, так же нельзя?
— Можно, — Андреевич одобрительно кивнул головой и добавил: — Каждый должен заниматься своим делом. Вот я специалист по засорам… И чего мне лезть во власть? А эта, где только свой зад не притуляла – один чёрт, получила по тыковке. А всё почему? Калибром не вышла… Вон, Кадушкина сумела взобраться вверх…
— Давай не будем про это. Тема запретная и не дай Бог, кто нас услышит, — Голубеев перешёл на шёпот, наклонившись к Андреевичу.
— А чего тут такого? Я и громче могу сказать, что молодец баба! Я за таких только и голосовал бы, если б они шли во власть. Есть на что и посмотреть, есть, за что и потрогать и голова не из задницы растёт, как у некоторых.
Голубеев боком, боком и улизнул от Андреевича, пока тот, вытаращив глаза, орал на всю «Ивановскую», о том, каких людей надо двигать в президенты страны. Когда заметил что остался один, ухмыльнулся и произнёс:
— Засучил ногами, душа продажная. Ему дай волю, весь колледж растащил бы, ворюга ненасытная. Голубой, голубой, а глаз намётан, да и рука не дрожит, когда чужое суёт в свой карман. Я бы его, будь на то моя воля, в унитазе утопил бы. Таким только там и место. Ещё та гнида…
Андреевич об этом и самому Хлебосолову открытым текстом говорил, так сказать, жалил прямо в лоб. Тот ухмылялся, пряча глаза, мол, и фантазия у тебя Андреевич. Сантехник злился и отвечал:
— Ага, у меня у одного фантазия, а у вас всех одни реалии. Ничего, будет праздник и на моей улице – воздастся вам за всё. Вот тогда и вспомните меня, кукрыниксы чёртовы…
Ну, всё это так, между прочим, потому что аттестационною комиссию больше интересовало не то: сколько и чего, и кто отсюда тащит, а то, на сколько буковки и запятые, соответствуют стандартам, прописанным в документах Министерства образования страны. Управленцы, призванные раскапывать все подобные несоответствия, стали рыться в бумагах. Не издавая ни одного звука, они столько всего нарыли, что когда продемонстрировали толстенные тома своих отчётов, сразу же захотелось, не сходя с места воздвигнуть им памятник, олицетворяющий их нечеловеческий труд. Вот так посмотришь на них: простые люди, а видят многое, и что характерно, глубоко видят. Так глубоко видят не все и, казалось бы, радоваться этому надо, потому что раз видят, то могут предотвратить, а не тут–то было: вот на счёт того, чтобы «предотвратить» – была загвоздка. Чтобы всё подобное предотвращать, надо было указывать виновных и, как правило, виновными оказывались те, кто держал в своих потненьких пальчиках маленькие и большие портфели, а это в какой-то мере все люди-то были свои, вышедшие из одних коридоров, имя которым власть. Вот закавыка, так закавыка: и видят, а ничего поделать не могут. Причина простая: свой своего не обижает, а предупреждает. Нет, конечно, были всякие там ухищрения в виде подношений и всё больше в конвертиках, так сказать бери и помни обо мне, но даже и здесь всё подобное иногда просто не срабатывало. Ещё встречались управленцы с чистой совестью и вставали они на защиту ведомственного мундира и отказывали себе в таких «мелочах», ставя подносящих им дары от «чистого сердца» в неловкое положение. Это кстати, так умиляло и тех, и этих, что со стороны выглядело эдакой забавой и не более.
Хлебосолов, надо заметить, сразу же отмёл предложение географа Негодяева о даче взятки членам комиссии. Он так и сказал:
— Вы с ума сошли. Это же такой скандал будет…
— Ну, это как посмотреть. Все мы люди – все мы человеки, — географ продолжал нашёптывать.
— Ах, оставьте. Это до хорошего не доведёт… — Хлебосолов отбивался от Негодяева, но уже как-то вяло.
Если бы не Кадушкина, которой он рассказал о предложении Негодяева, может быть, оно так и вышло, но она сказала, как отрезала:
— Не бывать этому. Этот хлыщ выйдет из «воды сухим», а мы нахлебаемся по самые уши.
Хлебосолов послушался Кадушкину и правильно сделал, а тем более комиссия уложилась в три дня, не найдя ничего существенного, что хоть как-то могло послужить причиной закрытия учреждения. Все тома исписанные всякими замечаниями и пожеланиями передали из рук в руки Хлебосолову, сидя уже у него в кабинете в окружении рюмок и тарелок. Все вздохнули. Этот вздох был заметен, и комиссия, покидавшая стены колледжа, даже решила ещё на денёк задержаться, мол, ещё покопаем. Наверное, так оно и случилось бы, но Хлебосолов, не зря у него такая звучная фамилия, организовал такой банкет, я бы сказал и не банкет, а банкетище, что у членов комиссии мозги на ходу жиром заплыли, а там где жир – там лень. Да, и как гласит народная мудрость: работать на полный желудок – людей смешить, а тем более это и вредно для организма. Хлебосолов всё это учёл и сумел так всё организовать, что сам потом себе удивлялся, мол, откуда такая щедрость? А щедрость просто пришла, посидела во главе угла и ушла, как только последний член комиссии смог загрузиться в микроавтобус. Дверь захлопнулась, и всё закончилось: и страхи, и переживания, и, как итог, все остались при своих интересах и «кормушках».
Хлебосолов несмотря на то, что в этот раз он не поблагодарил Господа Бога вслух со словами: «пронесло», всё равно просидел в личном туалете больше положенного и Кадушкина его в течение часа пыталась оттуда вызволить. Наверное, после именно этого его сидения, или как его, бдения, Хлебосолова осенила мысль. Да, да не удивляйтесь: иногда наш мозг после определённой работы прямой кишки делает потрясающие открытия в области мыслительных процессов. Странно только: почему учённые до сих пор не засели за диссертации на эту тему? Это же, как минимум – Нобелевская премия.
Так вот, Хлебосолов, появившись из дверей личного туалета и при этом забывший за собой смыть, такое случается с людьми одержимыми частенько, объявил Кадушкиной, ожидавшей его на выходе:
— Всё!
— Что всё? – не поняла та, решив, что они расстаются.
Замечу, что Кадушкина уже начинала сама тяготиться своей связью с Хлебосоловым. Во-первых, Кадушкина уже могла сама, без его помощи двигаться по карьерной лестнице вверх, так как кандидатский минимум у неё был уже в кармане. Во-вторых, её зарплата позволяла ей содержать и себя, и свою великовозрастную дочь-верстальщицу, которая по желанию Хлебосолова принимала активное участие в написании им трудов о колледже, занимаясь тем, что на компьютере графически оформляла его мысли. В-третьих, как понимала Кадушкина, авторитет среди коллег надо было зарабатывать не в кабинете у Хлебосолова на столе, а больше общаясь с людьми подальше от рамок официальности. А как тут пообщаешься, если каждый норовит тебе напомнить про твою личную жизнь и про всё такое… И в–четвёртых, сколько можно смывать за этим увальнем в его личном туалете?
Кадушкина, задержав дыхание, всё же смыла и на этот раз, а сама подумала: «Тратимся, наедаемся, а потом всё в унитаз…» Кстати, эта тема тоже тянет на Нобелевскую премию. Нет, нет, не оскудела наша земля «белыми пятнами». Есть ещё места, куда можно запустить свои мозги, если хорошенько подумать.

Хлебосолов метался. Все его думы были о завтрашнем дне, и вот этот день наступил. Колледж гудел, как разбуженный улей. Все обсуждали новую «шлею», которая попала директору «под хвост». Теперь он решил наряду с личными делами своих сотрудников завести на каждого портфолио. «Оппозиция» тут же заартачилась, мол, попахивает непристойностями и не только ими, а даже неприкрытым сутенёрством, но дальше кафедры математики этот крик не распространился, и уже через неделю люди понесли свои фотографии в учебную часть колледжа.
Географ Негодяев сфотографировался на фоне своего загородного дома в обнимку с новой машиной. Хлебосолов внимательно рассмотрел фото и посоветовал тому к этому снимку предоставить ещё и справку о своих доходах. Негодяев наивно посмотрел на директора и задал точно такой же наивный вопрос:
— А зачем?
— На всякий пожарный, уважаемый, — Хлебосолов смерил того взглядом. – Учишь вас, учишь, а вы всё стараетесь продемонстрировать свою изнанку. Думать надо головой, а не …. Значит так, вижу, что не доходит, а поэтому рекомендую открытым текстом: фото заменить.
— На какое?
— На другое и без всяких там выкрутасов. Если уж так сильно хочется на каком-нибудь фоне, то лучше это сделать на фоне природы. Это понятно?
— А если плохо получится? – Негодяев явно что-то хотел для себя выгадать.
Хлебосолов сложил руки на груди и произнёс:
— Тогда приобщим это, — он кивнул головой на фото перед собой, — и тогда надо будет ещё принести две фотографии: одну в профиль, а другую в анфас.
— Для чего?
Хлебосолов серьёзно посмотрел на географа и ответил:
— Чтобы у правоохранительных органов было меньше работы, когда у них возникнут вопросы по поводу фона.
Видно это подействовало, и уже на следующий день Негодяев принёс другой снимок. Он стоял, обнимая велосипед «Салют», а за его спиной маячил какой-то сарай.
— Ну, вот, — директор расправил морщины на лбу. – Люблю работать с понятливыми людьми.
Председатель профкома, товарищ Зайцев, положил перед Хлебосоловым свой снимок, где сфотографировался с баяном, нарядившись в русский национальный костюм: чёрные сапоги, брюки в полоску, заправленные за голенища и красная рубаха с широкими рукавами.
— Прямо палач какой-то, — заметил Хлебосолов, — только топора не хватает.
— Так я мигом переснимусь для полноты образа, — Зайцев засуетился.
— Ладно, не надо. Всё-таки хоть какое-то разнообразие, а то ты с топором, а кто-то с лопатой и получится у нас не портфолио, а какой-то стройотряд времён застоя.
Кадушкина принесла не одно фото, а несколько: штук десять и в таких откровенных позах, что Хлебосолов возбудился, просматривая их. Он так себя этими снимками разогрел, что попросил прыщеватую секретаршу в течение часа его ни с кем не соединять и никого к нему не пропускать. Кадушкина отбивалась вяло, надеясь, что это будет как-то необычно. Увы, всё как всегда быстро и совсем не эстетично.
Сеточкин, физкультурник-ловелас, додумался запечатлеться на снимке с журналом «Плейбой» под мышкой. Хлебосолов поинтересовался у него:
— Что за литература?
— Детская энциклопедия — «Я познаю мир», — соврал Сеточкин.
— Не поздновато ли?
— В самый раз.
— Ну, ладно, — Хлебосолов смерил его пытливым взглядом и вдруг спросил: — А порох-то есть ещё в пороховницах?
— Да, кое-что имеется, — Сеточкин опустил глаза к полу, почувствовав каким сейчас будет продолжение разговора.
— Ты у меня смотри: узнаю, что с учащимися «фейерверки» устраиваешь, потеряешь работу в миг. Разболтались вы все…
— Так, мы это: кодекс… чтим.
— Ну, ну… чти, читарь.
Андрюшкина принесла почему-то фотографию из своего, так сказать школьного альбома. Хлебосолов глянул и спросил:
— Это ваша дочь?
— Нет, это я, — Андрюшкина гордо выпрямилась, мол, знай наших.
— А ничего нет поновей?
— А чем эта не нравится?
— Мне нравится, но, уважаемая, — Хлебосолов подчеркнул слово «уважаемая», — у нас намечается не посиделки школьных друзей, а серьёзное мероприятие. Вот спросят у меня из министерства по поводу вашего фото, а я, что должен буду ответить?
— Так и скажете, что это я, — Андрюшкина стала промокать носовым платком пот над верхней губой
— Я-то скажу. Вот поверят ли там? – Хлебосолов ткнул пальцем в потолок. – Вы хотя бы к этому снимку приложили фото сегодняшних дней. В этом случае можно было бы устроить что-то на вроде игры-конкурса: найди десять различий.
Андрюшкина горестно вздохнула и промямлила уж как-то совсем потерянно:
— Эх, годы, годы… Увы этих различий гораздо больше.
Хлебосолов всё же остался непреклонным:
— Несите, несите, а там решим, что искать на ваших снимках различия или сходства.
Любимица коллектива, бывший комсомольский работник Олечка на фото снялась рядом с вечным огнём. Хлебосолов покрутил фотографию и подумал про себя: «Чем ближе к пенсии, тем сильнее тянет к вечности», а вслух сказал:
— Оригинально.
— И это всё? – Олечка закусила жеманно нижнюю губу.
— Актуально, — добавил Хлебосолов.
— То-то же.
Были и другие фотографии, но лидером, так сказать проката, стала фото психолога колледжа Танечки. Это чудо сфотографировалось в купальнике. Хлебосолов даже вспотел, рассматривая эту перезревшую особу. Всё бы ничего, но если бы она не улыбалась, то можно было бы закрыть глаза на то, что у Танечки давно уже нет фигуры, да и сама кожа что-то напоминала среднее между, собственно самой кожей и технической тканью, в которую обычно заворачивают всякие детали при транспортировке. Хлебосолов от такого потрясения долго потом не мог уснуть, и когда под утро всё же сон накрыл его своим телом, то к нему явилась Танечка и, обнажив свои почерневшие зубы, объявила: «Я мать «Кариеса»! Хлебосолов проснулся весь в холодном поту и тут же кинулся в ванную, схватил зубную щётку, и стал её надраивать свои наполовину покрытые коронками зубы.
Последним принёс свою фотографию сантехник Андреевич. Тот сфотографировался с плакатом, где было написано: «Долой царей, секретарей и президентов!»
Хлебосолов даже очки одел. Прочитав несколько раз надпись на транспаранте, спросил у Андреевича:
— И как это понимать?
— А хрен его знает, — тот ухмыльнулся. – Весело мне и хочу, чтоб и людям было весело. Вот такой я человек: мне ничего не жалко для общества…
— И где здесь смеяться? – Хлебосолов вопросительно посмотрел на сантехника.
— Везде, — ответил тот.
— Странный какой-то у тебя юмор.
— Какая власть – такой и юмор.
После того, как к личным делам работников колледжа прибавились их портфолио, директор загрустил. Продолжать писать книжки ему уже было неинтересно, так как всё, что он хотел в них отразить уже присутствовало в летописях о колледже, а на большее его человеческая фантазия была неспособна. Можно было бы направить свою энергию на благоустройство территории колледжа, но там хватало одной Олечки, которая так прониклась пониманием к порученной работе, что в прямом смысле слова «лаяла» на всех, кто изъявлял желание помочь ей или делом каким-то, или советом. С засорами успешно справлялся Андреевич, который в этой жизни был против всех и поэтому Хлебосолов, ну никак не мог подстроиться под него, чтобы не получить в свой адрес порцию колких обвинений. Директор решил не нарушать сложившегося равновесия и стал активно думать. Думал, думал и придумал: превратить стены колледжа в нечто напоминающее музейные стенды, где можно было бы разместить, например, картины. Уже на следующий день Хлебосолов бросил клич, и люди понесли в колледж «живопись». Надо отметить, что в основном копии. Хлебосолов не расстраивался, а тем более, откуда у преподавателей могут быть оригиналы – живут-то от зарплаты до зарплаты. Ну, так вот, когда картин скопилось предостаточно, стали гадать, как их разместить. Кадушкина влезла со своим предложением, чтобы живопись развесили по временам года, мол, зимние пейзажи к зимним, осенние к осенним и так далее. Хлебосолов выслушал всех, кто так или иначе, вносил свои предложения и решил вешать картины по размерам: Большие с большими, средние со средними картинами, ну и маленькие, соответственно, с маленькими.
Плотник, он же электрик Александр Сергеевич, вооружившись стремянкой и клубком бечёвки, принялся за работу. Целую неделю он трудился по плотному графику: с утра опохмелялся и только после начинал чего-то там шебуршать, но уже после обеда он напивался с дворником до состояния шатающегося телёнка и не мог различить ни цвета картин, ни их размера. Махал рукой и говорил назидательно:
— Искусство принадлежит народу…
— Да, — поддакивал ему дворник и долго пытался сосчитать количество богатырей на одной из картин, под названием «Три богатыря».
Ему всё казалось, что их гораздо больше, а раз так, то, причём здесь название картины?
«Нет, тут явно какой-то тайный замысел» — думал он, грозя кому-то грязным пальцем, мол, граница на замке и враг будет повержен.
Как бы там ни было, но, в конце концов, все картины были подвешены на бечёвках, и теперь Хлебосолов прохаживаясь мимо них, получал эстетическое наслаждение. Кстати, это продолжалось недолго, потому что буквально на следующий день он обнаружил в одном месте вместо картины болтающиеся концы бечёвки.
«Ничего себе сюрпризец, — подумал он. – Это что же такое получается? Неужели воруют…? Зачем: ведь это всего лишь копии?»
Быстро собрал внеочередное совещание с повесткой дня о сохранении так называемой «картинной галереи». Сидели полдня и додумались до того, чтобы ввести чуть ли не круглосуточное дежурство. Пару недель всё шло нормально, а потом опять пропала картина. Хлебосолов пообещал прилюдно, что если отыщется расхититель «прекрасного», он лично ему оторвёт голову. Ещё он пообещал тому, кто придумает наиболее эффективный способ уберечь картины от дальнейшего воровства, выписать премию. Сумму не стал уточнять, объяснив это тем, что финансовые потоки лучше сохранять в тайне от посторонних ушей. Замечу, что поступило одно единственное предложение от сантехника Андреевича, все остальные проявили инертность и незаинтересованность, что удивило Хлебосолова, но с этим он решил разобраться как-нибудь после. Так вот, Андреевич сказал следующее:
— И чего голову ломать-то? Берут не сами картины, а рамки. Вот где красота, а то тараторите: картины, картины…
— И? – Хлебосолов набычился.
— А мы, — Андреевич перешёл на шёпот, — эту самую красоту, да гвоздичками к стене.
Он так и сказал: «… гвоздичками».
Директор ещё долго соображал над словами сантехника, а потом махнул рукой, мол, гвоздичками, так гвоздичками. За один день пришпандорили всю эту «живопись» к стенам «мёртвой хваткой», как собственно и предложил сантехник. Хлебосолов потом сам ходил по коридорам колледжа и каждую картину пробовал оторвать от стены. Ну, конечно он это делал не в полную силу, а так: шутейно, и что интересно, вся «живопись» устояла. Кстати, именно во время этого рейда он обратил внимание, что на многих картинах в нижнем правом углу значились фамилии работников колледжа. Хлебосолов заинтересовался, потому что получалось так, что все эти копии сделаны именно их руками. Директор ещё подумал про себя: «И где только они нашли время на всё это? Если это подтвердиться, то пора от копий переходить к самостоятельным работам, а там и до персональных выставок недалеко. Опять же это для авторитета колледжа лишний плюс». Он так увлёкся своими фантазиями, что не заметил, как прозвенел звонок, и в коридорах стало тесно от учащихся.
Хлебосолов решил не пороть горячки, а во всём как следует разобраться, а поэтому наступил своей фантазии на горло и занялся опросом подчинённых, чьи фамилии были указанны на развешанных копиях картин. Для этого он всех их собрал у себя в кабинете и задал один единственный вопрос, который, по его мнению, должен был расставить всё по своим местам:
— Кто из вас, уважаемые коллеги, умеет рисовать?
Первым поднял руку географ Негодяев:
— Я, но только немного.
— Немного – это как?
— Точка, точка, запятая, носик, ротик, оборотик… — географ стал в устной форме рассказывать о своей технике рисования.
Хлебосолов выразительно посмотрел на него и задал ещё одни вопрос:
— А как попала ваша фамилия на копию картины Шишкина – «Три медведя»? Судя по вашей технике кисти, сей труд пока вам не по зубам.
Негодяев пожал плечами, мол, первый раз об этом слышу.
— Ясно, — Хлебосолов оглядел тогда уже всех. – И что никто из вас не ставил своих фамилий под копиями картин? – Он остановил взгляд на Андрюшкиной и произнёс: — По-моему, вы отвечали за учёт поступаемых картин?
— Ну да, — та слегка покраснела. – А что собственно в том, что я решила подкорректировать, так сказать, поступаемые «подношения» от работников колледжа в фонд «картинной галереи»?
Хлебосолов побагровел и стал с шипом говорить:
— Да знаете ли вы, что тем самым, уважаемая «корректировщица», вы выставили всех нас на посмешище? Вы, кандидат педагогических наук и так опростоволосились… Если через час вы не сотрёте всю свою «корректировку» с картин, я вынужден буду вас просить покинуть это учреждение.
— Совсем? – Андрюшкина округлила глаза.
— Совсем, — Хлебосолов был неумолим.
— Совсем, совсем? – ещё раз уточнила та и тут же задала вопрос: — А за что?
— За присвоение авторских прав, пусть даже и копий вот всем им, — Хлебосолов качнул головой в сторону сидящих перед ним подчинённых.
— Как?
— А вот так, — директор начинал прибавлять в голосе. – С каких это пор, например, картина, написанная Брюлловым и известная человечеству, как «Последний день Помпеи» вы удосужились присвоить, повторяю пусть даже и копии, своё имя? У вас, что мозги от усердия совсем ссохлись?
Голубеев, всё это время стоявший молча, оживился:
— А что копию картины «Мальчик в голубом» тоже подписали?
— Чему вы радуетесь, — перекинулся на него Хлебосолов. – Эту картину можно и не подписывать.
— Почему? – Голубеев удивленно посмотрел на директора.
— Да потому, что и без подписи ясно всем, кто принёс её в колледж, — Хлебосолов пошёл в атаку.
— Вы, на что намекаете?
— Я не намекаю, а предупреждаю: если ещё раз увижу вашу физиономию с накрашенными ресницами – выдерну их без наркоза вот этими руками. Вам понятно? – директор сделал паузу и уже обратился ко всем, кто был в кабинете: — Куда мы с вами катимся коллеги? Завтра к нам собираются приехать из министерства, а у нас, чуть ли не каждый второй Васнецов или ещё… Кто там у нас есть ещё из этих…?
— Кукрыниксы, — подсказал охотно Негодяев.
Хлебосолов тут же замер, вслушиваясь в созвучие этого слова. Он посмотрел на географа и прошипел:
— Устроили тут мне клуб: «Что? Где? Когда?», а ну быстро пройти по всем этажам и убрать свои фамилии с картин. Я вам покажу, как примазываться к чужой славе… передвижники-карикатуристы.
Прыщеватая секретарша, сидевшая в приёмной, всё слышала и так хохотала, что уронила на пол телефонный аппарат, зацепившись ногами в его проводах.
Я где-то читал, что жизнь скучна и однообразна. Не верьте этому люди. Тот, кто это придумал, мягко выражаясь – идиот.

После того, как Хлебосолов навёл порядок с картинами, он решил запечатлеть учащихся, педагогов на фотоплёнку, ну и оформить несколько стендов, чтобы таким образом была хоть какая-то память о дне сегодняшнем. Что касается дня вчерашнего, тут всё было в порядке, и даже функционировал музей, где всё было, как везде торжественно и по папочкам. Для того, чтобы осуществить задуманное решили принять на работу фотографа. Приблизительно через неделю такой человек пришёл и встал перед глазами Хлебосолова. Тот оценивающе оглядел его спортивную фигуру и остался доволен. Звали фотографа редким именем – Эдуард. Надо заметить симпатичный мужик. Женщины наспех стали выщипывать свои запущенные бровки. Психолог Танечка и та бросилась к зеркалу и так увлеклась, что заодно проредила и ресницы. Учитывая её цвет зубов, получилось заманчиво. Эдуард это оценил, как фотограф. Он подумал про себя, когда та ему улыбнулась в коридоре: «Такую бы мордашку разместить на пачках сигарет, вместо надписи – «Минздрав предупреждает…» кстати, он был недалёк от истины, потому что люди стали меньше читать, а тут увидели бы изображение Танечки, да и подумали прежде, чем совать сигарету в рот. Глядишь так бы, и оздоровили бы нацию. А что, «если ты ещё совсем не пьян», как пелось некогда в одной из песен группы «Воскресенье», может быть, хватило бы ума задуматься, глядя на такое изображение, над своим завтрашним днём.
Ну, так вот пришёл этот самый фотограф, и началась «фотосессия». Во дворе колледжа поставили лавки, и работа «закипела». Эдуард, судя по тому, как он передвигался – никуда не торопился. Ко всему этому солнцепёк, который подбросила погода как раз в этот период, превратил рядовую съёмку на фото в испытание не для слабонервных. От ярких лучей слезились глаза, а если учесть, что Эдуард всех поставил лицом к небесному светилу, то сами понимаете, как всё это выглядело со стороны. Он подолгу примерялся, подавая кое-какие указания. Люди терпели и через силу улыбались, смахивая руками поминутно накатывавшие слёзы. Когда через два дня Эдуард принёс получившиеся фотографии Хлебосолову, тот сразу не смог понять, что у него в руках и сказал, обращаясь к нему:
— Если всё это мы разместим на стенде, то получится «стена плача», а нам надо, чтобы снимки подходили под название – «Наши праздники и будни». Вот вы специалист объясните мне: чего они все на фотографиях утирают глаза? Что: кто-то умер?
Эдуард пожал плечами и ответил:
— Сам удивляюсь, чтобы в один день так совпало, что почти у всех случилось горе в семье.
Хлебосолов понял, что здесь между ним и фотографом царит полное недопонимание, и он спросил:
— Это можно исправить?
— Можно.
— Как?
— Переснять.
— Но это же дополнительные затраты?
— Вы догадливы, — Эдуард улыбнулся.
Хлебосолов, что-то прикинул в уме про себя и согласился:
— Ладно, давайте ещё раз, но теперь не на улице, а в актовом зале. Освещение там хорошее и вам никто мешать не будет, творчески решать поставленную задачу.
Эдуард как-то скривил губы и произнёс:
— Только вы со своей стороны проконтролируйте, чтобы больше никаких смертей. Я же не всемогущий…
Хлебосолов недоумённо кивнул головой и подумал: «Бывает же такое…»

Надо заметить, что трудовой коллектив колледжа в основном жил буднями. Праздники, как таковые, тоже имели место быть, но только, как правило, они начинались внезапно и заканчивались не успев осчастливить людей своим приходом. Как отметил физик по прозвищу «Вольтметр», что ожидание самого праздника всегда лучше самого праздника. Что-что, а он знал, о чём говорил. Вообще человек он был хороший: любил жизнь, водку и женщин. Даже перенеся два инфаркта, не изменял своим привычкам, и были даже случаи, когда он приходил на работу после такого похмелья, что у его коллег-женщин от сострадания к нему начинались преждевременные месячные.
Как-то «Вольтметр» пришёл на работу первого января. Ему открыл дверь изрядно подвыпивший вахтёр Василий Иванович. Так вот, как только физик переступил порог колледжа, вахтёр ему заговорщицки подмигнул, мол, как обстоят дела с «трубами»? А что тут скажешь, когда всю ночь «керосинил» и сейчас готов был выпить любую дозу «лекарства», но только бы затушить этот совсем нехороший огонь в своём организме. «Вольтметр» видно ещё находился под впечатлением от праздника, а поэтому решил удостовериться, что он всё ещё на этом свете и поинтересовался у Василия Ивановича:
— Какой сегодня день?
— Утро, — ответил тот.
— Это хорошо. Тогда уточню свой вопрос: какое число?
— Сегодняшнее, — Василий Иванович ну, просто был на высоте.
— Годится, — физик кивнул благодарно головой. – А месяц?
— Зима.
— Идём дальше, — «Вольтметр» явно заряжался неподдельным оптимизмом от вахтёра. – А год, какой сегодня?
— Новый, — отрапортовал Василий Иванович.
— Я так и думал, — сокрушённо вздохнул физик.
— Что так?
— Да, вот чуть было не проспал на работу. Который час?
— Уже пора, — вахтёр опят заговорщицки подмигнул тому, мол, а у них всё с собой было.
«Вольтметр», он же физик встал в сторожевую стойку и прислушался к своему внутреннему голосу. Он всё не мог поверить в то, что он пришёл на работу раньше всех. Кругом царила тишина: не было привычного гомона учащихся. Василий Иванович, слегка покачиваясь, увлёк физика к себе за перегородку, где он восседал перед связками ключей от кабинетов и шепнул уже открытым текстом:
— С Новым годом!
Вот тут «Вольтметр» только стал приходить в себя и припоминать. Чем больше он припоминал, тем больше ему казалось, что сегодня нерабочий день. Он опять попытался разговорить вахтёра на эту тему, мол, какой сегодня день, на что тот ответил так талантливо, что физик с этим не посмел не согласиться, а Василий Иванович ответил так:
— Хороший сегодня день.
— Принимается, — устало кивнул он вахтёру и опустился на стул за перегородкой.
Они что-то пили, потом выкурили несколько папирос. Опять пили, после чего попробовали «давануть песняка», но тесситура оказалась высоковатой для их голосов, и они перешли на речитатив. Очнулся физик только на утро следующего дня. Это было уже второе января наступившего Нового года. «Трубы плавились», и голова сигналила о выпитом с таким подобострастием, что хотелось взять её за волосы и опустить в ведро с водой. Пока «Вольтметр» приходил в себя, откуда-то появился Василий Иванович. Он нахмуренно посмотрел на физика и спросил того:
— А чего ты приходил-то?
— Так на работу, — ответил «Вольтметр».
— Какая может быть работа, чудак-человек? Праздники в стране – все гуляют! Сам президент одобрил всеобщее веселье, а ты припёрся…
— В самом деле? А какие же это праздники? – физик округлил глаза.
— Новый год… Целых десять дней страна будет пить и есть, пить и есть, — Василий Иванович довольно улыбнулся.
— Десять дней? – «Вольтметр» ещё больше удивился. – Так, это можно спиться?
— Запросто, как два пальца об асфальт… — согласился с ним вахтёр.
— И давно я здесь? – спросил Василия Ивановича физик.
— А я знаю? – тот облизнул пересохшие губы. – Я открыл глаза, а ты уже тут
— Так может, я и с работы ещё не уходил? Засиделся у тебя… — «Вольтметр» пыхтя, стал выбираться из-за перегородки, не веря тому, что наступили праздники, а он ещё на работе. – А точно наступил Новый год?
— А то – на улице зима и это радио объявило сегодня, мол, с наступившим Новым годом всех россиян.
— Это что же получается: я праздник пропустил?
— Почему? Раз ты со мной, значит, что-то у нас с тобой было…
— В каком это смысле?
— В праздничном, — вахтёр ухмыльнулся. – Не мог же я сам всё это выпить? — он кивнул головой на валявшиеся бутылки под ногами. – Вот и выходит так, что мы с тобой и проводили, и встретили – одним словом, всё, как полагается. И потом, если бы ты и пропустил бы этот праздник, их в году столько, что наверстал бы всё упущенное с лихвой. Ох, чего-то я устал. Надо присесть, а то мне ещё сутки здесь крутиться. Мой сменщик приболел, шельма. Ой, и хитрющий. Как только праздник — у него болезни обостряются. Прямо не человек, а сборник всяких заболеваний: то одно у него, то другое, а я отдувайся.
Василий Иванович ещё что-то говорил, но физик больше ничего не смог расслышать. Шатаясь, вышел из колледжа, плотно закрыл за собой дверь, подставив утреннему морозцу своё оттёкшее лицо.

Да, такое случается иногда, а почему бы и нет – все живые люди и… впрочем, я никого не оправдываю, ибо каждый в силах себя блюсти сам, а тем более, когда имя тебе — педагог. Наверно, это происходит оттого, что сама профессия постепенно превращается в аппендикс чего-то непонятного: есть деньги — есть образование, а точнее диплом об образовании, а нет, то получи что-то среднее. Что же касается знаний, навыков и умений – всё это может находиться на нуле. Знаете, есть такие нулевые циклы, так вот их в последнее время стало такое множество, что уже в глазах рябит. Ладно, если бы оно себя не проявляло, но его как раз и надирает и лезет оно повсюду из всех щелей и «сеет доброе и вечное», только урожай потом какой-то горьковатый получается.
Несмотря на всё это, ещё где-то оставались небольшие очаги образования, в которых как-то ухитрялись мирясь и ругаясь, завидуя и злословя пробовать учить подрастающее поколение. Одним из подобных мест был колледж, где всеми правдами и неправдами восседал в кресле директора — Хлебосолов. В столь смутное время, а именно, так его охарактеризовали современные политики, он был, чуть ли не единственной кандидатурой на эту должность, потому что никто другой не мог так, как делал это он, «рулить», имея небольшую, но всё же власть в своих руках. Да, ему было нелегко, а тем более «оппозиция» время от времени начинала «греметь щитами и копьями». Все эти, так сказать поборники справедливости, на самом деле ничего позитивного не привносили в работу трудового коллектива колледжа. Всё, что им удавалось, так это поднять с самого дна муть и тогда, все те, кто создавал видимость своей кипучей работоспособности, переводили дух, потому что в мутной водице легко было пересидеть это неспокойное время. Замечу, что в такой среде легко стать заслуженным работником, потому что в неразберихе тот, кто больше всего поддакивает и выступает с какими-то речами, исключением являются лишь речи революционного характера, всегда попадает на карандаш разнарядки, и «манна небесная» падает на того до тех пор, пока кто-то другой не займёт его место.
Вот, к примеру, хоть Андрюшкина и была человеком Хлебосолова, но вместе с тем она же имела и прямое отношение к тем, кто входил в «оппозицию». Именно она, сглаживая якобы острые углы в отношениях между работниками в коллективе, являла собой не что иное, как скрытую угрозу, как для одних, кто был в окружении директора, так и для других, кто выступал против него. До некоторого момента она успешно поднималась по карьерной лестнице, а потом как-то само собой этот процесс стал обратным: она скользила теперь вниз. Это было редкое исключение. Обычно такие особы, как Андрюшкина, преуспевают во многом и даже уходят на пенсию в почёте, но в её случае можно откровенно сказать – это как раз тот случай, про который говорят: «Бог шельму метит». Получив пощёчину от жизни и почувствовав, что Хлебосолов непросто её понизил в должности, но и вычеркнул из списка тех, кого допускал к своему, так сказать, обеденному столу, она затаилась. Когда немного поостыла, Андрюшкина ринулась в атаку, ломая на своём пути все условности, а заодно и традиции этого учебного заведения. Отойдя от административной деятельности, она встала на путь прямой конфронтации за свой, как это не парадоксально прозвучит — позор. Она в открытую хотела уронить авторитет Хлебосолова, а, поэтому, читая лекции по менеджменту, нисколько не страхуясь, решила выставить двум группам зачёты без проверки знаний, а так, как собственно иногда случалось в стенах колледжа – за деньги. Андрюшкина хотела спровоцировать «оппозицию» на очередную «мышиную возню», что опять в который уже раз повлекло бы за собой очередные разборки, и уж тут она бы не сплоховала и выдала бы комиссии столько информации под грифом «совершенно секретно», что Хлебосолову было бы дальше не усидеть в кресле директора колледжа. Это была бы сладкая месть. С уходом Хлебосолова, собственно и на карьере Кадушкиной был бы поставлен маленький крестик. Андрюшкина так и рассуждала, мол, лес рубят – щепки летят, а потом она, эта скороспелка, ей тоже была поперёк горла. «Оппозиция» без Хлебосолова пустила бы эту зазнавшуюся особу в буквальном смысле чуть ли не по рукам, так сказать, напомнила бы ей о её же корнях, а точнее о том, с чего та начинала, придя работать в колледж.
Так думала Андрюшкина и совсем по-другому мыслила «оппозиция», потому что её фамилия в списке подлежащих «четвертованию», стояла на третьем месте. Вот почему весь её расклад был всего лишь иллюзией и не более.
Как-то за всем этим незаметно зима истощилась, сморщившись почерневшими сугробами. Весна подкралась птичьими голосами к некогда белому изголовью красавицы и закрыла её глаза своими тёплыми ладошками. Потекли ручьи, и день стал прибавляться, а ночь укорачиваться.
Колледж решил отметить это событие небольшим концертом в честь празднования международного женского дня. Педагог-организатор по прозвищу «безумная Алла», благодаря своей нечеловеческой трудоспособности, сумела найти общий язык с мужской половинной коллектива, и те стали готовить собственными силами для женщин концерт. Без всякой суеты, и надо заметить и без всякого стеснения и страха, они после работы закрывались в актовом зале и репетировали до «седьмого пота».
И вот долгожданный день настал. Сцену украсили разноцветными шарами, и праздник начался. Зал взрывался аплодисментами неустанно. Особенным успехом пользовался географ Негодяев. Этот «тихий взяточник», не владеющий певческими навыками, сумел каким-то образом сесть на шпагат под музыку французского композитора Владимира Космы. Сесть-то он сел, а вот встать уже не смог. Так его, сидящим в шпагате, и унесли со сцены. Физкультурник Сеточкин, сантехник Андреевич и ещё несколько мужчин на счёт раз, два, три оторвали раздобревшего Негодяева от дощатого пола сцены и чуть ли не волоком под аплодисменты убрали его тело с всеобщего обозрения. Никто из зрителей не видел слёз географа. Те, кто в тот момент тащил его за руки за кулисы, подумали, что это слёзы радости. Да, тяжело ты бремя славы – психика не у каждого способна справиться с накатившимися чувствами. Плачь артист, плач! После этого своего номера Негодяев где-то ещё неделю ходил по колледжу так, как будто ему сделали обрезание.
Физик, он же «Вольтметр» выступил в жанре гитарной песни. Его голос не оставил в зале ни одного равнодушного, а если учесть, что он пел о женской трепетной груди, то сами понимаете, какой был эффект от услышанного. Даже то, что он практически не умел играть на гитаре, не помешало ему поставить зрительный зал в буквальном смысле «на колени» и кто-то сдавлено даже крикнул ему: «Браво!» Замечу, что вполне заслуженно.
Как всегда Зайцев, он же председатель профкома, сыграл на баяне танго под стук чечётки, которую сам же и исполнил, барабаня по сцене своими ногами. Он так старался, что споткнулся и упал прямо в зрительный зал. Его подняли и дружно вернули обратно, где тот, нисколько не тушуясь, завершил свой музыкальный номер.
Сантехник Андреевич рассказал стихотворение. Кстати, в нём не было ни одного намёка на какой-нибудь женский образ и, тем не менее, было непривычно видеть его в костюме и в галстуке. Получив свою порцию аплодисментов, он так воодушевился за кулисами, что хотел выйти ещё и рассказать несколько «нормативных» анекдотов. Его упросили этого не делать, чтобы не ломать сценарий. Он поворчал, но согласился под давлением большинства. Помотавшись несколько минут в глубоких раздумьях, предложил тогда исполнить, в качестве сюрприза французскую песню «Марсельезу». Голубеев, отвечавший за ведение концерта, остановил его, чуть ли не грудью, мол, не тот случай, на что Андреевич ему заявил:
— С каких это пор сексуальные меньшинства ставят условия большевикам?
Голубеев от такого откровения даже вспотел, но сдержался и ничего тому не ответил.
В течение целого часа мужчины удивляли своих коллег-женщин, переходя порой грань дозволенного. Здесь стоит упомянуть, что на подобные праздники чужих не пускают, и всё такое оставалось, как правило, внутри коллектива. Подвести черту под всем этим мероприятием выпало директору колледжа Хлебосолову. Если честно этого и не планировалось, но он так воодушевился, что решил дать заключительный аккорд и вышел на сцену. Зал замер. Где-то в задних рядах кто-то хохотнул, мол, опять будет книжки свои раздаривать. Хлебосолов пропустил эту реплику мимо ушей и стал говорить по привычке громко и без микрофона.
Его слушали и не слушали, потому что все уже устали, да собственно он и говорил всегда всё одинаково и неинтересно, а если учесть и то, что красноречием особенным он не отличался, то и получалось, что его не воспринимали. Нет, конечно, те, что находились в первых рядах, сидели смирно, хоть мысли у них были и о другом, зато все остальные уже вошкались на всю катушку и в этом процессе были неудержимы. Когда он отговорил минут двадцать, в зале уже стоял сплошной гул. Недовольство вот-вот могло его просто смыть со сцены, но Хлебосолов всё хотел что-то сказать и подыскивал какие-то слова, а те будто сговорившись, не подпускали его мысли к себе. И вдруг из-за кулис раздался возбуждённый голос сантехника Андреевича, который всё это время вёл «дискуссию» с Голубеевым на тему о сексуальных меньшинствах. Он так разошёлся, что его голос рванулся на сцену с каким-то отчаянием:
— Да, будьте вы все…
Хлебосолов, молчавший уже несколько секунд, посчитал это за подсказку и рявкнул в тему:
— Счастливы!
В зале зааплодировали и встали с мест, давая понять, что всех уже ждут дома дела. Хлебосолов покраснел и понял, что его просто терпят, а не уважают. Он скользнул усталыми глазами по измученному лицу Кадушкиной и подумал про себя: «Вот и ты, как они, а ведь так хорошо всё начиналось».

Апрель 2007 г.