Молчание

Всю жизнь меня окружали две, если можно так выразиться, вещи: Шум и Молчанье. Первая из них – Шум – приносила почти ежедневную головную боль. Молчанье проникало глубоко в душу, приводя вместе с собой невыносимый приступ одиночества.

Странная вещь – одиночество. Большинству людей оно приносит горе. И только некоторые предпочитают именно одинокий образ жизни. Этих «некоторых» очень легко узнать. Для этого достаточно заглянуть им в глаза. В них мерцает маленькая толика грусти в смеси с огромным количеством ненависти к окружающему миру. Временное одиночество необходимо человеку. Оно позволяет оценить свои поступки, неким таинственным образом временно затормозить бешенобегущую в никуда человеческую жизнь, трезво взглянуть на действительность, погрузиться в себя. В таком состоянии жизнь незаметно останавливается и начинает течь в замедленном, неутомительном темпе. Но, к сожалению такое «эйфорическое» состояние не может длиться вечно. Через некоторое время начинаешь понимать, что порой человеку необходимо простое, пустозвонное общение, веселые разговоры с другими людьми. Ведь невозможно всю жизнь провести, замкнувшись в себе, в своем хоть и теплом, но все же мрачном погребе. Но возвращение в простое человеческое общество становится весьма сложной задачей. Все связи с окружающим миром были утрачены. Приходится строить все отношения заново. Как? Неизвестно.

Немногим людям случилось пройти через это. Немногие захотели разлучиться с любимым, ярким, светлым миром и погрузиться на самое дно своей души, порассуждать над смыслом своего бренного существования. Однако, как это не странно, одной из таких людей оказалась я.

Меня зовут Элеса Стрельцова. Мне семнадцать лет. Я уверена, что мало кому в этом мире давалось слышать такое странное имя, как мое. Его придумала моя мать. Ей хотелось, чтобы у её дочери было уникальное имя. Но, через пятнадцать лет после своего рождения, я узнала, что оно не такое уж и уникальное. Это лезгинское имя, и в переводе означает Народная (от Эл – народ). Это странно, ведь я никогда не ассоциировала себя с народом. Я всегда была несколько обособленной от общества. Но мне всегда нравилось мое имя.

***

Странно распорядилась судьба. Я всю жизнь бегала от общества. Теперь же, общество бегает от меня. А тягостное молчание становится просто невыносимым.

«Тук-тук, тук-тук-тук», — по окну забарабаним дождь, прося впустить его в комнату. Нет уж. Что-что, а вот тебя, мой милый друг я никогда не впущу.

Нет, на самом деле мне нравится дождь. Порой он успокаивает меня. Но все же я отдаю предпочтение теплу, царившему в моей комнате, а не сырости и холоду. Я люблю тепло и лето.

***

Вдруг, как в сказке Чуковского, зазвонил телефон.

-Алло. Кто говорит? — мой голос звучал по будничному спокойно. Я была уверена, что звонящий хочет узнать что-либо по домашнему заданию.

-Эсса! Привет! Узнала? Не подскажешь расписание на завтра и д/з, которое задали в течение прошедшей недели? – из трубки раздавался несколько чересчур грубовато-требовательный голос Марины Коламовой. Она звонила мне каждую неделю, и каждый раз спрашивала одно и тоже: расписание на завтрашний день, и недельное домашнее задание. Я не знаю, зачем ей расписание. Она ведь все равно школу прогуливает. Тем более что расписание у нас постоянное.

Я не любила её звонки никогда. Вообще, сама Марина мне никогда не нравилась (как человек, конечно). Ей всегда с легкостью удавалось довести меня до белого каления, что сделать, в принципе, достаточно трудно – обычно я очень терпелива по отношению к другим людям. Все в ней раздражало меня: манера говорить, жестикуляция, стиль. Она была гордой, самовлюбленной выскочкой, не уважающей никого, кроме самой себя. Я почти уверена, что моя открывая лютая нелюбовь к Марине была взаимна. Её всегда грубоватый, хамский голос выдавал её собственное отношение ко мне. Я ничуть не удивилась бы, если бы узнала, что она звонила мне только из-за крайней необходимости. И не трудно было догадаться, почему.

Она знала, кому звонить: только я всегда четко и подробно могла описать, рассказать самые важные моменты школьной жизни, произошедшие за неделю; к тому же я была единственным человеком, не способным не ответить на какой-либо коварный вопрос, в особенности, зная на него ответ. А ответов в моем арсенале, к моему собственному порой неудовольствию, было множество.

-Расписание традиционное… — я быстрой скороговоркой проговорила ей все домашнее задание.

-Спасибо большое! Пока, — после этих слов в трубке раздались гудки. Все. Разговор окончен. Теперь можно спокойно жить дальше. Что ж. Я никогда не любила с ней говорить. Даже о домашнем задании.

***

На следующее утро меня разбудил шум соседского радио. К счастью, этот шум никогда не вызывал головной боли, однако, к моему собственному несчастью, очень раздражал. Погода на улице стояла прекрасная. Только что проснувшееся солнце лукаво косилось на землю, мечтая как можно быстрее прогнать из каждого темного закоулка сгустки мрака и тени. Небо было чистое. На нем не было ни единого облачка. Деревья тонули в золотом тумане солнечных лучей. Земля после вчерашнего дождя была слегка влажной. На каждом зеленом листочке, травинке, подобно жемчужине, блестела, подмигивая, капелька росы. Несмотря на раннюю пору, птицы уже проснулись, и наперебой переговаривались, звеня своими чистыми, сочными, переливающимися голосами.

Я сидела, облокотившись на стену и наслаждалась необычайно красивым и свежим весенним утром. В школу идти совсем не хотелось. Да и зачем? Там мне не скажут ничего нового. Тем более, как можно оторваться от лицезрения этой красоты и отправиться в тусклый, серый, будничный школьный мир? Здесь перед глазами столько ярких красок! Как можно променять все красоты мира на эту ужасную, школьную парту, на жизнь от звонка до звонка, на приносящий боль шум и … невыносимое молчанье?

Трудоголичные стрелки часов смело бегут вперед. Им, бедным, не известно, что они просто бегают по кругу, как пони в зоопарке. Но именно они, и только они ежеминутно напоминают нам о необратимости времени. Время бежит. Быстро бежит. Надо вставать. И зачем только? Нет. Надо. Есть на свете такое, не всегда приятное слово: надо.

Скидав в сумку все школьные принадлежности, быстро собравшись и прихватив на кухне пару бутербродов, я буквально бегом выбежала из квартиры, крикнув родителям: «я пошла, до свидания!». Взглянула на часы: как обычно опаздываю.

Так начался обычный, будничный день. Как обычно, войдя в класс уже после звонка, я села на последнюю парту, сопровождаемая недовольными возгласами учительницы. Никто не посмотрел в мою сторону. Никто не сказал мне ни слова. Я была чужой в этом классе.

Каждый новый день в школе был для меня пыткой. В классе царило мучившее меня молчание. Но я терпела. Терпела. Я не могла больше находиться в своем прежнем константном состоянии – состоянии одиночества. Я терпела молчанье, терпела будничный шум. Каждый день я старалась привлечь к себе внимание. Каждый день я старалась завести разговор, с какой-нибудь компанией. Но никто не хотел общаться со мной.

Так сегодня, я свершила попытку влиться в разговор одной, весьма большой по размерам группы глубоко чужых одноклассников, в надежде на то, что хоть кто-нибудь да захочет, хоть в течении нескольких минут, пообщаться со мною.

-Привет! – я старалась выглядеть дружелюбно. Однако мне это не помогло. Я увидела ненависть и вражду в лицах. Все смотрели на меня, как на гадкого утенка, каким я совсем не являлась. Некоторые, скорей автоматически, чем из-за какого-либо душевного прилива, все же поздоровались со мной, но продолжить разговор явно не собирались. Но я не собиралась так быстро сдаваться.

-Как дела? – я была настойчивой. Возможно даже через чур.

-Нормально, — все хотели как можно быстрее отвязаться от меня. Я не понимала почему. Я не была уродиной, чтобы отпугивать окружающих от себя.

До моего появления компания обсуждала поход в кино в ближайшие выходные. Я никогда не любила навязываться, но в сложившейся ситуации мне больше ничего не оставалось. До нельзя осторожно, и в тоже время настойчиво я пыталась влиться в тему разговора.

-Вы в кино собираетесь? – на меня вновь уставилась орда злобных глаз.

-Да, — ответил мне кто-то, — мы собираемся отпраздновать день Рожденье Мэри.

-А можно с вами? – эти слова я ели выдавила из себя, ведь, как я уже говорила, я не люблю напрашиваться.

-Нет,- это сказала Мери.

Мери звали девушку с неприятными серыми глазами и прямыми светлыми волосами. Она чем-то напоминала крысу.

-Знаешь, — продолжала она своим писклявым голосом, — я люблю ходить в кино только со своими близкими друзьями. Надеюсь, ты знаешь, что вообще такое друзья. Ты не относишься к моим друзьям, — на этом её речь, обращенная ко мне, закончилась, — пошлите отсюда, — сказала она, обращаясь уже не ко мне.

После этого, вся компания, продолжающая что-то шумно обсуждать, скрылась в неизвестном направлении. Я не понимала, чем я её так разозлила. Неужели никто не видит, что мне просто жизненно-необходим второй шанс? Я старалась быть приветливой, общительной. Но надежда обрести новых друзей почти угасла, превратилась в лишь слегка тлеющие угольки. На душе от этого всего сделалось нестерпимо больно. Остальные уроки проплыли, как в тумане. Я ничего не замечала и сама не заметила, как оказалась в парке. Раньше я часто ходила сюда. Здесь прошли одни из самых лучших минут моей жизни. К сожалению, они давно прошли, и как ежедневно напоминают мне неугомонные стрелки часов, ушли навсегда. Этот парк находился недалеко от школы. Как назло мне, в этот день все лавочки, нежившиеся в теплых, весенних лучах решили устроить себе выходной. На них весело объявление «Окрашено», гласящее, что все лавочки сегодня ушли в салон красоты и вежливо просящее не беспокоить их в столь редко-чудесный день. Но одну лавочку, стоящую в самом темном уголке парка и скрытую большими лохматыми лапами сосен, покрасить забыли. С центральной аллеи парка лавочку видно не было. Вообще, в будний день народу в парке было немного. Приземлившись на одинокую лавочку, я заплакала. Мне было просто необходимо выплеснуть накопившуюся боль наружу. Слезы неторопливо скатывались со щек. Я никогда не любила реветь, никогда не использовала это средство для достижения своих целей. Сами слезы я всегда считала признаком слабости. Но не сейчас. Мне необходимо было выплакаться.

Но через некоторое время слезы высохли. Я сидела, обхватив руками колени, и смотрела в темноту лесной чащи. Я не понимала, что со мной происходит. Темнота постепенно окутывала меня. Мне казалось, я превратилась в статую. Я не шевелилась, не думала, не чувствовала. Я существовала лишь в своем телесном облике. Не знаю, сколько времени я провела в таком инертном состоянии. Знаю только, что через некоторое, иксовое время мой разум начал постепенно возвращаться ко мне. Постепенно я начала приходить в себя. Я почувствовала, что кто-то настойчиво пытается до меня докричаться, кто-то трясет меня за плечи, пытаясь привести меня в чувство.

-Элеса! Элеса, очнись! Элеса! – я открыла глаза. Кто-то стоял передо мной. Первое, что я увидела, были глаза. В них горело беспокойство. Постепенно я различила черты лица. Зрение медленно возвращалось ко мне. Узнав человека, стоящего передо мной, я наконец окончательно пришла в себя.

-Орест! – я бросилась ему на шею, — Орест! Что ты здесь делаешь? Как ты нашел меня?

В моей голове, подобно муравейнику мельтешили куча вопросов. Мы не виделись вот уже четыре года, с тех пор, как его перевели в другую, более специфическую школу. Мы были друзьями, но после его перевода у нас никак не получалось встретиться.

-Если честно, то совершенно случайно. Но вот что здесь делаешь ты, особенно в таком ужасном состоянии? – спросил он. Его голос стал еще бархатнее, чем раньше. Я всегда восхищалась им. Мягкий и нежный, подобно бархату, но в тоже время с маленькой толикой некой обворожительной шершавости в самом тембре ласкала слух.

-Сама не знаю. Наверное, я каким то чудом знала, что ты сегодня будешь здесь, мне не хотелось говорить, что я сидела здесь и ревела. Но, несмотря на все мое старанье от наблюдательного глаза Ореста не скрылись мои заплаканные глаза.

-Как будто я не вижу, что ты тут делала. Извини, но это у тебя на лице написано, ну как от такого человека что-то скрыть? Никак. Пришлось все рассказать. Мы сели на лавочку. Солнце уже садилось. И каким-то таинственным образом оно нашло лазейку сквозь сосновый забор. Теперь вся лавочка буквально светилась, тонув в солнечных лучах. Где-то высоко дятел выбивал барабанную дробь. Весь парк был наполнен жизнью, Вдалеке перекликались птицы, прямо у нас над головами шаловливые белки устроили игру в догонялки. Они перепрыгивали с ветки на ветку, мелькая своими рыжими хвостами. Но мы уже не замечали всего этого. Шум внешнего мира умолк, он не доходил до одинокой лавочки в дальнем конце парка.

Мы разговаривали. Порой наш разговор прерывался. Я сидела, положив голову Оресту на плечо. Мы наслаждались вечерним закатом. Наш разговор был нескончаем. Мы разговаривали и разговаривали. С того времени мы почти не расставались. Как я жила дальше, дорогие читатели, уже не ваше дело. Скажу только, что после возвращения домой в тот вечер я оставила на лавочке одну, если так можно выразиться, вещь. Этой вещью было… Молчание. Оно, к моему великому счастью, навсегда исчезло из моей жизни.

8-23 февраля 2009 года