Г.Антюфеев.
Сельпо…
Эссе
Фомич умер. Не старый ещё, а вот – умер.
С вечера «поддал» немного с друзьями, домой притюпал – хотел добавить. Жёнка как раз собиралась на базы, и в ответ на неуверенное прошение незлобиво проворчала:
— Хватит с тебя. Ложись спать. Успокойся уже.
Иван, попереминавшись на крыльце, высмолил «Приму», замурлыкал: «В тёмном переулке ребята идут, в гармошку играют, Катюшеньку ведут…» – и двинулся к уютному, гостеприимному дивану, что умостился в уголке переборки и на котором любил прилечь. Завалился на него и…
Утром (что-то долго дрыхнет) половина толкнула его в плечо да сама чуть не «успокоилась»: захолодел уже супружник-то… Легко, просто, даже весело ушёл из жизни баянист с лихими чапаевскими усами, любивший щеголять в мягкой фетровой шляпе, из-под коей хитринкой блестели глаза…
Отходил, оттопал земляк хуторские стёжки-дорожки, степные косогоры и балки. Лёг рядом с отцом-матерью. Родители ещё застали свидетелей истинного казачества, что вольницей росло, умножая боевую славу во походах на ворога. Слагались о тех кампаниях сказы с песнями, передавались от поколения к поколению… Ныне и слава потускнела, и песни подзабылись, и сказы ушли с донской степи, как трава перекати-поле. Улетела она куда-то, умчалась, а ведь, бывало, дунет ветер – запрыгают, заскачут колючие шары по переулкам с дорогами, понесутся по околице да по широким просторам…
С кладбища ушли почти все, кто приходил попрощаться. А было их много, ведь Иван почти всю жизнь прожил в родном хуторе, кроме времени службы в рядах Вооружённых Сил и учёбы в профтехучилище. В остальном – тянул лямку сельчанина, никому ещё не давшую ни просвета, ни продыха… Паши, крестьянин, копайся в земле, поставляй на собственный стол и на стол горожанина овощи, фрукты, мясо, молоко… Повезёт деревенщина плоды труда своего в город на рынок, а тамошний покупатель носом крутит: то молоко слишком жирное, то сало без прослойки, то помидоры крупные… И норовит взять побольше, заплатить – поменьше. Копейку свою бережёт, до чужой ему дела нет. Считается, что на земле легче прожить: всё там есть, значит, прокормиться можно. А то, что сельский работяга во все времена получал (и получает) гроши, – никого не волнует: ни покупателя на базаре, ни чиновника с министром любого ранга. Живут селяне как-то, да и ладно. Не помирают же. А помрут – ничего страшного – заграница поможет. Только мясо-то западное годами лежит в морозилках, теряя вкусовые качества, яблоки забугорные – пресные, шоколад – пластилиновый, масло сливочное – одно название. Как ни крути, как ни верти, а наша продукция лучше, потому что выращена, произведена на родной земле. А что родное, то вкуснее, сытнее, ароматнее и, самое главное, полезнее. Это учёными доказано.
У нас как было, так и остаётся высокомерное отношение к тому, кто в деревне живёт. Чуть что, пренебрежительно цедят сквозь зубы: «Сельпо, что с него возьмёшь…» И безграмотны они, и бесхитростны. Доверчивые, наивные, несведущие… Сельпо, одним словом…
Последними, звякая лопатами на плечах, уходили с погоста могильщики, оглядываясь на меня: чё сидит, чё не идёт на поминки? Друзья вроде были с покойным…
А я присел на лавочке возле могилки братишки Валеры, закурил и стал осматривать кладбище. В дальнем углу среди густого бурьяна терялись старые захоронения с покосившимися крестами, с посеревшими, подгнившими тумбочками – скромными деревянными памятниками. Холмики поближе отличались металлическими оградками и надгробиями из того же металла или же из мраморной крошки. Чем свежее могилы, тем пышнее. Хотя и здесь нам далеко до горожан… Со многих памятников смотрели на меня лица земляков и родных.
Рядом с братишкой лежит бабушка Стеня, сполна познавшая тяжесть крестьянского труда. Роста бабуля была небольшого, но лишения пережила не то что большие – огромные.
За плечами остались революция, гражданская война, изнуряющие тридцатые с коллективизацией и голодом, лихолетье Великой Отечественной, восстановительный период, реформы Хрущёва и Горбачёва… Но кто бы ни стоял у власти, кто бы чего ни обещал – не слышал я из её уст благодарности в адрес руководителей. Она и не ругала их, лишь сетовала на тяжёлые времена, выпавшие на долю. И получилось, что тяжёлые времена – весь земной путь моей любимой бабушки Стени – Сапуновой Степаниды Яковлевны… Как и чем измерить трудности, холод, голодуху, переживания, что шли с ней рядом. Меня удивляли терпение, готовность сносить невзгоды и готовность вновь и вновь работать. И это при том, что начала работать чуть ли не с первых шагов жизни. И находила себе занятия до тех пор, пока не слегла… Что она вспоминала, стоя у последней черты? Может, времена, когда вечно бесправного крестьянина обложили оброком в виде сдачи «излишков» мяса, молока, яиц… Для государства. Для горожанина. Предназначалось сданное тем, кто трудился у станка, у мартена, у конвейера… И тем, кто бумажки с места на место перекладывал. Всем кушать хочется. Многие ли из городских, приняв душ, а потом взявшись за булочку с маслом, знали, что ради их завтрака бабушка занимала у соседей «лишние» яйца или молоко, поневоле отнимая пищу у близких… Такой вот расклад.
Бабуле было не до душа. Вставала до восхода солнца, скорей-скорей к скотине (напоить, накормить, на выгон отправить), на ходу перекусывала и – на работу.
Вспоминая детство, вижу возле кровати табурет со снедью. Ставили его так для того, чтобы я не забывал поесть. Но… Случалось, откинув белоснежное вафельное полотенце, оглядывал под ним еду и мчался на речку, где ждали друзья-товарищи. Набегавшись, наигравшись, приносился домой, засыпал, а бабушка с мамой были ещё на работе. Я зачастую не видел, как они трудятся в колхозе от зари до глубоких сумерек, как управляются дома. Но всегда видел приготовленную пищу, постиранное бельё, подметённый курень… До сих пор не могу понять, как и когда умудрялись переделывать массу дел, которые есть у сельского жителя в любое время года. Не было у них ни выходных, ни проходных, ни отсыпных. С тем бабушка и умерла – царство ей небесное. А маме – здоровья и долгих лет жизни.
По кладбищу и вокруг гулял сентябрь. Месяц, который недалеко ушёл от лета. Оттого мягок, нетороплив в переходах от многообразия зелени к буйству красок. Он самый щедрый в году, потому что балует бархатом солнышка, бодрящей утренней прохладой, изобилием богатого урожая – венцом посевной и посадочной работы в поле и на огороде. А ещё каждое его начало – праздник учёбы, а значит, надежда на будущее, где нет места печали с огорчениями. Однако именно в сентябре Бог призвал к себе Фомича…
Недалеко от бабушки и братишки лежит под светлым памятником мой дядя – Семён Савватеевич. Правдолюб и любитель родного края, воин и труженик.
Родился он здесь же, рядом, в хуторе Острове, где и начал с самого раннего детства проходить сельские университеты. Подпасок чабана – первый курс тех университетов. Время сложное, тяжёлое (хотя когда оно было лёгким?). Коллективизация, голод в Поволжье… А под доглядом Сеньки отара мяса бродит. Но трогать его не моги – общественное… Сам помирай, а скот чтобы в целости и сохранности, в привесе пребывал. Вот и ходил мальчонка, выпасал овец с баранами. Сунет руку в сумку, что через худенькое плечо перекинута, достанет кусочек пресной лепёшки, бросит в рот, запьёт водицей ключевою. На завтрак, обед и на ужин лепёшка. А больше и нечего есть. Голод. Как-то на выпас приехал уполномоченный от района. Семён один управлялся. Чабан, отец его, дед мой, значит, Савватей Сафонович, участник гражданской войны, отлучился, оставив сынушку за старшего. Подпасок рассматривал дяденьку в длинном дождевике, деловито отмерявшего шаги по полю. Тот подошёл поближе, чиркнул спичкой, прикурил папиросу. Выпустив густую струю дыма через ноздри, с усмешкой спросил:
— Что, Сенька, исть хочешь?
— Не-а, — гордо ответил малый.
— Ну да, возле овец ходишь. Небось прирежешь баранчика – натрескаешься до отвала да посвистываешь на сусликов. А?
Пастушок опустил голову, насурнил брови: в животе с урчанием перекатывался голод, которому пресной лепёшки явно не хватало для того, чтобы сытно уснуть в каком-нибудь уголке желудка…
— Папаша-то где?
— В хутор по делам ускакал.
— Мне тоже в хутор надобно. Там его и выловлю.
Уполномоченный на двуколке скрылся за взгорком, а брошенные им слова завертелись вокруг казачка. «Небось прирежешь баранчика – натрескаешься…» Прирежешь – натрескаешься… Натрескаешься! И малец поддался звучавшему в ушах заговору…
Барашек не успел остыть, а мальчишка – вытереть руки от крови, когда из-за того же пригорка показалась упряжка с недавним гостем…
Савватею Сафоновичу за недосмотр, за разгильдяйство, за урон общественному стаду присудили год принудительных работ, а Семён Савватеевич всю жизнь вспоминал тот случай…
Возможно, вспоминал и на фронтовых дорогах, когда в составе 1-ой воздушно-десантной стрелковой дивизии форсировал реку Ловать, прорывал оборону противника южнее Старой Руссы…
Позже позади остались Днепр, Бол, Южный Буг. Вышел живым из Криворожской наступательной операции, Корсунь-Шевченковской битвы и Умано-Боташовского сражения… В 1944-м году отозвали гвардейца с передовой и отправили в танковое училище.
После демобилизации вернулся на малую родину, работал в колхозе им. Дзержинского. Добросовестно работал, прибавив к боевым наградам трудовые.
В центре Качалина стоит памятник землякам, не вернувшимся с полей сражений Великой Отечественной войны. Инициатором его воздвижения был Антюфеев Семён Савватеевич, верой и правдой служивший Родине, служивший крестьянскому делу. Он знал цену боевым будням и трудовым подвигам.
Знал цену мира и труда и Чепурин Павел Германович, отец друга детства моего – Генки.
Мы жили по соседству, двор в двор. Для того, чтобы прийти в гости, много времени не требовалось: шмыг в калитку ограды, разделяющую клетки огородов, и ты уже у товарища.
Построенный Чепуриными дом казался мне огромным. И окна в нём большущие. Светлые. Сидя возле них, приятно было разыграть партию в шашки или просто глазеть сквозь стёкла на неспешную хуторскую жизнь. Нас, мальчишек, неспешность, домашний покой не устраивали. Хотелось движения и резвости. Поэтому в хате долго не задерживались – улепётывали на улицу, где играли в «белых и красных», в лапту, «штандера», «чижа», в «русских и татар»… Часто оставались и во дворах, мастерили из дерева мечи и сабли для будущих сражений, изготовляли луки и стрелы к ним, клеили воздушных змеев… У Чепуриных стояло несколько сараев под хозяйственные нужды. В одном из них находились инструменты, верстак с громадными тисками. Нам иногда разрешали воспользоваться инвентарём, и мы пилили, резали и с особенным удовольствием гнули и разгибали зажатые тисками проволоку для рогатки или трубку для пугача…
Когда дядя Паша приезжал на обед, тёзка и я забирались в самосвал. Сидя за шофёрской баранкой, раздували щёки, фырчали, «переключались» с первой передачи на вторую, представляли, как пылим по дорогам… Лучшим водителем признавался тот, кто наиболее точно имитировал гул мотора на разных скоростях. Бывало, Пал Германович прокатывал нас по степным просторам. Правда, от хутора далеко не вывозил. Как-то от охватившего меня восторга забарабанил по крыше кабины. Автомобиль, бежавший по грунтовке, стал резко, но осторожно тормозить. Чепурин-младший с возмущением спросил:
— Ты чё?!
— Ничё. Просто хорошо, — изумился я негодованию друга.
— Что случилось? – спросил Германович, встав на подножку «газончика» и с тревогой оглядывая нас.
— Это… он не знал, что стучать надо для того, чтобы остановиться, — виновато ответил Гена.
— Эх вы, катяхи, — мягко и иронично произнёс шофёр.
Может быть, и его, калачёвского босяка, кто-то называл так, а он нас частенько. Не знаю. Мы вообще мало ведаем о своих родителях, о родителях друзей и близких. Намного позже я с удивлением узнал, что Павел Германович Чепурин участвовал в боях на Халхин-Голе, а в Великую Отечественную сражался под Харьковом, Сталинградом и на Курской дуге. Медали «За отвагу» и «За боевые заслуги» красноречиво говорят о славном воинском пути…
После войны приехал в Качалин солдат, где и прожил до конца дней своих…
На растущую возле ограды акацию присела какая-то пичуга, весело затенькала незамысловатую мелодию, оторвав меня от созерцания кладбищенского пейзажа, от воспоминаний… Лёгкий ветерок шуршал листвою, трогал венки, ленты и цветы у могильных холмов и памятников. Умиротворённость, покой накрывали погост. Вся суета осталась за воротами или убрела по полузаросшей дороге, что вела в хутор, в мир… Знаю, земляки, помянув Фомича, разойдутся по домам, где их ждут вилы, лопаты, топоры, пилы, куры, коровы, утки, поросята… Ждут сегодня, завтра, ежедневно. Из года в год до этой самой полузаросшей дороги… Грустно, щемяще стало на душе и обидно. Обидно за дорогих хуторян, за всех крестьян, вымученных, высушенных сельской жизнью, где изо дня в день человек трудится, пашет, горбатится, стонет и плачет и получает за грязь, беспросвет и терпимость нелицеприятную характеристику горожан: «Колхоз. Сельпо. Темнота. Валенки тупые».
А «валенки» трудятся с детства раннего и до последнего вздоха. Сначала помогают родителям. Потом ишачат на себя и на собственную семью. Допаивают-докармливают отцов и матерей. Встают ни свет ни заря и ложатся спать затемно. Иначе нельзя: нет праздников и отгулов у животины. Не растолкуешь ей, что нынче торжество или что ты занемог. Каждый день дай корм, принеси воды, вычисти базы и катухи.
Как-то накануне светлого Христова Воскресения зять, грустно улыбнувшись, сказал:
— Завтра даю скотине выходной. Объясню, мол, поговейте, а я высплюсь вдоволь.
Шутил, зная: всё равно утром, когда звёзды дрожат от прохлады и сочувствия к таким же, как он, трудягам, проснётся и пойдёт к чушкам-бурёнкам-бяшам…
Я не пахарь и не животновод, не работаю на плантации под палящим солнцем, не глотаю пыль, сидя в кабине нашей «комфортабельной» техники, но знаю эту жизнь не понаслышке и не сбоку в отличие от городского жителя, который умиляется сельской красе и с удовольствием срывает свежий овощ-фрукт с огорода, приезжая в гости. Живу я в хуторе. Вижу сельский труд и сочувствую землякам. И досадно становится от того, когда слышу от какого-нибудь «перетруженного» деятеля из офиса отзывы о селянах: и ленивые, и пьют, и глупые. В живописи не «хавают», в высокой поэзии не «волокут», благородных чувств не испытывают.
Где уж им, недотёпам, до работников умственно-бумажного производства? Они, конторские пчёлки, упариваются шибко от ношения документов и постановлений от стола к столу… Порой законопроекты и решения никто толком и не читает, многие противоречат друг другу, иные настолько бестолковы, что и выполнять-то их – грех. А пчёлки жужжат, носятся… время с трудом урывают на чаёк… потом на кофеёк… затем кофеёк с коньячком. Если не бодрящие напитки – сил никаких бы не хватило на ударную бумагоизводящую работу. Вечером от беготни по кабинетам с микроклиматом голова кругом идёт. Хорошо, дома из живности только попугайчик или кошечка. Всыпал горстку корма, посюсюкался с братьями нашими меньшими, умилился собственной любови к животным и – под освежающий душ. Омылся под тугой струёй, отдохнул, в театр сходил, в парк. В выходные на вернисаже побывал, на концерте симфонической музыки, пытаясь разобраться в звуковых хитросплетениях композитора Шнитке. А нет ничего, можно на диванчике полежать – «прикольнуться» прозой Пелевина. Да мало ли чем может занять себя в свободное время славный труженик офисного фронта…
Крестьянскому же сыну и в выходные одна и та же песня: подъём до зари, напои-накорми хозяйство. А уж в будни… Особенно во время полевых работ. Тогда вкалывай не положенные КЗоТом 8 часов, а 12-14, порой 16-18… Урожай графика ждать не станет. Бери быстрее, а не то перезреет, а не то дожди пойдут, а не то ветры задуют. Вырастил, собрал – продать надо. Тут и офисный деляга выруливает да недовольство проявляет: то запах не тот, то цвет не подходит, то размер не устраивает… да и дорогова-ато… Это притом, что селянин в любую непогоду – стужу, жару-пекло – с лопатой, с вилами сажает, выращивает, поливает, продёргивает, мотыжит, окучивает, собирает, чистит, кормит, поит, режет, разделывает, вывозит и получает в конечном итоге в десятки, в сотни раз меньше какого-нибудь захудалого менеджера или, скажем, помощника депутата Госдумы РФ, не говоря уж о самом избраннике. Да в какую сферу деятельности не ткнись, какую отрасль народного хозяйства не возьми – меньше денег, чем крестьянство, нигде никто не получает. Почему? Неужто выражение «Хлеб – всему голова» не в цене в наше время? Не собираюсь умалять значение труда сталевара или продавца, шахтёра или таксиста, военнослужащего или конструктора. Отнюдь. «Все профессии нужны, все профессии важны». Верно. И хоть со скрипом, а кое-где и с определённой помпой то у тех, то у других тружеников что-то исправляется в сторону улучшения материального и морального положения, но только не у работников нив и ферм. Там, если и случаются положительные примеры, то это скорее исключение из правил. Когда же в правила, относящиеся к селу, будут включены достойная заработная плата, жильё с удобствами, современная сельхозтехника, капитальные вложения в каждый гектар земли и повсеместное уважение к тем, кто кормит страну? Сомневаюсь, что перечисленное появится в скором времени… А жаль…
Происходящие в последние десятилетия изменения в стране привели, к сожалению, к ухудшению состояния в деревнях и сёлах. Существенно уменьшилось поголовье скота. Например, овец в нашем крае столько, сколько бродило их по полям в середине ХIХ-го века. Потрясший меня факт. Мы шагнули не просто назад, а на полтора столетия назад! Не радует картина и с выпуском автомобилей, тракторов и комбайнов, количество которых равняется выпущенным в 30-х годах прошлого века. «Перемен, мы ждём перемен»,- пел Виктор Цой. И он был прав. Но не таких жаждал люд модификаций. Никому из нас и в голову не приходило, что трансформация общества приведёт к обнищанию подавляющего количества сограждан, к уменьшению народонаселения по миллиону в год. Как-то представил, что в течение указанного времени не был в Волгограде. Приехал туда, а там… Стоят дома, растут деревья, течёт Волга и… нигде ни единой души. Ужас обуял. А ведь ежегодно в России исчезает население, равное проживающим в городе-герое.
Я против таких изменений. Не хочу видеть молодых и пожилых нищих и жирующих при этом миллионеров с миллиардерами. Не хочу осознавать, что по стране скитаются тысячи тысяч беспризорников, словно у нас идёт война… Не хочу лицезреть бедствующих ни горожан, ни селян…
Печальное хуторское место от воспоминаний перенесло меня к грустным мыслям. Тщетно пытался стряхнуть их с себя. Не получалось…
Встал с лавочки и направился к выходу. Возле калитки обернулся на свежий холмик.
Спи, Иван.
Ты ушёл от нас туда, где нет места злобе, где господствует покой. Где все люди – братья. Где тишина и вечная весна. Может, уйдя в лазоревую степь поднебесья, ты обрёл отдых от мирских дел, и у тебя не будет болеть сердце от творимого на земле, не будет рваться душа от несправедливости и бесправия, что шагают по Придонью, да и по всей Руси-страдалице.
Спи, Фомич. Царство тебе небесное. И всем упокоившимся честным труженикам.
