……. Вот, кажется, и всё. Я долго добивался этого, хотя теперь не могу вспомнить, почему. Почему выбрал эту гнилостную, сырую яму, когда на самом деле люблю пушистые белые одуванчики. Любил прежде. Я думал когда-то, что можно и правда взлететь на воздушных шариках, а сквозь густую листву даже днём можно разглядеть тени лесных духов. Глупости всё это. Ничего такого нет. Взлетай — не взлетай, а всё равно окажешься в такой вот поганой сточной канаве. И нет никаких эльфов и фей, а есть только вот этот отвратительный, уродливый, носатый, провонявший дёгтем и тленом тип… А кстати: это кто вообще? «Ты знаешь кто это. Ты знаешь меня». Мерзкий субъект вроде бы молчит, но я всё равно слышу его. Он не поворачивается ко мне, не смотрит на меня: он словно читает схему корней на подземной карте, но я точно знаю – он видит меня. Да и я во тьме своей странной, сырой могилы прекрасно вижу его во всех подробностях. Я действительно узнал его, это правда. Таких уродов мир не видел со времён чумных бунтов, и только в самых страшных кошмарах являются их тени воспалённому рассудку. Мортусы… Они приходят к мёртвецам и своими кривыми вилами стаскивают их тела в погребальные ямы. Люди всегда боялись их, и я тоже боялся. Увидел в детстве на жуткой картинке, и от страха и отвращения всё во мне заледенело тогда. Не понимаю, почему он пришёл за мной? «Да потому что ты умер». Всё во мне на мгновение вскидывается от возмущения: да что за бред?! Вовсе я не умер! Ну да, я хотел умереть. Много раз хотел. Я даже считал когда-то, что смерть – это правильно. Жить – вот это не правильно! Это существование среди людей, среди всего этого тусклого бреда и жестокости – это какая-то дурная ошибка, и мне не место в урчащем, распухающем пузе повседневности. Но вот почему я сейчас сижу тут, среди корявых отростков корней и липких комьев земли? Это место тоже мне совершенно не подходит! «Это твоё место. Черви копошатся в земле, черви пожирают гниль, извиваются, корчатся и издыхают под лучами солнца… Что не так? Ты – червь, и эта яма – твоё место». Мерзкий уродец, одетый в пропитанную дёгтем дерюгу, наконец-то повернулся ко мне, и его клюв едва не упёрся прямо мне в рот. Я подумал, что сейчас меня стошнит, но ничего не случилось. Странно, но на самом деле я ничего не почувствовал. Я вообще ничего не чувствую! Вот эта безобразная смесь вороны, крысы и проклятого дитя сатаны сверкает на меня стеклянным глазом, клюв его чуть покачивается, будто готовый вонзиться мне в лицо, но я абсолютно спокоен. Я отстранён, я расслаблен и пассивен, как во сне. Я всегда хотел перейти в это состояние: полная безмятежность и равнодушие… Нет боли, нет сомнений и желаний, а потому нет разочарований… «Ты и правда червь. Твоя плоть вялая и водянистая; в тебе нет ни силы, ни напряжения живой крови. Ты прячешься от всего: от людей с их нуждами и громким хором голосов, от собственных забот и возможных планов, от красоты собственного человеческого тела и от красоты чужих тел – соблазнительных и желанных… Жив ты или мёртв – какая тебе разница? Или копайся в могильной грязи, или просто замри и распадись на слизь и тлен – всё одно: могильный мрак, могилы дно…. » Глухое, грубое карканье оглушило меня. Это что, смех? Дядя мортус пошутил? Меня передёрнуло с головы до ног от ощущения липкой гадливости. Такое бывает, когда занимаешься чем-то порочным, совершенно непристойным и извращённо – приятным. Странно, но я наконец-то ощутил что-то знакомое, человеческое. Вот только почему такое растленное? Мне стыдно. Мне противно. Я жалок и грязен… Я никогда не хотел быть таким. Но я именно такой. Как и все. Поэтому я давно уже хочу умереть. Я так всем и говорю. И многие отвечают мне, что тоже хотят умереть. Потому что жизнь пуста и безнадёжна. Я-то точно это знаю. Я искал бога, но так и не нашёл. Вернее, я встречался с ним, но ничего хорошего из этого не вышло. Это вроде неудачного брака: какое-то время даже любовь была, а потом понимаешь, что вы «типа» разные… Да я не в обиде; наверно, мы просто друг друга не поняли. Но вот мой отец, когда узнал, что я бесполезный грешник, напился и избил меня. Как обычно. Я ушёл и от него. С обычной, земной любовью тоже не сложилось. Я думаю, в конечном счёте ни у кого с этим делом ничего не выходит. Всё это пошло, лживо и грязно. «Так что ж ты удивляешься? Как жил, так и подох!» Я хочу дать ему в морду, но наверняка покалечу руку о его идиотский клюв. А ещё в его лапищах по моей плоти томится грязный, ржавый крюк. Проклятый мортус зашевелился, переминаясь с ноги на ногу, будто захотел подойти ко мне, а мне и бежать то некуда. Вот сейчас он воткнёт в меня свой крюк и потащит в адскую тьму, откуда пятьсот лет назад его выпустил в мир безумный гений старого голландца Босха. Да, я вспомнил, откуда знаю его. В детстве именно картины Босха так напугали меня, что я даже ворон одно время боялся, как чумных дьяволов. Я не хочу так умирать! Это не правильно! Уж точно не для меня!
Я всегда считал, что человек вправе сам выбирать форму своего умирания. Если жизнь так грязна и убога, то хоть смерть пусть будет изящной и эстетичной! Ну моя смерть, без всякого сомнения, должна быть именно такой. Не солдатской, не холерной или в виде кровавых ошмётков под обрушившейся бетонной плитой – фу, мерзость! Нет, конечно. Моя смерть должна быть тихой и тёплой, медленно истекающей и погружающей в последнюю волшебную иллюзию. Я всегда хотел знать, как это: чувствовать свой уход. Понимать, что это и есть – ВСЁ! И ничего больше не будет, и последнее, что осталось – охладевающая вода и остывающие вены, и голубоватый холодный кафель стен моей ванной комнаты. Всё тише и тише… Хоть кто-нибудь заметит, что я только что ушёл насовсем? Ну или можно так: красивое тёмно – вишнёвое покрывало, чуть слышная музыка, задвинутые шторы – и я. Одетый как обычно, ничего пафосного – просто и удобно. И оцепенение во всех мышцах, и губы уже не шевелятся, и не возможно до конца закрыть глаза … Сквозь ресницы я всё ещё вижу неясные контуры предметов, живших в моей комнате, и погибших вместе со мной. Яд пропитывает моё тело, останавливает мою кровь, и последние отравленные мысли замирают, как биение моего несчастного сердца…. Хоть кто-нибудь заметит, что меня больше нет? Хоть кто-нибудь вспомнит потом, что я вообще был? Не знаю. Не знаю… Одна лишь Безумная Элоиза, моя обуза и моя единственная подруга, наверняка не раз умоется пьяными слезами, вспоминая своего ДаФиса – своего меня. И вдруг я понял: так это она виновата в моём кошмаре! Она, вечно бухая готесса — травести придумала этого страшного мортуса; она, безумная, ошалевшая от собственной химии Элоиза! Да – да, в тот день она заявилась домой с таким выражением лица, что мне показалось, будто она наконец-то влюбилась в живого парня и теперь перестанет фоткаться на кладбищах и строить из себя мужика. Но она торжественно стянула очень узкие «штанцы» и выставила вперёд ногу, демонстрируя свою первую татуировку. На её голени красовался – или, вернее сказать, кошмарился – козлоногий, клювастый чистильщик – смесь чумного уборщика трупов и внебрачного выблядка сэра Люцифера, да простят эстеты мой французский! Она была так горда, что я даже не решился сказать ей, что она абсолютная идиотка. Что она только что привела в наш дом дьявола, и теперь нам обоим точно крышка. Я знаю. Он не трогает того, кто в него не верит, а вот того, кто тупо заигрывает с ним и строит ему косые пьяненькие глазки (а что, такими вещами можно с трезвяка заниматься?) – того он точно уделает. Я всегда презирал придурков которые уверяют, что дружить с сатаной – это айс; что торжество ада и его хозяина – есть абсолютная свобода, а хаос – это материал и пространство для подлинного творчества, что это есть вселенная воплощённого невозможного. Какой только лажи я не слышал от этих «зодчих теней», от этих подвывал Гекаты и демиургов подлинно свободного мира! Тьфу! После поллитра водки не до этого можно договориться. Вот и моя Безумная Элоиза всегда, когда нагрузится до бровей, начинает нести эту ахинею. Я пытался объяснить ей, что даже если какой-нибудь конченный «саб» и мечтает найти себе жестокого, умелого извращенца – хозяина, то наверняка в аду пакет опций ему очень даже не понравится и он завопит: «красный, красный!» Ну или что они там орут в качестве пароля для отмены? Не важно. В аду это не сработает, и жалкий придурок пожалеет о своих желаниях. Если ты грязный – тебе в глотку будут снова и снова запихивать комья грязи, что б ты в конец подавился собственной мерзостью. Говорил, что любишь боль? Так не сомневайся: тебе сделают так больно, что ты проклянешь тот день и час, когда ты впервые прибалдел от выброса окситоцинов. Элоиза – студентка – химик, и она всё мне про это объяснила. Ещё она объяснила, что на само деле она не какой-то там сатанинский «в-зад-целовальщик», и эта татушка – всего лишь классная картинка. Круто ведь, правда? Правда. Очень круто. Теперь мы оба точно умрём. Потому что это совсем не игра. Есть вещи, с которыми нельзя играть. И мне почему-то стало очень – очень тоскливо. Жалко её, немного жалко себя. Она не сможет жить без меня, потому что её вообще никто не научил жить. Ну подёргается немного среди условно живых, а потом от тоски, одиночества и беспомощности убьёт себя сверх — дозой бухла и успокоительного. И никто не спасёт её. А знаете почему? Да потому что всем на всех наплевать. Никто не заметит, что она умерла. Никто не заметит, что я умер. Назавтра после скудных поминок у всех будет трещать голова, и наши уцелевшие «друзья» не сразу вспомнят, где так ужрались вчера. А она отправится ко мне в ад, и мы будем там мучиться пять тысяч лет и проклинать друг друга и тот день, когда впервые решили, что жизнь ничего не стоит, а смерть – это правильно и красиво. Ведь был же момент, когда всё можно было изменить! Оставить все эти рассуждения и пьяное нытьё, попытаться взять себя в руки и просто жить, но я отказался от этого. Это когда я очнулся от бешенной тряски и её завывания. Не помню, когда и как я провалился в этот туман, но он вдруг расступился, и я увидел круглые ореховые глаза прямо над своим лицом и не сразу понял, кто это, и почему где-то поблизости бешено орёт Элоиза. Сознание моё плавало в ядовитом соусе из крови и бреда, и я никак не мог включиться в реальность. Меня даже посетило какое-то странное видение: будто по моей комнате только что прошлёпала босыми ногами сама Вечность, и я отчётливо видел на полу её грязные, мокрые следы. И где она лазила? Всегда ненавидел помойные места. Я хотел сказать об этом ореховым глазам, но не смог выдавить из себя ни словечка: рот настолько пересох, что даже болел от ядовитой горечи. Но дурь понемногу отступала. До меня дошло наконец, кто это завис надо мной и кричит: «Дафс, скотина, очнись! Ну же! Я не дам тебе свалить, морда твоя поповская!» Ах, да, это она, чокнутая готесса. Это она всегда завёт меня так коротко: Дафс. И я вдруг удивился: а почему эти глаза такие круглые? Ну да, у неё, Элоизы, глаза узкие, японские, только светлее, а сейчас они выглядят как циферблаты часов. Сломанных часов. И почему она треплет меня, как Тузик грелку? Она была очень испугана и плакала. Я почувствовал тогда, что она просто ненавидит меня, и тут же почти возненавидел в ответ. Да, вот в чём дело: эта дура только что спасла меня. Я наконец-то собрался с духом и опустошил её аптечку. Какой же дряни там только не было! И что странно, так всё по рецептам! Не думайте, что это так легко сделать: толочь таблетки в порошок было лень, и я их как в кино – пригоршней в глотку! Подавился пару раз, чуть не выблевал всё, снова и снова пытался закинуть эту дрянь в себя… Впрочем, зачем вам подробности? Она всё испортила.
«Тебе было больно тогда?» Мортус наклонил голову к плечу, будто огромная, безмозглая птица, и глаз его сверкнул любопытством. «Когда ты умирал, тебе больно было? Или страшно?» Я не хочу отвечать ему, но он и так знает: я не помню. «Ну а когда ты вены резал, тогда больно было?» Да, вроде как было и такое. Вены я резал. Но не умер. «Почему ты не умер тогда?» — Да тебе-то какое дело, чучело ты поганое?! Почему я вообще должен отвечать на твои вопросы, уродина треклятая?! – «Потому что теперь, когда ты всё-таки умер, ты принадлежишь мне. Ты должен радоваться. Ты так долго изображал из себя страдающего интеллектуала, непризнанного поэта и философа – богослова, что оказаться в руках средневекового призрака – это честь! Так ответь же мне: почему сейчас, а не тогда?» Я устало привалился к земляной стенке и пожал плечами: я не знаю. Не помню. Кажется, кровь шла очень медленно. Наверно, порезы были не глубокие. «Наверно, ты просто сам себя убедил, что хочешь сделать это. Почти все, кто наконец-то достался мне, однажды уже попробовал такое. Яд, бритва, газ, невысокие мосты над мелкой речкой – это игра, правда?» Правда. В первый раз всё-таки очень хочется, что бы кто-то прибежал и спас. Потом долго уговаривал бы не делать глупости, уверял бы, что ты нужен и любим, и кому-то очень дорог… Что все мы нужны и любимы, и кому-то очень дороги… А потом случается второй раз. Потому что всем на всех наплевать. И мне тоже было тогда наплевать на всех и на всё – пусть бы только всё и в правду поскорее закончилось! Не зря говорят, что самоубийство – крайняя степень эгоизма. У меня где-то среди живых есть семья: какая – никакая, но родная. Но какое мне было дело до них, когда я смотрел на струйку собственной крови? Ну может хоть поплачут, пожалеют… Или вот: я ведь уже говорил, что Безумная Элоиза не долго протянет после моей смерти? Вроде говорил. Ну так вот что: мне и на это было наплевать. Я не мог думать ни о ком и ни о чём кроме собственной боли. Не мог и не хотел. Я как все, кто хочет умереть. Странно: ведь я воображал, что я уникален, и я потому так одинок и несчастен, что никто не в силах понять красоту моей особенной души, и моим фантазиям и мечтам нет места среди серого, ветхого тряпья обыденности. Но вот сейчас я оказался на дне какой-то выгребной ямы и подыхаю. И надо мной только мерзкий кошмар из детских страхов, оживший по воле развращённой, грязной, полубезумной девки – моей самой близкой подруги. И я ведь даже не могу вспомнить, как оказался здесь!
«Хрр-р-р-р….ххр-р-рррррррррр…….» Клюв качается вверх – вниз, крюк ходуном ходит в бесформенных руках – ох, эта тварь смеётся! Эта тварь потешается над моей смертью!!! И мне снова безумно хочется ударить его – или её – или ЭТО, чем бы это не было на самом деле. Потому что я НЕНАВИЖУ уродство, НЕНАВИЖУ всю эту философскую ересь и рефлексию, НЕНАВИЖУ брехунов, воспевающих смерть и сатану, НЕНАВИЖУ пластинаты, безработных и обдолбанных, и замороженных и высушенных, и вскрывающих себе вены потому что в лом нормально закончить институт — ненавижу всех, кто предпочитает просто так сдохнуть, но перед этим умудряется загадить всё вокруг себя… Да – да, чучело ты убогое, я ненавижу и себя тоже, потому что ненавижу ненавиствующих и знаю правду о себе: я – жалкая подделка под творение Божие, я не сумел состояться, и меня никогда не было в этом мире! И кого мне обвинять в этом? Только себя, да. Вот отличный образчик той самой ненавистной рефлексии, самокопания, так сказать. Хе, точно: самокопался – самокопался, и могилу себе вырыл. Обхохочешься! И усталость вдруг навалилась на меня, и уже не страшно – мне больно и горько. Я просто отмахиваюсь от этого клювастого кошмара: проваливай уже; надоело мне всё это. Я знаю – тебя нет и никогда не было. Как и меня самого – нет и не было. Никто не заметит, ни кто не вспомнит… Да и правильно. Не заслужил. Пусть станет совсем темно: края ямы сомкнутся, корни прорастут сквозь мои голые кости, и редкие посетители этого старого кладбища ходят по моей голове. Вот уже и комья влажной земли начинают осыпаться на меня – это и правда конец. А мортус ушёл. Ему тут делать нечего: я и сам справился с собой. Я всё сделал, и пора просто скрестить руки на груди и закрыть глаза. Но почему мне так больно? Почему нет покоя, а тоска так жестоко сжала сердце? О, господи, неужели нельзя хоть сейчас освободиться от всего этого? Я не хочу уходить именно так! Не хочу, не хочу!!!!!!!!!!!!!!!
— Ой, Принц ДаФис!!! Ты что так кричишь? Ты ушибся?
Меня словно током тряхнуло. Вдруг почему-то стало светло, а комья земли, оказывается, сыплются на меня из-под маленьких ручек самой красивой Мышки на свете – моей солнечной подружки ЛиЛи. Дурной морок развеялся, и я будто очнулся от кошмара. Ну и фигня случилась со мной! Нет никакого кладбища, никакого мортуса и крюков, и есть только солнечный день в парке, и я валяюсь на дне довольно глубокой ямы, а в руке у меня – отломанный корень какого-то иссохшего дерева. Видать, я зачем-то попытался спуститься в эту яму и ухватился за торчащий корень, но он обломился у меня в руках, и я полетел в яму. И, похоже, очень хорошо приложился – чуть не помер! И вот Мышка ЛиЛи, моя маленькая восточная принцесса, испуганно смотрит на меня с той стороны адской пропасти и чуть не плачет от жалости. Она не потеряла меня, она пришла за мной. Милая, милая Мышка, девочка моя дорогая! Вообще-то она уже почти девушка – так быстро выросла. Но я помню, как впервые увидел её: крохотная черноглазая красавица в национальной китайской одежде и с каким-то нелепым рогатым летающим кроликом в руках… Я помню, как опустился перед этим волшебным цветком на колено, взял в свои руки её крохотную лапочку и сказал:
— Привет, солнышко! Я – ДаФис. А ты кто?
— Я знаю тебя. Ты – принц с летнего праздника. Я была там с крёстной, и мне очень понравился твой наряд. Я – ЛиЛи, и я мышь…
С тех пор мы дружим. С ней легко дружить: мы оба любим сладкое и одуванчики, и перед ней можно не притворяться, и она любит «обнимишки» и плачет, когда другим грустно. Вот и сейчас я вижу, как в её красивых полночных глазах закипают слёзы: ей так жалко своего принца — потеряшку! И вдруг… Я даже не знаю, как передать это чувство: дикий спазм боли отпускает меня, тоска мгновенно улетучивается, и я вдруг ощущаю себя живым. Очень – очень живым, прямо совсем! И это чувство словно эйфория накрывает меня волной, и я почти захлёбываюсь ею. И мне даже на мгновение становится страховато: это что ж, теперь нет повода умирать? Я знаю: есть кто-то, кому не всё равно. Есть кто-то, кто будет искать и плакать, если я окажусь таким… Таким… Тут можете сами подставить любое понравившееся ругательство. Вообще-то я и правда очень плохой, и моя Мышка ЛиЛи знает это. Но ещё она знает, что я и хороший тоже. Вот как это может быть? И какой я на самом деле? Ни она, ни я не сможем этого так сразу сказать. Но если я смогу выбраться из этой ямы, то со временем разберусь. Ладно, пусть всё идёт как идёт, и в этом нет ничего плохого: фиг с ней с философией, антропологией и экзистенцией – надо с дурью завязывать и попытаться просто жить. ЛиЛи тянет лапку ко мне:
— Давай помогу вылезти! Ты нашёл мой мячик?
Ах, вот оно что! Да, так я и попал в яму: я искал её мячик. Красивый такой, дорогущий темари. Настоящий. Элоиза привезла для неё из Японии. Жалко потерять! И я полез в эту яму, и … В общем, башка гудит. А Мышка уже ухватилась за тот самый треклятый корень и пытается дотянуться до меня.
— Цепляйся, ДаФис! Я тебя вытащу!
Дурочка. Ты уже это сделала. Осталось совсем немного: просто добыть верёвку попрочнее!
— Я сейчас принесу, я скоро!
И она убежала. А я ждал, ждал, и ни о чём больше не думал. Ни о чём серьёзном. Надоело. Слишком много ума. Я думал, можно ли взять охапку воздушных шариков и взлететь на них? Тогда карабкаться не придётся. Но может случиться так, что свалишься прямо в огромный торт, как в старой сказке. Опять липко будет… Нет, плохая мысль. А тут и верёвка спустилась ко мне в руки, и я ахнул: ну и верёвка! Это были сплетённые во едино колготки с кошками, носовые платочки, шнурки и стебельки каких-то растений, ленточки и ещё что-то разноцветное и смешное. Что ещё могла притащить мне девочка?! Ну да ладно, только бы не оборвалось. И тогда я вылезу. Ты держи меня крепче, и я непременно выберусь!
Посвящается ДФ, Алоису и Мышке.
