Отпущение грехов. Окончание

— 25 —

 

Наверное, это и есть то, что полковник госбезопасности, провожая нас в аэропорту, назвал звериным чутьем. Благоприобретенное, сказал он. Наблюдается у представителей моей профессии.

Я даже не успел разглядеть, что там — за дверью. Я оборачивался, мечтая встретиться глазами с Ружиным и покрутить пальцем у виска — мол, ты что, головой поссорился? Зачем орать-то? Но несколько слагаемых, — испуг и ярость в его голосе, встревоженный и удивленный вид во время телефонного разговора, а главное — то, что дверь, не дожидаясь приглашающего движения моей руки, вдруг распахнулась, — быстро просуммированные мозгом, заставили мое тело броситься на пол.

Очень вовремя, как оказалось. Смутная тень, бывшая за дверью, чьи очертания я едва успел уловить боковым зрением, распахнула дверь, подняла автомат — судя по виду, «Узи» — и принялась с бедра поливать комнату. Прежде я такие кошмары только в кино видел. Теперь вот и наяву сподобился.

Тень, которая оказалась длинным кожаным парнем вроде тех, что столкнулись со мной в туалете ресторана «Москва», несколько раз провела дулом по комнате крест на крест. Вид у нее при этом был тот самый, что в американских боевиках, и я даже не знаю, чем это вызвано — то ли парень неосознанно подражал им, то ли, наоборот, это мое сознание зафиксировало его таким, приняв за основу по возможности более знакомый образ.

В попавшей под обстрел комнате царил настоящий ад. Все разлеталось мелкими осколками — оконное стекло, сверкнувшее в лучах заходящего солнца тысячью маленьких алмазов, телефонная трубка в ружинской руке и сам телефонный корпус, причем заключенные в нем детальки жалобно звякнули — звук, чудом зафиксированный сознанием в треске стрельбы. Разлетелась агатово-черными осколками поверхность телефонного столика, брызнули щепой многочисленные деревянные детали обстановки. Даже люстре — и той досталось на орехи — дескать, нечего под потолком болтаться.

Но самой яркой картиной, врезавшейся мне в мозг, стал Ружин, который так и застыл с перекошенным в крике (не открывай!) ртом. А потом это изображение разлетелось клочьями красного, белого, серого и всех этих цветов вперемешку. Синяя рубашка вдруг пошла волдырями, словно тело его взрывалось изнутри, и стала быстро менять цвет на темно-бордовый, почти черный. Потом в воздухе мелькнули ноги, и то, что было когда-то Ружиным, — его окровавленные останки, — рухнуло взад вместе со стулом.

Если хотите, назовите это Армагеддоном — вы не очень ошибетесь. Во всяком случае, я, лежавший на полу и имевший сомнительное удовольствие наблюдать за развитием событий снизу, воспринял их именно так. А как еще прикажете их принять, если в один миг все вокруг из нежно-розового превратилось в темно-бордовый, цвет крови на сердце, цвет ужаса?

Зато парень воспринимал происходящее в совершенно ином цвете. Он был носителем божьей воли, он вверг эту комнату в хаос возмездия, и я уверен, что в этот момент он почти физически ощущал божественную длань, поощрительно-снисходительно поглаживающую его по загривку.

Но рожок у него закончился быстро. «Узи» выплевывает пули, даже не успев их распробовать, за что его и не любят многие, предпочитая укороченный АК, хоть тот и более тяжел. Сперва посланец смерти застыл с недоуменным выражением лица, затем кивнул, сообразив, чем вызвана задержка процесса разрушения, и полез в карман. Меня он не замечал — или думал, что скосил сразу, как только распахнул дверь.

Это было не так, я был жив и даже без единой царапины. И я доказал это, хотя для начала и пришлось совладать с ужасом — чувством, которое посетило меня, пожалуй, впервые, и которое я не хотел бы пережить снова. Но я переборол ее, эту липкую гадость, связывающую конечности не хуже веревки.

Первым в дело пошел сервировочный столик, который стоял перед автоматчиком — о прикрытии в смысле маскировки, пусть даже таком немудрящем, он все же позаботился, значит, господь не до конца его разума лишил. Но это прикрытие сыграло сейчас в мою пользу, ударив сектанта по ногам. Тот отскочил назад, распластавшись спиной по стене, и взглядом, полным яростной ненависти, уставился на меня. Автоматный рожок, который он не успел вставить, вывалился из его руки и глухо упал на ковровое покрытие пола. Однако «Узи» остался у него, хотя вполне мог бы тоже выпасть — если бы ремень не был предусмотрительно обмотан вокруг запястья.

Для него моя запоздалая активность явилась полнейшей неожиданностью. Он привык к тому, что я лежу на полу, и думал, что так будет продолжаться вечно, но я его разочаровал, ввергнув в легкий шок. И, хотя он быстро прошел и парень в черной кожанке присел, подбирая с пола упавший магазин, это было уже все равно — я вынул из кармана пистолет ментика и навел его на автоматчика, молясь про себя, чтобы тот единственный патрон, который, как я считал, я оставил в стволе, не выпустив в Засульского, действительно там был. Проверить это наверняка я так и не удосужился — просто нужды не было.

Глаза посланца смерти расширились, когда он увидел, чем я ему угрожаю. Теперь в его взгляде не было ни ярости, ни ненависти — он горел одним только фанатичным огнем, верой в собственную миссию и, как следствие этого, в невозможность смерти — по крайней мере, до тех пор пока миссия не будет завершена. Оскалившись, он рванулся вперед, по ходу движения пытаясь вставить магазин, и я, не дожидаясь, когда он это и в самом деле сделает, выстрелил.

Патрон там был. Тот самый, единственный. И он спас мне жизнь, оборвав при этом жизнь чокнутого фанатика, который едва не поставил жирную кроваво-красную точку на нашем с Ружиным предприятии. Впрочем, о Ружине уже стоило забыть. О мертвый — либо хорошо, либо ничего, а говорить о Ружине хорошо у меня пока времени не было, так что я выбрал второе.

Вскочив, я По-привычке наскоро обтер пистолет о свою одежду, бросил  его тут же не пол и выскочил из ружинского номера, по пути обогнув  столик, на котором теперь царил полный разгром, и переступив через  теперь уже очень мертвое, но совсем недавно даже слишком живое тело фанатика, на чьем лбу чернела единственная ранка, круглая, как жизненный цикл.

Толкнув свою дверь и обнаружив, что она заперта, я полез в карман за ключом, попутно осмотревшись. Странно, что в коридоре еще никого не было. Хотя, чего уж тут странного — люди тянутся туда, где в данный момент детей делают или, по крайней мере, занимаются тем же самым, но совсем не туда, где лишают жизни. Тяга к лицезрению и первого, и  второго считается извращением, но так уж устроена человеческая психика. Туда, где стреляют, никто не спешит. Бесплатная раздача пуль людей не прельщает. Так и мои соседи по этажу — запрятались подальше в ожидании приезда милиции, когда можно будет высунуть нос не опасаясь, что его отстрелят.

Но один человек, кроме меня и мертвого фанатика, здесь все же был. Коридорный, доставлявший заказ в ружинский номер. Но он присутствовал при сцене налета не потому, что был очень смелый или его заставили это сделать (хотя последнее в какой-то мере все же имело место); просто он был мертвее автоматчика, а в таком состоянии ни смелость, ни подневольное положение смысла не имеют. Мертвее автоматчика он был сразу по двум причинам. Во-первых, достиг этого состояния раньше него, а во-вторых, лежал около лифта, имея на плечах одну лишь нижнюю челюсть. Остальное было снесено — уж не знаю, чем, но подозреваю, что предметом вроде мачете. Где находилась вторая половина его головы, я не стал любопытствовать. Зрелище было не из самых приятных, и я решил, что на сегодня с меня подобных натюрмортов хватит.

Открыв, наконец, свою дверь, я прошмыгнул в номер, прикрыл за собой дверь и, подперев е спиной, тяжело вздохнул. Господи, спаси и сохрани душу раба грешного твоего Вадима, который жизнью жил неправедною, который отправил на тот свет не один десяток человек, который считал, что нет на свете крови, способной его удивить, и нет на свете смерти, способной ввергнуть его в ужас. За эти два дня ты, в горней милости своей, напихал рабу своему Вадиму полную запазуху кровавых пейзажей, поразивших его до глубины души, и смертей, ввергших его в пучину кошмара. Хорошо хоть — не безумия.

С Богом так не говорят, да? Я злой стал? Ну что ж, это не удивительно — при том раскладе, который имелся у меня на руках. Удивительно, что я при этом не кусаюсь. В общем, спасибо тебе, Господи, что я еще не свихнулся. Значит, это еще впереди. Каким весельем взгреешь ты меня на пути в мир умалишенных?

Переведя дух, я вдруг сообразил, что телефон в моем номере звонит, не умолкая. Это был не такой звук, как у Ружина — резкий, заставляющий вскакивать и прятаться в туалете. Это было весьма мелодичное, хоть и малоприятное по случаю механического происхождения переливание звуков из динамика в микрофон и обратно. Как переливание из пустого в порожнее.

Я подошел к аппарату и снял трубку.

— Открыто, войдите.

— Куда я попал? — спросил дребезжащий голос.

— А куда вы целились? — в свою очередь спросил я.

— Мне нужен номер некоего Николаева.

Я чуть было не брякнул, что никакие Николаевы здесь не водятся, вымерли, как мамонты, еще до вторжения Наполеона, но вовремя вспомнил, что, собственно, согласно последней могучей воле родного комитета госбезопасности, или как его сейчас обзывают, Николаев — это мое родное на данный момент рекло. Под которым меня и знают работники «Сибири».

— Николаев на проводе, — сказал я.

— Что у вас там происходит?

— Глубокий пардон, — я даже опешил. — А с кем это я общаюсь, если это, конечно, не секрет?

— А-а, черт! — угрюмо сказал голос. — Все равно не до церемоний. Полковник Федеральной службы безопасности Ацидис. Так что там у вас, в конце концов, происходит? Я позвонил Ружину, чтобы предупредить его — никому дверь не открывать! А потом какой-то грохот, шумовые помехи и — тишина. Вы в курсе событий? Вы же его напарник?

— Ну да, — сказал я. — Только теперь, получается, бывший напарник. Вы слегка опоздали со своим звонком. Я как раз открывал дверь. Ружин мертв.

— Ч-черт!.. — скрежетнул зубами невидимый полковник. — Досада какая… Я обещал Ружину при встрече, что мы со своей стороны сделаем все возможное для вашей безопасности, раз уж дело так обернулось, но сектанты оказались даже расторопнее нас. Когда наши люди прибыли к объекту, «Белые дети» уже замыкали вокруг него кольцо. Мы взяли их всех, но оставалась вероятность, что кто-то проник в гостиницу. Ма-аленький такой шанс. И они им воспользовались, да? Ну, а с вами-то все в порядке?

— Шиза косит наши ряды, — грустно сообщил я. — Но я пока держусь. Хотя с каждым часом шизею все больше.

— Что с нападавшими?

— Он был один, — сказал я. — Хотя, если вас послушать, их тут еще целое стадо носиться может. Но этого я убил. Застрелил. Пуля в лоб — и на боковую.

— Хорошо, — сказал полковник. — Сидите в своем номере и ни в коем случае не покидайте его. Если в номере Ружина остались ваши следы, не беспокойтесь о них. Мы к этому делу милицию и на пушечный выстрел не подпустим. Все расследование будем вести сами. Уже ведем. Так что сидите и ждите. Условный сигнал — два спаренных стука в дверь. Я скоро подъеду.

— Вы сами? — удивился я.

— Ну да, — подтвердил он. — А что тут такого? Или я по голосу — дряхлый дедушка, из которого песок сыплется?

— Да нет, — соврал я. — По голосу — не сыплется. Но, мой генерал, а как же конспирация?

— Мне говорили, что вы даже близко не наш, Николаев, — холодно сказал дребезжащий полковник. — Вам, вольному стрелку, такое понятие, как субординация, наверное, неизвестно. Но все-таки постарайтесь держать себя в руках.

— Да, мой генерал, — я усмехнулся. — Так как на счет конспирации.

— Ну хорошо, — устало вздохнул он. — К черту конспирацию, говорю, раз игра пошла в открытую. На вас, если не ошибаюсь, сегодня тоже было совершено покушение. Так вот, скрываться больше не считаю нужным. Как говорится, карты на стол. Пусть они знают, что вы связаны с нами. Тем более, что они все равно это уже знают.

— Круто вы загнули, — уважительно протянул я. — Сами не запутаетесь?

— Не должон, — полковник нервно хохотнул. — У меня там еще одно дело есть. Ружин, в отличие от вас, машину взял не в агентстве, а у администратора. Он сам сообщил нам об этом. Вот я и хочу ее вернуть, чтобы накладок не было. Ну ладно, Николаев, давайте обоюдно заткнемся. Чем раньше мы это сделаем, тем раньше я буду у вас.

— Жду, — сказал я и повесил трубку. А чего? Он сам сказал, что нужно заткнуться.

Я подошел к окну и навалился лбом на холодное стекло. Как это он сказал? «Держать себя в руках»? Не понравилось ему, что я его «мой генерал» называю. Хорошо сказал, старый пердун. Только неужели он и вправду думал, что я испугаюсь его тона или начну проявлять уважение в тот момент, когда его контора — а вместе с ней и он сам — крупно облажались, и жертвой этого облажания стал Ружин, а по гостинице, вполне возможно, носятся толпы богомольцев, таких же диких и буйных, как тот, что на моих глазах превратил в руины соседний номер? Да пошел он на хрен, этот пень с дребезжащим голосом! Мне сейчас совсем не его бояться надо.

За окном, как ни странно, царили тишь, гладь да божья благодать. Если гэбэшники и вправду взяли «Белых детей», пытавшихся замкнуть кольцо вокруг «Сибири», то сделали они это тихо, аккуратно, без шума. Чисто. Не то, что фанатик-сектант, открывший огонь по номеру Ружина. Там ни о какой чистоте и речи быть не могло.

Вспомнив это, я метнулся к дипломату, открыл его и вынул ТТ. Береженого бог бережет. С пистолетом за поясом я буду чувствовать себя не в пример увереннее. И пусть какой-нибудь свихнувшийся попробует сунуться. Я из него решето сделаю. Хотя, учитывая силу удара пули, выпущенной из ТТ, это скорее будет похоже на разрозненные куски решета.

Мной вдруг овладело состояние беспокойства. Я ни за что не смог бы сейчас усидеть на одном месте. Вот тогда бы я точно пал жертвой шизы. Я бегал по номеру из угла в угол, как стайер, которому нужно сделать десять тысяч, и которому под это дело выделили квадрат размером четыре на четыре.

А в соседнем номере в ванной комнате томился в это время пленный ментик. Ох, с каким удовольствием я задал бы ему сейчас несколько вопросов! И он бы мне на них ответил, никуда бы не делся. Или я применил бы к нему такие нетрадиционные методы лечения немоты, от которых даже Эйфелева башня заговорит.

Но возвращаться в ружинский номер я не стал. Во-первых, с минуты на минуту мог нагрянуть полковник — черт его знает, откуда он звонил, может, из машины по дороге сюда. А он просил, чтобы я ни в коем случае не покидал пределов своего номера и не беспокоился о следах, которые остались в ружинском. И я, как ни странно, склонен был прислушаться с его советам в этих двух пунктах. А во-вторых, ментика скоро освободят — если уже не освободили — гэбэшники. Со слов полковника, они сами будут вести — уже ведут — это дело. Ну, не драться же мне с ними из-за одного обосранного гада, в самом деле! Тем более, что мы, вроде бы, в одной упряжке.

В дверь постучали. Именно так, как и говорил полковник. Два раза — пауза — еще два раза. Я подошел и открыл. На пороге стоял пожеванного вида старикашка, который вполне мог говорить дребезжащим голосом. И, когда он открыл рот, я убедился, что голос у него действительно дребезжит.

— Администратор мертв, — сказал он. — Машина ему больше не понадобится.

— А с ним что случилось? — слабо удивился я. Сильно удивляться сил уже не было. Трупы приелись.

— Зарезали. Воткнули отвертку в горло. Кстати, мои ребята взяли здесь еще троих сектантов. Так что можете считать, что вы сегодня именинник.

— Так и буду считать, — кивнул я. — Проходите. Вы по поводу моих именин, случайно, мне подарочка в виде бутылочки чего покрепче не принесли?

На сей раз я удивился сильно. Потому что вместо ответа старик вынул из кармана своего коричневого плаща бутылку бормотухи, гордо именовавшейся, судя по этикетке, ромом, и протянул мне. В ответ на мой удивленный взгляд, усмехнулся:

— Берите, товарищ Николаев. Я не в первый раз замужем и представляю, что требуется человеку, оказавшемуся в вашем положении. Я и сам хлебну глоток-другой. Мне, правда, много нельзя, положение не позволяет, а вы пейте — я пойму. И, если можете, напейтесь в дымину.

Я принял бутылку из его руки, отвинтил пробку и понюхал. Пахло неплохо. Я припомнил, что ром, даже если он разлит в ближайшем подвале, можно — и предпочтительнее — пить именно из горла. И я приложился к бутылке прямо не отходя от кассы, то есть — от полковника. Сделал глотка четыре и передал эстафету ему, прислушиваясь, как напиток Веселого Роджера скатывается по пищеводу, обжигая его, в желудок, и уже оттуда, теплыми успокаивающими волнами разливается по всему телу.

Полковник тоже пару-тройку раз хлебнул и вернул мне бутылку, сообщив:

— Я — пас. Остальное ваше. Пойдемте пока побеседуем относительно вашего будущего. Полагаю, что эта тема вас сейчас очень интересует. — И, словно это он был хозяином номера, а не я, прошел в комнату и уселся в кресло.

Я сомнамбулически проследовал за ним, на ходу делая опустошительные набеги на содержимое бутылки. К тому моменту, когда я устроился напротив полковника на диване, уровень в бутылке снизился наполовину.

— Начинайте, — сказал я, усаживаясь поудобнее.

— Первым делом, Чубчик, я вам вот что скажу, — полковник впервые назвал мое прозвище, и я удивился: значит, и ему оно известно. — Будь моя воля, я выдал бы вам премиальные, удвоенную сумму — поскольку Ружину деньги уже без надобности, его государство похоронит, потому что он был холост и сирота — и отправил в санаторий. Вы со своей задачей справились даже лучше, чем на «отлично». Вам, кажется, сам ихний бог помогал, так что все, что полагается по контракту, вы вполне заслужили.

— Прекрасная мысль, мой генерал! — я поднял бутылку, демонстрируя, что пью именно за это, и сделал могучий глоток. — Где же деньги?

— Не перебивайте меня, — он взглянул на меня серыми глазами, которые были гораздо холоднее голоса, и я заткнулся. — Я говорю, что это я бы так сделал. Потому что, хоть вы и считаетесь очень хорошим специалистом в одной известной сфере, в том, что здесь скоро начнется, — а, пожалуй, и уже началось, — вы дилетант. В этой войне у вас нет шансов остаться в живых, кроме одного — продержаться подольше, до того времени, пока вам не будет разрешено отправиться восвояси. Повторяю — это ваш единственный шанс. Но, к сожалению, не я солирую в нашем славном оркестре, так что вы этого последнего шанса уже почти лишены. Слишком мало у вас возможностей дожить до полудня завтрашнего дня, когда придет официальное извещение, что вы свою часть соглашения выполнили. Поэтому я позволю себе роскошь дать вам один совет: вцепитесь в жизнь зубами и ни за что не отпускайте ее до двенадцати часов пополудни. Если вы сможете это сделать, считайте, что у вас будет еще один День рождения. А мы потихоньку начнем отлавливать сектантов. Список у нас, слава богу, имеется.

— Нелегкую вы передо мной задачу поставили, мой генерал, — я снова отхлебнул из бутылки. — В этом городе, насколько я успел заметить, слишком много фанатиков. И все они так и путаются под ногами.

— Ну, — усмехнулся полковник. — Задача не так трудна, как кажется. Активно охотиться за вами они теперь все равно поостерегутся, потому что знают, что вы у нас под наблюдением. Но вам, конечно, все равно нужно быть начеку. А вот на счет того, что их слишком много… Вы полагаете, что чаще, чем следует по теории вероятности, сталкивались с сектантами? Ничего подобного. Вот цифры. У среднестатистического обывателя, прожившего в городе не меньше десяти лет, примерно две сотни знакомых, которых он может остановить при встрече просто для того, чтобы поболтать. Ежедневно, по принципу случайности, он может встретить трех из них. При этом он не ищет встречи. Вот такой расклад. А сектантов — три тысячи. Тем более, вы их активно искали. Тем более, что добрая половина из них теперь сама жаждет общения с вами. К тому же вы провели на улице гораздо больше времени, чем среднестатистический обыватель, а это значительно повышает вероятность контакта.

— Та-та-та, полковник, — сказал я, приканчивая бутылку. — Какие же выводы мне сделать из сказанного вами?

— Это уж вы сами решайте. Можете оставаться здесь, можете поменять место жительства — и то, и другое в равной степени безопасно. С одной стороны, сюда они уже вряд ли сунутся, но с другой, если им приспичит, они вас и на новом месте найдут. Но одно я скажу вам твердо. Возьму на себя смелость сказать. На свой страх и риск, потому что вы спасли не одну тысячу жизней и заслужили это. На время до двенадцати часов завтрашнего дня даю вам карт-бланш, Николаев. При встрече с сектантами поступайте так, как сочтете нужным. До двенадцати часов завтрашнего дня.

Т это было последнее, что я помню. Потому что ром и нервное напряжение взяли надо мной верх. Я не вырубился, потому что до самого последнего момента сознание мое оставалось ясным. Скорее, это было похоже на потерю сознания. Вот сидит полковник Ацидис, а потом его — р-раз — и выключили.

 

— 26 —

 

Вот так оно и ведется от основания мира — одни умирают, другие рождаются. Но вся соль в том, что сам процесс ни на минуту не прекращается. Кто-то уходит, оставляя начатое, кто-то приходит продолжать его дело, и этот процесс бесконечен. Так строился Кельнский собор, Так писался «Гаргантюа и Пантагрюэль». Так делалось и наше с Ружиным дело. Его убили, но остался я, и мне предстояло довести начатое до конца. Если, конечно, сумею.

Я проснулся, когда на часах было двенадцать. Судя по темноте за окном, ночи. До часа «Ч», объявленного «Белыми детьми», оставались сутки. Но я надеялся, что в виду чрезвычайных обстоятельств этот час вообще отменяется.

Голова не болела. Бутылка рома и нервное перевозбуждение взаимоликвидировали друг друга. Я сел на диване и обвел комнату мутным взглядом. Мутным не с перепою — со сна.

Что я ожидал увидеть — не знаю, но увидел все равно совсем не то, что ожидал. На кресле, там, где сидел прежде полковник, сейчас возвышался огромный детина с румяным лицом. Встретившись со мной взглядом, он улыбнулся и участливо спросил:

— Вы проснулись?

— Ну… — неопределенно протянул я. — Похоже на то.

— Полковник попросил, чтобы я приглядел за вами, пока вы спите.

— И вы согласились? — недоуменно буркнул я. — Я бы ни за что не согласился. У вас что, семьи нет, которая бы вас ждала?

— Меня полковник попросил, — со значением напомнил толстомордый, сразу напомнив мне кожаных спутников Цехового. Он сказал, что сектанты могут попытаться напасть на вас.

— Ну, наверное, могут, — согласился я. — А вы что — суперспециалист по сектантам?

— Глупо хвастаться, — резонно заметил он, — но вчера именно я обезвредил троих, пробравшихся в гостиницу. — И простодушно добавил: — Я сильный.

— Я вижу, — кивнул я. — И что ты теперь собираешься делать?

— Домой пойду. У меня там жена и маленький ребенок.

Поздновато, на мой взгляд, он вспомнил о них. Но лучше поздно, чем никогда — так давным-давно решил великий и могучий русский народ, а народ, как учили меня в школе, есть явное большинство. Большинство же не может ошибаться. С чем я его, большинство то есть, и поздравляю — оставаясь при этом при своем мнении: данный случай был исключением из правил. Румяному здоровяку следовало вспомнить о жене и маленьком ребенке много раньше — в тот момент, когда он верноподданнически согласился выполнить просьбу полковника Ацидиса.

Но он опоздал и, в принципе, это были его проблемы. Я мотнул головой в сторону ружинского номера и спросил:

— А там есть кто-нибудь?

— Да, — подтвердил он, поднимаясь. — Двое наших парней дежурят. Если желаете, можете заглянуть, поболтать — они предупреждены.

— Ага, — сказал я. — Я рад. С такими успехами меня скоро в штат зачислят. Что вы с ментиком сделали?

— С кем? — он округлил глаза, но, сообразив, о ком речь, вернул им нормальную форму и ответил: — Отвезли в контору. А вот что вы, интересно, с ним сделали? Ему в штаны словно мамонт насрал.

— А ничего мы с ним не сделали, — усмехнулся я. — Не успели ничего сделать. Просто обсуждали при нем, какие могут быть пытки. Потом Ружина убили. Жалко. Все веселье, понимаешь, испортили.

— Ну, ему повезло, — заметил здоровяк. — У него, по-моему, и так крыша уехала — фиг догонишь. Вы его таки довели до кондиции – колоться будет, даже не заикаясь.

— С конторы бутылка, — заметил я. — Ну, ты уходишь?

— Да, — кивнул он. — Ты уже проснулся, сам о себе позаботишься. Ты, похоже, человек взрослый, без противогаза тебя не возьмешь. Там Ацидис записку оставил, — он махнул рукой в сторону телефонного столики и, не говоря больше ни слова, вышел вон. Наверное, подумал, что, если останется, то я его заговорю до смерти. Возможно, так оно и былло бы — вопросы у меня возникали с периодичностью в минуту, но далеко не на каждый из них он был в состоянии ответить.

Я проследил взглядом за уходящим амбалом, потом встал и подошел к столику, где, согласно его прощальному жесту, лежала записка Ацидиса. И действительно обнаружил там листок бумаги, на котором убористым почерком было написано то, что полковник уже говорил мне: «Помните, Николаев, я даю вам карт-бланш!». Это хорошо, что он освежил мою память, а то я, грешным делом, уже забыл о его словах. Славным все-таки человеком оказался этот старикан.

Прочитав послание, я, повинуясь какому-то позыву, вышел из номера и осмотрелся. Здоровяк, похоже, спускался вниз на лифте, потому что механизм негромко гудел. Из соседнего номера слышались приглушенные голоса — скорее всего, оставленные там гэбэшники вели беседу. Стараясь ступать неслышно, я добрался до лестницы и бросился вниз.

Лифт остановился. Потом послышались шаги. На несколько секунд они затихли и здоровяк перекинулся с кем-то — думаю, с администратором — парой фраз. Это дало мне возможность сократить расстояние – когда скрипнула дверь, я выскочил на последний пролет. И застыл там. Потому что оттуда имел возможность видеть все, что имело место быть в холле и все, что происходило на улице, сам при этом оставаясь в тени, совершенно незамеченным.

Здоровяк постоял немного на крыльце — дурацкая привычка, которой повинуется девяносто девять человек из ста, я в том числе — и пошел дальше. Спустившись вниз, он взял круто вправо, чтобы хот немного слиться с кустами, которые с этой стороны были слабо повреждены взрывом и все еще возвышались почти китайской стеной.

Но его все равно было хорошо видно — здорового парня на фоне зеленых насаждений. Потому что затемненные стекла, которые раньше создавали почти интимную полутень у нетронутого еще входа, были теперь выбиты, а новых вставить, понятное дело, не успели. И я прекрасно разглядел все, что произошло дальше, тем более, что в какой-то мере это для меня неожиданностью не стало. Собственно, я и покинул свой номер именно для того, чтобы увидеть нечто подобное. И угадал.

Здоровяк дошел до подъездной дорожке, свернул на тротуар и пошел к одиноко стоящей машине, все так же держась поближе к густому кустарнику. А потом взмахнул руками и свалился в него. Некоторое время густопереплетенные ветви выдерживали тяжесть большого тела, потом уступили его напору и, уже мертвый, здоровяк скрылся в зарослях, оставив торчать наружу, полагаю, одни подошвы. До утра — и в этом смело можно было присягнуть — его никто не обнаружит и не хватится. Чистая работа.

Чистая еще и тем, что никакого звука я при этом не услышал – ни малейшего хлопка. Кто бы это ни был, а пользовался он явно винтовкой. Для пистолета открытое пространство — совершенно безлюдное – было слишком велико. А стрелять одиночными из автомата в такую неверную – в смысле ночного времени — мишень было неудобно. Даже если пользоваться при этом инфракрасным прицелом. Я склонялся к мысли, что прицел все же был задействован, но не на автомате, а на винтовке. А она, в свою очередь — согласно моим предположениям — находилась в руках Гаврилы Сотникова. Потому что слишком ювелирная была эта работа – грохнуть человека с одного выстрела, не наделав при этом шума, когда на дворе стоит тьма — хоть глаз выколи. Можно было, конечно, послать кого угодно, ежели оружие с оптикой, но зачем рисковать, когда под рукой имеется охотник-промысловик, чья святая обязанность как раз и заключается в том, чтобы всаживать в цель пулю за пулей, не взирая на то, какое на дворе время суток.

Я развернулся и направился обратно. Уже не знаю, что задумали сектанты — снимать всякого, кто попытается выйти ночью из гостиницы, или только сотрудников ФСБ, включая, по неведению, и меня, но одно я понял наверняка — полковник Ацидис все-таки допустил ошибку, решив, что «Белые дети» не будут активно охотиться за мной, обнаружив, что меня опекает ФСБ. Он забыл при этом, что они все, как один — фанатики, и стали бы охотиться на самого Сатану, попадись он им на пути.

Мне совершенно не нравилась эта их фанатичная решимость. Главным образом потому, что она самым непосредственным образом угрожала моему драгоценному здоровью. И я собирался прекратить это безобразие, пока оно не зашло слишком далеко.

Поднявшись в свой номер, я разметал постель, взломал тайник и выгреб из него с десяток пистолетных обойм. Черт его знает, с чем мне придется столкнуться нынешней ночью. Но, во всяком случае, мины я брать не стал. Шестиствольный пулемет — тоже, решив, что такие радикальные меры даже для сектантов слишком радикальны.

По давней, хотя и непонятной традиции, я присел на стул перед дорогой. Почему-то мне подумалось, что она будет дальней, эта дорога. Может даже, слишком дальней, длиннее, чем мне хотелось. Но так это или нет — покажет будущее.

Я прислушался. В гостинице царила неестественная тишина. Даже постояльцы не пьянствовали, не смотря на довольно раннее для них время — первый час ночи. Словно и не остывало сейчас в кустах тело только что убитого здоровяка-гэбэшника. Словно и не было сегодня кровавой бани, устроенной в ружинском номере свихнувшимся богомольцем. Какая-то противоестественность была в том, что после всего случившегося «Сибирь» продолжала жить своей собственной жизнью, будто находилась в ином измерении и происходящее в этом мире ее не касалось.

Мне вдруг захотелось остаться с ней, в ее изолированной Вселенной. Мысль не так уж глупа, какой могла показаться сначала, не смотря на то, что эти самые стены не далее, как сегодня вечером стали свидетелями перехода в мир иной как минимум четырех человек. Все-таки, надо полагать, после всего случившегося, ФСБ не оставила «Сибирь» без внимания, и в ней можно было неплохо отсидеться. Или хотя бы попытаться это сделать. Но где гарантия, что Сотников вдруг не решит выбрать себе позицию, из которой будут прекрасно просматриваться мои окна и не попытается покончить со мной через них. И ведь он может это сделать — не промахнется.

Поэтому я решил, что дальше рассиживать бессмысленно. Поднялся, засунул оба пистолета — трофейный, Цехового, и взятый из устроенного госбезопасностью тайника — за пояс и вышел в коридор.

Из ружинского номера все еще доносилось бормотание. Сидевших там гэбэшников мало волновало то, что я с завидной регулярностью крейсировал по коридору. Они были заняты более важным делом – они разговаривали.

И я не стал им мешать. Осторожно, как и в первый раз, пройдя до начала лестничного марша, я стал неторопливо спускаться вниз. Спешить я не собирался. У меня была другая задача — настроиться на нужный лад. Потому что в ожидании чего-то, весьма похожего на развязку, у меня тряслись поджилки. А выходить на охоту с трясущимися поджилками — последнее дело, это вам любой охотник скажет. пусть они трясутся дома, а в момент убийства стрелок должен быть собран и как никогда подчинен одной цели, которая заключается в том, чтобы не дать жертве уйти. Вот этого состояния я и пытался достичь.

До идеала я так и не дотянул. Правда, чего-то подобного мне все-таки удалось достичь — волнение в крови улеглось и я даже смог подумать о предстоящем деле, как о данности, которую невозможно изменить — мне, во всяком случае — и остается лишь одно: идти ей навстречу, чтобы все побыстрее закончилось.

Остановившись на том же месте, где стоял, наблюдая за убийством  здоровяка-гэбэшника, я призадумался. У меня возникла небольшая проблема — выбраться наружу и, по возможности, живым. Судя по тому, ч какой легкостью закончил свои бренные дни присматривавший за мной парень, сделать это будет очень непросто. Но ничего другого мне не оставалось — выбраться наружу через окно своего номера я тоже не мог, потому что и с той стороны наверняка сидел кто-то нехороший, чью принадлежность к секте «Белых детей Христа» и оспаривать не приходилось. Так что прорываться нужно было через центральный вход, хоть он и был изрядно искорежен сегодня днем.

Так ни до чего и не додумавшись, я положился на собственное везение и сломя голову бросился через холл. Пусть администратор, если он еще не спит, смотрит на меня, как на сумасшедшего — плевать. Как там на девизе ордена Подвязки написано? «Пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает»? Вот именно — если администратору придет в голову что-то непотребное при виде меня, галопом несущегося через холл, пущай ему будет стыдно. Просто человек пытается остаться живым в ситуации, которая уже покончила с несколькими, ему подобными. Что ж в этом плохого? Даже если вид у меня при этом совершенно идиотский. Но я так скажу: очень мало существует людей, способных сохранить пристойный вид, ведя борьбу за собственную жизнь. Их портрет — напряженное лицо, вытаращенные глаза, вздувшиеся вены и натянутые жилы шеи. Если это есть описание героя — то я испанский летчик.

Моя задача облегчалась тем, что мне не нужно было возиться с открыванием двери. И она сама, и целый ряд пролетов по обе стороны от нее были расстеклены взрывом, и я мог выбирать любой из них. Я выбрал крайний правый.

Нырнув в него, я прокатился по траве и затих в паре метров от неподвижного тела моего сидельца. Обыкновенная мера профилактики, хотя я и сомневался, что она так уж необходима. Если бы Сотников решил грохнуть меня в холле гостиницы, — а я, убейте, не пойму, почему он этого не сделал, разве что в момент моего спурта отлучился в туалет, — то он сделал бы это, и высокая подвижность моего тела ему, с его-то опытом, не помешала. Но он не сделал этого, а я, нырнув в кусты, наверняка выпал из поля его зрения, так что мои катания по траве уже ничего не могли изменить.

Охота началась. Густые заросли кустарника тянулись далеко во тьму, и я мог под их прикрытием добраться черт знает куда, хоть до самого городу Парижу, главное, чтобы моя жертва, Гаврила Сотников, не снялся раньше времени с насиженных мест и дождался моего прибытия. А уж я его не подведу — приду обязательно, пусть даже мне для этого придется целую ночь обшаривать окрестности в поисках драгоценной добычи.

 

 

 

 

 

— 27 —

 

По мере того, как я двигался вдоль ряда кустов, свет, падающий из расстекленного гостиничного холла, становился все жиже и меня постепенно захватывала тьма. Доползши до конца декоративных насаждений, я вынул из-за пояса ТТ и, прислонившись спиной к росшему тут одинокому дереву, принялся размышлять. По смерти Ружина и эта обязанность автоматически свалилась на меня. Я, как мог, старался не ударить в грязь лицом, но это у меня плохо получалось. Потому что те вещи, которые раньше я выполнял не задумываясь, причем довольно удачно, теперь требовали осознанной активности от мозга, а это нервировало. Ведь, казалось бы, и вещи были простыми, казалось – чего над ними голову ломать. Однако у меня по этому поводу словно комплекс сложился. Я будто чувствовал себя — в память о Ружине — обязанным хоть чуть-чуть задумываться над каждым своим шагом. Мне это не очень-то нравилось, однако покамест я ничего с собой поделать не мог. Но старался, и это обнадеживало.

Деревце, на которое я навалился спиной, было тонкое, — то ли сирень, то ли черешенка, — поэтому ни о каких удобствах и речи быть не могло. Но, как Ньютон под своей яблоней, я, сидючи под деревцем, тоже разжился неплохой идейкой.

Она заключалась в том, что я понял, с чего надо начать поиски вольного стрелка Гаврилы Сотникова, ежели, конечно, он еще сидит в своем закутке и караулит новую жертву. Он был профессиональным охотником, да? Возможно, даже более профессиональным, чем я. Я допускал подобное предположение, как ни больно оно било по моей гордости. Но, во-первых, я был один, к тому же в полной темноте, так что никто моего позора не видел, а во-вторых, я ощущал неодолимый позыв хоть в чем-то унизить себя. Это не был неампутированный вовремя пережиток моих мазохистских наклонностей, это было верным средством вызвать в себе то самое состояние злости, которое является непременным спутником настоящей охоты. Разные мудаки еще называют это чувство азартом – кто спортивным, кто охотничьим. В общем, если более пространно, я, охваченный этим чувством, во что бы то ни стало должен был отыскать Гаврилу и скормить ему его собственные зубы, чтобы вернуть себе самоуважение. Даже если свидетелем этого буду только я сам.

Итак, есть два профессионала — Сотников и я. Мы оба на охоте собаку съели, может быть даже, и не одну, оставим этот вопрос открытым. Поэтому, я думаю, естественно будет предположить, что в сходных условиях мы и мыслить должны одинаков. Ну, или почти одинаково. С Цеховым и тем более с Засульским о таком сходстве мышления и речи быть не могло — они, хоть и были хищниками, специализировались несколько в иной области. Другое дело Сотников.

Получается, для того, чтобы локализовать его местонахождение, его лежку, мне просто нужно было прикинуть, где бы залег я сам, если бы поставил перед собой задачу иметь прекрасный вид на парадный вход гостиницы «Сибирь», возможность вести планомерный отстрел выходящих из нее гомо сапиенсов и не подвергаться при этом риску быть обнаруженным.Впрочем, последнюю деталь можно было опустить, как несущественную: Сотникову достаточно было взять с собой пару богомольцев, которые затыкали бы рот случайным свидетелям, и эта проблема отпадала. Но при таком раскладе количество мест его возможного залегания увеличивалось в два раза, что, понятно, оптимизма не добавляло.

Тем не менее я вполз в кусты, высунув голову по ту сторону и почти касаясь тротуара подбородком. Не самая удобная позиция, но зато я, оставаясь в таком положении, продолжаю сохранять относительную неуязвимость.

Я внимательно осмотрел прилегающую местность. Ну, копия шпиона из мультика. Но меня такое сходство не смущало. Пусть хоть с мамонтом путают — главное, чтобы не мешали.

«Сибирь» находилась на Т-образном перекрестке. По одну сторону дороги, упиравшейся в гостиничную автостоянку, густо лепились жилые дома, по другую был скверик, в котором не далее, как накануне вечером – всего около шести часов назад, подумать только! — я отдыхал с ментиком, дожидаясь, пока его более стойкие в религиозном плане коллеги, обсасывающие со всех сторон данность взрыва, рассосутся. Что находилось за сквериком, я не помнил, но решил, что вряд ли Сотников засядет там — деревья представляли собой серьезную преграду для ведения прицельного огня. Даже если за сквериком будет высотное здание, не стоит ждать, что с него откроется хороший обзор – деревья тоже были довольно высокие. Годы подняли их и распушили их кроны, и теперь они неплохо прикрывали собой центральный вход.

Исключив таким образом из своего списка левый сектор, я автоматически проделал то же самое и с той стороной, где находился в данный момент сам — острый угол, плохая видимость. Нет, вряд ли Сотников выберет для засады эту сторону.

Оставался правый сектор, сектор жилых домов. Вроде бы, немного, но меня он изрядно смутил. Гаврила, насколько я мог судить, мог выбрать любой из подъездов — и даже крышу — каждого из домов, высившихся напротив меня. Но с тем же успехом он мог расположится и на десятке крыш зданий, уходящих вдаль по основанию этого Т-образного перекрестка, потому что они, дом за домом, уступом поднимались в горку. Небольшую, но достаточную для того, чтобы с них открывался выигрышный сектор обстрела. Если учесть, что Сотников, скорее всего, пользовался винтовкой, — и даже с оптическим прицелом, — то понятно, почему я впал в легкую панику. Богатый позиционный выбор для него — шикарная возможность заработать инсульт для меня. Просто мой мозг не выдержит такой напряженной работы и в конце концов откроет все шлюзы, приглашая кровь широкой волной затопить оба полушария.

Я с досадой сплюнул. Черт бы подрал Гаврилу Сотникова, который задал мне такую задачку. Черт бы подрал Олега Ружина, в честь которого я пытаюсь решить ее математическим методом. И черт бы подрал меня самого, раз у меня не хватает сил взяться за дело по-своему. То есть, по старому.

Но, убедив себя в том, что иначе, как по старому, нельзя, я выиграл эту маленькую дуэль с самим собой. Что оказалось не так сложно, как виделось сначала. Наверное, я хотел этого, и я это получил.

Довольный своей победой, ухмыляясь во весь рот, я вылез из кустов и, перемахнув через дорогу как мог быстро, заскочил в первый попавшийся подъезд. Не получилось работать головой — буду работать ногами.

Осторожно, сокрушаясь о том, что не прихватил фонарик, — правда, я все равно оставил его минувшей ночью в ружинской машине, — я поднялся до пятого этажа, выглянул из окна и прикинул обстановку. Пожалуй, надо было взять еще на пару домов правее. Угол, под которым располагался вход в «Сибирь» относительно того места, где я находился в данный момент, вполне позволял это сделать. Но прежде, чем спуститься вниз и приступить к планомерному обходу подъездов, я дошел-таки до последнего, девятого этажа. Раз уж оказался здесь, то не следует упускать возможность. Но на крышу подниматься не стал — успеется.

Спустившись вниз, я огляделся в поисках того, чем можно было пометить этот подъезд. Чтобы по ошибке не зарулить в него на обратном пути. На глаза мне попалась урна, и я, ничтоже сумняшеся, опрокинул ее. Понимаю, что поступил дурно и гринпис, напару с дворниками, в буквальном смысле слова съели бы меня вместе с говном, но тем не менее не стал казниться по этому поводу. Карт-бланш — так карт-бланш. Даже по мелочам.

Проскочив пару домов, расположенных еще дальше от гостиницы, я сразу отмел возможность расположения в них засады — здания строились в восьмидесятых, и окна в подъездах располагались довольно высоко, что затрудняло прицельное ведение стрельбы. Можно было, конечно, подтащить к окну стул или что-нибудь в этом роде и стрелять с этого постамента, но я сомневался, что Сотников согласится терпеть такие лишения, когда вокруг уйма куда более приспособленных мест и до наступления утра помех ждать ниоткуда не приходится. На последнее он должен был рассчитывать твердо, иначе вся затея теряла смысл – отстреливать каждого выходящего, укладывать их штабелями в кусты, когда под рукой суетятся случайные прохожие, сложно. Хотя, чего он добивался своими действиями, я, если честно, сказать не мог. Возможно, это было действие ради действия — черт его знает, с фанатика станется.

Исключив подъезды, я тем не менее пробежался по крышам, соблюдая необходимые меры предосторожности — ступая тихо, до звона в ушах вслушиваясь в темноту и держа наготове пистолет. Ах, мой милый Августин, то бишь, пардон, Гаврюшка, все пройдет — дай только добраться до тебя.

Но Сотникова там не оказалось. Я только спугнул с десяток кошек – и все. Правда, на второй крыше меня вдруг остановило пыхтенье и звуки, весьма напоминающие звуки борьбы. Я тихонько прокрался в их направлении, поплотнее сжимая рукоятку пистолета, и выглянул из-за батареи воздушных колодцев.

Однако то, что я увидел, борьбу напоминало так же мало, как танец маленьких лебедей в исполнении артисток Мариинского театра мало походит на первую прогулку детенышей тети Лебедь.

У люка, уперевшись в него руками, стоял мужик со спущенными штанами. То, что это был мужик, я понял сразу — он был такой большой, мускулистый и на редкость лысый, что на бабу не походил ни под каким соусом. С тылу к нему пристроился другой мужик, тоже со спущенными штанами. Половую принадлежность этого в темноте определить было не так просто, но я никогда не видел, чтобы баба пристраивалась к мужчине сзади. Во-первых, это неудобно и, мягко говоря, неосуществимо в физиологическом плане, а во-вторых, этого не бывает, потому что во-первых. Вот так.

Исходя из всего увиденного, я сообразил, что передо мной случка двух гомосексуалистов. Какого хрена они в такой поздний час забрались на крышу одиннадцатиэтажного дома, когда вполне можно было потрахаться и внизу, — все равно ночь была темная и прохожих было мало, — я не знаю, да и не мое это, собственно, дело. Пусть сношаются, где хотят. Мне бы, по-хорошему, развернуться и уйти при виде такого непотребства, но искушение было слишком велико. Я терпеть не могу гомиков, может быть, именно поэтому и сделал то, что сделал, а именно — вышел из-за своего бастиона, кашлянул в кулак и скромно поинтересовался:

— Э-э, извините, вы не подскажете, как пройти в библиотеку?

Здоровяк, находившийся в позиции трахаемого, дернулся в сторону. Может быть, дома его возвращения с затянувшегося заседания ждала жена и дети, и он испугался, что я — это не случайный прохожий, томимый жаждой познания книжной премудрости, а какой-нибудь не в меру любопытный сосед по лестничной площадке, который сразу пойдет и выложит все его доверчивой супруге.

На рывок своего партнера трахающий субъект ответил ревом боли – его член оставался в заднице любовника и рванулся в сторону вместе с ним. Однако, будучи куда менее самостоятельной единицей, причинил этим движением кучу неприятных ощущений своему хозяину.

Я стоял и с интересом наблюдал, как они разбираются в создавшейся ситуации. Комедия, достойная великого Феллини. Однако старого макаронника рядом не оказалось, так что я наслаждался зрелищем и впитывал ощущения в полном одиночестве. Жлобство, конечно, с моей стороны, и жуткий эгоизм, но я не особенно смущался по этому поводу, решив, что, побеги я сейчас за зрителями, и это будет куда большее жлобство.

Между тем, пока сунь-да-в-тело, как выразился один мой знакомый бабник, когда рассказывал, как его застал на месте преступления муж одной подруги, педики разобрались, где какая запчасть и кому она принадлежит, синхронно подтянули штаны, но если первый, которого трахали, поспешно сбежал в люк, то второй двинулся ко мне, угрожающе — насколько я мог видеть в темноте — стиснув кулаки.

— Ну, ты! — хрипло сказал он, и я подтвердил:

— Ну, я.

— Ты чего? Чего ты лезешь? Чего тебе надо? Не спится? Какого черта по ночам шатаешься? Зачем людям мешаешь? — засыпал он меня вопросами, и я протестующе взмахнул руками:

— Не все сразу! Я же нихренатушки не запомнил! Если вас не затруднит, пожалуйста, повторите, пожалуйста, все свои вопросы снова и по слогам, пожалуйста, для особо тупых. Если вас, конечно, не затруднит.

— Издеваешься, да? — запоздало догадался он.

— В яблочко, — подтвердил я. — Просто не смог удержаться. Уж ты извини бедного прохожего. Просто не люблю трахающихся котов и гомиков. Первые орут, вторые воняют. Борюсь, как могу.

Педик довольно ловко прыгнул вперед, в мгновение ока оказавшись рядом со мной, взмахнул рукой и уткнулся глазом в дуло пистолета. Это зрелище напрочь отбило у него охоту подраться, он быстро отступил на пару шагов назад и поинтересовался дрогнувшим голосом:

— Ты чего это? Ты — кто?

— А я это, — сказал я, — до ветру выскочил. Старшина Пинкертон из милиции нравов. Вали отсюда, пока я тебе головку не отстрелил. А то ты не только сегодня — вообще никогда кончить не сможешь.

— Придурок, — поставил он диагноз, скрываясь вслед за своим дружком в люке. Я хохотнул. Ну, подумаешь — удивил. Ну, подумаешь — придурок. Да за неполных двое суток, проведенных в этом городе, я столько шизанутых повидал!.. По сравнению с ними моя придурковатость — просто невинная несмышленость шаловливого младенца. Так что,  собственно, он меня не особенно огорчил. Зато я получил возможность от души посмеяться и слегка встряхнуться. И я этой возможностью воспользовался.

Оказавшись на улице, я осмотрелся. Эти два рейда кое-чему меня научили. Главное, я сообразил, что если Сотников и засел где-нибудь в подъезде, то окно перед ним наверняка должно быть открыто. Во-первых, потому, что обычно эти общественные окна особой чистотой не блещут, а если конкретнее, то сквозь них весьма затруднительно что-нибудь рассмотреть. Во-вторых, если даже предположить, что Сотникову до звездочек в глазах повезло и в своих поисках он наткнулся на один такой незапятнанный иллюминатор, он все равно должен был сразу открыть его, чтобы не совершать эту процедуру каждый раз, когда на пороге «Сибири» появится очередная жертва.

Это открытие значительно сужало круг моих поисков, хотя все крыши по-прежнему были мои. Зато теперь я мог забираться на них не таясь и не переживая, что откуда-нибудь из темноты вынырнет бородатая физиономия промыслового товарища Гаврилы и гнилыми зубами вцепится мне в глотку.

Однако крыша следовала за крышей, подъезд с открытым окном — за подъездом, а никаких признаков своей жертвы я так и не мог обнаружить. Впрочем, Сотникова лишь условно можно было назвать жертвой, но легче от этого не становилось.

Пробежавшись по крыше последнего из намеченных под инспекцию домов, я спустился, имея на руках те же карты, что и до начала пробега — то есть пистолет в руке, желание встретиться лицом к лицу с Сотниковым и отсутствие последнего. Такой результат меня расстроил. Это было совсем нехорошо. Это было даже плохо. Охота затягивалась. Более того, я, кажется, потерял след. Открытие, куда менее забавное, чем открытие Колумбом Нового Света.

Меня вдруг пронзила страшная догадка. Со слов полковника выходило, что теория вероятности вполне могла подсунуть мне свинью в виде сектанта, проживающего в одном из тех домов, которые я только что посетил. И этот гипотетический последователь учения Козодоя-Иванова вполне мог предоставить свою квартиру, если она выходила окнами на гостиницу, что было вовсе не исключено, в распоряжение своего старшего брата во Христе, то бишь Сотникову. Конечно, домашние могли бы воспротивиться этому, но эта помеха, если учесть, какими крутыми методами пользовались фанатики, легко устранялась. Так что Гаврила сейчас вполне мог торчать у любого из открытых окон квартир, время от времени постреливая из форточки.

Такое соображение не вдохновляло меня ни на труд, ни на подвиг. Выходит, что я остался кругом в дурака, другими словами, Чубчик — круглый дурак, и педик, которого я только что спугнул с крыши, был прав на все сто пятьдесят процентов. Я оскорбился. На кого — не знаю, но оскорбился. Открытых окон в многочисленных квартирах было более, чем достаточно — по случаю теплой погоды люди любят распахиваться настежь, забывая о смоге и называя этот процесс «проветриванием». Но то были их проблемы, а мои выглядели совершенно иначе.

Пытаясь разобраться с ними, я, горем убитый и неудачей придавленный, побрел в направлении гостиницы. Возвращаться туда несолоно хлебавши я не собирался — так и не обнаруженный Гаврюшка без труда поставил бы точку в моей неоконченной пьесе, но ведь все равно идти куда-то надо было, не куковать же остаток ночи, который был еще очень долгим, под окнами какой-то дурацкой многоэтажки, куда занесли меня беспокойные ноги.

Не смотря на такое вот подавленное состояние души, я тем не менее держался в тени — береженого бог бережет. Дойдя таким манером до скверика, что в смысле прогона думок на вольные темы лучше места все равно не найдешь. Поэтому свернул туда и принялся блуждать между деревьев в поисках лавки.

Черт их знает, этих специалистов по разбивке скверов, но для удобства отдыхающих они явно предусмотрели слишком мало скамеечек. Можно и больше — люди были бы только благодарны. Я в их числе. потому что я прошел почти по всем аллеям, беззвучный и печальный, как призрак в каком-нибудь английском замке, но так ничего и не обнаружил. Тихо выругавшись про себя, я решил, что самым лучшим решением этой проблемы — если бы все они решались так просто, жизнь была бы не жизнь, а одна большая банка сгущенки — будет отправиться к той лавочке, на которой мы отдыхали с ментиком.

Завершив таким образом свои поиски, я уверенным шагом двинулся вперед, бесшумно ступая мягкими подошвами кроссовок по старинной кладке дорожек сквера. И эта бесшумность поступи оказалась мне весьма на руку — метрах в десяти от цели своего марш-броска я остановился, потому что слух мой резанул звук, к скверу, по большому счету, никакого отношения не имеющий. Это было сопение, изо всех сил сдерживаемое, но все же достаточно громкое для того, чтобы я его расслышал.

Уж не знаю, отчего Гаврила сопел так громко. Может быть, он волновался — что, однако, учитывая его опыт, вряд ли. Может быть, обе его дырочки были до отказа забиты соплями — сенная лихорадка, аллергия или что-то в этом роде. Может быть, он только что плотно пообедал и теперь с шумом пускал ветры — причин может быть сколько угодно, и все они были в равной степени возможны. Во всяком случае, я был ему очень благодарен за его сопение. Оставалось только вычислить с точностью до миллиметра, откуда оно доносится, но это уже было делом техники.

Я юркнул к ближайшему дереву и прижался к стволу, пытаясь слиться с ним. Думаю, это у меня неплохо получилось. Думаю также, что, взгляни сейчас Гаврила прямо на меня, он не сумел бы ничего разглядеть. Если, конечно, природа или бог — или оба сообща — не наделили его глазами кошки.

Довольный своей неожиданной удачей, я растянул губы в плотоядной ухмылке. Мне бы, конечно, прежде краской от стыда покрыться — не сумел разгадать такую простую шараду. Ведь действительно — что может быть лучше этой позиции? Я и сам днем избрал почти такую — правда, более приземленную. Меня могла извинить только общая психофизическая истощенность, плюс бутылка рома сверху. Гаврила этими двумя недугами нынче, видимо, не страдал и сообразил, что высокие, раскидистые деревья, расположенные аккурат напротив входа в гостиницу — лучшее место для снайпера.

Я принялся прислушиваться более внимательно и буквально через полминуты обнаружил местонахождение ворошиловского стрелка. Он сидел в паре метров от меня, забравшись в развилку престарелого тополя на высоте примерно в два человеческих роста, и пыхтел, как паровоз, во все глаза всматриваясь в залитый ярким светом обезстеколенный гостиничный фасад. Наверное, ждал кого-то. Возможно, даже меня. И — я уверен — пройди я сейчас прямо под ним, он бы меня не заметил, настолько был увлечен. А когда заметил бы, то грохнулся вниз от удивления. И, судя по этому, он совершенно не подозревал, что я выбрался на волю и теперь брожу здесь, представляя собой реальную угрозу его здоровью.

Но почему он прозевал момент, когда я галопом несся через холл и когда он мог подстрелить меня, как зайца? Это был вопрос, на который я до поры-до времени не знал ответа.

И сначала пришла пора, а потом и время. И, кстати же, объяснилось и загадочное, на манер паровоза, гаврилино пыхтенье. Пока я наблюдал за его повадками в условиях живой природа, бородатый друг Козодоя вдруг завошкался, словно в трусы ему угодил непогашенный окурок, потом расстегнул штаны и, повернувшись ко мне задницей, опростал кишечник. Винтовку свою он в это время пристроил между веток и обеими руками уцепился за ствол. Срать с дерева для него, видимо, было непривычно, и он боялся свалиться вниз вслед за своим дерьмом.

Судя по тому, с какой скоростью Гаврила облегчился и как зашелестели его фекалии по траве, гадил он жидко. Понос — не самая приятная болезнь для того, кто сидит в засаде. Можно пропустить массу интересных вещей. Например, как я покидаю гостиницу. Или как я поднимаю пистолет.

Гаврила лихорадочными движениями застегивал ремень на поясе, когда я выстрелил. Я не хотел убивать его — просто напугать, чтобы он не думал, что мир так прост, каким кажется с высоты его насеста. И я своего добился. Пуля угодила в ветку над его головой, и охотник-промысловик Гаврила Сотников, для которого, когда он целится белке в глаз, и двести метров-  не предел, гробанулся вниз всего-то метров с четырех. Этого ему, однако, оказалось достаточно. Может быть, поспособствовал и грохот выстрела — ТТ умеет шум наводить.

Весь полет Гаврила озвучил низким протяжным воем, который при соприкосновении вопящего с землей, прервался звуком, какой издает жаба, когда слишком резко произносит свое «Брекс!». Потом вой возобновился, но уже на гораздо более высокой ноте.

Я оказался у основания тополя почти одновременно с новоявленным летчиком Сотниковым. И сразу понял, почему он начал так жалобно стенать. При падении он сломал руку, возможно даже, что перелом был открытый. Меня бы это не удивило — так неудачно он использовал свою длань в качестве амортизатора.

— Привет, Гаврила, — сказал я, наводя на него пистолет. В последнем, впрочем, необходимости не было, потому что моя добыча ни о сопротивлении, ни о бегстве даже не помышляла. Охотник-промысловик катался по земле, вцепившись в свою руку.

Но, услышав мои слова, он все же нашел в себе силы ненадолго остановиться и выкрикнуть мне в лицо несколько упреков.

— Ты сука! Я из-за тебя обосрался! И я из-за тебя руку сломал!

— Поздравляю, — от души сказал я. — Это все твоя диарея, будь она неладна. «Мезим» надо пить. Для желудка, говорят, незаменим. Телек смотришь?

— Нет, — простонал он.

— Нет? — удивился я. — Ну ладно. Тогда я тебе проще объясню. Нехрен жрать, что попало. Минздрав предупреждает. Усек?

— Да пошел ты, гад! Сволочь…

— Минздрав еще раз предупреждает, — сказал я. — Лучше не ругайся на меня. Ты не в той форме, чтобы позволять себе это. Обосрался, говоришь? Да еще и в говне своем катаешься. Вонючий, небось, как общественный туалет. Вот что я тебе, Гаврила Сотников, раб божий, хоть ты для раба божия и ругаешься слишком непотребно, скажу: скидавай-ка ты, Гаврила, свои обосранные одежды, раздевайся донага.

Напрочь удивленный этим моим требованием, он прекратил укатывать траву и осторожно поинтересовался:

— А это еще зачем?

— Да ты не бойся, — я усмехнулся, вспомнив вдруг двух педиков, которых совсем недавно спугнул с крыши. — Трахать я тебя, засранца, не буду. Даже если подмоешься. Я свое добро не на помойке нашел. Но в гости я такого вонючего ублюдка тоже не поведу.

— В гости? — все также осторожно удивился он.

— Ну да, в гости, — подтвердил я. — Или ты предпочитаешь остаться здесь? Если да, то я тебя как брата по разуму предупреждаю: холодно на сырой земле, замерзнешь. До смерти. Я постараюсь.

Он не захотел замерзать моими стараниями до смерти. Стеная и охая поднялся и с трудом разделся. как я и просил, до смерти. Вытер задницу собственной рубашкой, чистюля эдакий, отбросил ее в сторону и глухо спросил:

— Куда?

— В «Сибирь», родной, куда же еще, — хмыкнул я. Похоже, до этого момента он так и не понимал, что я за птица. Но я намекнул.

 

— 28 —

 

Администратор гостиницы не спал. Да и глупо было ожидать этого от него. Перепуганный событиями, имевшими место сегодня днем, он напрочь лишился остатков сна, едва только раздался мой выстрел. Так что Сотников оказался не единственным, кого этот единственный использованный мною патрон поверг в панику. Администратор составил ему компанию.

Но для него, бедолаги, потрясения еще не кончились. Вид голого и до неприличия бородатого Гаврилы поверг его в полнейшую прострацию, так что, когда я проводя пленника мимо его окошка, коротко бросил: «ФСБ, все в порядке», он только тупо моргнул и проводил взглядом нашу небольшую, но очень странную процессию.

И лифта я обернулся и послал дежурному воздушный поцелуй. Он остался безучастен к этому проявлению нежности с моей стороны. Ну и фиг с ним, подумаешь! Я впихнул начавшего дрожать от холода Гаврилу в спустившуюся кабинку и, войдя следом, нажал кнопку своего этажа.

Лифт в «Сибири» работал круглосуточно. Ночью — потому, что в гостинице работал ресторан и постояльцы обычно сновали туда-сюда либо вдрызг пьяные, либо в состоянии, весьма близком к этому. Но нынешним вечером кривых клиентов здесь не наблюдалось — в свете последних событий они предпочитали сидеть в номерах и, скорее всего, там же приводить себя в состояние невменяемости.

На четвертом этаже я вытолкал Гаврилу из лифта, причем сделал это совершенно безжалостно, ногами, поскольку марать руки об этого обезьяноподобного, от которого, не смотря на все принятые мной меры предосторожности, все равно отчаянно разило говном, мне не хотелось.

— К пятой двери, — приказал я, и Гаврила, прижимая сломанную руку к груди, послушно потрюхал в указанном направлении.

Конечно, у меня был выбор — разбираться с ними самому или сразу передать гэбэшникам, которые до сих пор о чем-то бубнили в соседнем номере. Но я решил, что это дело чести — Сотников, скорее всего, охотился именно на меня, так почему я должен уступать его тем, кто палец о палец не ударил для его поимки? Фигушку. Сам вырастил, сам и съем. И я пинком ввел дорогого гостя в свои апартаменты.

Честно говоря, я и сам не ожидал такой реакции от гражданина Сотникова, которого в чем-чем, а в избытке пацифизма трудно было заподозрить. Но я совершенно выпустил из виду, что, покидая три часа назад номер, забыл закидать обратно в тайник одолженное гэбэшниками барахло. И теперь неприлично вывернутая наизнанку кровать с разбросанными вокруг нее подушками, одеялами и кусками оргалита, составлявшими ее фальшивое дно, производила довольно зловещее впечатление. Даже если бы она и не была до такой степени напичкана оружием. Даже если бы внутри нее лежал один только шестиствольный пулемет с парой лент к нему, упакованных в коробки. Думаю, Соникову и этого бы хватило.

Он в ужасе забился в угол, подолгу задерживая взгляд то на мне, то на куче смертоубийственных приборов, и глаза его были глазами затравленного зверя.

— Базука у меня в шкафу, — уточнил я, удобно устраиваясь в кресле и беря его на мушку. — Я ее пока даже не распаковывал. Как думаешь, стоит заняться этим прямо сейчас?

— Ты кто? — прохрипел он в ужасе.

— Дед Пихто, — хмыкнул я. — Агния Барто. Конь в пальто. У меня много имен. Что конкретно тебя интересует? Да ты спрашивай, не стесняйся. Потом я тебе буду задавать вопросы. Обменяемся информацией и расстанемся друзьями.

— Кто ты такой? — повторил он, причем его голос превратился в лепет. — Зачем тебе все это?..

— Ты имеешь в виду оружие? — понимающе кивнул я. — Хорошая коллекция, а? Без нее я — как без рук. Уж ты-то должен ме6ня понимать. Мир вокруг такой жестокий, каждый день кого-нибудь убивают — не здесь, так в Африке. Стемнеет — и уже нос на улицу боишься высунуть. Вдруг какой-нибудь мудак, у которого в голове одни опилки и который не тучка, не медведь, засядет на дереве и попытается тебя подстрелить. Или пойдешь Богу помолиться, а тебя вместе со стихарем и святым причастием прямиком к Господу и отправят. Или вот еще — залезешь на дерево, чтобы посрать без помех, а в тебя какой-нибудь негодяй выстрелит. Знакомая картинка, правда? И ты еще спрашиваешь, зачем мне все это дерьмо, — и я, заканчивая свою речь, величественно повел рукой в направлении распечатанного тайника.

— Я не имею никакого отношения к «Пирл-Харбору»! — он с такой силой затряс головой, что мне страшно стало — отвалится ведь на фиг. Но голова была не моя, а потому я скромно промолчал. — Я всегда был против. Бог — он для всех один. И рано или поздно все к нему, одному и придут. А взрывы сейчас только оттолкнули бы наших последователей. Сила приемлема только в ограниченных дозах, а Козодой этого не понимает. Но он — голос Бога на земле, и мы должны его слушаться.

Я с удивлением посмотрел на него. Если это говорил тот самый Гаврила Сотников, бывший старовер и охотник-промысловик, а сейчас — жалкая обнаженная тварь, провонявшая собственным дерьмом, то я готов был признать за ним некоторую толику ума и самостоятельности. Хотя, по совести, ничего удивительного в этом не было — он столько лет прошарахался по тайге один на один с богом и со своими мыслями, что, даже не будучи достаточно образованным, все равно должен был додуматься до многого. Из таких, как он, обычно получаются прекрасные доморощенные философы, которые могут дать сто очков форы самому Канту, но у которых для этого не достает веры в себя.

Вот давешний ментик — совершенно другое дело. Это фанатик в чистом виде. Хоть портрет с него рисуй для использования при изучении Homo fanaticus. Он и вел себя так, как положено настоящему фанатику. Боролся с другим богом в каждом встречном-поперечном, хотя, по идее, должен был бороться с чертом. Частенько — со своим собственным. Но вот до ментика эта мелочь не дошла вовсе, а до Сотникова — дошла, хоть и частично. Выходит, Гаврила был потенциально более умный человек, чем ментик.

Дотумкал же он своим умом, что бог у всех верующих один, нужно только время, чтобы он начал для всех называться одним именем. И сообразил, что такая тотальная война, которую замыслил Козодой, авторитета «Белым детям» не прибавит. Хотя, если честно, я вовсе не понимал, зачем Козодою понадобился «Пирл-Харбор». Но это ни о чем не говорило — кроме того, что логика терроризма для меня была и останется загадкой, разрешить которую мне не по силам. Гавриле Сотникову, судя по всему, тоже.

Вообще, он мне вдруг показался человеком, которому всего чуть-чуть не хватило для того, чтобы стать самим собой, а не каким-то безмозглым последователем Великого Гласа Божия (даже вот так) Козодоя. Впрочем, безликим Сотникова даже в такой ситуации назвать язык не поворачивался. Он был величиной, хотя и в масштабах своей секты. Но большинству даже этого не дано. Но тем жальче выглядела величина, когда сообщила мне, что должна следовать Гласу Бога на земле.

Такие вот соображения промелькнули у меня относительно Сотникова Гаврилы Ивановича, который сидел сейчас в моем номере, забившись в угол в совершенно голом виде, воняя хуже протухшего яйца и испуганно блестя на меня глазами — единственной частью лица, не считая носа, которая не была скрыта бородой.

— Ну что ж, Гаврюха, — вздохнув, сказал я. — Рассуждаешь ты почти правильно. Да вот беда — действия твои твоим словам являют полную противоположность. Ты говоришь, что против терактов и в то же время шлепаешь тех, кто не угоден Козодою и равнодушно считаешь минуты, оставшиеся до начала «Пирл-Харбора». Но ты можешь отключить свой внутренний будильник — я отменил судный день. Уж не знаю, радоваться тебе по этому поводу или огорчаться. Решай сам. А пока что дуй в ванную да смой с себя свои непристойности. Да смотри, ничего не вздумай выкинуть — я с пистолетом расставаться в ближайшее время не собираюсь. — И, видя, что он поднялся на ноги и, все так же придерживая переломанную руку здоровой, направился к ванной, бросил в его удаляющуюся спину: — И подумай на досуге, пока думалка в порядке, вот о чем. Глас Божий — Гласом Божьим, а Гаврила Сотников — это Гаврила Сотников. Дальше сам соображай.

Он выслушал фразу, застыв, но на меня так и не посмотрел. А когда я договорил, безмолвно скрылся в ванной.

Был ли Гаврила трусоват? Может быть. Но в том положении, которое он занимал в секте, от него и не требовалось ежедневного проявления героизма. Главное — дисциплина и надежность в исполнении приказов. И он этим требованиям вполне соответствовал. А столкнувшись с угрозой для его жизни, возможно, и струхнул. Но, не смотря на то, что страх в его глазах читался так же ясно, как надпись на плакате «А ты сдал нормы ГТО?!», я бы не стал торопиться с утверждением, что он испугался именно меня. Приговоренный к смерти тоже боится, но не палача, а приговора. Вот и Сотников испугался не меня, а возмездия, которое его все-таки постигло. Я был в его глазах десницей Божьей, — а может, дьявольской, — что схватила его за горло и теперь полностью властна над ним. Мне бы, дураку, гордиться, что меня так вознесло, но никакой гордости я не испытывал. Скорее — усталость и разочарование. Если бы, скажем, пленник кусался и царапался, добиваясь свободы, равенства и братства, а я одолел его в честной борьбе, после чего запер в ванной и сказал: «А на-кося, выкуси!», вот тогда бы у меня было основание гордиться собой, героическим, как прошлое родной страны.

Я поднялся с кресла, вздохнул, открыл шкаф и вынул палку, что служит для вешания плечиков. Я не собирался лупцевать ей охотника-промысловика, который к этому времени уже включил в ванной комнате воду и плескался под струей. Я просто запер его там, использовав шест, как распорку — одним концом уперев в плинтус, другой — в шпингалет на двери ванной. Мне нужно было отлучиться на время из номера, и я не хотел, чтобы Гаврила, восполдьзовавшись этим, выбрался из ванной и поимел возможность встретить мое возвращение из всех шести стволов того дурацкого пулемета, который мне одолжила, правда, непонятно, зачем, Федеральная Служба Безопасности. Если же он затоскует в ванной и решит покончить жизнь самоубийством — я плакать не стану. Хотя, конечно, расстроюсь, потому что слишком много моих вопросов останутся без ответов.

Решив таким образом вопрос с изоляцией Сотникова, я вышел из номера и, как вполне благовоспитанный человек, постучал в дверь соседнего.

— Кто? — быстро откликнулся тревожный голос.

— Конь в пальто, — усмехнулся я, вспомнив, что буквально этим же интересовался Сотников. — Из соседнего номера прискакал. Тыгыдым-тыгыдым.

— Не заперто, — сказал голос таким тоном, словно сам сомневался в правильности сказанного.

Но я толкнул дверь, и она действительно распахнулась. Однако входить я не спешил. Мне начинала нравиться эта игра.

Номер, судя по виду, открывающемуся через дверной проем, был пуст. Обладатель тревожного голоса растворился, предоставив мне возможность еще раз, на более или менее свежую голову, оценить масштабы разрушений.

Тело подбитого на взлете космического корабля по имени Олег Ружин, уже увезли, ментика из ванной, по словам ныне покойного здоровяка — моей бесплатной сиделки — тоже, но в остальном обстановка изменений не претерпела. Стул, опрокинутый Ружиным при падении, все так же валялся посреди комнаты, торпедированный им же телефонный столик скособочился у окна. Ну и, понятное дело, все это было покрыто пятнами мозга и крови. Если эксперты из госбезопасности оставили их в надежде найти еще чью-то кровь или мозг, то я мог им только посочувствовать — более бесполезной траты сил и времени лично я представить не мог.

В общем, скучно мне не было. Я неплохо развелкался, рассматривая открывшуюся картину, хоть и старался при этом не шибко ворошить свою память — вспоминать ощущения, что я испытал несколько часов назад, отчего-то не хотелось. Теперь я пополнял свои ощущения новыми — ощущениями постороннего человека, который, не будучи очевидцем трагедии, утоляет свое любопытство тем, что ужасается ее последствиями.

Гэбэшник этого развлечения был лишен. Поэтому он не выдержал первым. Минуты примерно через три он вышел из-за двери, сжимая в руке пистолет. Лицо его было красным от ярости и смущения.

— Вы что сюда, в прятки пришли играть? — возмущенно прошипел он.

— С чего бы это? — удивился я. — Просто не имею привычки врываться в чужие номера без разрешения хозяев. Пусть даже временных.

— Я же пригласил вас войти, — заявил он.

— Ничего подобного, — возразил я. — Вы только крикнули, что не заперто, и я толкнул дверь. Действительно, не заперто.

— Ладно, входите, — недовольно бросил он. — Незачем в коридоре стоять — еще выйдет кто-нибудь, испугается до смерти. — Я вошел и он, указав на мою правую руку, осведомился: — Зачем вам это?

— И правда, — я с интересом посмотрел на пистолет, который все еще сжимал в руке. Упрятав его за пояс, пояснил: — Это я по привычке. Борьба за жизнь. Постоянная борьба за жизнь — вы даже не представляете, как это выматывает. Шизеешь буквально на глазах. И чем обильней шиза, тем сильнее удивляешься — куда это мир катится?

Кислая мина, которую я скорчил во время этой тирады, пришлась гэбэшнику совершенно не по вкусу. Он смутился и, чтобы скрыть свое смущение, повернулся ко мне спиной и направился к дивану, бросив на ходу: «Да, вы правы».

На диване лежала книга. Обложкой вверх — «История Ближнего Востока с какого-то по какой-то век». Выходит, парень всю дорогу — кроме, может быть, самого раннего отрезка времени — был здесь один. А бубнеж, доносившийся из комнаты, свидетельствовал не о затянувшемся споре двух коллег, а об усиленном самообразовании одного из них. Что ж, приветствую. Даже готов понять, почему он читал вслух — где-то слышал, что отдельные индивиды именно так наиболее полно усваивают прочитанную информацию. Возможно, он один из них. Что ж, всяк по своему с ума сходит.

— Мой юный друг, — сказал я, хотя он был моложе меня всего лет на пять, — я к вам вот по какому вопросу явился. В этом номере проживал до сегодняшнего вечера некий Олег Ружин. И этого самого Олега Ружина несколько часов назад замочили прямо в номере. Возможно, вас даже поставили в известность об этом прискорбном факте.

— Ну, — кивнул он, недовольный непонятно чем — то ли тем, что я обозвал его «юным другом», то ли полной закамуфлированностью моей речи.

— У Ружина в шкафу остались вещи, которые ему, как абсолютному трупу, уже не нужны. А у меня в номере имеется человек, которому они бы очень пригодились. Вот я и решил разжиться у вас комплектом этой одеженки.

— А ваш человек что — голым к вам пришел? — саркастически осведомился гэбэшник.

— В самую точку, — кивнул я. — Именно голым. Пресекая ненужные расспросы, поясню: это Гаврила Сотников, о котором вы, может быть, слышали. Я взял его меньше часа назад, и он с перепугу наделал в штаны и несколько раз вокруг себя. Вот я и заставил его раздеться. Теперь он принимает душ в моем номере. Не переживайте, надежно запертый.

— Гаврила Сотников? — недоверчиво уточнил он. — Это сектант-ликвидатор?

— Именно, — подтвердил я. — Так как на счет одежды?

— Ну, не знаю, — неуверенно промямлил мент. — Во-первых, у убитого могут быть наследники, а во-вторых как-то неудобно — человека только что убили, а мы его вещи…

— От того, что человек сгниет в земле, вещи, висящие в шкафу, не станут ему еще более не нужны, — несколько туманно возразил я. В отличие от гэбэшника, никакого предубеждения к покойникам и их вещам я не испытывал. Все мы там будем, что ж, из-за этого шмоткам пропадать? — А наследников у убитого точно нет. Мне об этом Ацидис сказал. Кстати, если вас мучают черти по этому поводу, то спешу вас успокоить: полковник на свой страх и риск выдал мне карт-бланш до двенадцати часов пополудни. Если что, можете соврать в отчете, что я ворвался в ваш номер, напинал вам почку и, угрожая нецензурной бранью, спер из шкафа носки, трусы и рубашку, принадлежащие трупу покойного Олега Ружина.

Он посмотрел на меня долгим взглядом прищуренных глаз и спросил:

— А вас не коробит — так говорить о мертвом человеке, который к тому же был вашим собратом по оружию?

— Жалко его, слов нет, — кивнул я. — Но уверяю вас, что, если бы этот чокнутый фанатик пристрелил меня, Ружин отзывался бы обо мне не многим лучше. Такие уж мы с ним странные соратники были. А на счет вещей — поверьте мне, вряд ли они ему еще когда пригодятся.

— Ну что ж, раз так, — гэбэшник скривился, — берите. А Сотникова вы бы лучше мне сдали. Я вызову машину, его доставят в управление и проведут беседу.

— Нет уж, — возразил я. — Сперва с ним проведут беседу, причем сделаю это я сам, а потом, может быть, отвезут в управление. Если я не заговорю его до смерти.

— Вы этого не сделаете, — недоверчиво нахмурился гэбэшник.

— Может быть, — согласился я. — Но у меня карт-бланш.

Выбрав в шкафу то, что считал нужным, — причем, клянусь, вещи, висевшие там, уже отдавали ощутимо затхлым запахом, словно каким-то образом узнали, что их хозяин мертв, — я направился к двери, провожаемый настороженным взглядом гэбэшника. Прежде, чем выйти, я обернулся.

— У вас здесь случайным образом бутылочка чего-нибудь спиртного не завалялась?

— Что? — он ошалело вытаращился на меня, потом яростно затряс головой, словно его бил эпилептический припадок. — Нет, не завалялась. А сам я на работе не пью. И вам не советую.

— Я тоже на работе не пью, — огорченно вздохнул я. — И, смею вас заверить, совершенно зря.

На сей раз я все-таки вышел в коридор. Подошел к своему номеру, забросил внутрь одежду, но сам заходить не стал. Я нацелился заглянуть в ресторан, потому что пойло было мне сейчас совершенно необходимо. Нервное напряжение требовало радикальных мер для его устранения. И я откровенно радовался, что такое положение вещей закончится через несколько часов. Продлись оно с месячишко, и я заработал бы себе белую горячку. Или, на худой конец, цирроз печени. Потому что употреблял бы спиртное вместо чая, кофе и воды. Жуткая перспектива.

Ресторан должен был работать не смотря на то, что минувшие сутки здорово потрепали гостиницу. И он работал. Даже был до отказа забит посетителями. Новыми русскими, которых притянул в «Сибирь» запах свежих разборок. Бьюсь об заклад — эти же типы вчера ужинали в «Москве». На тот момент там дух крови бил в ноздри так же остро, как нынче — в «Сибири».

Я прошел между столиками и меня буквально обдало противной липкостью их чувств — грязного любопытства люмпена, бесплатно получающего к корочке хлеба еще и зрелище гладиаторской смерти. Именно такие в пару тысяч лет назад опускали большой палец книзу, требуя смерти побежденного — аристократам это было ни к чему, их такие зрелища возбуждали мало. Теперь они слегка изменились, но суть осталась прежней, люмпенской. Это были мажоры нового времени. Изменились только папы, дети остались прежними. Мне показалось странным — неужели они не слыхали моего одиночного выстрела? Но потом я сообразил, что вход в ресторан с обратной стороны, что даже для того, чтобы войти в него из гостиничного холла, нужно было пройти длинным коридором, который начинался под лестницей. А звук — известное дело — товарищ привередливый, он не любит долгих путей и частых поворотов. Глохнет, вянет и в конце концов умирает. Но, — самое интересное, — даже если бы они услышали стрельбу, их бы это не встревожило. В таком месте в такой день стрельба была бы вполне разумеющимся явлением. Пикантная приправа к вечеру развращенных душ.

— Бутылку водки и пару гамбургеров с собой, — бросил я бармену.

— Вы — постоялец? — поинтересовался он, выполняя заказ.

— Заметно? — усмехнулся я.

— Вы на эту публику не очень-то похожи, — пояснил он. Смелый такой парень. Но разговоры могут не довести до добра, и я намекнул ему на этот общеизвестный факт. — Да ладно, — отмахнулся он. — Надоело на их блядские рожи смотреть. Прямо не ресторан, а публичный дом. Спать охота.

— Нырни под стойку, — посоветовал я.

— Не-е! — он широко усмехнулся. — Эти козлы, как увидят, что меня нет, сразу сами себе наливать полезут. На дармовщинку падкие, даром, что богатенькие.

— Ну, тогда терпи, — я махнул ему рукой, он махнул мне в ответ и я, сгробастав пакет, отправился в обратный путь, оставив на стойке пятидесятку.

 

— 29 —

 

Вернувшись в номер, я расположился в кресле, выставив перед собой бутылку водки, и принялся наблюдать, как облачается в ружинские одежды освобожденный мной и куда как менее вонючий Гаврила Сотников. Время от времени я прямо из горлышка делал солидный глоток и закусывал это дело гамбургером. Гаврила с той же периодичностью бросал на меня удивленные взгляды. Его можно было понять — по тому, как завязывалось наше знакомство, вряд ли можно было предположить, что уже очень скоро я снизойду до почти отеческой заботы о нем. Но я снизошел — разрешил ему помыться, раздобыл одежду. Загадка природы, в общем.

Дело у Гаврилы совсем не спорилось. Мешала сломанная рука. Кстати, перелом, как я заметил, не смотря на все старания пленника скрыть это дело втайне, был открытым. Впрочем, порыв тканей не был особенно обширным, но ведь открытый перелом остается открытым переломом, весьма болючим и очень опасным. Пожалуй, Сотников бы сейчас с удовольствием поскрипел зубами, если бы не мое присутствие. Я каким-то непонятным образом повышал его болевые пороги. А может, просто моя физиономия заставляла его сдерживать эмоции.

Я смотрел на неловкие однорукие движения, попивал водку и раздумывал над превратностями судьбы. Эта одежда принадлежала охотнику, который, что самое интересное, своей цели достиг. А сейчас ее надевает один из объектов охоты, и одевает не в качестве трофея, а по моему милостивому разрешению.

Решив, что размышления на такую мутную тему ни к чему хорошему не приведут, я одернул себя и отхлебнул из бутылки. Водка начала действовать довольно быстро — видимо, ей активно помогали остатки рома в моей крови, так что, выпив примерно треть бутылки, я почувствовал себя изрядно поддатым. Мне это не понравилось. За свою безопасность в данный момент я мог не беспокоиться — на коленях у меня лежал пистолет ТТ, а за пояс был заткнут еще один. Да и вряд ли Гаврила, который находился сейчас не в самой лучшей форме, решится напасть на меня. Кровать я предусмотрительно привел в божеский вид еще до того, как выпустить Сотникова. Но мне не пришлось по вкусу, что я набрался, даже не имея представления, чем придется заниматься днем, до наступления которого оставались считанные часы.

Я отставил бутылку и принялся пристально разглядывать Сотникова. Гаврилка засмущался — он успел надеть трусы и брюки и чувствовал себя гораздо более комфортно, чем в полном неглиже, но мой навязчивый взгляд тем не менее заставил его залиться краской. Может быть, от того, что он никак не мог облачиться в довольно просторную ружинскую рубашку — при его сломанной руке это действительно было непросто. К тому же его торс был до крайности бледен и безволос, и это могло быть еще одной причиной его стыдливости.

Наконец он справился с балахоном и повернулся ко мне, встав почти по стойке «смирно», только руки его находились в неподобающем положении — он по-прежнему баюкал одну из них второй. Глаза все так же сверкали из густых зарослей бороды, но уже не так испуганно, как прежде.

— Ну и как? — спросил я. — Полегчало?

— Немного, — откликнулся он без всякой охоты.

— Слушай, Гаврюшка, — сказал я. — У меня нет желания загонять тебе иглы под ногти, сдирать с живого кожу и делать другие неприятные вещи. Я просто хочу услышать от тебя ответы на некоторые интересующие меня вопросы, а потом избавиться от тебя, как от хлама — сдам гэбэшникам, пусть они с тобой разбираются. И так и будет, если ты не начнешь мне сворачивать кровь. В ГБ ты попадешь живым и здоровым, не считая, конечно, руки. Но если начнешь артачиться, то я тебе обещаю — о здоровье у тебя останутся только смутные воспоминания, как о Великом Потопе.

— Ты меня пугаешь? — угрюмо спросил он.

— Ага, — подтвердил я. — Ну, так как?

— Хорошо, — кивнул он. — Я буду отвечать на твои вопросы. Если прежде ты ответишь на один мой.

— Валяй, — охотно откликнулся я. — Если этот вопрос будет содержать хоть каплю смысла, я на него отвечу.

— Зачем ты посоветовал мне подумать, что Бог есть Бог, а я есть я?

Я напрягся и вспомнил. Действительно, посоветовал. Когда он шел в ванную.

— Я хотел, чтобы ты понял — даже отдаваясь на волю бога, нужно оставаться самим собой. Человеку тожде нужно время от времени направлять руку божию — или как это у него называется. Потому что бог, хоть он, конечно, и жутко громадная фигура, субстанция довольно инертная.

— Ага, — его кивок тоже был довольно инертным.

— Ну, а сам-то ты до чего-нибудь додумался? — справился я.

— Додумался, — буркнул он. — Только мои мысли пусть останутся при мне.

— А подавись ими, — благодушно разрешил я. — Водки хочешь?

— Да, — сказал он с вызовом, гордо вскинув голову. Довольно глупый жест — я ему не самоубийство предложил совершить. Взяв бутылку, он сделал три солидных глотка, вернул тару на место и, вытерев губы тыльной стороной ладони, угрюмо уставился на меня. Я решил, что он ожидает первого вопроса и уже совсем открыл было рот, когда он опередил меня, заявив: — Ты — безбожник. В тебе нет ничего святого. И мысли твои — безбожные. Но учти, что тебе придется отвечать за них перед создателем.

Я уставился на него с совершенно обалдевшим видом, потом, переварив перл, взорвался:

— Слушай, заткнись хоть ты со своими религиозными бреднями, а?! Мне уже надоело выслушивать их, думать о них, видеть их во сне, понял, да? Я никогда не лезу поперед батьки в пекло и не собираюсь думать о небе, находясь на земле. Вот попаду туда — другой вопрос. А безбожник я или нет — это тебя волновать не должна. Миллионы людей живут безбожниками и ничего, не жужукают. И ни к кому не пристают со своим безбожием, в отличие от вас, повернутых. Давай лучше о бабах потрещим.

— О чем? — удивился он.

— Не о чем, а о ком, — поправил я. — О бабах. Знаешь, такие — с сиськами. Но это я о них так вспомнил, чтобы тебя встряхнуть. Мы сейчас совместными усилиями начнем ответы на вопросы выискивать. Моя доля — вопросы, твоя — ответы. Готов?

— Готов, — он вздохнул.

— Да ты сядь на диванчик, а то ведь неудобно все время на мослах-то стоять, — предложил я. И, дождавшись, когда он сделает это, задал первый вопрос. — Ты на том дереве меня подкарауливал?

— Большей частью.

Меня такой ответ поверг в удивление. Я ожидал чего угодно, только не этого.

— Да? А меньшей?

— Козодой сказал подстреливать всех, кто будет выходить из гостиницы. Чтобы дать понять, что мы шутить не собираемся.

— Да уж, — согласился я. — Какие тут шутки. Все на полном серьезе. Вы, ребята, слов на ветер не бросаете. И если вас задеть, то вони потом не оберешься. Но я все-таки рискну. Многих ты за это время подстрелил? На дерево-то давно взгромоздился?

— Как стемнело. За это время только двое попались.

— Эх, не повезло, — посочувствовал я. — А ты один в своей засаде сидел? С другой стороны никого нет?

— Никого, — он хмыкнул. — С другой стороны стрелять неудобно. Если бы там кто-нибудь был, тебя бы уже давно через окно шлепнули.

— Логично, — согласился я. — Теперь расскажи мне, любезнейший, каковы ваши дальнейшие планы — я имею в виду вашу гребаную церковь.

— Я понял, кого ты имеешь в виду, — он насупился. — Только я не понял, что именно ты имеешь в виду.

— Ну, — я неопределенно взмахнул рукой. — После гибели Засульского и после того, как ваши планы относительно «Пирл Харбора» сами взлетели на воздух. После всего этого — что вы собираетесь делать?

— Это не ко мне вопрос, а к Козодою, — возразил он. И я опять вынужден был согласиться, что ответ прозвучал логично. — Пока я знаю только, что завтра состоится общий слет иерархов. Там он и выскажет свои соображения.

— Где? Во сколько? — вскинулся я. Это было уже что-то. Пожалуй, первые ценные сведения, что я получил от общения с этими двумя фанатиками — ментиком и Сотниковым. И это обстоятельство несколько встряхнуло меня.

— В восемь утра у него дома, — Гаврила был хмур, как утро стрелецкой казни. — Ты собираешься навести на них ФСБ?

— Я что, похож на наводчика? — окрысился я. — Ни одна живая душа не сможет сказать этого про Чубчика, понял, да? — последнее заявление было, наверное, лишним, и будь я трезвым, я бы ни за что не сказал этого. Но я был пьян. Ну и ладно. — Я сам к нему наведаюсь. Сколько человек там соберется? Катаев с Ивановым, не считая хозяина?

— Нет, — он покачал головой. — Там человек двадцать будет. Я же говорю — все иерархи. А те, кого ты назвал — Отцы.

— А я хрен вас знает, — я отмахнулся. — В вашей табели о рангах мне разбираться ни к чему. Значит, говоришь, вся верхушка соберется? Это хорошо. Одним махом можно со всеми покончить.

— Ну-ну, попробуй, — согласился он, заметно повеселев. — Попытка — не пытка.

Мне не понравился его эмоциональный подъем. Доставлять ему удовольствие в мои планы не входило. И я запустил в него бургером.

Но он выдал мне ценную информацию, и я почувствовал себя обязанным поощрить его. Поэтому я глотнул водки — совсем чуть-чуть — и предложил ему сделать то же самое. Его глоток оказался куда значительнее моего, но я не обиделся. Мне было уже достаточно, а ему могло пойти на пользу — вдруг разговорится.

Вернув бутылку на исходную позицию, я задумался — о чем бы его еще спросить. Вопреки всему он, похоже, был уверен, что в квартире Козодоя со мной будет покончено. Что ж, его право. Эта его уверенность, в определенном смысле, могла оказаться на руку и мне — может, этак он будет куда охотнее отвечать на мои вопросы, не опасаясь, что его разговорчивость пойдет во вред братьям по вере.

Загвоздка заключалась в вопросе. Вернее, в его отсутствии. Недавно у меня башка лопалась от их избытка, а теперь они оказались в страшном дефиците. Наверное, известие о великом шабаше так взбудоражило меня, что голова в момент опустела. Осознание этого факта удовольствия не доставило. Но, поднапрягшись, я все-таки выродил кое-что, действительно меня интересующее.

— Как мне найти Катаева?

— Катайчика? — переспросил он и как-то странно посмотрел на меня. — Никак его не найти.

— Это почему? — удивился я.

— Потому что даже Козодой этого не знает, — пояснил Гаврила, в полном удовлетворении откидываясь на спинку дивана. Сломанная рука, судя по всему, его больше не беспокоила. Может, это водка оказалась таким хорошим обезболивающим. На губах Сотникова играла легкая насмешливая улыбка.

— Объясни подробнее, — потребовал я.

— Пожалуйста, — охотно кивнул он. — Катаев у нас — вроде неуловимого Джо. Кот, который гуляет сам по себе. Все знают, что он придет на собрание, и он каждый день действительно приходит. Но где он проводит время в промежутках — никто не знает.

Что-то в его голосе, в его глазах, во всем его облике заставило меня усомниться в правдивости сказанного. И я, недолго думая, схватил бутылку с остатками водки — благо, мне она больше была не нужна — и запустил в Сотникова, целя ему в больную руку. Он не ожидал такого взрыва эмоций с моей стороны и даже не сделал попытки увернуться. Бутылка угодила ему в плечо, но он все равно взвыл от боли. Представляю, что было бы, попади я в место перелома.

— Думай, — посоветовал я. — Для чего тебе голова? Чтобы в нее хавку складывать?

Он посмотрел на меня помутневшими от боли глазами, в которых к боли примешивалась ненависть, но мне было плевать на его чувства. Я ведь предупреждал, правда? Уши надо было мыть в первую очередь.

— А если я все равно скажу, что не знаю? — наконец, после упорной внутренней борьбы, осведомился он.

— Тогда я в тебя телефоном запущу, — пообещал я. — Я же очень чувствительный. И ранимый. Жутко огорчаюсь, когда меня обманывают.

В его душе опять закипела борьба. Я наблюдал за ней почти как в кинотеатре — такой же широкоформатный. Одна борющаяся часть Гаврилы Сотникова призывала его к благоразумию, что ничего хорошего в том не будет, если я начну кидать в него разные предметы, а под конец, войдя в азарт, еще и из пистолета постреляю. Доказывала, что молчание в этих условиях — не подвиг, но чистой воды мазохизм, причем, вплотную граничащий с идиотизмом. Вторая часть доказывала, что стучать на своих друзей — подло, что отступать перед лицом опасности — трусость, что молчание, вообще-то — в любом случае золото, а язык до Киева доведет.

Тогда первая часть заявила, что Господь, вон, тоже говорил, да как говорил, что Галилей тоже отступал перед натиском инквизиции, что не помешало ему остаться в памяти потомков, что выдача этой информации все равно не принесет вреда Катаеву, потому что я не успею до него добраться — меня раньше укокошат на квартире Козодоя.

После этой тирады упрямая часть Гаврилы сдалась. Я порадовался за нее, а заодно — и за себя. Теперь, значит, расколется. И он не подвел меня.

— Хорошо, — быстро, словно от скорости, с какой он это скажет, зависело, останется ли он среди живых или уйдет в мир теней. — Я действительно знаю, где скрывается Катаев. И я скажу тебе место. Только обещай мне одно: не трогай его до собрания. Тебе же это легко сделать — все равно он вместе со всеми будет на квартире у Константина Юрьевича.

— Ага, — легко сказал я. — Обещаю. — В самом деле, почему бы не пообещать? Обещанного три года ждут, а мой карт-бланш заканчивается сегодня в полдень. Получается, что я ничем не рисковал. Пусть надеется.

— Он в санатории «Лазурный берег» сторожем работает, — сказал Сотников, сделав огромные глаза — примерно как у мышки, когда она мужественно борется с запором. — Он там под другим именем работает. Он там — Толик Липовый.

Вот как все просто! Даже можно сказать, трудно поверить. Думаю, именно на эту простоту и купились товарищи из ФСБ. И действительно, кто может заподозрить какого-то задрипанного сторожа в том, что он — как там Ружин выразился? — мозг целой религиозно-террористической организации. Переоденется в цивильную одежду, сядет в крутую тачку, и вот перед изумленной публикой совершенно другой человек. Просим!

Но какого черта Гаврила так не хочет, чтобы я до собрания побывал в сторожке Виктора Катаева, который Толик Липовый? Имя-то какое себе чудесное подобрал, да? Но что-то там с этой сторожкой нечисто. Вот только что? Понятное дело, я бы все равно наведался туда до собрания, но теперь у меня появился лишний повод сделать это. Сотников темнил не зря, я это нутром чувствовал.

— Он, наверное, ценный кадр? — поинтересовался я. — А чем он в вашей лихой организации занимается? Не зря же вы его так законспирировали.

— Никто его не конспирировал, он сам себя законспирировал, — огрызнулся Гаврила. — А занимается он тем, что всякие новые идеи придумывает и выносит их на общее обсуждение. «Пирл Харбор» тоже он придумал. А Козодой, когда услышал, обеими руками за эту мысль вцепился.

— Хорошо развиты хватательные рефлексы, — прокомментировал я. Значит, Ружин, а с ним и информаторы из госбезопасности были в значительной степени правы — именно тщательно замаскированный Катаев, а не выставленный напоказ Козодой был генератором идей секты. Что мне это давало? А ничего и ни в каком смысле. Кроме, разве, еще одного предлога для того, чтобы наведаться к гражданину Катаеву раньше, чем он прибудет на собрание иерархов.

И Гаврила Сотников — он мне тоже был теперь без надобности. Все, что нужно было, я у него уже выпытал, так что теперь он в моем номере был просто ненужным балластом, портил кислород и занимал место. Очень наглый, нужно сказать, балласт. Сообразив, что у меня к нему вопросов больше нет, он подхватил с дивана бутылку, из которой еще не вся водка вылилась, и принялся уничтожать ее.

Посмотрев на этот беспредел, я хлопнул рукой по подлокотнику и решительно остановил его, заявив:

— Все. Хватит. Бери шинель, пошли сдаваться.

— Куда? — спросил он, отняв от губ бутылочное горлышко и вытаращив на меня глаза.

— Родным властям, — пояснил я. — Давай живее, а то они без тебя заскучают — власти-то.

— А я не хочу никуда идти, — заявил Гаврюшка. Он был уже пьян даже больше, чем я, и потерял представление о всяких нормах приличия. Или просто забыл, где находится.

— Вставай, брат Гаврилка, пора, — поторопил я. — А то я тебе сейчас вторую руку, к чертям собачьим, сломаю.

До него наконец дошло, что упираться смысла нет и, как приговоренный к смерти через поедание, он поднялся на ноги, оставив бутылку сиротливо лежать на диване.

Я тоже поднялся, взял в руку пистолет и повел стволом в направлении двери. Свесив буйну голову, Сотников двинулся в путь. Я — следом.

Гэбэшник очень удивился, увидев нас. На сей раз он не стал прятаться за дверью, услышав мой голос. Наверное, запомнил его с первого раза и теперь идентифицировал, как опасности не представляющий. Для него, естественно.

Я втолкнул Гаврилу в комнату и сказал:

— Вот, понимаешь. Принимай гостя. Гаврила Сотников собственной персоной. Ты хотел, чтобы я уступил его вам — так я уступаю. Я добрый. Можете забрать его в свои застенки и вести там задушевные беседы. Только не убивайте сразу — мне кажется, он еще не совсем потерян для общества. Хотя, конечно, я могу и ошибиться.

— А вы уже наговорились? — подозрительно осведомился любитель истории Ближнего Востока.

— Ну, как на исповеди. Он мне все выложил. Правда, Гаврилка? — я ущипнул его за задницу и, когда он возмущенно дернулся, весело хохотнул: — Ну, не переживай ты так. Тут люди культурные, насиловать тебя не собираются.

— И что же вы от него узнали? — ну, очень любознательный молодой человек, этот гэбэшник.

— Мой юный друг, — заметил я. — У меня есть одна навязчивая идея — дожить до полудня. Воплощению ее в жизнь я и посвящаю все свое свободное и даже несвободное время. Это все, что я имею вам сказать. Так что можете с чистой совестью приниматься за чтение своей макулатуры — никаких государственных секретов товарищ Сотников мне не выдал.

— Гм? — недоверчиво удивился гэбэшник.

— Да вот высосите мне глаз, если это не так, — заверил я. — За сим — бывайте. Я пошел. Не забудьте вызвать машину — Гавриле трудно ходить, у него перебита передняя лапка.

 

— 30 —

 

Вернувшись в номер, я усмехнулся, даже приблизительно не зная, как выглядит моя усмешка — бодро или устало, весело или печально. Гулянка продолжалась. Ружин выбыл, и с нашей стороны за столом остался я один. Того, что ко мне присоединится ФСБ, я не опасался — относительно моих дальнейших действий они как были, так и останутся в неведении, потому что Сотников будет держать язык за зубами — пока у него остается надежда, что меня шлепнут на квартире Козодоя и моя миссия тем самым будет бесславно завершена. Он от этого ничего не выигрывал, зато сохранял видимость чистоты рук.

Самое занятное, что от меня уже ничего не зависело — маховик был запущен, охота на меня будет продолжаться. Когда станет известно, что ночная Гаврилкина засада закончилась в куче дерьма, сектанты активизируются, и тогда на меня накатит девятый вал придурков, которые были бы не прочь отправить вашего покорного слугу либо к богу в рай, либо к черту в ад — это уж по обстановке. И, если я буду сидеть на одном месте, сложа руки, то у меня будет куда больше шансов поспособствовать им.

Если же я начну действовать первым, то еще неизвестно, кто кого и под каким соусом срубает. Я очень надеялся, что моя идея относительно нагрянуть на собрание иерархов окажется удачной, и я, одним махом сто побивахом, разберусь со всеми проблемами сразу. Это было бы, конечно, невероятной удачей, но кто сказал, что в жизни не бывает невероятных удач? Отдельным индивидам, я слышал, удавалось даже машину в лотерею выиграть. Так почему бы мне, по сути, такому же отдельному индивиду, не выиграть в лотерею жизнь? Я не видел причин, которые бы помешали мне сделать это. Шестиствольный пулемет, над причинами появления которого я чуть было не сломал голову, оказался тут весьма кстати. Гэбэшники, получается, не ошиблись — впрочем, я вообще слышал, что они никогда не ошибаются. Хотя я лично в такие глупости не верю. Ошибаются все, даже кукушка, когда откладывает яйца — причем, регулярно.

Была у меня и машина по имени «волга», которую я все еще не удосужился забрать и относительно которой находился в полнейшем неведении – все ли еще она находится по адресу Дубовая, 79, где я ее оставил, или уже нет. Но даже если ее и утащили на арестплощадку, у меня оставался еще один козырь: огромное желание испортить иерархам обедню. Такой вот нехороший я человек.

Конечно, одного желания в любом деле мало. Но у меня оно было подкреплено шестью пулеметными стволами и другими прибабахами – менее солидными, но не менее смертельными. Так что, если говорить прямо, то я представлял собой серьезную угрозу жизни и деятельности Козодоя и его компании, даже не смотря на то, что был выпивши. Впрочем, действие алкоголя уже начало ослабевать.

Но прежде, чем отправиться в путь, — не за «волгой», а к Катаеву-Липовому в гости, поскольку, по причине незнания дороги и отсутствия ночью прохожих, у которых можно было спросить дорогу, я вряд ли добрался бы до санатория «Лазурный берег» в одиночку, — я решил побриться. Уж не знаю, почему, щетина еще не отросла настолько, чтобы бросаться в глаза или причинять сколько-нибудь значительные неудобства. Может быть, для того, чтобы проверить — порежусь я на сей раз или нет. Для меня это стало вдруг очень важным, потому что неожиданно я сообразил: и первый, и второй раз стали для меня предвестниками не самых приятных событий. Конечно, можно было сказать, что и Анжелу я закадрил после того, как порезался, но Анжелу я почему-то не торопился брать в расчет. Учитывалась драка в ресторане «Москва», когда я чуть там не остался, хоть и не в качестве дерьма, но в качестве ненужной груды хлама, которую нужно побыстрее закопать — точно. И учитывалась стрельба в ружинском номере, о которой мне даже вспоминать не хотелось. И Гаврил Сотников в толстых ветвях престарелого тополя, глядящий на мир через окуляр оптического причела. Словно кто-то о чем-то предупреждал меня этими порезами, которые я поимел от своей прежде безопасной бритвы. А то, что сам я до сих пор оставался цел и невредим, еще более усиливало неприятные предчувствие. Как будто что-то говорило мне: доколе можно испытывать наше терпение?

Какой-нибудь психолог, доведись ему, объяснил бы такие мысли умными словами, суть которых сводилась бы к одному: с кем поведешься, от того и наберешься. вступив в единоборство с сектантами, я словно сам заразился от них некой мистичностью, которой раньше во мне и на грош не наблюдалось. Но теперешняя моя религия все же отличалась от их, как и сам я от них отличался. Я был язычником, и культ мой был языческим. Некая новая вера в бритву-пророка, жрецом которой и единственным последователем был я сам.

Так что, вынимая бритву из чехла, я с некоторой тревогой и, может быть, даже с глупым благоговением осмотрел ее. Все-таки, последняя кровь, пролитая ею, действительно оказалась к смерти, хоть и не к моей.

К бритью я приступил в мрачном настроении. Лезвием по лицу водил осторожно. Человек всегда умнее бритвы, даже если та — пророк. У человека хватит ума побриться аккуратно — пусть не слишком чисто, зато без крови.

И я сделал это. Когда ритуал был закончен, я сполоснул лицо и насухо вытер его полотенцем. Отражение в зеркале явило мне мужчину в расцвете лет, хоть и немного потрепанного, но вполне пригодного к дальнейшей эксплуатации.

Я вышел из ванной. Пулемет пусть пока остается здесь. Везти его к Катаеву я не собирался. Просто потому, что побоялся выглядеть глупо, тормозя на улице такси с такой дурищей за пазухой. Лучше я потом за ним заеду.

Вместо него я решил прихватить ставшую уже привычной пару пистолетов. Тем более, что обоймы от ТТ до сих пор лежали в карманах моих брюк. Дипломат, в котором хранился мой верный «оленебой», грустно сверкнул мне своей черной поверхностью, но я развел руки в извиняющемся жесте — мол, извини, брат, некуда. Да и незачем.

Перед тем, как покинуть номер, я еще раз взглянул на себя в зеркало. И заскрежетал зубами: косой полосой из-под глаза по левой щеке стекала тоненькая струйка крови. Порезался-таки. Человек, конечно, умнее своей бритвы, но перехитрить сверхъестественное ему явно не дано. Аминь.

Вытерев кровь, я вышел из номера, закрыв дверь на ключ – слишком большой беспорядок оставлял там, чтобы позволить горничной увидеть его утром. Перебьется. Ключ администратору я сдавать не собирался.

И пошел вниз, по ходу сообразив, что так и не дождался прихода машины, которая увезет Гаврилу Сотникова. Ну и черт с ними, все равно у него одна дорога из этого здания — в ФСБ.

Администратор дремал, прикрыв свое окошко. Я мысленно пожелал ему спокойной ночи, искренне надеясь, что больше никому не придет в голову тревожить его сон выстрелами. И вышел на улицу — на сей раз нормально, без диких прыжков в кусты — просто вышел, благоразумно обогнув воронку. И, остановившись у дороги, стал поджидать что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее такси.

Мне вдруг подумалось, что это довольно странно — Ацидис обещает держать ситуацию под контролем и оставляет своих людей в моем номере и в номере Ружина. Но, когда гэбэшник из моего номера выходит в ночь, его шлепают — я до сих пор мог при желании полюбоваться подошвами ботинок сорок шестого размера, торчавшими из кустов — и вокруг продолжают царить тишина и спокойствие. Я, конечно, понимаю, что выстрел был тихий и его никто, кроме самого стрелка, не расслышал, но это не оправдание. Разве контроль над ситуацией — это молокосос-чтец в ружинском номере? Да пусть у меня пятки шевелюрой порастут, если это так. Не надо смешивать божий дар с яичницей, между этими двумя понятиями существует огромная разница.

Вот. А что это значит? Это значит, что я, стоящий у проезжей частью с целью голоснуть кого-нибудь, открыт всем ветрам, каждый из которых может принести с собой пулю. Подарок, которому бы я обрадовался меньше всего. Но я помнил, что сказал Сотников — он был один, без компании. И почему-то я верил его словам. Странно, правда — доверять явному противнику больше, чем явному союзнику. Но это было так. И я остался стоять на месте, поджидая колеса, которые бы согласились стать моими.

И они появились. Минут через десять, когда стрелки на моих часах показали половину пятого утра. А я был еще со всех сторон живой.

Довольно необычная породистая иномарка подкатилась к моим ногам и остановилась. В окошко высунулось что-то, во мраке трудно различимое, но по некоторым признакам и, главное, по голосу, я определил, что это голова водителя.

Два глаза сверкнули во мгле, еще раз подтвердив мою догадку и выжидательно уставились на меня, в то время, как губы обронили всего одно слово:

— Куда?

— Санаторий «Лазурный берег», — сказал я.

— Не-е, — вяло протянул он.

— Погодь, — запротестовал я. — Сколько?

— А сколько даешь? — он оживился.

— А я хрен его знает, где это, — я пожал плечами. — Сами мы неместные.

— Это далеко, — удовлетворенно кивнул водитель. — Семьдесят даешь?

— Ого! — сказал я. — Наверное, и правда далеко. Ладно, поехали, — и я нырнул в салон.

Шофер вырулил обратно на середину улицы и, набрав скорость, поинтересовался:

— А чего это ты туда ночью собрался?

— Да вот, — сказал я. — Друг посоветовал. Сказал — будешь в этом городе, обязательно в «Лазурный берег» загляни. Уж больно место хорошее.

— Ничего там хорошего нет, — хмыкнул водила. — Тем более ночью.

— Да? — удивился я. — Странно. А другу понравилось. Хотя у него всегда со вкусом напряженка была.

— А почему ночью-то? — не унимался шаровик.

— А какая разница? — не понял я. — Днем вокруг люди, а сейчас мне никто мешать не будет. Поброжу по аллеям до утра, а утром — обратно.

— Какие аллеи? — удивился он. — Тебе что, друг не рассказывал, что этот «Лазурный берег» — просто обалденный размеров бетонная коробка, а названа так, потому что уж больно солярий у них хороший. Природы совсем никакой нет — если не считать, что сразу за воротами болота начинаются.

— Что — правда? — меня его речь действительно потрясла. — А кто же эту хренатень санаторием обозвал?

— Понятия не имею, — хмыкнул водила. — Я про него только одно знаю: лечат там каких-то дефективных. Даже не знаю, каких именно. Просто кому-то бабки девать некуда было, вот и вбухали в эту дрянь. Так что, честно скажу, зря ты туда едешь. И не понимаю, что твоему другу могло в этой дряни понравиться.

— Вот сволочь! — возмущенно прошипел я. — Это у него шутки такие. Отправить человека за тридевять земель на ерунду какую-нибудь любоваться, а самому в это время похихикивать втихаря.

— Да он садист — твой друг, — усмехнулся шофер. — В нормальных компаниях за такие шутки гуртом морду бьют.

— Били, — отмахнулся я. — Не помогает.

— Ну что, назад?

— Вот уж дудки! Ехать — так ехать. Хоть будет, за что морду бить.

— И то верно, — согласился он и замолчал. Я откинулся на сиденье и тоже молчал. Роль сыграна, актер отдыхает. Его не вызывают на «бис», но это вовсе не значит, что сыграно плохо — судя по тому, что водитель время от времени усмехается и вертит башкой, восхищаясь шуткой моего мифического друга.

Я тоже усмехался, но внутренне. Наружно я принял сердитый вид и таращился вперед с заднего сиденья. Вперед — потому что по сторонам башкой вертеть было бессмысленно: все вокруг было покрыто мраком.

До «Лазурного берега», как оказалось, было не так уж долго. Во всяком случае, явно не на семьдесят рублей. На пятьдесят — от силы. Их я и протянул шаровику, выбравшись наружу и добавив на словах:

— Нечестно это — на приезжих наживаться. Сам же можешь в таком положении оказаться. Подумай об этом.

— Ну, ты, — сказал водила, открывая дверцу, чтобы оказаться со мной нос к носу.

— Ну, я, — согласился я, доставая пистолет и туля его шаровику в ноздрю. — Возражения есть? ВЫкладывай.

— Да пошел ты, — сказал он, внимтельно обнюхав пушку. Других возражений у него не было, поэтому он просто укатил, не оставив даже обратного адреса.

— Вали, — хмыкнул я ему вслед. — Ишь, чего удумал — на бедных путешественниках жировать.

Конечно, он был не прав, а я — прав. По-моему. Если кто не согласен — пожалуйста. Даже спорить не буду.

Я развернулся и нашарил взглядом конечную точку моей нынешней поездки — санаторий «Лазурный берег». Сделать это было не трудно по двум причинам. Во-первых, здание, как и говорил водила, было верхом архитектурного безвкусия — бетонный куб офигенных размеров. А во-вторых, это вообще было единственное строение в округе. Все остальное было возведено с куда большим вкусом. Впрочем, над остальным и архитектор поработал куда более именитый. Иными словами — природа.

Сказать, что санаторий стоял на отшибе, значит ничего не сказать. Его построили с таким расчетом, чтобы ничто вокруг даже не напоминало о городе. Пожалуй, единственная здравая мысль во всей этой затее со строительством. Хотя гениальной она тоже не была — это и ежику понятно, что такие заведения должны строиться на свежем воздухе, чистом и незагазованном.

Но я, отправляясь в путь, почему-то даже не представлял, что это будет выглядеть именно так. Наверное, просто не дал себе труда поразмыслить логически. За что теперь и расплачивался. А именно — стоял перед зданием и горько сожалел о том, что не воспользовался взятой напрокат «волгой». Тогда не пришлось бы ломать голову над проблемой обратного транспорта.

Так и не сумев предложить ничего существенного по этому вопросу, я решил, что это как раз тот случай, когда проблемы надо решать по мере их поступления. Если ничего не придумаю, пойду пешком. Ближе к рассвету, а может, и после него, машин на дороге должно быть побольше, авось, кто-нибудь и подберет. Коли уж не получится успеть на общий сбор на квартире Козодоя — что ж делать. Значит, не судьба.

Я шагнул на подъездную дорожку и толкнул калитку. Она отворилась — беззвучно. Все-таки водила был не прав — дворик здесь был. Другое дело, что назвать этот закуток двориком — язык не поворачивался. Участок земли, посыпанный толстым слоем песка, сквозь который лишь кое-где пробивалась жиденькая травка. Размер участка — что-то около шести метров по диагонали. И это при том, что чуть не половину его занимало какое-то основательное, хоть и весьма приземистое строение — то ли сарай, то ли сторожка. Во всяком случае, с окнами. Правда, свет в них не горел, как должен бы в любой уважающей себя сторожке, но ведь нравы-то нынче испортились, это поветрие и сторожей коснулось — дрыхнут на работе, как сурки. Поэтому я решил на всякий случай проверить помещеньице на предмет присутствия там Катаева-Липового.

По-прежнему сжимая в руке пистолет, я подошел к строению и попробовал дверь. Та подалась. Тогда я шагнул внутрь и быстро прикрыл ее за собой, чтобы напрасно не рисковать. Даже в самую темную ночь человеческий силуэт довольно четко виден в дверном проеме. Если, конечно, смотреть изнутри.

Но шифровался я совершенно зря. И дело даже не в том, что внутри никого не было. С этим как раз был полный порядок, даже более чем. Просто стоило двери закрыться за моей спиной, как комнатешку залил яркий свет и голос, раздавшийся справа, спокойно произнес:

— Трах-тибидох. Падай, ты убит.

— Тебе — дох, тебе и трах, — ответил я, автоматически повернувшись к обладателю голоса. — А я еще, как дедушка Ленин — живее всех живых.

— Думаю, это не надолго, — ответили мне, причем совсем не оттуда, откуда я услышал первые слова приветствия. Я обернулся в сторону нового источника голоса и минуты две изображал теннисного болельщика, переводя взгляд из одного угла конуры в другой.

Конечно, он был здесь. Но если бы меня заранее не подготовили к маскараду, я бы его ни за что не узнал. На фотографиях, которыми меня и Ружина снабдила госбезопасность, он был в костюме — хоть и сидел за баранкой, пиджак и галстук намекали именно на это. Кроме того, там он был горбоносый блондин с двухнедельной бородкой, этакий секс-сон американок и прочих капиталисток. К тому же с дохлыми глазами, которые часто свидетельствуют о затишье на умственном фронте и о постоянной готовности к постельным битвам века, но никогда — наоборот. В общем, пламенный самец, заслуженный членоносец Российской Федерации.

То же, что находилось сейчас передо мной, под указанную характеристику никак не подпадало. В засаленной фуфайке, непонятного цвета штанах и мордой штатного пропойцы. Если у этого существа когда и был член, то он давно променял его на глоток опохмелиться. Так, что всяком случае, должна была решить всякая баба, увидав это чудо. Никаким самцом-производителем от него и не пахло. Скорее — самцом-потребителем. Причем, не просто так, а именно спиртного. Мастер конспирации, не иначе.

И он, понятно, был здесь не один. Сам сидел за столом, а напротив него сидел тип вполне цивильной наружности. Костюм, физиономия, хаер — все на уровне. Странно было видеть его в таком обществе.

Впрочем, как и второго, который был точной копией первого, но стоял за дверью, поджидая меня. Ну и, понятно, дождался.

До моего прихода они играли в домино. Катаев с парнем, что сидел напротив, до сих пор сжимали в ладонях кости. Пайка третьего — шесть камней — лежала рядом. Их не затруднило прервать партию и вырубить свет, чтобы встретить меня. Гостеприимные — аж до ужаса.

Катаев, наверное, приглашал их уже в темноте. Ну, не вписываются два личных телохранителя в образ сторожа-забулдыги, который он так удачно исполнял. Впрочем, это неважно — меня сейчас больше волновал другой вопрос — что они со мной собираются сделать и как я этому могу помешать. Хотя, судя по раскладу сил, шансов сделать последнее у меня было немного.

— А я тебя еще вчера ночью ждал, — сообщил мне Катаев, сунув в рот сигарету.

— Ну и как? — поинтересовался я. — Не дождался?

Стоявший сбоку охранник, возмущенный моей наглостью, решил проверить крепость моей почки, но промазал. Потому что я ждал чего-то подобного с его стороны и легко увернулся. Переживет.

— Не бей его, — усмехнулся Катаев. — Видишь, мы разговариваем. Нет, тебя я не дождался. Что-то тебя не туда занесло. — Это он сообщил уже мне. — Я-то, грешным делом, решил, что, раз ты начал с Цехового, то в этом духе и продолжать будешь — по личностям пройдешься. А у тебя, оказывается, личностный фактор на втором плане был.

— Говоришь — как мед хаваешь, — похвалил я.

— Тренировка большая, — пояснил Катаев-Липовый. — Ну, ладно, Засульского ты грохнул, а вот что на счет Сотникова?

— Я, во-первых, и Засульского не трогал, — мягко поправил я. — Он сам на своей «субару» колонну деревьев торпедировал. Ну, камикадзе, я не виноват. Комплекс самоубийцы. И Сотникова я не трогал. Он, правда, немножко поломано себя чувствует, но это потому, что по деревьям лазить разучился. А так он жив-здоров, если, конечно, в ФСБ из него отбивную не сделали.

— В ФСБ? — переспросил Катаев.

— В ней, в родной, — подтвердил я, после чего наш диалог прервался и мы уставились друг на друга, словно две голодные анаконды, решающие, кто из них сейчас станет сутой, а кого вообще не станет. Вопрос не так прост, как кажется. Потому что в его глазах, где-то глубоко за мутной затхлостью, я вдруг, неожиданно для самого себя, увидел такой холодный ум, такую жесткую волю, что непроизвольно передернул плечами.

Так вот какую шутку сыграл со мной напоследок Гаврилка Сотников, стрелок, страдающий диарреей! Отправил меня, собака серая, прямо в пасть анаконде — первое сравнение оказалось на редкость удачным. В Катаеве действительно было много от змеи — холодная расчетливость, безжалостная деловитость. Если он хочет кушать, он покушает, и никакие слезы жертвы его не разжалобят. Такой человек, как он, вполне может придумать операцию «Пирл Харбор», даже не будучи фанатиком. Просто потому, что посчитал нужным придумать именно это. И он предусматривает все, вплоть до охранников в своей сторожке, о которой даже ФСБ находится в полном неведении, и, наверное, вплоть до клочка бумаги, когда идет в туалет по малому. А вдруг захочется по большому?

И Гаврила, тоже по своему хитрая лиса, своими настойчивыми отговорками только распалил мою решимость броситься в кольца этого удава. Он всячески темнил, не давал мне забыть об этом, и я клюнул на его приманку, примчался сюда, рассчитывая найти здесь что-то важное. Обидно. Я-то считал себя более умным. А меня поймали на противоходе.

Правда, в руках у меня до сих пор еще была пушка и я мог попытаться воспользоваться ею. Странно, что они старательно обходили вниманием этот вопрос. Может быть, рассчитывали, что я попытаюсь пострелять и тем самым подам им повод грохнуть меня, так сказать, в пределах самообороны? Прекрасная отговорка для милиции. Но я сомневаюсь, что они вообще нуждались в каких бы то ни было отговорках. Если бы у них имелась такая необходимость, то я давно был бы отправлен в расход. Вокруг — болото.

Да я и не собирался пробовать применять пистолет. Хотя в руках у них и не было оружия, — кроме того, который стоял справа, — я не сомневался, что стволы у них где-то рядом, и достать их — много времени не понадобится. Во всяком случае, не столько, сколько мне, чтобы убрать троих человек, рассредоточенных по всей комнате.

— Да ты пушку-то выпусти, — усмехнулся Катаев, словно прочитав мои мысли. Мы все тут люди мирные, нам стрельба ни к чему. А дорогим гостям всегда рады. Смотрим — фары, машина. Ну, думаем — встречать надо. И точно — ты. Ну что, пообщаемся? — и его странные и страшные глаза весело блеснули — словно звезда в разрыв туч угодила.

 

— 31 —

 

Пистолет я, понятное дело, бросил. На что мне лишняя тяжесть, если я ее даже в ход пустить не могу. Вернее, могу, но без пользы. В такой ситуации всегда выгоднее оказаться с пустыми руками — это в какой-то степени увеличивает свободу маневра. Кроме того, под ветровкой у меня был еще один ствол, о котором Катаев и компания ничего не знали. И я надеялся, что не узнают. Должны же быть даже у такого гиганта мысли, как Катаев, свои слабости. Я надеялся, что одной из них будет излишняя самоуверенность. Ничего странного в этом бы не было — у таких, как он, постоянных победителей интеллектуальных баталий, это не редкость. Им просто трудно вообразить, что они могут чего-то не учесть. Почти всегда, кстати, так и происходит — они не допускают ошибок, отрабатывая все вероятные варианты. В пределах логической видимости. Но порой случаются ситуации, уложить которые в логические рамки не представляется возможным. Потому что они лежат вне пределов логики. Если, к примеру, Пизанскую башню из Москвы не видно, то ее никто и не увидит. Правда, можно представить, как она стоит там, в своем далеком далеке, покосившаяся, как забор у нерадивого хозяина; но это — преимущества реалистичного. Гипотетическое предположить можно, но нереальное гипотетическое — чрезвычайно трудно. Логика, это главное оружие таких типов, как Катаев, пасует, не в силах нащупать ничего, что могла бы как-то оценить, проанализировать. Нелогичные действия загоняют ее в тупик. И таким нелогичным поступком с моей стороны было то, что я захватил с собой второй пистолет. Понятно, в книжках такой прием весьма распространен, но на практике встречается очень редко. Потому что, во-первых, люди, берущие с собой пистолет, не ковбои и стрелять с двух рук обычно не имеют в виду — им бы сделать дело, и чем быстрее, тем лучше, а для этого и одного ствола хватит; а во-вторых, пистолет — не пудреница и не бумажник, это довольно увесистая и достаточно объемная штука. Даже самых маленьких размеров. Правда, говорят, что кое-где стали выпускать пластиковые стволы, но я лично таких не видел; если же это так, то их вес, надо полагать, значительно уменьшится.

А Катаев был практиком. В теории он тоже был неплохо подкован, но не до такой же степени. Конечно, мне повезло, что я вдруг, невесть почему, начал изменять своим привычкам и прятать пистолет за пояс. Оказалось, что это к лучшему — если бы я положил ствол в карман, то вычислить его никакого труда не составило: если карман обвис и страшно оттопыривается, значит, в нем что-то лежит. Если это что-то по своим очертаниям страшно напоминает пистолет, значит, это он и есть. Логично? Более чем.

Но, заставив меня бросить ствол, который я держал в руке, Катаев не менее логично решил, что больше у меня ничего нет. Во всяком случае, мне очень хотелось надеяться, что он так решит. Я бы на его месте сделал именно так. Человек приходит меня убить, в руке у него пистолет. Зачем ему еще один — за поясом? Примерно таким мне представлялся ход катаевской мысли. Каким он был на самом деле, ни мне, да и никому из смертных, исключая самого Катаева, не было известно. Да и он знал про свои мысли, полагаю, далеко не все.

Пистолет за пояс был моим тузом в рукаве, и сейчас я должен был сыграть партию, ставкой в которой была жизнь. Чья — вопрос времени. Возможно — моя. Но у меня был туз в рукаве, и с ним я чувствовал себя гораздо увереннее.

— Ну что, молчать будем? — усмехнулся Катаев.

— А что мне говорить? — удивился я. — Задавай вопросы — отвечать буду. А по пустому зачем кислород переводить?

— Верно, — кивнул он. — Экономика должна быть экономной. Словарный запас тоже можно исчерпать, как и любой другой запас, я всегда это говорил. Да не стой ты под дверью, как побирушка. Иди вон, сядь на нары. Только не вздумай дергаться — мои парни не в университетах учились, их улица воспитала. Правил боксы они не знают, по-джентльменски драться не умеют. Так что просто сиди и смотри. Добьем козла — поговорим. Может, вчетвером еще партейку сгоняем.

Я послушно подошел к грубо сколоченной из наструганных досок кровати, которую Катаев назвал нарами и которой он, как я подозревал, время от времени пользовался, чтобы вздремнуть и, взобравшись на нее с ногами, прямо в обуви — благо, постельные принадлежности здесь давно уже потеряли свой первоначальный цвет и запачкать их не было никакой возможности (запачкаться самому — другое дело), — привалился спиной к стене. С одной стороны — поза обреченного, не вызвавшая бы никаких подозрений у самого Малюты Скуратова, а с другой, надежно был убран с чужих глаз пистолет.

Парень, поджидавший меня за дверью, тоже вернулся в комнату, сел за стол и поднял свои отложенные на время камни.

Чем хорош «козел» — так это своей непродолжительностью. Буквально через несколько минут Катаев, завершив игру «рыбой» и выдав проигравшим по два щелбана и снова уставился на меня своими помутневшими глазами.

— Ну что — поговорим?

— Можно и поговорить, — я сложил руки на коленях и тоже уставился на него, стараясь не отводить взгляда, хоть это и было трудновато. Так мы и сидели, борясь друг с другом посредством глаз, со стороны похожие то ли на влюбленных, то ли на придурков.

Странно, но его взгляд не гипнотизировал, чего я всерьез опасался. От него появлялось ощущение, что пониже спины меня кто-то давным-давно обоссал, из-за чего там все покрылось холодной корочкой. Странная ассоциация, но никакой другой на ум не приходило.

— Значит, говоришь, Сотников жив? — поинтересовался Катаев.

— Был, когда я его в последний раз видел, — уточнил я.

— Это он тебе мое местонахождение выдал?

— Нет, — огрызнулся я. — Это я сам, методом долгих проб и ошибок, вычислил. Конечно, он. Сволочь.

— Почему сволочь? — удивился Катаев. — Ты ему, вроде, должен быть благодарен.

— За то, что сижу здесь? — удивился я.

— Конечно, — убежденно кивнул он. — Ведь мог бы и лежать, свинья ты неблагодарная. И долго тебе его уламывать пришлось?

— Не очень, — откликнулся я. — Полчаса морального избиения, двести граммов водки и удар бутылкой по переломанной руке. Все рассказал.

— Да в тебе жалости — не больше, чем в моем башмаке, — в полном восхищении заметил Катаев. — Рука сломанная, говоришь? Я всегда знал, что Гаврила на боль слаб. Чуть прижать — и с потрохами сдаст. Так и получилось. Таких людей сразу видно, ошибиться трудно. А ты как к боли относишься? — обратился он ко мне.

— Отрицательно, — немедленно отреагировал я.

— Не то; я имею в виду — умеешь терпеть ее?

— Не знаю, не пробовал, — я безразлично пожал плечами.

— Как не знаешь? Вас же там учили, как преодолевать болевые пороги, или как это у вас называется?

— Где — там? — удивился я. — Что ты имеешь в виду?

— Вот сейчас что имею, то и введу! — пригрозил он. — В ФСБ, в отделе по борьбе с терроризмом. Или ты думаешь, что я ничего не знаю?

— Думаю, не знаешь, — усмехнулся я. — Эта информация к тебе из ментовки поступила, из ГАИ. Так вот, сообщаю: прямого отношения к гэбэшникам я не имею. Они меня наняли для выполнения задания, вот и вся любовь.

— Да? — он приподнял левую бровь, выражая недоумение. — Так ты, выходит, наемник? А они что — и такие вещи практикуют?

— Выходит, практикуют, — согласился я. — Я и сам удивился.

— Ну, — Катаев кивнул. — Это естественно. Нормальная реакция. А чем же ты в свободное от наемничества время промышляешь?

— Киллер я, — я не видел причин скрывать это.

— Ну?! — на сей раз обе его брови взлетели вверх. Видимо, удивление было безгранично. — Ты серьезно?

— А ты полагаешь, что они для этой работы любого слесаря-сантехника могли пригласить? — саркастически осведомился я.

— Ты, наверное, прав, — согласился он. — А кто второй?

— Ружин-то? Частный детектив.

— Еще лучше, — усмехнулся Катаев. Киллер, частный детектив и Федеральная служба безопасности. Птица-тройка. И что, вам ФСБ контракт предложила?

— Ясно, — кивнул я.

— И какие условия?

— Отпущение грехов.

— Не понял, — он скривил губы, мол, что это за чушь такая, ни разу не слыхивал. Я, как мог, объяснил ему, умолчав, однако, про денежную сторону вопроса. Не его ума дело. Я не хотел, чтобы он смеялся надо мной, уверенный, что я продешевил. Сам знаю, что по бабкам — да. Но тут не в бабках суть. — Ого! — сказал Катаев, когда я закончил объяснение. — Индульгенция это. Знаешь такое слово? В средние века католикам бумажки продавались с отпущением грехов от имени самого Бога. Занятная вещь.

— Слыхал, — подтвердил я.

— Они тебя, надо полагать, и сопроводиловками снабдили. И моя там была?

— Была.

— И что же они там написали? — он, оказывается, еще и тщеславием страдал.

— Написали, что ты, возможно, мозг всей организации, хотя более точных сведений указать не могут. Лажа, в общем. Мне самому пришлось тебя искать.

— Если бы Сотников меня не сдал, ты бы меня в жизни не нашел, — самодовольно заметил он. — Я все продумал. Гаврила, гад, потерпеть не мог. Боли испугался. Да, кстати, — он вдруг оживленно встрепенулся, вспомнив ускользнувшую было мысль. — Как, все же, на счет твоих болевых порогов?

— Ужасно, — устало сказал я. Надоел мне Катаев со своими глупыми вопросами хуже горькой редьки. — Что именно тебя интересует? Сумею ли я выдержать боль? Ну, так это смотря какую. Зубы мне раза три рвали — ничего, терпимо. А вот ежели начнут иголки под ногти загонять или, к примеру, кипяточка в очко впрыснут — это я вряд ли выдержу. Все относительно. Ты уж, пожалуйста, поконкретнее.

— Да ладно, — он махнул рукой. — Чего там конкретизировать. Ты на мой вопрос, в принципе, ответил.

— Я рад, — согласился я. — Тогда, может быть, и ты на один мой вопрос ответишь. Вызывает интерес вот что: куда ты меня определить собираешься?

— У меня этот вопрос тоже интерес вызывает, — он уткнулся в стол и принялся помешивать доминошные камни, рассуждая, словно сам с собой. — Тебя бы, конечно, можно было прямо сейчас в расход пустить. Места тут дикие, время суток — темное. Отвести тебя на пару километров да пристрелить, чтобы впредь неповадно было нос в чужие дела совать. Только это было бы слишком просто. Ты нам вреда куда как много нанес. Морального ущерба, так сказать. И материального, кстати, тоже. Из-за тебя провалилась тщательно продуманная операция. Из-за тебя нам в спешном порядке придется искать новое место для резиденции. Слава богу, с этим проблем не будет — у нас осталось еще достаточно последователей, готовых за веру в огонь и в воду. Но ведь Цехового с Засульским не воскресишь, да и остальных ребят, которых ты в горячке порешил — тоже. Так что ты, думаю, себе немножко другую участь заслужил. Так как ты — человек незаурядный, то и смерть тебе нужно придумать незаурядную. Простая пуля в лоб тебя вряд ли устроит.

Я хотел было перебить его, сказать, что такой вариант как раз по мне, — черт его знает, что он подразумевает под незаурядной смертью, но пуля в лоб явно покажется раем по сравнению с тем, что он предложит мне дальше. Но, поразмыслив, я решил пока не встревать. Как-никак, а у меня пистолет за поясом, так что пусть его извращенный мозг куражится, все равно я останусь при своем мнении.

— Так что же мне для тебя предложить? — задумчиво продолжал он перебирать на столе костяшки домино. Кажется, даже раскладывал один из многочисленных доминошных пасьянсов. Прям Юлий Цезарь, право слово — одной рукой пишет, другой — разговаривает. И никакого дискомфорта! — Поскольку ты авторитет Отцов изрядно подорвал, а двоих из них и вовсе раньше времени ко Всевышнему отправил (Сотникова я считать не буду, раз он живой — ладно уж), значит, надо умудриться одним выстрелом по двум зайцам угодить: и тебя убить, и авторитет поправить. Вопрос: как это сделать? — он замолчал на несколько секунд, размышляя, как это сделать, и даже его рука перестала греметь костями, зависнув над столом. Наконец он кивнул и снова ожил. — Ответ: надо принести тебя в жертву. Мы, конечно, не сатанисты, но почему бы и нет? Аврам хотел своего сына в жертву принести? Хотел. Но Бог его руку остановил. Мою или Козодоя не остановит. Потому что ему, Богу, кровь заблудшего барана всегда вкуснее кажется, чем кровь невинного агнца. Да и времена нынче не те пошли, чтобы Он кому-нибудь на горе показывался или руку останавливал. Ну, как? — он посмотрел на меня, причем глаза его были хитрые-хитрые, словно он подложил мне кнопочку под задницу и дожидается, когда я усядусь поплотнее.

— Бесподобно, — согласился я. — Бог нынче и правда что-то разленился, так что твоя идея имеет все шансы воплотиться в жизнь.

— Правда, здорово? — усмехнулся он. — Погибнуть на алтаре — как это, наверное, романтично! Жаль, что я этого никогда на собственном опыте не узнаю.

— Ничего, — утешил я. — Не расстраивайся.

— А я и не расстраиваюсь, — заметил он. — Да и ты что-то, смотрю, уж больно спокоен. Сотников тебе о собрании тоже проболтался? Конечно, проболтался. Может, ты ФСБ о нем предупредил? Нет, это вряд ли. Если бы предупредил, они бы с тобой и сюда приехали. Что-то у тебя другое есть, что душу греет. А ну-ка, Санек, обыщи его, да повнимательней.

Я не сопротивлялся. Да это было бы и бесполезно. Санек обыскал меня и уличил в шулерстве, изъяв из рукава заныканный туз, то есть пистолет из-за пояса. Дальнейшие его поиски успеха не имели, но это было уже неважно. Мне без наркоза ампутировали последнюю надежду — малоприятное чувство, надо сказать.

Я невесело усмехнулся про себя. Вот и отыгрался. Кровь-то при бритье на щеке не зря проступала. Особенно сегодня, когда она появилась невесть откуда. Предупреждала меня бритва-пророк, предупреждала, да я не внял ей. За что и должен буду расплатиться через несколько часов. И весь мой план с шестиствольным пулеметом и большой разборкой в козодоевской квартире автоматически летел псу под хвост. Обидно. Такой хороший план. И что бы мне Гаврилку не послушаться?

Однако и неплохой повод погордиться. Путешественник во времени по прозвищу Чубчик попадает на забавное мероприятие — жертвоприношение. Причем не просто так, а в качестве непосредственного участника этого веселого празднества, даже можно сказать, главного действующего лица — жертвы. Оркестр, тушь!

Катаев тем временем прекратил рассматривать пистолет, который протянул ему Санек. Осмотрев и обнюхав оружие, мозговой центр на ножках укоризненно покачал головой:

— Ай-яй-яй! Что же та, сволочь, с огнестрельным оружием по улицам ходишь, непосредственную угрозы для жизни пешеходов создаешь? Разве ты не читаешь ментовских листовок? Они же русским языком предлагают: граждане, сдайте оружие, легче на душе станет! А ты что? Где ты взял эту дрянь? — и указательный палец его левой руки ткнулся в ствол, который он держал в правой.

— У Цехового одолжил, — я безразлично пожал плечами. Пусть говорит, что хочет — мне уже все было глубоко фиолетово.

— Ну вот. Я так и думал, — продолжал издеваться Катаев. — Взял у мертвого человека пистолет и пришел к другому, чтобы и его умертвить. То, что ты убийца — ты говорил, но вот то, что ты еще и мародер — слышу впервые. И ведь хоть бы предупредил, а то сидит себе и делает вид, что трамвая ждет. Нельзя же так, в самом деле. Ну, чего молчишь?

— А что мне сказать? — удивился я. — Ты, конечно, большую честь мне оказываешь, что в жертву приносишь, спасибо тебе, родной, офигенное. Только без пистолета мне на алтаре скучно будет. Так что веселись, не стесняйся. Только в одиночку.

— Проняло, — удовлетворенно заметил Катаев. — Вот и хорошо. Ожидание смерти  -хуже самой смерти. Подожди ее, помучайся. Мы поедем только часика через полтора, так что времени у тебя хватит. Цехового с Засульским этим, конечно, не воротишь, да и картотеку — тоже, но моральное удовлетворение, по крайней мере, я с твоих мук получу. Так что жди.

И я стал ждать. А что еще мне оставалось делать? Но ничего подобного тому, что предрекал мне Катаев, я не испытывал. Может быть, я был слишком толстокожим для таких мук, а может, просто отключился — мысли, что остались в моей голове, принадлежали словно не мне, а кому-то постороннему. Например, человеку, который наблюдает за всем, что со мной происходит, по телевизору.

«Сам, конечно, виноват, — лениво рассуждал этот телезритель. — Надо было хоть вид испуганный сделать, когда Катаев про жертвоприношение заговорил».

Умный, зараза, телезритель попался. И я не стал с ним спорить. Во-первых, он прав, а во-вторых, от спора уже ничего не изменится. Вместо этого я отключил телезрителя и стал наблюдать, как Катаев раз за разом выигрывает у своих телохранителей и вручает им в качестве премиальных полновесные щелбаны. То ли в самом деле такой умный был, то ли охрана подмазывалась таким мазохистским способом?

 

— 32 —

 

Полтора часа я занимался этим бесполезным делом. Полтора часа впустую потраченного времени. К концу этого срока у меня со страшной силой разболелась голова — остатки алкоголя выветривались, оставляя после себя звенящий вакуум. Полное отсутствие внутричерепного давления и вызвало эту самую головную боль.

Но это было все же лучше, чем просто сидеть и ждать. Будь я математиком, я бы умножал и делил в уме. Будь я психотерапевтом, я бы тоже нашел, чем себя занять — передо мной сидели три типа, психика каждого из которых заслуживала тщательного анализа. Но я был киллером, и в этом была моя слабость. Практики в моем положении я был лишен, а что касается теории, то я ни разу не слышал, то я ни разу не слышал, чтобы кто-то занимался убийствами теоретически. Если кто-то пожелает возразить мне, что, дескать, разработка планов — это тоже теория, то я отвечу так: план — это стратегия, а его исполнение — тактика, что есть две стороны практического воплощения в жизнь искусства убивать, как бы ни грубо это звучало.

Наконец время истекло. Катаев в последний раз отвесил своим исполнителям по щелбану, вышибив из них слезы, — в щелбанах он был отменно натренирован, — смешал камни, поднялся и со вкусом потянулся.

— Пойдем, что ли, — поставил он нас в известность о своих ближайших планах. — Саня, Леня, берите этого неверного под руки и ведите к машине. Да смотрите, чтобы дело обошлось без драки. Он мне с переломанными руками-ногами не нужен. Богу — тем более, Он таких жертв не любит, ему объедки не нужны. Так что берегите парня, как собственную задницу. А я пока пойду доложусь.

Он дождался, пока цивильно одетые дети подворотен стащили меня с нар и выволокли на улицу, после чего и сам покинул сторожку. Когда меня тычком в спину выпихнули на открытое пространство, я краем глаза успел заметить, как Катаев возится с дверью. Выходит, он работал без сменщика. Что ж, этого и следовало ожидать, хотя сия информация меня ни коим боком не грела.

Парни избытком вежливости не маялись. Один был сердит на меня за то, что я не дал ему пробить свою почку в первые минуты визита, второй имел то же состояние духа — просто за компанию. Оба выстроились за моей спиной развернутым строем — по обе стороны от меня — и время от времени подгоняли увесистыми тычками в спину и пониже ее. Мне такое обращение не особо нравилось, но возражать не имело смысла – кто сильнее, тот и прав. Закон джунглей, которому они неукоснительно следовали.

Куда они меня вели, я даже представления не имел, а спрашивать постеснялся. Катаев сказал — к машине, но нормальные хозяева не оставляют машину на другом конце Вселенной, чтобы потом топать до нее добрых полчаса.

И когда я уже совсем заколебался шевелить ногами, телохранители вдруг переменили диспозицию. Один из них пристроился за моей спиной, а второй прошел вперед и теперь вел меня, как буксир — баржу. У меня в сердце снова родилась надежда. Если раньше нечего было и думать о том, чтобы сделать от них ноги, — все равно пулю в спину всадят, чтобы поменьше активности проявлял, — то сейчас, если удача будет на моей стороне, можно было попробовать сбежать.

Еще больше эта надежда окрепла, когда шедший впереди охранник решил изобразить рака и поразвлечь себя, а заодно и меня, разговором. Идти вперед спиной — неудобно, а защищаться в таком положении — тем более, особенно когда сам ты при этом занят разговором. Охранник, тот самый, что был сердит на меня, рисковал, и для чего он это делал — ума не приложу. Может быть, надеялся, что я ничего не посмею предпринять, имея за спиной его напарника.

— А чего ты против секты-то попер? — усмехнулся он.

— В смысле? — не понял я. — Меня наняли. Я ведь по найму работаю.

— Это понятно. И ты что, решил повкалывать за одно только прощение всех твоих грехов? Много, видать, нагрешил.

— Много, мало, — буркнул я. — Все мое. И не за одно только отпущение я в это дело ввязался. Сказать честно? Так вот: когда мне рассказали, чем эта ваша секта занимается, мне самому захотелось сделать с ней что-нибудь нехорошее. Индульгенция здесь ни при чем. Я бы в такую авантюру и бесплатно ввязался. Доволен?

— Да ладно, не кипятись, — усмехнулся он. — Это все равно не наша секта. Мы к ней никакого отношения не имеем. Мы только Витька охраняем. Так что не рви сердце.

— А я и не рву, — сказал я и, рванувшись вперед, сбил его с ног ударом в челюсть. Подача была чемпионская — у меня даже костяшки пальцев заболели. Исходя из того, что кулаки у меня тренированные, я заключил, что сердитому пришлось несладко.

Он, правда, попытался кое-что сделать — поднял руки, поставил блок, но инстинктивно слишком резко подался назад, зацепился за что-то ногой, и блок его рассыпался, как карточный домик на ветру. Мой кулак прошел сквозь него, как нож сквозь масло, охранник только подошвами в воздухе сверкнул.

Пытаться развернуться и напасть на второго сопровождающего было не просто глупо — это было чистое самоубийство, и я, вместо того, чтобы сделать это, бросился на землю вслед за сшибленным мной товарищем. В паре завсегда веселее.

Упав на траву, я быстро перевернулся на спину, так что вполне успел заметить, как замыкавший наше шествие охранник суматошно шарит у себя за пазухой, пытаясь вытащить из кобуры пистолет. Идиотская и совершенно бесперспективная затея — мой ствол торчал у него, на пиратский манер, впереди за поясом, и выхватить его было куда проще и быстрее.

Но он, как завещал великий Ленин, пошел другим путем, и это его сгубило. Собственно, я никогда не думал, что у меня когда-нибудь получится такой прием. Больше того, я не верил, что он вообще у кого-нибудь сработает. Слишком много времени в рамках быстротечного рукопашного боя он занимает. Однако замыкающий был настолько поглощен своим делом, что и не подумал мешать мне.

Я вскинул вверх ноги и, используя их, как противовес, оттолкнулся руками, оказавшись в стоячем положении. В следующий момент я уже летел вперед головой, торпедируя живот замыкающего — прямо как футбольный нападающий, который на бреющем полете пытается замкнуть слишком низкую передачу.

В отличие от футболиста, которому это не всегда удается, я свою идею в жизнь воплотил. Жертва моей атаки шумно сказала «Хух!» и, так и не объяснив значение этого слова, отлетела назад.

Вскочив на ноги, я бросился к сердитому — его я отправил на землю первым, так что, по идее, он должен был с большей охотой ответить на мои вопросы, чем его напарник.

Однако сердитый валялся в кустах такой же никакой, как «Блинг-737», которому с десяток лет назад не повезло над шотландской деревенькой Локерби. Однако «Боинг» волновал меня значительно меньше – все внимание человеку, к черту НТР! Я наклонился над неподвижным телом и потрепал его по щеке. Ноль эмоций. Судя по тому, как студенисто колыхнулась его щека под моей животворящей дланью, в состоянии невменяемости он собирался пробыть еще изрядное время. Его, конечно, дело, но меня сердитый этим не порадовал. Мне пришлось возвращаться к его напарнику — авось тот скажет что вразумительное.

Но поначалу и он лежал бревно-бревном, так, что я даже засомневался, удастся ли мне вообще что-нибудь узнать. Это было уже верхом наглости с их стороны — оставить меня в почти полной темноте один на один с неизвестностью. Я бы, конечно, постарался дождаться, пока они доведут меня до машины, чтобы уж наверняка обзавестись колесами, но момент был слишком хорош, чтобы его упускать. Ну, я и постарался. Если кто-то скажет, что это был подвиг с моей стороны, то я расхохочусь ему в лицо. Выбор у меня был небогатый: умереть на алтаре либо остаться в живых при успешной попытке к бегству. Ну, или быть убитым при тех же обстоятельствах. И, выбирая между тупой бараньей смертью под ножом и пулей в голову в момент отчаянной борьбы за жизнь я выбрал последнее. Мне повезло — можете мне поверить, это случается не так уж редко — и я обошелся без лишней детальки в организме. Но это была лишь часть того везения, которое было мне необходимо в этот лихой ночной час.

Вторая часть была заключена в информации. А кто мне мог ее предоставить, кроме двух телохранителей, что валялись сейчас на холодной земле? Никто. Разве что сам Катаев, но сколько его придется ждать, я не знал, возможно. куда дольше, чем я рассчитывал. А делать это, имея под рукой два туловища, готовых в любой момент проявить признаки жизни, было несподручно. Да и где гарантия, что Катаев пойдет именно этой тропой? Учитывая его постоянную скрытность, это был далеко не факт.

Поэтому я решил, что сведения мне непременно нужно добыть здесь, из этих двух возможных источников. И, поскольку один из этих двух источников, даже при условии возобновления активности, вместо слов перекатывал бы во рту сопли вместе с обломками собственной челюсти, я вплотную занялся вторым, который по указанным выше причинам был более подходящим объектом.

Присев над бесчувственным телом я, как и в предыдущем случае, похлопал его по мордашке.

— Ау, Кролик! Есть кто дома?

Ответом мне была тишина. Охранник ушел значительно дальше, чем это виделось при первом взгляде на его тушку. Но я принялся методично приводить его в чувство посредством легких пощечин — нашатыря, увы, под рукой не было, а использовать в качестве заменителя собственные носки я постеснялся, не садист, в самом деле — и минуты через две, когда моя рука уже изрядно устала, его глаза наконец раскрылись. Я посмотрел ему в глаза почти любовно и, хоть и запоздало, вынул из-за его пояса один из моих — а вернее, конфискованный у трупа Цехового — пистолетов.

— Как самочувствие? — тоном готовой на все медсестры спросил я.

— Ургбух.., — непонятно ответил он.

— Это тебе сопли мешают, — сочувственно сказал я. — Прожуй.

Он послушался моего совета и следующая его фраза была уже куда более внятной. Охранник, хоть и с трудом, выхрипел:

— Как… это… у тебя?..

— Как у Маяковского, — отрезал я. Затягивать беседу в мои планы не входило, а потому я сразу перешел к делу. — Ты мне, паря, вот что скажи. Я, ежели Катаева правильно понял, к машине шел. В вашем сопровождении, понятно. Шел-шел, да так и не дошел, потому что дороги не знаю, а вы в пути что-то слегка притомились. Но путь продолжать надо, это я тебе, как бывалый путешественник говорю. Хоть один из команды, да должен до финиша дойти. Как считаешь — я прав? Конечно, я прав, а ты рот закрой. Или лучше открой и скажи мне, куда нужно идти дальше, чтобы вернее добраться до машины?

Во время моей речи охранник несколько раз раскрывал и снова захлопывал рот, видимо, местами у него возникало желание возразить, но он так и не сумел найти момента, куда бы это свое желание вставить. Я бы ему посоветовал — куда, но к тому времени он уже начал объяснять мне дальнейший маршрут, так что я счел за благо временно заткнуться.

Особо парень не упирался — вид пистолетного дула в собственном носу на такого рода подвиги не вдохновлял. Вместо этого он сказал коротко, но обстоятельно. Мне бы поучиться у него, да жаль, ученик из меня никакой.

— Вперед по тропинке. Там метров через двести частые дома начнутся. В один из них тропинка и упрется. Во дворе — та самая машина…

— Ага, — довольно кивнул я. — Дальше.

— Что дальше? — не понял он.

— Ключи, — подсказал я. — Пальцем заводить не умею.

— У Степки ключ.

— Твой напарник? — уточнил я. Дождавшись утвердительного кивка, вынул пистолет из его ноздри и с силой опустил рукоятку на его же лоб, после чего погрозил вновь ставшему бесчувственным телу: — Смотри: если обманул — вернусь и язык на шашлыки порежу. — Лучше поздно, чем никогда.

Оттащив туловище с тропы подальше в кусты, чтобы Катаев, если ему вздумается пойти этой же тропой, не пугался раньше времени, я вернулся к сердитому, который, как оказалось, кроме имени Санька имел еще и подпольную кличку Степка. Внимательно ощупав карманы, я вытащил ключ — почему-то из бумажника — и отволок Степку к его напарнику. Пущай уж и в таком невменяемом состоянии будут не разлей вода, напару геморрой, радикулит и воспаление легких зарабатывают.

Придерживаться в предрассветной мгле незнакомой тропы было довольно непростым делом, но я с ним справился. А чего? Я довольно сообразительный парень и в курсе того, что вряд ли тропа находится там, где трава вымахала по пояс. В меом понимании тропа – это утоптанная полоска суши, которая может быть длинной или короткой – по возможности. Если кто захочет со мной поспорить — заходите, я поулыбаюсь.

Пройдя через небольшую рощицу, сплошь заваленную скелетами — судя по смутно видневшимся силуэтам — машин, я действительно уперся в изгородь. Впрочем, в месте пересечения с тропинкой изгородь любезно прерывалась калиткой, через которую я беспрепятственно и просочился.

Пробравшись по небольшому — сотки четыре, от силы — огороду, я оказался во дворе. Там стояла настоящая техника, можно сказать, зверь — автомобиль по прозвищу «ниссан-патрол». Исходя из информации, полученной от гэбэшников, согласно которой Катаев пользовался сугубо взятыми напрокат машинами, я решил, что в документах на этого мастодонта вписано имя кого-то из охранников. Что-то прежде мне не доводилось слышать, чтобы «патролы» сдавались внаем. Но это так, к слову.

Подойдя к автомобилю, я попробовал ключ на момент соответствия, мысленно грозя всевозможными карами охраннику, если он меня обманул и ключ окажется не от этой тачки. Но ничего подобного не произошло; вместо этого замок, как женщина, слегка поупиравшись, упруго подался и дверца распахнулась. Я проник внутрь и, открыв все остальные заглушки на дверях, принялся ждать Катаева.

Расчет мой был прост, как пифагоровы штаны, которых у этого древнего грека вообще, к слову, не было. Насколько мне известно, он вполне обходился хитоном, как и его коллега Архимед. Ну, это их проблемы. Я же исходил из того, что Катаев вряд ли заметит своих поверженных телохранителей, если воспользуется той же тропой, какой двигался наш славный караван. Если он пойдет другой, то, понятно, тем более. Но он непременно придет сюда. И когда его морда проникнет в салон, я предложу ему небольшой сюрприз, которому он вряд ли обрадуется, но это будут уже его проблемы.

Мне же оставалось только ждать. Ну и, пожалуй, гонять в голове ленивые мысли. Одна из них заключалась в том, что я неумно поступил, оставив на поверженных телах пистолеты. Но, поразмыслив, решил, что бежать обратно и исправлять положение уже поздно — не дай бог, столкнусь нос к носу с Катаевым на узой ночной тропинке, а это чревато. Если я его не укокошу, он убежит. Ну, или, на худой конец, укокошит меня, что меня, как такового, тоже совершенно не устраивало. Да и, с другой стороны, оба охранника были отключены мной довольно основательно. Степка — тот еще пару часов проваляться может, не понимая, с какой стороны ему на Луну смотреть приходится, а его напарнику я перед уходом тоже душевно приложился к голове. Жить, конечно, будет, но не сегодня.

Так что паниковать не имело смысла. Просто ждать. И я ждал.

Катаев появился минут через десять. Его слегка сгорбленная фигура вынырнула из молочно-серого сумрака — предвестника скорого дня — с той же стороны, что и я. Выходит, пришел той же дорогой, так ничего и не заподозрив. Я оказался прав, и мне захотелось пребывать в незапятнанных штанишках этого чувства как можно дольше.

Подойдя к «патролу», мозговой центр уверенно распахнул водительскую дверцу и засунул вовнутрь сразу половину своего тела.

— Все в порядке? — вопрос был дежурный, вроде того, как люди при встрече интересуются друг у друга о состоянии здоровья, хотя оба при этом здоровы, как скаковые лошади, что видно невооруженным глазом. Но в данной ситуации вопрос Катаева попал аккурат в струю событий.

— Ни хрена не в порядке, сказал я и сунул ему в голову, под нижнюю челюсть — как сунул бы шампур, доведись мне готовить шашлык из его умственно-говорильного агрегата. Я в этот момент полулежал на водительском месте, и он меня не заметил, решив, что мы, все втроем, дружной компанией собрались на заднем сиденье. Шведская тройка или что-то вроде этого. В общем, он оказался не совсем прав, засунувшись в салон так далеко, и мне не составило труда слегка удивить его.

Клацнув от неожиданности зубами, Катаев скосил на меня глаза и застыл в довольно интересной, но явно принужденной позе. Ежику было понятно, что стоять так, нараскорячку, по своей воле он бы не стал. Но пошевелиться Катаев боялся, боясь, что мои нервы окажутся более непоседливыми, чем мой разум, и я нажму курок прежде, чем успею сообразить, что делаю, при первом его движении. Конечно, при его-то мозгах он мог бы сообразить, что нервному человеку вряд ли удалось бы то, что удалось недавно мне на темной тропинке. Жутко стыдно хвастаться, но без определенной — и, полагаю, весьма значительной — доли хладнокровия мне не удалось бы освободиться. Так что за мои нервы и целостность своей башки он опасался напрасно, возможно, даже понимая это, но, сделав поправку в сторону «береженого бог бережет», остался стоять на месте.

— Расслабься, — сказал я, когда совести в моем организме скопилось достаточное количество. — Просто не бери в голову. Залезай в машину и поехали.

И, подтверждая свои слова действиями, сдвинулся на пассажирское место. Катаев, которого я так и не соизволил снять с мушки, крякнул, сел на сиденье, где только что валялся я, и вцепился руками в баранку. Даже в предрассветных сумерках было видно, что он побледнел.

— Ну и… дальше что? — спросил он, просидев с минуту в тишине. Наверное, ждал, пока я подам голос, но я этого так и не сделал.

Виртуозная игра на нервах. Порой, когда я в ударе, я становлюсь непревзойденным исполнителем на этом инструменте. И вопрос Катаева в принципе означал для меня то же, что разорванный рукоплесканиями зал — для Растроповича. Значит, моя музыка достигла его души.

— Поехали, — мягко напомнил я.

— Куда? — его голос был вял, как туалетная бумага.

— К Козодою, — напомнил я. — Ты же туда собирался меня везти? Так чего ж останавливаться? Нельзя, понимаешь, тормозить на середине пути.

— Слушай, может, ты дашь мне переодеться и умыться? — тоскливо спросил Катаев. — Не могу же я появиться там в таком виде.

— Ты сам себя послушай, — предложил я. — Только голову в окошко высунь, а то стошнит прямо в салоне. Ты понимаешь, сколько тонн дерьма ты только что попытался на меня вылить? Я надеюсь, ты не думаешь, что я такой законченный дурак, чтобы позволить тебе то, о чем ты меня просишь. Так что успокойся и не рви сердце. Они переживут, если ты появишься перед ними в таком виде.

— Послушай, я совсем не считаю тебя дураком, — запротестовал он. — Но мой престиж…

— Да пойди подотрись своим престижем, — предложил я. — Заводи машину и поехали. Нас люди ждут.

— Не опоздаем, — Катаев был упрям, как ржавый гвоздь в сосновой доске. — Просто пойми…

Я не стал его понимать. Моя понималка внезапно, хоть и время, атрофировалась. Мне плевать было на желания Катаева, меня больше занимали мои собственные, а желал я сейчас, если честно, одного — уехать отсюда, и чем раньше, тем лучше. Не ровен час, очнется кто-нибудь из телохранителей и побежит вместо больницы свой долг выполнять. Мне этого не хотелось, потому что выполнение их долга было чревато для меня крупными неприятностями. Они, конечно, могли пролежать в позе фараона Тутанхамона еще не один час, но могли и очнуться. Стоит ли лишний раз рисковать? Я почему-то считал, что не стоит. Наверное, потому, что это был не тот случай, когда после риска люди собираются пить шампанское.

И я перешел к непопулярным мерам. Гринпис и Общество охраны животных расстреляли бы меня ракетами класса земля-земля, если бы прознали, что я сделал. И сотворил я весьма простую, но очень болючую вещь: Я быстро и, наверное, очень резко ткнул Катаева стволом пистолета в пах. Он пискнул и я проскрежетал:

— Не буди во мне зверя, дегенерат мохнатый! Поехали!

После этого он не решился на новые возражения. Мер физического воздействия для него хватило. Он мог сколько угодно обвинять Гаврилу Сотникова, что тот слабак и боится боли, но сам сдался при первой же возможности. Тоже не гигант духа.

Мотор взревел и «патрол», поскольку ворота перед ним открыть не удосужились, просто вывернул их своим усиленным лебедкой бампером.

Катаев был нужен мне, как поросенок в яблоках, то есть в двух целях. Не в эстетической и столовой, понятно, но тоже в достаточно важных. Во-первых, конечно, он был одним из тех, кого в секте называли Отцами, а значит, обладание им давало определенную гарантию моей безопасности. Но, кроме того, он был еще и моим гидом-путеводителем, поскольку я совершенно не знал, куда меня занесло, а поговорка «язык до Киева доведет» в данном случае себя не оправдывала, поскольку в данное время суток мой язык вряд ли нашел бы, за что — вернее, за кого — зацепиться и от чего оттолкнуться.

Но с Катаевым я чувствовал себя довольно спокойно. Еще и потому, что держал его на мушке. Дорогу он знал если и не как свои пять пальцев, то все же достаточно хорошо, чтобы добраться до козодоевской квартиры к назначенному времени. И даже раньше.

Разговаривать со мной во время езды он не хотел. Может быть, обиделся, что я не дал ему привести себя в порядок, может, была другая причина — черт его знает. За всю поездку он задал только один вопрос, и я бы очень удивился, если бы он не сделал этого. Он спросил:

— Послушай, как тебе это удалось?

— Эх, гражданин Катаев, гражданин Катаев, — тяжело вздохнул я. — Знали бы вы, что спрятано за моими нежными голубыми глазами, вы бы не задавали таких глупых вопросов. За ними стоит бесстрашный лев и непобедимый супермен. Ну, нечто среднее между ними. Гибрид. Не веришь мне — спроси у своих телохранителей. Они подтвердят.

Гражданин Катаев ничего мне на это не ответил. Он просто вздохнул не менее тяжело, чем я, и еще крепче вцепился в баранку. К дому, в котором проживал его друг, коллега и брат по вере, мы подъехали в четверть восьмого.

 

— 33 —

 

— Звони, — мягко сказал я Катаеву, когда мы оказались у нужной двери. Он надавил на кнопку, а я, заняв удобную позицию за его спиной, вынул пистолет. Мне хотелось преподнести Козодою сюрприз — не менее неожиданный, чем тот, обладателем которого оказался Катаев.

Но сюрприз преподнесли мне. Как раз такой, какой готовил я.

Когда трель звонка по ту сторону двери замолкла и дверной замок на секунду потемнел, я даже не встревожился — лампочки на площадке не было, так что разглядеть меня в полумраке наблюдатель не мог. И, словно в подтверждение моих догадок, запоры сразу зазвенели — хозяин, или кто там его заменял, готовился впустить нас в квартиру.

Я усмехнулся. Ну что ж, шестиствольного пулемета я не прихватил, но то положение, какое умудрился занять к этому моменту, было довольно выигрышным. Хотя, конечно, с шествиствольником было бы лучше. Что ж, не получилось.

Но когда дверь гостеприимно распахнулась, я и думать забыл про пулемет. Потому что на площадку сразу выскочили трое, вооруженные так же, как и я — пистолетами. Одним из выскочивших, как ни странно, был сам Козодой. Видимо, декану тоже не терпелось пострелять.

Времени на раздумье у меня не было. Его вообще было мало — хватало лишь на действие. И я начал действовать — тупо, как паровоз, который летит вперед, не глядя, что у него там, впереди, Анна Каренина или состав с горючим.

Две пули я выпустил не отходя от кассы — в спину так и не успевшему пошевелиться Катаеву. Судя по тому, что стало с его поясницей, пули разворотили ему обе почки.

Я начал разворачиваться, чтобы обеспечить себе более тесный контакт с ребятами, появившимися из квартиры. Изъясняться на словах смысла уже не было — после того, как я двумя выстрелами разворотил все мосты. Но Козодой все же заговорил. Причем, такими словами, которых трудно ожидать от декана т Гласа Божия.

— Ага, ублюдок! — закричал он дурным голосом. Ты думал, что мы ничего не знаем о тебе, сволочь? Отсоси! Витек позвонил нам перед выездом, так что мы тебя давно ждали! Ты чуть все не испортил, но жертвоприношение все равно состоится! Умри!

Он дернул дулом пистолета, но я успел выстрелить первым. Причем, трижды — со странной отстраненностью наблюдая, как набухает кровью его белая рубашка.

Потом что-то большое и очень горячее — хотя сперва я этого не почувствовал — ударило меня в плечо и сбросило вниз, с лестницы. Я закувыркался, отчаянно матерясь, потому что все вокруг завертелось в дурацкой бешенной пляске. Дважды я ударился головой, боли при этом не почувствовав, зато поимев возможность понаблюдать звезды собственного производства. Потом меня встретила лестничная площадка. На ней я и распластался, вниз лицом и с вытянутыми в разные стороны руками-ногами, словно морская звезда, тулящаяся к утесу во время прилива. Я, как и она, отчаянно мечтал о покое. Движением в данный момент был сыт по горло.

Вслед за мной вниз по лестнице прогрохотали шаги — сектанты вовсе не желали предоставить мне возможность умереть спокойно. Шаги очень скоро затихли у моего тела, а потом — не успел я даже голову повернуть, чтобы поглядеть, какая такая сволочь оказалась в опасной от меня близости — мой бок взорвался болью. Очевидно, в него по самое не хочу погрузился ботинок. Разбираться так это или нет я не стал — мне, почему-то вдруг стало абсолютно не до этого. Я вывернулся едва не наизнанку, обхватил бок руками, одна из которых уже почти не ощущалась, и с легким недоумением расслышал голос, прорвавшийся сквозь желтизну тупой боли:

— Давай! Только в голову не пинай. Пусть он, падла, почувствует свою смерть!

Это было, конечно, очень любезно со стороны говорившего — позаботиться о том, чтобы я не впадал в беспамятство, но в данный момент, по моему глубокому убеждению, такая забота была совершенно излишней.

То ли организм включил защитные механизмы, то ли боль сделала свое дело — я вдруг почувствовал слабость и непреодолимое желание прямо сейчас, не откладывая в долгий ящик, впасть в спячку. Мне показалось, что я не спал долгие-долгие дни. Странно, ведь еще двадцать минут назад я был бодреньким, как огурчик — сна не было ни в одном глазу. То ли из-за того, что я приспал накануне вечером после принятия на грудь почти полной бутылки рома, то ли просто из-за нервного возбуждения. Но, лежа на полу и держась за рвущийся от боли бок, я знал одно — сейчас картина была обратной. Я хотел спать так, как не хотел этого еще ни разу в жизни. Даже не смотря на боль. И уж тем более — жесткость моей постели.

Но поспать мне, ясное дело, не дали.

Сколько ног пнуло меня разом — сказать не берусь. Пересчитать их я не сумел — из положения «лежа» делать это было неудобно. Однако боль была куда шикарнее, чем после первого удара в бок. На сей раз желтизна расцвела в голове всерьез и надолго. Боль охватила, как показалось вначале, уже все тело.

Потом, после четырех-пяти пинков, я понял, что это далеко не так. Но было уже все равно — желтизна достигла той степени насыщенности, что желтее уже невозможно. И я принимал последующие удары довольно равнодушно — свернувшись в позу зародыша и по возможности — чисто инстинктивно — прикрывая голову руками.

И, как ни парадоксально, в голове у меня все еще крутились мысли. Не бог весть что, разумеется, но все же: как глупо все получается, как хорошо все начиналось и прочее в том же духе.

А потом откуда-то из неведомых глубин, с самого дна Марианской впадины моего сознания начала выплывать злость. По мере разрастания она переходила в ярость, и скоро угрюмо-благородная сумеречная синева этого чувства совершенно вытеснила из мозга желтизну боли. Берсеркер проснулся; если бы в тот момент я мог соображать, я бы понял, что смогу сейчас встать, не смотря на боль в переломанных ребрах, пальцах рук и прочих ушибах, но, поскольку безмозглый берсеркер уже полностью заполонил мое сознание, вытолкав меня самого куда-то погулять, я начал вставать, даже не задумываясь над тем, что делаю. Понимал я только две вещи: что прямо передо мной есть враги и что их, простите за нескромность, надо — ар-р-гх! — убивать!

И я бы, наверное сделал это — хотя бы с одним из них, потому что в тот момент я был дурнее куска конского навоза, и мне было на все наплевать. Я был, как курица, которой отрубили голову, но которая после этого еще побежала куда-то по своим куриным делам, хотя вся информация об этих делах, как и остальные сведения о мире остались вместе с головой валяться на колоде рядом с топором.

Но в тот момент, когда мое тело уже поднялось на четвереньки и даже оторвало одну руку от пола, собираясь принять более приемлемую позу, меня все-таки пнули в голову. И темно-синий взорвался красным, который быстро перешел в темно-бордовый, а потом и вовсе почернел.

 

— 34 —

 

Где-то, в каких-то туманных далях, я совсем было уже решил, что я мертв — мертвее мамонтова племени. Решил — и смирился. Ну, посудите сами, стоит ли покойнику бастовать против собственной смерти? Для него, для покойника то есть, от этого все равно ничего не изменится. Бастуй-не бастуй, наденут на тебя белую обувь и, под звуки похоронного марша снесут на кладбище. Если, конечно, будет, на что надевать эти самые тапки и будет, что тащить к могиле. Такие вот пироги.

Я принял данное соображение довольно спокойно. Даже на удивление. Беспокоиться я начал потом, когда сообразил, что, собственно, мыслить покойникам не дано, потому что кто-то шибко умный пару тысяч лет назад заявил: «Я мыслю, следовательно, я существую». Мыслюга была — ух! — сильная. И, если исходить из нее, то хоронить меня было еще рано. Потому что я, как это ни странно, мыслил. Вот только незадача – ни одна долбанная мышца моего долбанного тела мне не подчинялась. Руки-ноги не шевелились, глаза не открывались. Впечатление было такое, словно мозг вытащили из черепной коробки и засунули невесть куда, скажем, в трехлитровую банку, отсоединив от всех нервных окончаний, полностью отстранив от управления организмом, как радикалы-революционеры-путчисты отстраняют от власти зарвавшееся коррумпированное правительство — просто в силу того, что оно не может удержаться у власти. Мозг у меня зарвавшимся и коррумпированным не был, но у власти удержаться как будто не смог.

И тут я начал верить в загробную жизнь. А фигли? Ни холода, ни голода, ни боли я не чувствовал, свет и тьма для меня не существовали, я был невесом, как космический вакуум. Если это не форма существования в загробном мире, тогда объясните мне, что это такое. Сам я с этой задачей справиться не сумел.

Скорее всего, я был не в раю. Но и не в аду. По моим понятиям — потомка европейцев и христиан — и то, и другое значительно отличалось от того состояния, в котором я пребывал.

Отсюда вывод: раз я ни там, ни там, значит, я пока в законсервированном виде. Моя душа ожидает, когда Господь Бог и Апостол Петр завершат свой консилиум и определят, куда меня приспособить. Скорее всего, конечно, в ад, но, говоря по совести, я бы даже на рай не согласился променять то состояние блаженного покоя, в котором имел счастье быть. Офигенное счастье — просто быть. И больше ничего. Не видеть, ни слышать, ни обонять, ни осязать, не ощущать вкуса. Просто быть.

Правда, через какое-то время — какое именно, я затрудняюсь сказать, потому что в законсервированном состоянии абсолютного покоя о времени как-то забывается, оно что есть, что нет — я был жутко разочарован. Все мои умозаключения полетели к чертовой матери, когда мое безмятежное загробное существование нарушил усталый дребезжащий голос, каким ни Апостол Петр, ни Господь Бог говорить не могли. Больше всего это было похоже на голос полковника Ацидиса.

— Как, бриллиантовый мой, ты еще не пришел в сознание? Если да, но говорить не можешь, просто постарайся кивнуть или еще каким-то образом дай знать.

Я постарался выполнить его просьбу, но не был уверен, что из этого вышло что-то стоящее, а потому на всякий случай постарался что-нибудь сказать. К крайнему удивлению, у меня это получилось.

— Полковник? — сказал я для разминки.

— Ну наконец-то! — обрадовался он. — Уж я и то думаю — не может же человек проваляться без сознания трое суток после обыкновенного избиения, когда у него даже почки и селезенка целая, хотя это и выглядит невероятной удачей.

— Полковник? — на всякий случай я решил додавить свой вопрос.

— Ты что-то хочешь сказать, парень? — заинтересовался он.

— Да ты что, дурак, что ли? — взорвался я. Голос мой звучал громко мне на удивление. Тембр при избиении пострадал несильно. Будь я гитарой или, к примеру, роялем, я бы невероятно обрадовался этому обстоятельству, но я был человеком и особых причин для радости не видел. Лучше бы меньше пострадали другие детали организма. — Я что, не русским языком спрашиваю? Ты — полковник Ацидис или нет, идиот?!

— А вот ругаться совсем ни к чему, — слегка обиженно, но все так же устало сказал он. — Тем более такими словами. Да, я Ацидис.

— Полковник, — облегченно прошептал я. — Добрый день. Как дела, полковник?

— Да потихоньку, — неопределенно протянул он. — Кости ноют…

— Да нет, — оборвал я. — Как мои дела? Честное слово, можешь смеяться, но пока ты не заговорил, я думал, что умер. Что там со мной?

— Там с тобой ничего особенного, — проговорил Ацидис, и в его голосе была усмешка. Впрочем, совершенно не злая. — Избили тебя серьезно — несколько ребер сломали, руку, ногу. Доктор говорит — что-то вроде семнадцати переломов. Но ни одного опасного, так что можешь не переживать — срастутся быстро. Ну и, тебе, конечно, повезло – все внутренности целы, да. Чего о наружностях не скажешь. Если честно, ты как вождь негритянского племени выглядишь — такой же синий и такой же пухлый. Но доктор говорит, что это тоже не страшно — недельки через две о синяках и думать забудешь. Правда, денька через три зуд начнется страшный. Так что готовься.

— Всегда готов, — откликнулся я. — Вот, значит, почему я ни глаз открыть не могу, ни руками-ногами пошевелить.

— Ерунда, — возразил он. — Пошевелить ты можешь. Левой ногой, во всяком случае. Просто, наверное, не чувствуешь этого.

— Может быть, — я не стал спорить. — А почему ж я жив?

— Моя работа, — и снова в голосе Ацидиса проскользнула усмешка. —  Когда ты Гаврилу Сотникова нам сдал, я сразу в контору приехал. Все равно заснуть не мог дома, до двух ночи проворочался, потом на кухне  сидел, курил. Ну и, мы с Гаврилой переговорили по душам. Он, по-моему, не совсем пропащий — образования человеку не хватило, вот и вляпался в это дерьмо. Но, поскольку вляпался по уши, то и отвечать ему придется теперь по полной схеме. Думаю, расстреляют парня… Но суть не в этом. Гаврила раскололся почти сразу — он же полупьяный был, к тому же совесть в нем проснулась. Выложил сразу, что думает по поводу нас, себя и секты и еще много сверх того. Прошелся, кстати, по тебе — сказал, что ты страшный тип, потом подумал и сказал, что не настолько страшный, насколько хочешь таким казаться — аж из кожи вон лезешь. А потом сказал, что зря ты поперся к Катаеву, потому что там тебе все наследство вырежут, поскольку Катаев шутить не любит. Ну, тут я на него поднажал маленько, он и рассказал все остальное. И через каждые пять минут приговаривал: «Я ж его предупреждал, чтобы не ездил к Катаеву до собрания. Но он все равно поеъал, нутром чую!».

— Верно, — встрял я и вздохнул. — Он предупреждал. А я и в самом деле вляпался в дерьмо по самые помидоры, когда туда приехал. Но я же выкрутился. Обратно меня Катаев самолично с шиком довез.

— Везучий ты человек, — согласился Ацидис. — Ну, к Катаеву мы за тобой все равно не успевали. Однако я направил-таки туда троих парней для подстраховки. Они там вообще никого не застали. А на собрание я спецгруппу в десять человек отрядил. Они там все ходы-выходы должны были перекрыть. Под контроль-то они их взяли, а вот ваш приезд проморгали. Говорят, что вы слишком рано прибыли, тебя они вообще не знали, а Катаев не по форме был одет — в рванине какой-то.

— Это его роба сторожа, — объяснил я. — Я ему переодеться не разрешил. Он на меня, кажется, за это обиделся жутко. Кстати, о птичках: что с этим гусем?

— Уже не сердится, — успокоил меня Ацидис. — Ты его застрелил. Козодоя тоже. И вообще, когда ты стрелять начал, ты моих парней здорово перепугал. Парочка еще долго поносом страдать будет, вот только не знаю, от чего — то ли от твоей стрельбы, то ли от того, что я им выволочку устроил за то, что они чуть всю операцию не провалили. Но, слава богу, не провалили. Успели тебя спасти. Так что, можешь считать, что в рубашке родился.

-Ага, — сказал я. — В джинсовой, как сейчас помню. Потом подумал и удивленно заметил: — Странно, я-то считал, что Гаврила вам про мои планы ни за что не расскажет. Думал, ему будет выгоднее, если меня уберут. Знал бы — ни за что бы вам не отдавал.

— Это почему? — удивился Ацидис.

— А я не хотел, чтобы вы мне все веселье портили.

— Ну, что ни делается, все к лучшему, — усмехнулся он. — Если бы ты нам его не сдал, у тебя вообще никакого веселья не было бы.

— Это почему? — невольно передразнил я его, поскольку настал мой черед удивляться.

— Потому что Сотников тебя слегка обманул. Он дал тебе неверный адрес собрания.

— Да ну? — саркастически осведомился я. — Гаврюшка сказал мне, что заседание состоится на квартире Козодоя, мы с Катаевым приехали туда, позвонили, и в результате я — здесь, а Катаев — в морге, и, оказывается, мы попали не по тому адресу?

— Вы-то как раз попали по тому адресу, — успокоил меня Ацидис. — Только не забывай, что это Катаев тебя туда привез. И была это не квартира Козодоя. Ты просто не взял на себя труд заметить это. Хотя сомневаюсь, что ты сумел бы это сделать, даже постаравшись. Города ты не знаешь, так что Адрес Козодоя тоже вряд ли запомнил.

— Советская, 74, — хмыкнул я. — У нас по всей стране улицы одинаково называются, что тут запоминать?

— А даже если и так, — продолжал гнуть свою линию полковник. — Знал бы ты город, тебя бы смутило несоответствие между тем адресом, по которому проживает Козодой, и тем районом, куда тебя привезли. Но города ты не знаешь, поэтому и обмана не заметил. Сотников рассчитывал, что к тому моменту, как его обман раскроется, он будет далеко от тебя, и не ошибся. Но ты все равно поперся к Катаеву, а тот не посмел тебя обмануть, довез в нужное место. Так что твое счастье — Гаврила назвал нам точный адрес.

— Ну, буквально, — вздохнул я. — И что — вам не жалко было посылать на это дело целых десять человек? Ради одного бывшего киллера?

— Ну, для начала, киллер неплохо себя зарекомендовал и, если честно, я бы не отказался взять тебя в штат. Тебя это, может, и удивляет, но я тебе вот что скажу. Вряд ли есть на земле работа, где можно так обильно и в такой короткий срок вываляться в дерьме. Государство, знаешь ли, порой просто вынуждает быть подлым. И делает это не время от времени, а гораздо чаще, чем хотелось бы. Но суть, собственно, даже не в этом. Я не пожалел отправить к месту сбора десять человек, потому что пришло время кончать с сектантами. Они не зря перенесли встречу с квартиры Козодоя — после того, как наши похоронили их затею с «Пирл-Харбором» и арестовали несколько человек в других городах, они поняли, что их песня спета — ну, или допевается — и что за ними самими скоро начнется охота. На собрании, скорее всего, Козодой дал бы указание опять уйти в подполье и дожидаться лучших времен. Так что это был последний шанс взять их еще тепленькими.

— Да? — не поверил я. — А как же с рядовыми фанатиками?

— Ничего, — успокоил Ацидис. — Список у нас есть. Правда, все это надо было сделать уже давно, но эти заминированные храмы… Слава богу, успели. Кстати, отдельное спасибо тебе и Ружину, земля ему пухом…

— Отдельное пожалуйста, — слабо отозвался я.

— Сейчас вызываем их каждого по отдельности на предмет беседы с участием психиатра. Тех, что еще не совсем свихнулись, отпускаем. Вот и вся проблема.

— Ну да, — вздохнул я. — Жаль, что мне так и не удалось из шестиствольника пострелять. Какая машина!

— Во дает! — удивился полковник. — Тебе самому не мешало бы психиатру показаться. Пулемет мы из номера, кстати, изъяли. Все остальное — тоже. Там уже какой-то тувинец командированный поселился.

— Да что ты так волнуешься, полковник? — я скривил губы в усмешке. Во всяком случае, попытался это сделать. — Я же просто так, для связки слов. Я и не думал, что вы будете держать за мной номер, пока я здесь валяюсь.

— Кстати, о номере! — вспомнил Ацидис. — К тебе кто-то заходил. Какая-то девушка. Говорит, что ее зовут Анжела и что она твоя хорошая знакомая. Ты что, кого-то знал в нашем городе?

— Анжела! — обрадовался я, не обратив внимания на его последний вопрос. — Я думаю, что это моя невеста. Полковник, если вас не затруднит, передайте ей, чтобы она навестила меня.

— Да нет, не затруднит, — сказал он, недовольный тем, что я пропустил его вопрос. И решил-таки продавить этот момент. — Так ты ее давно знаешь?

— На следующий день после прилета познакомились. Когда я машину в прокате брал. Машину бы вернуть не мешало. Она либо у ментов на арестплощадке стоит, либо на дубовой, 79. Я ее там оставлял, когда у меня документы забрали. Черная такая «волга»…

— Давно уже вернули. Как на счет твоих документов договаривались, так и решили, что они сами машину в агентство отгонят. Я веду дело с самого начала, так что вся информация через меня проходит. Вернее, так должно быть в идеале. С такими агентами, как ты и Ружин, это не очень-то получалось. Ружин еще хоть как-то информировал, а с тобой вообще связи не было, если не считать Гаврилы Сотникова.

— Ну извини, академиев не кончал, — действовали бы мои руки, я бы обязательно развел ими в шутовском жесте, чтобы показать, насколько безосновательны его претензии. Ишь, чего удумал — профессионального киллера в шеренгу по двое выстроить и заставить рассчитаться на первый-второй.

— Да знаю я, — он снова усмехнулся голосом. — Все равно спасибо тебе огромное. Не знаю, кем ты был раньше — вернее, каким ты был, может, сволочью законченной, но, на мой взгляд, ты себя реабилитировал. Чистую биографию и новое имя ты честно отработал. Как на счет пластической операции?

— Спасибо, я лучше откажусь, — возразил я. — Я к моему лицу как-то привык, три десятка лет его таскаю, а оно даже не износилось. Добротно сделано. Я уж лучше его оставлю. А чтобы не приставали — бороду отпущу.

— Дело, конечно, хозяйское, — согласился полковник. — Настаивать я не буду. Я не хулиган, чтобы людям против их воли портрет перекраивать. Но мой совет…

— Не хочу, — упрямо повторил я. — У меня, полковник, Анжела появилась. И она меня неправильно поймет, если я начну лица менять чаще, чем портянки.

— Ладно, молчу. А что там с именем?

— А что с именем? — я не сразу понял, что он имел в виду.

— Документы на чье имя делать будем? Иванова Ивана Ивановича?

— Нетушки, — возмутился я. — Мне с таким ФИО за маму с папой стыдно будет. Придумайте что-нибудь другое.

— Что другое? — недовольно спросил он. — Я что, еще и имя тебе выдумывать должен? Если да, то предупреждаю, я Алексея Толстого очень люблю. Так что смотри, как бы тебе Буратиной Карловичем Карабасовым не стать.

— Этого тоже не надо. Давайте Вадима оставим, а фамилию какую-нибудь известную подберем. Скажем, Муканин.

— Это что, известная фамилия? — удивился полковник.

— Ну как же, — важно подтвердил я. — Моего прадеда по материнской линии фамилие такое было. Хороший был мужик, за что в Сибирь и попал.

— Муканин — так Муканин, — согласился Ацидис. — Ну что, значит, жди документы. Примерно через неделю они будут готовы — торопиться некуда. Все равно ты все это время тут проваляешься. Если хочешь, мы в твоем городе твою квартиру продадим и деньги с твоего счета в банке снимем и сюда переведем. А уже отсюда ты сможешь ехать, куда хочешь. Ну как, устроит такой вариант?

— Отменно, — согласился я. — Лучше не придумаешь.

— Тогда так и сделаем, — резюмировал он. — Выздоравливай и жди свою

Анжелу. Для тебя операция закончилась. С чем я тебя и поздравляю.

Что-то скрипнуло, — наверное, стул, когда Ацидис вставал, — и я поспешил задать еще один вопрос, который только сейчас пришел мне в голову.

— А здесь до меня никакой фанатик не доберется?

— Не переживай, — хмыкнул он. — Мы тебя без присмотра оставлять не собираемся. До самого твоего отъезда.

— А что с моей винтовкой?

— Изъяли. Слишком уж она в крови заляпана была. Все, выздоравливай, — и шаги Ацидиса направились к двери.

 

— 35 —

 

После ухода полковника новорожденный Вадим Муканин вновь ударился в религию, доставшуюся ему в наследство от только что почившего в бозе Чубчика. Конкретнее: размышляя об информации, полученной от Ацидиса, я снова вспомнил о бритве и порезах, которыми она награждала меня в качестве предупреждений. Может быть, конечно, это были только домыслы, но может… О, Святая Бритва, чтоб ты в говенной яме сгинула, скажи мне, что ты имела в виду? И куда тебя дели эти ребята, которы есть хранители чести Родины, у которой, как я подозреваю, только за последний век само понятие чести нафиг стерлось из памяти?

Но не это важно. Важно, что после каждого пореза события развивались для меня по все более закрученной спирали, если можно так выразиться. Каждый раз мой гешефт все больше становился похож на финишную черту беговой дорожки моей жизни. Я было собрался серьезно поразмыслить над этим феноменом, потом одернул себя: какого черта, совсем свихнулся, что ли?! Ты еще бриться по этой причине перестань, идиот несчастный! «Но факты! Куда деваться от фактов?» — пискнул кто-то глубоко внутри меня, но я безжалостно засунул этому кому-то потную пятку в рот, и он заткнулся. Я вам не сектант! И сходить с ума на религиозной почве — и на почве суеверий тоже — я не собираюсь. Я — современный человек, атеист до мозга костей, можно сказать, прожженный безбожник, не верящий ни в черта, ни в Господа, ни в пасхальное яйцо, потому что оно все равно крашенное. Я — дитя прогресса и двадцатого века, хотя за верность такой последовательности не поручусь. Стало быть, мне не пристало верить в такие глупости, как Святая Бритва. А что мне пристало?

Решить для себя этот вопрос я не успел, потому что вновь хлопнула дверь, и я, не имея возможности посмотреть, кто там ко мне препожаловал, Справился об этом голосом:

— Полковник, это ты? Очки забыл?

— Это я, Вадим, — ответил мне голос Анжелы.

Понятно, я обрадовался. Хотя бурно выражать свои эмоции мне не пришлось — в том состоянии, в котром я пребывал, это было крайне неудобно, я больше скажу — невозможно. Но все равно я радовался. Неожиданно сильно даже для самого себя. Я и не думал, что мне так хотелось Анжелу — если и не видеть, то хотя бы слышать, ощущать, что она рядом.

Кажется, она чувствовала то же самое. Уселась возле кровати и долго-долго молотила какую-то чепуху, в которую я не вслушивался. Кажется, она рассказала мне всю свою биографию с момента зачатия, не пропустив ничего. В другой раз мне бы вся эта чушь быстро надоела, но не сейчас.

Потом Анжела поведала мне всю ту лапшу, которую навешал ей на уши полковник Ацидис. Оказывается, это он привез ее, и она ждала, пока он первый переговорит со мной. А проинструктированные полковником люди присвоили мне чин лейтенанта контрразведки и много-много подвигов, и Анжела, глупая, даже не поняла, что будь все это правдой, какие сведения держались бы в глубоком-глубоком секрете.

Но она не поняла. Ее возбуждала мысль, что я — герой невидимого фронта. Настолько возбуждала, что она засунула руку под одеяло и заставила возбудиться меня. В отличие от большинства других мышц, половая работала безотказно, и я особенно ярко прочувствовал это, когда ее маленькая хитрая ручка заставила меня кончить.

— И что я теперь скажу санитарке? — недовольно спросил я.

— Соври что-нибудь, — хихикнула она. — Скажи, что к тебе в окно залетел воробушек.

— И уделал в сперме все одеяло? — закончил я за нее. — Ты просто пользуешься моей беспомощностью. Ничего, я еще встану с этой кровати и приду в твою!

— Жду-не дождусь, — заверил Анжела.

А потом пришел доктор и заставил ее уйти. И так он приходил потом каждый день, прогоняя Анжелу, готовую сидеть рядом с моей кроватью хоть целую вечность. Тем более, что глаза у меня открылись и я мог подмигивать ей в нужных местах ее — по большей части — монологов. Кроме того, тело мое, следуя советам Ацидиса, начало жутко чесаться, а поскольку мои руки были сильно сломаны, причем не единожды, то сам я с зудом справиться не мог, и ладошки Анжелы, поглаживающие меня во всех местах, приносили известную долю облегчения. Правда, если откровенно, большую часть времени они совершали маневры в районе паха, но я этому уже не противился, тем более, что санитарки, меняющие постельное белье, претензий по поводу заляпанных простыней и пододеяльников не предъявляли. Мне, во всяком случае.

Через неделю пришел Ацидис и принес новые документы. Поздравил меня с тем, что у меня открылись глазки, и порекомендовал почаще жевать одеяло, чтобы зубки тоже прорезались. Я послал его подальше — и он пошел, пообещав, что через неделю вернется занести мне банковский чек.

После его второго посещения я попробовал встать на костыли, хотя за полчаса до этого доктор делал круглые глаза и пугал меня разными ужасами о том, что со мной будет, если я попытаюсь сделать это без его высочайшего соизволения. Однако руки не болели, мне показалось, что они вполне уже срослись, и я рискнул. Но, изведав прелесть миллионовольтового разряда, прошивающего тело от пяток до самой макушки, я упал на кровать и долго-долго валялся на ней, любуясь угольной чернотой собственного сознания.

Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. И мое пребывание в больнице тоже закончилось. Хромая на обе ноги и придерживаемый Анжелой, я спустился с больничного крыльца и застыл на подъездной дорожке, глядя на ослепляющее солнце, которого не видел — вот так, тет-а-тет — уже черт знает, сколько.

В моем бумажнике лежал банковский чек, — долларовый, шестизначный! — рядом стояла девушка, с которой я вполне хотел бы провести остаток жизни, я был уже не Чубчиком, прожженным убийцей, а Вадимом Муканиным, человеком со стерилизованным прошлым и, весьма возможно, счастливым будущим. В общем, жизнь была прекрасна и удивительна, как кокосовый орех.

Все рухнуло в один момент. Теплый воздух разорвался визгом покрышек — звук, почти сразу перекрытый верещанием обалдевшей от ужаса Анжелы. И я словно провалился в прошлое и стоял теперь возле городского управления ГАИ, а на меня несся Засульский.

Я посмотрел в ту сторону, откуда визжала покрышками смерть, и увидел темно-синий автомобиль, «тойоту-краун», над баранкой которого в напряженной гримасе ненависти застыло бледное лицо.

Нет, это был не Засульский; но лицо мне было явно знакомо.

И снова все вокруг стало неестественно ярко, отчетливо, выпукло. Во второй раз мне пришлось испытать это ощущение идеальной резкости мира.

А лицо над баранкой все плыло в мою сторону, заставляя крутиться в голове одну и ту же мысль: где я мог его видеть? А потом, как финальный аккорд захватывающего выступления пианиста-виртуоза, в памяти всплыло, наложившись на реальное, лицо дежурного в управлении ГАИ, у которого я получал документы. Я его успел, оказывается, разглядеть — когда он говорил с кем-то по рации. У нас, на белом свете, все круги замыкаются, ведь правда? В этом — жизнь.

А меня вдруг охватила ярость — какого черта?! Ведь я не впал в ступор, как в прошлый раз, обошлось без оцепенения. Но я был хром, я с трудом ходил — что уж говорить о прыжках в длину с места? И — вот незадача! В туалете ресторана «Москва» один из кожаных ублюдков-сектантов обронил, что я буду убит так же верно, как верно существование Христа. Похоже, его пророчество сбывается — хоть и с запозданием. Сумасшедшему богомольцу суждено убить меня. Только достаточное ли это доказательство существования Иисуса? Сомневаюсь. Потому отложим спор до лучших времен.

И ведь я даже не брился — бороду отращивал, понятно, да?! Ну, и где в этом мире справедливость? Я с головой окунулся в черную волну сумасшедшего гнева, я снова стал берсеркером — только в этот раз мгновенно, без долгой настройки на нужный лад. Зарычав, я оттолкнул Анжелу, боковым зрением наблюдая, как она отлетает на газон от неожиданно сильного толчка, и шагнул вперед.

Я был согласен вступить в поединок, в котором у меня не было ни единого шанса. Я принял вызов. И, поняв это, фанатик ужаснулся. Ненависть на его лице сменилась смертельным страхом, и мы сошлись в рукопашной.

Мир вокруг взорвался предсмертным многоцветьем, которое постепенно слилось в единый непробиваемо черный цвет. Я умер. На этот раз — окончательно.

Телеграмма в Никуда, РФ, планета Земля:

«Вопрос существовании Христа закрыт связи моей смертью».