1. НИКОГДА НЕ УБИРАЙ СРАЗУ
— Андрей Николаевич… Андрей Николаевич?…
Вдох. Шум отодвигаемого кресла, кашель.
— Да… Катя. Здравствуй, Катенька…
Быстрые босые шаги.
— Здравствуйте… Андрей Николаевич…
Шорох.
Дыхание.
— Катя, ты… спать? Пойдём, замёрзнешь…
Шорох. Частое дыхание.
Цикады за окном.
— Подождите, Андрей Николаевич… Подождите, пожалуйста, я не… Я сказать хотела…
— …Да, Катенька?
Порыв ветра.
— Я… вот что хотела сказать… Ох. Трудно… Вы… Ведь вы Машу знаете?
— Машу?… Да, конечно… можно сказать, я её… вижу довольно часто…
— Ну да, ну да… она вас… тоже… И знаете что, Андрей Николаевич… ну подождите же, это важно… что я хочу вам сказать…
Вдох.
Быстрый шёпот.
— Маша… Меня?… Ты что, что ты, Катенька…
— …Да. Да.
— …Как это… странно и…
— Да, да, да… Она нам сказала… Нам с Элли. И просила, чтобы… ей…
Шёпот.
— Так и… вам с Элей?
— Ну да… она ведь знает, что мы… и… в общем, вот, я вам сказала…
— Подожди, подожди… Катенька, ты меня прямо… Когда прийти? Куда?
— Сегодня. Сейчас… Она ждёт…
— А… ты?
— И я, и Эля. Она хочет, чтобы… И мы… То есть чтобы мы…
Дрожащий вздох.
Шорох. Покашливание.
— Какая сегодня… странная ночь…
— Да… Андрей Николаевич…
— Она… всё знает?
— Ну конечно…
— А вас-то? Вы… Ведь я же не… нельзя только…
— Да, ну конечно, да… Все вместе, она именно… и давно, очень давно, только не решалась. Думала, что… Но ведь можно, правда? Пожалуйста? Она… Мы с Элей всё рассказали, даже… про нас…
— …Показали?
Фырк.
— А Элли…
— Нет, нет, что вы, Эля очень… рада, они ведь, знаете… с Машей подружились уже… А я…
— …Ох, Катя…
Дыхание.
Звуки поцелуя.
— Андрей Николаевич… Пожалуйста… Ведь Маша вам…
— Да откуда ты…
— …Нет, знаю, знаю…
Вздох.
— …Да. Да. Конечно… Катя, Элли… и Машенька… Но подожди, это ведь… нельзя так сразу?! Постой, ты…
— Андрей Николаевич, я мигом, я… Она ждёт ведь… ладно? Да? Я сейчас…
— Да постой же, а…
— И Элли, да, тоже… сейчас!…
Порыв ветра.
— …Маша!
Пауза.
— Машенька… Какая вы…
Пауза.
— Маша, я… Знаете, я будто всё это время говорил… с вами, без слов, и даже сам… Вот сегодня, сейчас, только и понял. И хочется с полуслова, с середины… Ведь вы всё поймёте, правда же?… Не нужно предисловий, вот… сразу главное… Я…
— …Андрей Николаевич…
Тишина.
Дыхание нескольких тел. Тиканье часов.
— Ох… что ж это я. Машенька, ведь вы… ведь мы, мы все — с ума сошли? Ведь…
— …Нет, нет! Андрей Николаевич, всё… всё так, именно так, только это… трудно сказать. Мне тоже… Я ведь вам письмо писала… очень долго, кучу писем, или это одно большое было, с черновиками, но… всё не решалась, и… А потом вдруг поняла, что нет, нельзя. Нельзя письмом, надо… вот так. …Всем вместе. Потому что вы…
— Да… Да! Потому что мы… потому что я — это мы, и вы… ты, ты… это тоже мы… Теперь, сейчас. Катя, Элли… Маша, давайте все, сюда… вот… Крепко, крепче…
Шорохи. Шелест одежды.
Стиснутое дыхание.
— Мы… Теперь, всегда. Одно. Это — мы… Очень много нужно нам всем сказать, узнать… но потом. И ритуалы, церемонии, сколько угодно — потом, сейчас… вот это… Ощутим…
Вздохи.
— Ой-и…
— …Да-а-а… Да?
— Катенька, Кать, погоди… И даже вот… такой ещё ритуал, смотрите: …тссс… (шёпот) И все сюда, как я… Вот, вот…
— М-м-м…
— …Какие мы…
— Красивые? Вблизи…
Вздохи.
— (шёпот) И теперь… я убираю палец!…
Общий вдох.
Мычание. Сосущие звуки.
Голоса изменяются.
— Ох…
— А-а…
— …Ох… Девочки… Разбудите меня кто-нибудь…
— М-м… Чтоб разбудить, надо… спать… сначала-то…
— Лёжа…
Тихий смех.
— Маша?!… Маша, Машенька…
Смех.
— Элли… скажи хоть ты что-нибудь…
Смех.
— …Всё хорошо… Андрей Николаевич…
Глубокий вздох.
— Андрей Николаевич… можно?
— Можно, Катенька, нужно… И там, и тамее… и тамиссимо…
Шорохи. Скрипы. Вздохи.
— …Вот так… Помогайте, девочки… Вот какая наша Маша…
Тихий смех.
— Эля… Эль… А иди сюда…
Шорохи.
— Ой, а…
— Ага… хочешь?…
Частое дыхание.
— Машенька, Маша… Можно?
— А… они…
— Они с нами… Не бойся никого обидеть, правда… расслабься, я всё сделаю…
Стонущий вздох.
— …Девочки мои, девочки… Кать?… Катя… Да, ага…
Шуршание. Шелест тел.
— М-м-м… Надо, надо Машеньку нашу… раздеть. Такая же славная девочка… Нет, это… оставим пока…
Учащающееся дыхание.
— Подушку…
— …О-ох… Подожди, ещё не… Во-от… Вот так.
— О-о-х-х…
Счастливый смех.
— For the dimples… and the curls!…
Ритмичные вздохи. Глухие удары.
— Ох… Катя, Элли, милые, хорошие, спасибо вам, будемте ебаться, да, да, обязательно… но сначала же Машенька, Маша моя милая девочка, де…
— Эллинька… Эля… Вот так вот всё, да?… А хорошо ведь?… Скажи мне…
— …Д-да… Ой…
— Нет, правда?
— Правда… Красиво…
— Да! Вы невероятно… вы все, я просто… Красота, которую делаешь, заслуживаешь… и отдаёшь даром — а не даром получил и продаёшь… понимаешь, да?
— …Н-не знаю…
— …Но я тебя зову…
Шелест. Шёпот.
Вздох.
— Элли… Хорошая моя… Знаешь, теперь вот, мы все вместе… и более чем вместе. И я знаешь что хочу сделать?
— …Что?
— Предложение…
Неуверенный смешок.
Одобрительное мычание. Смех.
— (шёпот) Смотри, я спутал все страницы…
Вздохи глубже.
Медленные удары.
Шелест.
— …Эль, и я же… Ты да, да?… да?
— (сонно, задыхаясь) И я…
Резкий выдох.
— (глухо) Обнимите… меня…
Всхлип.
Ритм сбивается.
Стон.
Стон.
Крик.
— Ох как ты рвёшься… Ох какая ты сильная… Молодец девочка… Ох как хорошо. Сейчас, Машенька, сейчас… Кать, давай я, Эля не…
— Приве-ет… Ну ты как?…
— М-м…
— Давай с тобой… столпимся тут… и хихикать станем, ага?
— А…
— А им хорошо, когда мы хихикаем, вот правда… и на них смотрим… Хочешь?
— Н-нет… Я пока…
Ритм.
— …А красиво же, да?…
— М-м…
— Как сердце бьётся… Тоже не… не вполне ритмично…
— И… блестит…
Вздох.
— Самое прекрасное на земле… Только, Эль, осторожно надо тут… И не тереть, а… вот, да. Лодочкой, ванночкой… Или можно просто вот так вот… (шёпот) И ресницами…
Тихий смех.
— А тут сильнее, тут очень всё, только надо… И знаешь, симметрично старайся всегда…
— …Почему?
— Ну… так лучше просто…
Ритм.
— …Потому что… душа… посередине…
— Ну да, вот… Как бы, смотри, если с одного боку — это ты больше телу, просто как… Как музыка в один наушник. А вот так, оно… прямо в тебя идёт, да?
Дрожащий вдох.
— Во-от… Вот так… И сразу к ним, да? Ныряй… делись…
— …Как?…
— Ну вот же… да смелей…
Ритм.
Стон.
Длинный вздох.
— И надо всё время тут… И вот так можно, когда чувствуешь, что… Но только самый типитип… ну или не сразу…
Ритм меняется.
— …Ох ты ж… Кать, отползи чуть, мы на бочок… Ложись Маша на бочок, придёт серенький… волчок…
Стон. Выдох. Шум тел.
— Ох, девчонки… Пока не надо, ладно, Кать? Стоп машина, малый назад… Я скажу когда… Не все тут… готовы у нас…
— Ага…
Медленный ритм.
— Эль, ты извини, что я так… учу, да? Смешно… Да и главное — оно просто чувствуется, ты скоро сама всё…
Стонущий выдох.
— …Главное… любовь…
— Ага… Тут и слов-то никаких для всего этого… как бы до языка все… Мычим, тычемся… Но я попробую всё равно, потому что важно, я сама далеко не сразу… Вот смотри. Есть как бы нижний ритм, основной, собственно стимуляция… Carrier frequency, да? Спинной мозг, практически… У мужчин он просто заметнее, но у нас тоже, на самом деле… А поверх этого, инстинктивного — гораздо более медленный модулирующий, уже сознательный ритм, его надо уловить… в себе и в другом, и раскачивать, направлять… Но этот верхний ритм — точнее, цикл, непериодичный… он по той же оси: отъезд — наезд, воздух — тело, зрение — осязание, давление — отпускание… только разнообразнее движения… осознаннее. Вот, вот, смотри: то на кончике вибрируй, растягивай, распахивай, минимум контакта, дай… летать в пустоте…
— …Божественно болтаться…
— Ага… но потом, потом… обязательно, тем сильней душа просит… Во-от так! Вот так, до упора, до хруста, чтоб не вздохнуть, и везде… Во-о-от… Спасибо, Андрей Николаевич…
— Не за что… Катя… Ох, что щас будет… Ты давай ещё, не молчи… В движеньи мельник…
— О, о… Чувствуешь, да? Когда чувствуешь, что кто-то… поддержи, тоже, поднимайся сколько можешь… даже и не до конца хоть… И губы, губы… влаги дай…
Ритм ускоряется.
— О-о-х-х… Ныряем… держитесь все…
— Ещё, давай, вместе… И вот так, прижмись… Сними уже…
— …Кр-репче… тесней ряды…
Хэканье. Скрип.
Стоны.
— Ох… не могу больше…
Срывающееся дыхание.
— For the timid… and the blessed…
Глухой то ли смех, то ли плач.
Громче.
Удары. Удары.
Оглушительный рёв.
— …Й-эхх… хо-о… вот оно как… Подожди, подожди, никогда не убирай сразу…
Длинный выдох.
Тяжёлое дыхание, постепенно стихает.
— Ох как… Ох спасибо вам… девочки…
Дыхание.
— (сонно) Какие ж вы все… хорошие…
Тишина.
Долгие сосущие звуки.
— (шёпот) Это влага древних морей, глянь… Мы там жили, представляешь? Резвились, как эти… с хвостиками…
Тихий смех.
Шуршанье.
— …Маша… Маш…
Шёпот.
Тихий смех.
Зевок. Шуршание.
Ровное дыхание.
Шорох.
— Кать…
— М-м…
— Ты спишь, что ли?
— М-м. Почти…
Зевок.
— Ка-ать…
— А-а… Хочешь ещё? С кем? Давай с тобой?…
— Н-нет… то есть да, но… не сейчас…
— А то смотри… Нельзя лежать недовольно… среди спящих… надо сразу… будить…
— Кать, ну подожди, не спи… я спросить хотела…
— Ага… Дай-ка я… Ты говори, я всё слышу…
— Слушай, Кать… А часто у вас… так?
— Как?
— Ну…
— М-м… А тебе понравилось, скажи сначала?
Выдох.
— Д-да. …Да. Но Катя, как я могу ещё… дай с мыслями собраться… Да и ты же знаешь, я не умею прыгать и кричать ура, даже когда…
Смех.
— Элька ты моя Элька… Уж знаю, да… Но и ночь-то ещё не кончилась, смотри. Давай разбудим… попрыгаем и покричим ещё, да?
— М-м…
— А-га-а… А насчёт «часто» — ну как сказать. Не каждый день, но и… В общем, всё от нас зависит. Теперь и от тебя. А сегодня-то вообще особая ночь, понимаешь же почему…
— П-подожди, не надо… (шёпот) А как… он-то… тем более, теперь-то нас…
— Что?
— Ну… больше ж нас теперь…
— Ой, Эль… Подожди, ты… Нет, ты правда что ли? Думаешь — очередь, расписание? Или что?
— Нет, нет, зачем… Но ведь… какие-то ж правила должны быть? Не верю, что…
— Ах ну да-а… ты ж у нас правила любишь, конечно…
Смех.
— Извини, извини… (зевок) Н-ну хорошо, сейчас попробую… обобщить… Что-то же есть, само собой, хотя… не в словах по большей части… Но и да, понятно, мальчики у нас в дефиците, и это… отражается… Ну, скажем, перед такой вот ночью вместе — обычно договариваемся, выбираем… одну. Как бы… главную на ночь, которой сильнее всех… надо. А другая… другие… как бы это объяснить… не то что не претендуют, но помогают прежде всего. И не мешают. И, конечно, тоже рады, и как правило… всем и достаётся в конце концов… но во вторую всё-таки очередь, да? То есть если даже все заснут после, никто не обижается… как вот сейчас, видишь, отрубились моментально. Большой день был… (зевок) Но главное, Эль, знаешь ведь: не парься. Все правила — чтобы их нарушать… Дело же не в правилах, а чтоб всем было хорошо…
Ровное дыхание.
— Элька-а… Да ты спишь, что ли?
— …Н-нет, я… задумалась… То есть… одна главная? Ей первое и лучшее?
— Ну, вообще говоря…
— …Королева ночи…
— …Вообще-то не королева, а… первая пара. Не обязательно разнополая, в смысле… Но это, конечно, больше теоретически…
— …И её… слуги… служанки…
— Ага… И вот кстати ещё про одежду. Это очень важно, вот уж тут я тебя буду учить, и все мы… Мы вообще очень… привередливые в этом… Так вот. Именно королеве надо готовиться, приходить самой одетой, самой… одето красивой, да? Потому что раздевание — это сумасшедше важная вещь, ну ты понимаешь… А служанки наоборот — минимум одежды, доступность… Рубашку да носочки, и всё… Что и парадоксально, вообще-то, как я вдруг понимаю: они вот как бы… готовностью своей жертвуют, отдают… Парадоксальная сладость, да?
Ровное дыхание.
— Элька, Элька… Ну вот… Меня разбудила, а сама…
— М-м…
— Элька, ну… А то я теперь уже хочу…
Неясный шёпот, шевеление.
— Эль… Давай в ту комнату пойдём? Жарко тут… надышали…
— Н-н… Ох…
— …Ну или давай его разбудим… а?… Хочешь, я?…
Ровное дыхание.
— Ох-х… Ох… О-ох…
— …Вот как… девочку мою… Вот как её разобрало… Вот как раскричалась девчонка… Разбудишь, не хотела же будить…
— О-ох… У-ох… У-ох!…
— Эй, ты смотри… я ведь сам так… о-ш-ш… а-а…
Хрип.
Тяжёлое дыхание.
Звук медленно падающего на кровать тела.
— Тихо, тихо… Осторожно… всё уже, всё, всё… вот ведь как тебя, с ума сойти. И меня за собой, главное… Я ведь совсем не собирался ещё… Что ты наделала, Катька? А?
Слабый смех.
— Катька вредина, вре-е-дина. Всё девочкам скажу. Как ты меня… р-раз и всё, да?…
— …глядеть на брачующихся. И не просто потому что взгляд — это ласка, награда… Главное, что она настолько… совершенно, божественно незаслуженная. Это-то и пробирает. Награда за то, что не ты, меньше всего ты сам делаешь… а за то самое лучшее на свете, что с тобой происходит. Не может не происходить. Да вот сдохну если я на тебе прям сейчас, и то не смогу перестать…
— М-м… Не надо…
— …А почему незаслуженное пробирает… А вот так. За то, что ты просто есть. Foundational security. Работать, сделать, заслужить — тоже, да и да, но это совсем другое, противоположное… как бы верхний этаж, который нельзя строить без первого, на пустоте… Нужно, чтоб сначала кто-то тебе улыбался просто потому, что ты есть, и что тебе хорошо… Чтоб ему хорошо было за тебя. Очень важно…
— …Да и просто — красиво же… Когда красиво, хочется, чтоб… оценили…
— Да… Так что вот так вот оно у нас тут. Маша, Маша… теперь уж ты наша…
Смех. Возня.
Потягивания.
— Давайте ж смотреть… и смотреться… В реке, в ручейке… О, Элли проснулась! С добрым утром…
Птицы поют за окном.
Кашель.
— (хрипло) Здравствуйте…
— …Ты так смотришь… «Значит, это был не сон», да? А улыбнись?
— И давай к нам?… Только нет, не сюда, у нас тут, видишь… сложно всё. Лучше вплетайся…
— «Закинь смычок ноги»…
Смех.
Возня.
Шлепанье босых ног.
— А попить принеси нам, Кать, раз идёшь?… а то всё ж ушло, полная… дегидрация, децимация…
Смех.
Несколько голосов.
Звяканье. Глотки.
— [неразборчиво] …чудо, да, девочки? Чудо, тайна… хотя самую-то тайну мы ещё не успели, может быть…
Одобрительный шум.
— …А Маша-то, Маша! Я чуть не умер вчера, честно, так сердце забилось… Девчонки, вы молодцы… просто до слез. Лучше жизни, так… тепло…
— «Обождите, я затеплю»…
Взрыв смеха.
— …Ну молодцы, все молодцы… Порадовали старика…
— [неразборчиво] …мальчик!
Общий смех.
— Да, да… Был старик, застенчивый как мальчик…
Хохот.
Возня.
Мычание. Возбуждённый смех.
— …Тихо, дети! Тихо… Я, конечно, проспал всё самое интересное, но… кажется, одна диагональ ещё не закрыта у нас. Или я ошибаюсь? …Элли, Маша… обниметесь?
Фырк.
— …Хорошо… Андрей Николаевич…
Далёкий крик петуха.
2. ПРАВИЛА ЖИЗНИ
ОБЩЕЕ. Мы не кино снимаем, мы тут живём. У каждого свои фетиши и антифетиши, поэтому вот минимальные гайдлайны для жизни в нашем муравейнике. Любое правило можно игнорировать, с причиной или без, но сначала эти правила надо знать.
Если ты кого-то не любишь телесно, то вряд ли уживёшься с ним (и наоборот).
ТРОГАТЕЛЬНО: общим голосованием это наш главный эротический идеал и turn-on. Чудесным образом одно и то же слово определяет и духовное, и физическое то, чем мы хотим друг для друга быть и делать.
ТАБУ. Too many to mention, да и зачем. А собственно, всё анти-трогательное: агрессия и самоутверждение; кожа (кроме мелких аксессуаров), латекс, пластик; толстая косметика, душные духи; манерность и претензия; затянутость и звериная серьёзность, каблуки и плётки (а-а-а!), квадратные рты и презрительные глаза. Любое уродство, пошлость, degeneracy, агрессивная перезрелость. Хуже всего: вкоренелая глупость (не путать с возрастной).
Мы не рабы.
ЕБАТЬСЯ. Мы ебёмся. Мы любим ебаться. Это правильное слово. Хорошее. Не уродство, не насилие. Но оно сильнодействующее. Чувствуй, когда можно. Бесстыдство сладко, но должно оставаться бесстыдством, не привычкой или ленью. Не разбавляй сильнодействия: говори, но думай как и когда и для чего.
Чистому всё чисто.
НАГОТА. То же самое. Нужно равновесие, но если ошибаться, то в сторону скромности. Бесцельная бытовая обнажённость десенсивизирует. Скинуть всегда успеем (да и помощники же помогут). Нагота — козырь: чтобы выиграть, не выкладывай сразу.
Я — твоё зеркало.
ТРУСИКИ, самое трогательное в одежде. Any color so long as it’s white. (Ладно, можно чуть небелого. Но красное, розовое, чёрное — табу. Розовое вообще табу.) Узкие сбоку (не шире двух пальцев), лучше всего бретельки или завязки. Полный треугольник сзади (не стринги). Шёлк, хлопок, никакой синтетики. Можно в сборочку. Не носить больше нескольких раз, занашивается.
Свежесть! Прижаться и вдохнуть.
НОСОЧКИ. Почти обязательны. (Есть разные теории зачем, но здесь не место.) Белые либо яркие, непрозрачные, можно полосы, узоры; нельзя серые, мрачные, кровяные тона. Чисто чёрные можно, если прочая одежда того требует. Длина любая — и до коленок, и короткие пушистые, и thighhighs. (Пояс/завязки табу, разумеется.) Оборки, бантики, кружева по вкусу. Тоже шёлк или хлопок, и тоже не занашивать. Не ходить (долго) босиком в том, в чём запрыгиваешь в постель.
БРА. Не носим, только спортивные когда бегать/играть, или купальник.
ПРОЧАЯ ОДЕЖДА. У нас нет повседневной одежды. Каждая — образ, праздник, подарок. Тратим на одевание друг друга не меньше, чем на себя. Хорошей одежды в доме море, меняй хоть каждый день, но можно и шить, и заказывать. Не спеши, присмотрись, пойми что нравится. Но и никакого стеснения и догм. Удиви себя!
Единственно — без трудных застёжек (идеал — завязки на бантик) и топологических ловушек. Юбки и платья снимабельны через верх. Приспичить может где и когда угодно, это дар богов: одежда не должна мешать, в ней и под ней всё должно быть всегда готово. Улыбайся!
ВОЛОСЫ. Убраны. Хоть простой хвостик, но распустёхой не ходим. Косы, узлы, диадемы, чепчики, хайратники — пробуем всё. Мыть чаще.
КОСМЕТИКА. Абсолютный минимум, что на практике обычно означает ноль (или невидимая). Можно чуть теней на веки, но чтоб не мазалось. Рот чист: «помада для нелюбимых». Ногти короткие (d’oh!).
БИЖУ. Можно, но чтобы в постели не цеплялось и не резало, то есть практически нельзя, только если снимание перед не напрягает (а оно напрягает). Особенно нельзя тонкие цепочки на шею. Металлы: серебро, медь, прочее хуже, золото хуже всего.
ЗАПАХИ. Слабость и свежесть. Лучше всего лёгкий запах мыла. Но можно экспериментировать, при условии что запах не душит, слаб до исчезающего. (Пример: капля любых духов на коже — это убиться сразу. Максимум запаха — побыть минуту в комнате, где на что-то было капнуто.) Не купаться в бассейнах с хлоркой, не гулять долго по городу летом.
Запахи еды и кухни — в постели табу. Переодеваться, волосы при готовке закрывать, чтобы не впитывалось. Чистить зубы всегда. Табу на лук/чеснок, кофе с утра тоже свежести не добавляет.
ВОЛОСЫ В АФРИКЕ. Кому актуально — перманентная депиляция.
ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ. Бриться чаще, стричься реже. Не убегать, когда моют, одевают и причесывают. Быть.
3. СБОКУ, НО ГЛАВНОЕ (ЭЛЛИ)
как после переезда три года назад писала (смешно читать, но и страшно немного, как же я изменилась). И вот опять у меня «новое место», только ещё новее. Писание со временем угаснет, наверно, пусть, но пока поможет в себе разобраться — надеюсь.
Почему я пришла к ним, и осталась? И ведь нравится — это я уже поняла, это был первый вопрос у меня к себе, и писать начала, только когда совсем ясно стало: да, нравится, и уходить не хочу. Хочу тут жить. Не знаю, семья ли это, бывают ли такие семьи, но уже хочется, чтобы стало семьей мне. Хотя очень трудно объяснить, почему.
Попробую по-детски: хочу тут, потому что тут хорошо. А вот что именно тут хорошо, это уже совсем как-то не по-детски. Хочется сказать «не в сексе же дело», но будет вранье: вот именно что в сексе, ну или и в сексе тоже. Он совсем, совсем особенный здесь. Я, конечно, не великий знаток, но как-то сразу чувствуется, что такого просто нигде не бывает, только у нас. Секс здесь — не то чтобы одержимость, но и не бездумная потребность, не как есть и спать. И не религия, и не спорт… Тьфу, а вот как описать это, не понимаю: перечисляю все что он «не», и к каждому сразу хочется добавить: а ведь и это тоже! Наверно, религиозное что-то будет все-таки ближе всего: вот как такая любовь, но всемирная, как принцип, на котором все держится и без которого все лишается смысла. И мне кажется (сама пишу и сама удивляюсь, вот занесло-то, но что-то в этом все-таки есть), что они как-то этот всемирный принцип любви себе оседлали и запрягли, и держат его, и он их везет. И держат они его именно что сексом, ну или чем-то таким, чего секс есть самое прямое проявление и поддержание. Как дыхание — проявление жизни и поддержание ее. Вот как-то так.
Нет, правда, в этом что-то есть (перечитав). Они как будто не дергаются по жизни вообще, вот поймали эту свою всемирную любовь и плывут себе по течению. Почти все у них как бы случайно происходит, но притом уместно, удачно, без особых усилий. (Мне к этому пофигизму труднее всего привыкнуть, конечно.) Как будто такой фон везде, который все случайности и вероятности подкручивает в правильную сторону.
Как я здесь оказалась — это ведь тоже такая неизвестно кем подкрученная случайность. Никто особенно не уговаривал и не готовил, а просто все сошлось и как-то стало «все ясно» чуть не с первого дня. Когда Катя призналась, с кем она живет, я так сразу и поняла — судьба, рыпаться бесполезно. Этап встреч и писем был, но короткий, почти и вспомнить нечего. А первая ночь уже здесь, со всеми, была даже как бы и не моя, а Ма́шина — то есть «приняли» меня через нее, она меня сыграла для меня же, а я смотрела. И это идеально получилось, с моими-то заморочками — вот именно так мне и надо было, я потом поняла. Если б тогда все на меня накинулись на радостях, на мозги бы сели, нужно было бы соответствовать, я бы закрылась моментально… может, сбежала бы просто. А подсмотреть сбоку, но сразу главное — это было нестрашно и здорово, и вот… я захотела, и решилась. (Хотя до сих пор и не знаю, чья тут идея была, скорее всего Катина, это ж надо меня знать, чтоб так попасть, но она не признается. Или опять случайная удача?) Вообще очень помнится та первая ночь, хотя потом бывало сильнее, и, наверно, лучше.
Помню, поначалу жутко волновали все эти вопросы: кто с кем, чья очередь, как и где и сколько раз. Сейчас смешно и немножко стыдно, хоть я и не помню никаких воспитательных разговоров. Как-то из воздуха потом понялось, впиталось. Просто мне всегда все надо привязать к понятному… вот увидела, что тут прежде всего трахаются, и надо же выяснить все правила.
А правил тут как раз полно всевозможных, но это скорее литературное творчество, кодексы, манифесты, чеклисты, просто речения всякие. А когда надо действительно быстро объяснить что-то, как вот мне в первые дни, то это все, как выясняется, «не то», надо новое сочинять, новая жизнь — новые правила. И вот мы писали все вместе эти «Правила жизни», а потом еще решили, что как новичок я могу три своих новых закона добавить без обсуждения (пока не придумала что). Впрочем, даже и это не слишком-то соблюдается, как я погляжу, и наказаний никаких нет, вообще все как-то по молчаливому согласию решается. (Чуть не написала «по соитию».) Или если не молчаливому, то кто-нибудь выдаст какой-нибудь афоризм, и всем все понятно. То есть правила — это скорее такой worldbuilding, или просто моментальный снимок того, что сейчас у нас «в моде». И детская эта мелочность — не раздражает, а успокаивает почему-то. Как будто в мире нет важнее, чем какой ширины трусики сбоку.
А.Н. говорит, что любовь и секс — настоящие, надолго — это продукт ума прежде всего, что у нас тут отбор не столько на чувства к друг другу, сколько на правильное «понимание в жизни». Что дураки не будут по-настоящему счастливы никогда, «хоть они облюбись и обтрахайся». Видеть, замечать, понимать, учиться, пробовать… (что-то еще забыла) — это все коррелирует с интеллектом прежде всего. (О как, получается, я серьезный экзамен выдержала, чтоб сюда попасть — знают же, чем мое тщеславие зацепить!) По-настоящему умный не может не любить, потому что понимает центральность этого в мире, а у глупого вместо любви или жадное «мне-мое», или ему это просто облегчение, как в туалет сходить. Возбуждает по-настоящему не просто когда тебе отдаются, а когда отдается и берет тот, кто все понимает, и тебя понимает, и себя, и видит насквозь уловки природы, но достаточно умен, чтобы поднять их на совсем другой уровень.
Только вот… о любви-то я и думаю все время. Люблю ли я А.Н.? А Катю? Машу? «И как он их любит»? Раньше-то, еще в школе, была уверена, что ух как люблю, «ведь это же ОН», а теперь понимаю, как это все было глупо, по-детски, просто мода, поветрие влюбляться. У всех были «идолы», а мне надо было выделиться, внутренне, и выбрала себе «умного». То есть он мне был нужен, чтобы себя приподнять среди других, хотя я никому про него не говорила и портретов по стенам не развешивала, уж конечно. А сейчас все совсем не так, совершенно. Не то что «мечта сбылась», а просто ВСЕ другое. Если это любовь, то такая любовь очень редко бывает, наверно, а может быть и никогда, и все что я про любовь читала, не могло быть про такое просто из-за его редкости. (Потом пояснить.)
И да, конечно, девочек тоже… Прямо чувствую, как изо всех сил стараюсь их «не пропускать», ни в коем случае не делать их для себя «вторым номером», даже наверно переусердствую иногда. Хотя вообще-то заставлять себя не приходится, они ужасно милые обе и стараются меня опекать и лелеять. Катя особенно, она будто хочет мне додать, что когда-то не додала… Но все-таки и я, тоже, «стараюсь» с ними почаще: отчасти, конечно (попробую разобраться) как бы в благодарность («поделились!»), но больше-то всего потому, что очень-очень боюсь — боюсь даже тени раздора, пусть сколь угодно воображаемого и немыслимого (здесь). Это мой всегдашний инстинкт — бежать малейшего намека на скандал, на чье-то недовольство, это мой «конформизм», а на самом деле такая гипертрофированная стеснительность, или даже брезгливость. Сколько фильмов недосмотрела из-за этого, и хороших, — но «не могу когда орут», проматываю, выключаю, и в книгах даже пропускаю куски иногда. Такой анти-Достоевский. И даже здесь, где никто никогда не орет, это же самое вылезло — через страх. Поначалу вообще ходила как по лезвию, все время придумывала за них на себя — вот, мол, «влезла», «захапала себе», ну чушь ведь, но вытравить очень трудно… И мне же правда больше доставалось, и достается, как бы мой honeymoon все еще, уж не знаю насколько сознательно или просто «так получается».
А самое трудное — понять, поверить, что не «или», что это неотделимо, неотличимо, что можно по-настоящему любить и строить это, делать, уравновешивать… или все-таки нельзя? Так вот я же и уравновешиваю, к девочкам липну, и вполне искренне, ОЧЕНЬ с ними хорошо, они уже, наверно, самые близкие мне в жизни… но, конечно, не сравнить. Не сравнить.
Думаю-то я все равно о нем, почти всегда, и вспоминаю, как у нас было, хотя вроде бы было-то только что, и еще будет, как только захочу (ну или почти как только, я уже почти расслабилась насчет очередности, но иногда все-таки заморачиваюсь, ничего не могу поделать). И вот опять себя ловлю: что же я всё-таки вспоминаю при этом — его самого или как мы с ним? И как отличить? У нас ведь все общение в постели или так или иначе в сцеплении, потому что этого совсем не бывает, только когда мы заняты, а тогда и разговаривать тоже заняты. И все равно я его «знаю» намного хуже, чем девочек, даже после всех наших бесконечных разговоров. Как будто какой-то туман в голове, когда с ним, разучаюсь соображать моментально, и потом такая блаженная звенящая пустота. (Это, кажется, цитата откуда-то.)
Вот он пробежал, я следила из окна, и возбуждение сразу. И что это у меня, пристрастилась к сексу или любовь? Не знаю, и есть ли разница, не понимаю уже. Все смешалось в этом дурдоме Облонских.
Пристрастилась — это, конечно, тоже есть. Никогда не думала, что можно столько трахаться и не надоедает. И без всяких расписаний, именно как «приспичит», где угодно может накатить. Иногда очень сильно, и раз за разом, просто не оторваться, но может и по нескольку дней ничего не быть, и никто слова не скажет. Тут, наверно, важна всегдашняя готовность, даже и в одежде (из Правил: в чем тебя любят, в том и ходи, только сверху прикрой), но что-то еще есть. Как они все смотрят друг на друга! И на меня когда посмотрят так — сразу ах, и хочется вот прям сразу.
А с другой стороны, даже когда желание вспыхивает, то это не обязательно до конца. Просто пообниматься, поласкать, пораздеть, поваляться, первую сладость слизнуть — и вот уже разлетелись по своим делам. Девочки редко кончают, и все равно очень сильно встряхивает, сильнее помнятся эти импровизации в неудобных местах, чем целые ночи кувырканий в спальне. Неудовлетворённость удовлетворяет (дурацкое слово, но дайте две), когда встаешь из-за стола чуть голодным. «Не для галочки» это называется у А.Н., хотя ему-то как раз труднее, мужская физиология требует «подпись поставить в конце», но он говорит, что работает над этим. Одна из его теорий: мы развели в стороны секс и воспроизводство, теперь надо развести секс и оргазм. Не отказаться от оргазма, а сделать управляемым. Делать его когда нужно и когда именно его хочется, а не так чтоб обязательно трепыхаться, пока не получишь, и отдыхать после. Логично, но мне как-то тоже трудно пока, иногда сама себе помогаю и стыжусь этого немножко.
Есть еще огромное количество знаков, на все случаи жизни — жесты, мимика, значки, кодовые слова. Если кто-то не уловил из воздуха, из взгляда, из интонации, если надо дать понять быстро, но не обидев. Я, конечно, набросилась их зубрить, но оказалось, что действительно общепонятных и каждодневных не так много, остальные в лучшем случае работают в парах, а иногда и вообще никому, кроме автора, непонятны. Катя так и объяснила, довольно жмурясь, она же наш главный символический вулкан и энтузиаст. И даже общепонятные знаки имеют множество не всегда различимых вариантов, в зависимости от исполнителя, ситуации, настроения… то есть, вообще-то, непонятно, как это все может работать, но как-то работает. Главные знаки, конечно, «про это»: куча версий «я один» или «мы вдвоем», когда не хочется никого ни в каком виде, потом ограничительные: что можно смотреть, но не трогать, что можно «помогать» — гладить, ласкать, но с краю, не встревать, по крайней мере не сразу, и наконец самый главный знак «да» — всем всё можно, приходи, налетай и втискивайся и тяни на себя, и вообще делай что хочется.
Еще про естественность. Это здесь фетиш, назад к природе, деревенская идиллия на первый взгляд, местами даже дикарская. Но, пожив, начинаешь замечать, что просто многое умело спрятано. Иногда это спрятанное пугает, иногда раздражает, но многое реально удобно, быстро привыкаешь. Вибраторы, например — множество, разных, но почти все притворяются чем-то другим или спрятаны во что-то. Просто безумие какое-то, ждешь что любой стул завибрирует, как только сядешь. И не старые с моторчиками, конечно, а мускульные все, очень как живые ощущаются. Неживое как живое! Это у Кати был период, она налепила кучу такой мебели и вещей, и с разными хитрыми триггерами, теперь уж многое даже забыли как включать. То есть опять все плывут по течению: как будто весь мир вокруг возбужденно вибрирует, а мы такие ходим с закрытыми глазами и прижимаемся чем придется куда попало
4. OUSIDE THE ASYLUM (А.Н.)
Здравствуй!
Пожалуйста, не плачь!
А сам слышу твой голос, твоё милое «р», и чуть заднее «ш» после гласных, и почти реву. Слезлив и не стыжусь. Давай плакать вместе от счастья. Всё устроится скоро, уже устраивается. Скоро мы будем вместе
Мы все тебя любим и ждём. _Все_ подчеркнуто три раза, заглавный курсив!
Катя часто про тебя рассказывает. Маша просит передать, что ты очень красивая. (И что, может быть, ты сможешь немножко научить её программировать.) Она тебе напишет.
И уже все для тебя готово, вот посмотри. Второй этаж слева от зала, с башенкой — это будешь ты. Внутри хорошо, но это ты пусть увидишь уже здесь, и сама, конечно, сделаешь ещё лучше.
Можно ещё попросить? Пожалуйста, напиши мне на наш _общий_ адрес, то есть как бы разреши читать и отзываться _всем_. Но не всем пиши, а всё равно мне, вообще кому-то одному, но не стесняясь всех. Приватность никто не отнимает, но мы _умеем_ и вместе. Привыкай понемногу.
Ты чудесная.
Теперь про наше «затворничество».
Отрицание настоящего — это легко, и не главное. Достаточно задёрнуть шторы и читать только хорошее. Всякую чушь — просто «не знать», с невинной улыбкой типа «а кто это». Но у нас другое: у нас проблема не столько с чужим («общим») настоящим, сколько с их _будущим_. Это серьёзнее. От будущего не спрячешься. Не хочешь попасть в чужое будущее — надо делать свое. И уже не обойтись одной невинностью: надо налегать на руль, надо осмотическое давление создавать изнутри. Попустить и страсти, и злости. Не чтобы бороться с чужим будущим, а чтобы делать прочнее своё. Это единственный способ. Правильное будущее побеждает _само_. Просто — приходит.
Настоящее настоящее — это будущее. В настоящем ничего нельзя поменять, в будущем всё. Притом же это весь мир, реальный, и _все люди_ в нём есть, и я и ты — и это всё, всё твое. Как захочешь, так и сделается.
А завязнешь в сегодня — поезд уйдёт, останешься ни с чем. Как попаданцы в прошлое — знаешь, был такой жанр? Сначала восторг, лиса в курятнике, вот я им сейчас мозги-то прочищу… споришь там с Честертоном каким-нибудь, с правыми и левыми, с Фрейдом воюешь (но и ужасаешься его силе вблизи). Обильно публикуешься, ездишь, разоблачаешь, раскрываешь глаза. На сколько-то лет хватит завода, да и результаты могут подпитывать, почему не быть результатам (конечно, не таким, о каких мечталось, но всё-таки). Насколько-то ты будущее приблизишь, спору нет. Но в глазах будет — тоска. И чем дальше, тем хуже. Твой поезд, _настоящий_ твой, ушёл, и не догнать его никогда. Даже не представить, где он сейчас катит. Там твой настольный свет от скорости дрожит! И пусть там не поразить никого прозрениями, не повозить дурачин мордой об стол, но зато ты увидишь _новое_, и сама откроешь, если повезёт. А «здесь» — «всё понятно», тоска без просвета, «сколько нам ещё идти, отец», «до конца, мать». Нужная тяжёлая работа, обречённость.
И вот это мы и есть: не высокомерие и брезгливость, а спасение от безнадёги настоящего. Строим свой поезд, чтобы вернуться назад, то есть вперёд — хоть сколько-то вырваться. Мы настоящие попаданцы, потому что совсем не мечтали именно в сюда угодить. Nous sommes ailleurs.
И ты тоже.
Самое невероятное, самое сказочно чудесное: что _ты_, моя ты, Элли Долгого Озера, Сказавшая Да На Мосту Четырнадцати Шагов — ты наша, ты одной крови, ты будешь с нами.
Здесь наш сад, наш лес, наше море. Злость — только на границе, а чтоб меньше злиться, просто отодвигаем границу подальше. Мы — Outside the Asylum, выход из сумасшедшего дома, ещё одна попытка, очередная. (Поудачнее многих, насколько могу судить!)
Настоящее нельзя не бичевать (кстати, любое, как любое было когда-то будущим, как и любое станет романтическим прошлым), но от этого костенеешь. Мы ведь не боги, чтобы бесконечно любить «всё» и не скисать от него, не беситься, не опускать рук. Мы ищем локальный оптимум сиюминутной радости и вечного счастья. Отсюда наше самодельное, налегке, будущее. Ручей, очаг и ложе.
Половина бед человечества оттого, что чем ты умнее, тем невыносимее тебе ломиться в открытые двери. Учимся учить и учиться. Поэтому нужна тишина.
Я постараюсь выбраться на след. неделе, вернее всего в среду. Очень много работы сейчас, два больших проекта к Равноденствию выкатываем Тебя страшно не хватает. Особенно по ночам. И по утрам! А уж вечерами… Днём вообще на стенку лезу…
Пиши каждый день.
Хоп!
5. РАЗВЯЗАТЬ ЛЕНТОЧКУ (КАТЯ)
ИДЕЯ: заначки. М. не любит на природе, Э. тоже вроде не очень, кажется просто неудобно им, особенно в лесу, но и хочется иногда, заметно. Надо сделать, должно быть несложно. Запаянный стерильно комплект: подстилка с подогревом, полог?, простой вибр, смазка, и все это спрятано где-то в удобном месте — в ветвях, в пещерке, у реки за камнем и т.п. Каждый знает свои заначки но не знает чужих. Смысл — что не надо бежать в дом из хорошего места, где приспичило, и не надо кряхтеть и приспосабливаться, а протянуть руку и сразу сделать себе шёлково, чисто, домашне, тепло, прямо в лесу или на горе. И поебаться всласть среди птиц и цветов и облаков, не колет и не кусает, хорошо! Важно: использованные заворачиваем и уносим домой, вот, это место как бы уже вылюблено этим летом, не надо повторений; а зимой пополняем заначки, прячем на прогулках под снегом подарки для лета. Комплект должен быть оч. маленьким в упакованном виде, поставить серию. Может, даже зимний комплект получится, посмотреть какие нагреватели есть. И лежали они в обнимку в сверкающем снежном лесу, эх.
ФИК: на планете дев. Раз в много лет им забрасывает из космоса одного мальчика — начинается сезон семейный, уставшие от жизни могут родить девочек и наконец уйти (улететь?). Дев миллиарды, и они бессмертны, а мальчик нет, ему предстоит здесь вырасти, прожить, состариться. Зачинают буквально от прикосновения, поначалу очереди, конвейер, но потом отсеиваются несколько, любовь, хотят быть с ним всю его жизнь. Но другие, миллионы, ждут семени, и ближний круг начинают раздавать из себя: когда он затихает, дева целует его и летит в один из Храмов Семени, на семи холмах, и возлегает на ложе, и раскрывается, и тысячами проходят перед ней, целуют её орошённую розу, вздыхают, улыбаются, улетают вынашивать.
А мальчик бегает по планете, легконогий, голый, только пенис стянут и привязан к яичкам ленточкой, чтоб не мешал бегу, как греки делали на олимпиадах. Девы не осаждают его, но поглядывают, и иногда, редко, он высматривает себе незнакомку, подходит, смотрит, целует, даёт развязать ленточку. Никто не отказывает. Тем более что не связанным Клятвой Семи в храм идти не нужно, можно всё оставить в себе, полную порцию, безумная редундантность, роскошь, богатство, блаженство. Никто и знать не будет поначалу, а ты просто выносишь себе совсем свою — капельку, деву внезапной любви. (У таких капелек потом особый статус, конечно.)
6. ЧТО СО МНОЙ СДЕЛАЛИ (ЭЛЛИ)
то на ты, то на вы — с теперь уже привычной актёрской сумасшедшинкой. Круглосуточный театр, пьесы сменяются на ход ноги. Кому-то вдруг стукает, и начинает тянуть в свою сторону, причем именно тянет, а не объявляет, что, мол, теперь мы дракон и принцесса. Другие постепенно соображают, вспоминают роли (а я еще половины не прочитала, наверно, даже из тех, что записаны), втягиваются, импровизируют. А бывает, что и не втягиваются — кому-то вдруг не катит, не удается въехать, это как бы конфликт получается, со стороны незаметный и непонятный, но иногда довольно сильный. Но недолгий, потому что можно же поебаться (вот, сказала), и уже опять тебе любовь и благорастворение. При том что и «фики» сами, понятно, тоже вокруг любви и секса все крутятся.
Больше всего фиков Катиных, она вообще у нас гений парадоксов друг. Машиных меньше, и они абсурднее, обычно без имен всё, странно и как бы насмешливо, на полутонах, на паузах даже. Есть несколько фиков по текстам А.Н., более или менее коллективное творчество, но специально он для нас не сочиняет, хотя иногда правит то, что сочиняется девочками. «Мне с вами и так слишком хорошо», сказал мне. В смысле, не надо как-то ещё украшать то, что у него и так есть (я так поняла). Или, может, давить авторитетом не хочет, он ведь нам и учитель, а учитель должен показывать класс редко, чтобы не отбить у учеников охоту.
А может — мы все трое его фик, он просто нас всех придумал, вот чтобы мы дальше всё раскручивали из его идей. В каждую вложил часть себя, на которую у него самого времени не хватало, чтобы эта часть сама дальше раскручивалась и жила. Но без постоянного телесного контакта мы же зачахнем, как морок, и вот он в нас жизненную силу льёт, каждый день, — ну точно! Наверняка такая идея уже была, спрошу у Кати, но если нет, я забила тему. Будет мой первый фик.
Вообще, кажется, я постепенно врастаю, свежесть восприятия уходит, меньше пишу. Ещё и времени не хватает вечно, хотя казалось бы, чем нам тут заниматься на всём готовом, давно бы перебесились от скуки, как гаремные тётки, но ничего похожего. Всегда куча срочных дел, даже и не считая постели и разговоров, которые всё равно срочнее всего. А смотреть на кого-то, чуть не плача от счастья — это, оказывается, самый сильный ускоритель времени, дни летят как осенью облака, только успевай смаргивать.
И о любви опять… Пришла-то я сюда к А.Н., и сначала всё не решалась и нюнила, потому что не хотела его делить, боялась ревности, разборок, вообще кого-то, кроме него. Даже на Катю досадовала. Но это не ревность была, а какая-то… раздраженность, что ли. Неуверенность, наверно. Что-то типа «ладно, пусть, если им хочется, только чтоб не при мне»… И вот. Я по-прежнему не уверена, что я люблю, и что это вообще такое, и способна ли я на это в принципе, etc. Но могу сказать, что теперь, если люблю, то уже всех. По-разному (без сравнений!), но всех. И даже вместе. Сначала, понятно, с Катей больше, но вот и Маша…
Безумная наша чехарда, постоянное перемешивание — даже не знаю, специально это или просто от общей расслабленности: только к одному прилепишься, а уже другой подсаживается, тянет, раскрывается, зовет… А пока ты со вторым — первый уже соскучился, накопил что-то для тебя, хочет опять сделать, показать, порадовать. Публичность секса очень помогает таким перетягиваниям, хотя вот опять неверно — он вовсе не публичен в смысле «напоказ», просто знаешь, что когда ты с кем-то, другой всегда может прийти… и хочет прийти, улыбнуться, погладить, да просто полежать рядом, посмотреть. (Есть знак «вдвоём», но им редко пользуются.) Поначалу очень напрягало, интровертный мой инстинкт против всякого вторжения, но сейчас уже я оттаиваю, кажется. И это даже дико возбуждает, если совсем честно, не понимаю пока почему.
…Маша очень, очень красивая, очень белая кожа, очень черные волосы — домиком, прямой пробор, низкий узел сзади, всегда удивленные глаза и нежные платья (вот не подобрать другого слова, именно нежные, полуфолк, полусредневековье, но всегда очень просто и… трогательно, да). А.Н. вблизи очень большой и очень сильный — хотя у меня до сих пор голова кружится от его близости, не разглядеть, и, конечно, уже не вспомнить, каким он мне казался издали, не сравнить. Чудесная пара они с Машей, а Катька рядом с ними — как гиперактивный подросток, Пеппи-длинный-чулок с её юбочками и thigh-highs (и недлинные волосы вразлёт, как юбочка). А Маша поёт…
Господи, а я-то, я! Ну зачем ещё я им нужна? Как я вписываюсь сюда? Бедная родственница? Петь не умею, за Катиными фантазиями мне не угнаться. Плачу от счастья и от страха, вот натурально плакала вчера вечером. Выставила сначала знак одиночества, думала посидеть, разобраться, расписать все по пунктам, но почти сразу не выдержала и повесила «хочу» (знаки реально спасают, кстати). Прибежала Катя, и было хорошо… потом пришел А.Н. Любовь заразная штука, оказывается, во всяком случае, такая как у нас тут. Какая ревность, о чём вы? Вспоминаю (хотя это больше по рассказам), как маму к папе ревновала в детстве — чтобы просто напомнить себе, что это такое.
А может, они меня на воспитание взяли, просто подобрали из жалости, чтоб не пропала? Как подумаю, что всего этого могло не быть… Или как тест себе, смогут ли переварить еще одного, вылепить из чужого человека еще одного себя? Или даже — проверка, так ли у них хорошо, как кажется изнутри? На сторонний свежий взгляд? То есть мне бы лучше не подлаживаться и зубрить (ишь, дорвалась), а наоборот: скандалить, высмеивать, отказываться понимать? Настоящая проверка на прочность чтоб была. Ну тут они маху дали со мной, конечно, такого конформиста поискать… И когда меня спрашивают — как тебе, да что ты думаешь, да как бы ты выбрала… я думаю, это меня так учат, а может, и они все от меня учатся не меньше? (Надо бы спорить почаще, попробую.)
А почему всё вот так — не знаю. Даже не знаю, настоящее это или я просто все еще в периоде начальной эйфории. Конечно, страшно: что если на самом деле тут все серое и через нехочу, а у меня розовые очки, или еще хуже — все на самом деле розовое снаружи, но под этим какая-то гадость несусветная запрятана. Понятные страхи, во всяком случае. Но если (не буду оценивать вероятности) все действительно более или менее так, как кажется, то куда могло вот это все испариться — ревность, собственность, борьба за внимание, интриги? Человек больше не «так устроен» или я ничего не понимаю в психологии (хотя действительно никогда всерьез не занималась, но уж столько-то я знаю, это даже в школе проходят)? Он нас всех под гипнозом держит, или вообще это всё симуляция и я здесь единственный живой человек — ага, вплоть до такого. Тоже фик.
А если это реально, если так можно жить годами счастливо, и даже брать новеньких, и их делать счастливыми? Вот что они со мной сделали? Да ничего вроде особенного. Есть странные некоторые правила (запишу когда обдумаю), но никакой специальной дрессировки, скорее даже наоборот. Я, конечно, сама по себе интроверт и к соперничеству никогда не тянуло, но всё-таки… И бывает же страх, неуверенность, а если упорно вспоминать, то и раздражение, и скука временами, но почему-то они не выплёскивают как раньше. Слезы часто, да, но это всегда вперемешку со счастьем, не поймешь даже чего там больше. Неужели опять все дело в сексе — какая-то универсальная отмычка от всего получается? Трахайся себе направо-налево и будешь здоров?
Вспоминаю первую ночь опять… теперь уж можно признаться. (А почему теперь? Может, увереннее себя чувствую просто, зацепилась здесь, уже можно посмеяться над первыми дрожащими шагами?) Критический момент один был, я чуть не сбежала… Как меня там учили, ненавязчиво, но учили, будто я правда в первый раз, я улыбалась изо всех сил — а саму рвало на части. Гремучая смесь из… ну понятно. И наверно, только таким рывком, до самого последнего предела и со всеми вместе, и можно было перевалить через это, постепенное привыкание все бы только испортило. Почти сбежала — хоть и знала, и решила, и хотела… и любила же, главное, уже тогда. (И почему «уже», сразу позволь себя спросить… может, наоборот, тогда только ещё и любила по-настоящему? Или, как в романах девятнадцатого века изображали «падение»: «никогда они так мало не любили друг друга, как в эту ночь»? «Осспади. Смешно.» — Катиным голосом.)
А вообще всехние ночи — это не так часто у нас, это радость, но и работа, придумывание, подготовка. Как концерт на выезде или альбом песен. Или даже как экзамен, тест — что ничего «у нас» не сломалось. И не минутный фик, а глубокая история нужна, как бы целая жизнь, чтоб на всю ночь хватило. Повседневность — это всё-таки обычно пары, или пара плюс кто-то сбоку. А на прошлое новолуние
7. В ЗЕРКАЛЕ ПОРНОГРАФИИ (А.Н.)
Колоссальные архивы профессиональной и любительской порнографии очень слабо учтены в современных антропологических исследованиях; значительная их часть элементарно не каталогизирована и даже не просмотрена. Автоматическая обработка ограничена выяснением самых общих параметров, таких как число и пол участников сцен. Тем не менее, даже эти поверхностные данные (на материале «эпохи интернета», приблизительно 2000-2030) дают эволюционному психологу материал для небезынтересных гипотез.
Общеизвестно: подкрепляется удовольствием то поведение, которое приводит к репродуктивному успеху. Порно — жанр, стремящийся максимизировать удовольствие; логично, что в нем изображается непосредственно репродуктивный акт. В действительности, однако, все сложнее.
Эволюция сексуального поведения современного человека происходила в «доисторическом» обществе — но, по-видимому, в обществе с уже ненулевым уровнем языка и культуры, включая сексуальную. Антропология примитивных обществ свидетельствует, что брак как форма воспроизводства почти универсален, и в подавляющем большинстве культур он либо моногамный, либо сочетает моногамию для большинства с полигамией у элит. Можно предположить, что преимущественно моногамный брак был нормой в течение как минимум десятков тысяч лет — достаточное время для того, чтобы отпечататься в наших инстинктах.
В традиционном обществе брак — не опция; за исключением больных, каждый член племени получает супруга и, тем самым, возможность внести свой генетический вклад в следующее поколение. Отсюда следует, что подкреплять удовольствием матримониальный секс природе почти не нужно — законное потомство у тебя будет, хочешь ты того или нет. (Конечно, на качество и уровень выживаемости этого потомства мотивация родителей влияет, но мы сейчас рассматриваем только сам акт оплодотворения.)
С другой стороны, законного потомства не может быть слишком много: репродуктивная способность женщины ограничена. Мужчина может зачать намного больше детей, чем способна выносить его единственная жена. Поэтому экстрамаритальный мужской секс резко увеличивает репродукцию мужчины — а значит, в процессе эволюции он будет подкреплен удовольствием. С неизбежностью возникает сильная и врожденная мужская мотивация «гулять на стороне».
Но чтобы оставить внебрачное потомство, нужно преодолеть культурные и социальные барьеры, которые опять-таки с неизбежностью вырабатываются в обществе в ответ на мужскую трансгрессию. Гонка вооружений: общество заинтересовано в стабильности и когезии, которые несовместимы с беспорядочным внебрачным сексом; мужчины заинтересованы во внебрачном сексе для распространения своих генов. Возникает система сексуальных запретов, половая сегрегация, нормы приличия; у мужчин же в ответ растет мотивированность на поиск и подкрепление удовольствием внебрачных побед.
(Разумеется, все наследуемые свойства, особенно относительно недавно развившиеся, подвержены разбросу в широких пределах. Далеко не все мужчины — маньяки, которые пойдут на убийство ради сексуального удовлетворения. Но очень мало и таких, у кого интерес к сексуальным приключениям вне семьи полностью отсутствует.)
Врожденная мотивация к внебрачным связям (для увеличения генетического разнообразия потомства) существует и у женщин. Однако порнография до сих пор производится по преимуществу мужчинами и для мужчин. Можно поэтому предположить, что она изображает не секс вообще, а именно внебрачный секс с точки зрения мужчины, высоко мотивированный и подкрепленный внерациональным — генетически обусловленным — удовлетворением.
Порнография — зеркало культурного и биологического прошлого нашего вида. Что видим мы в этом зеркале?
СЮЖЕТ. Расхожее представление — «в порно нет сюжета» — представляется, тем не менее, ложным. Сюжет минимален и примитивен, но он есть почти всегда. Даже в самых коротких роликах есть минимум экспозиции с ответами на главные вопросы: кто эта женщина и как мужчине удалось ее заполучить. И, само собой, ответ «это его жена» встречается редко. Тем не менее, порно тяготеет к клишированному реализму: огромное большинство роликов изображают секс один на один во вполне правдоподобных обстоятельствах, где «она» может быть уличной знакомой, секретаршей на работе, одноклассницей, медсестрой в больнице, служанкой, проституткой и т.д. Фэнтази как жанр порно существует, но занимает на удивление скромное место.
НАСИЛИЕ в его разнообразных формах — самый действенный способ добиться внебрачного секса. Изнасилования (особенно массовые в войнах), рабство, связывание, избиения, унижения — все это обеспечивало существенный репродуктивный бонус для наших предков, все это срослось с сексом и закрепилось в системе удовольствий мозга, и все это в огромном количестве и разнообразии представлено в порнографии. Насилие может быть и мягким, ситуативным, основанным на социальном положении (учитель и ученица, босс и секретарша, полицейский и преступник), и чисто словесным (оскорбления, покровительственный тон), — но найти сюжеты, совершенно лишенные мотива принуждения и неравенства, нелегко.
СОСТАВ. В сценах гетеросексуального группового секса с тремя участниками половой баланс близок к природному, с некоторым даже преобладанием женщин (т.е. mff несколько чаще, чем fmm), но по мере роста группы соотношение резко смещается в мужскую сторону: в группах с шестью и больше участниками сюжетов fm+ уже на порядок больше, чем mf+. Разумеется, статистика зависит от периода, жанра, культуры, но преобладание «gangbang» над «harem» представляется универсальным. И парадоксальным: ведь один мужчина, оплодотворяющий нескольких женщин, достигает несравнимо большего репродуктивного успеха, чем участник группового изнасилования с его ограниченными шансами оплодотворить даже одну.
Объясняется этот парадокс просто: порнография воспроизводит реальные ситуации, которые помогали размножаться нашим предкам и потому закрепились в системе вознаграждений нашего мозга. Судя по многим косвенным признакам, групповые изнасилования были в традиционных обществах намного более частым явлением, чем гаремы. Групповое изнасилование дает скромный репродуктивный бонус, но его легко осуществить и относительно легко избежать ответственности (вина размазана не только на всех участников, но и зачастую на все племя или сообщество, см. историю Содома). В то же время гарем, тем более в преимущественно моногамном обществе — предприятие затратное, которое могут себе позволить только немногие высокостатусные мужчины. В результате «плохие деньги вытеснили хорошие», и современному потребителю порнографии инстинктивно интереснее секс одной женщины с многими мужчинами, чем наоборот.
НИЗКОРАНГОВОСТЬ. Среди самых частых слов в текстовых описаниях порнороликов — dirty, nasty, slutty, шлюшки, сучки. Вульгарность, опытность и доступность женщин подчеркивается чаще и сильнее, чем нетронутость или невинность. У женщин — тяжелая косметика, мимика, заимствованная у проституток; часты сюжеты типа «секс за деньги» или «секс по пьяни». Еще один парадокс: если целью является воспроизводство, зачем тратить время на тех, кто к воспроизводству явно не склонен — на женщин продажных или настолько низкоранговых, что они доступны всем? Даже когда проститутка становится матерью, вряд ли ее потомство будет иметь хороший шанс выжить.
У этого парадокса такое же простое и нелестное объяснение, как и у предыдущего: «десять старушек — рубль». Шансы получить здоровое потомство от общедоступной женщины невелики, но они не равны нулю. Вероятно, это давало достаточно существенный репродуктивный приварок нашим предкам, в то время как шансы заполучить для внебрачного секса «хороших» женщин были гораздо ниже — их охраняла семья и общественные нормы. Становится понятнее и такой распространенный порносюжет как осквернение, превращение «хорошей» женщины в «плохую», часто в результате группового изнасилования. Именно так оно и работало в традиционном обществе: изнасилование автоматически превращало честную девушку в гулящую и, следовательно, общедоступную — в репродуктивный ресурс всех мужчин племени. Сюда же, вероятно, следует отнести и внешнюю эякуляцию: помимо прочих функций она служит видимым маркером нового статуса, меткой «теперь всегда доступной» женщины.
ЧТО ДАЛЬШЕ? Последние столетия радикально изменили репродуктивное поведение человека. Внебрачный секс стал намного доступнее, связанный с ним социальный риск уменьшился до минимума. В то же время потеряна и большая часть мужского репродуктивного выигрыша от внебрачных связей: контрацепция позволяет женщинам рожать только от тех, кого они выбрали сами. Отцовство скрыть невозможно, и дети-на-стороне для мужчин теперь не бонус, а бремя. Конечно, это не значит, что половой отбор остановлен, но критерии его меняются на глазах. Разница в продуктивности между верным семьянином и Казановой не просто уменьшилась — возможно, она поменяла знак.
К сожалению, все эти изменения вряд ли быстро отразятся на врожденных психологических механизмах, которые заставляют нас производить и потреблять порнографию. Древние и укорененные, механизмы эти могут ослабеть под напором нового полового отбора, но только за много десятков или даже сотен поколений. Но человек всегда находил тот или иной путь в обход ограничений своего тела. Порнография не исчезнет, но она способна измениться, как уже изменилось общество — если мы захотим этого.
8. КАРУСЕЛЬ (КАТЯ)
Порнушка-ночнушка, жуть (смотрели образцы, брр). Какая невозможная резина, резинища! Человекогоды резины. Человековека.
На самом деле снимать надо так. (Это выжимка наших разговоров после, моя только идея про карусель.) Во-первых, само собой, не актёры, а (обобщённо) мы, то есть любящие и хотящие и знающие самое для друг друга лучшее. Радостные. Ебаться надо радостно или ну его на фиг!!! Никаких сценариев и ограничений, думай только о том о чём всегда думаешь при этом: чтобы было хорошо. Фильм делает не режиссёр, а монтаж: берёшь записи за много дней, часы и часы, и все кто снимался смотрят себя (только не сразу, я думаю сдвиг на полгода оптимален, чтобы зимой смотреть летнее и наоборот) и выбирают самое-самое радостное, вот и всё.
Режиссёра нет, и нет операторов: чужие мешают, а камера на лбу даёт уродскую картинку (и пытается убедить что это ты там, но ведь это враньё, не работает). Нужно вот что (минимум): над постелью большой подвижный суппорт, такая карусель, медленно вращается и вверх-вниз по синусоиде, на ней штук десять — или сто! — камер на разные зумы и углы, плюс ещё столько же неподвижных вокруг и сверху и снизу, и все снимают одновременно. Некоторые длиннофокусные можно приспособить на автослежение, простейший motion tracking или face recognition, чтобы поворачивалось (плавно!) где звук или где сильнее всего жизнь бьётся. Но можно и обойтись, чтоб не жужжало нигде, если достаточное разрешение, можно всё сделать в software, просто вырезать потом плавающим окном самое интересное из большого кадра. То есть соединить лучшее из аматёрщины (нет чужих, свобода, все умеют друг друга лучше всех) и из профи съёмок (картинка не скучная, не статичная, самое интересное всегда попадёт крупно хотя бы в одну камеру). Свет тоже можно отчасти плавающий с той же карусели.
А когда из всего этого нарезано и смонтировано 1% лучшего, добавить шепчущий voiceover — не фальшивые стоны, а просто каждый вспоминает и рассказывает что он в тот момент чувствовал, представлял, шутки, нежности, да мало ли что хотелось но не сказалось на съёмках, просто рот был занят. И из записей которые вырезаны — может, картинка не удалась, а звук там самый что надо, и его можно добавить поверх. Даже многослойно, чтоб можно было смотреть много раз, настраиваясь на разные голоса. Вообще звук, кажется, много больше работы возьмёт чем видео, хотя тут как раз опыт есть. Обязательно сделаем, Катенька загорелась! Сколько ж красоты зазря пропадает, так дальше нельзя.
Мы кино снимаем, мы тут живём! Ебаться и видеть — это же супер усилитель всего хорошего. Странно даже, что до сих пор мы этого не делали. Что в мире никто до такой простой вещи не додумался, это как раз ожидаемо, но мы-то, мы!
Ещё идея: метафильм, но это надо целый новый формат делать со скриптингом. Хранить гораздо больше footage чем номинальная длина фильма, и при каждом просмотре выдавать чуть другие ракурсы, чуть другой монтаж, чуть другой звук. Но именно что чуть, общий сюжет остается тот же, ты как бы видишь ту же сцену чуть другими глазами. Выбор каждый раз отчасти случайный, но отчасти подгонка чтобы в параметры уложиться (длительность, общий уровень света/тени, тел/предметов должен быть примерно тот же), а отчасти по связям между кусками: если этот, то надо тот etc, связи эти выставляет автор при монтаже метафильма (а может, и автоматом можно будет что-то отыскивать, типа такое continuity AI, но это уж совсем я завралась, наверно. Эх, мне бы ещё времени, чтоб все мои идеи продвигать.)
9. ЧЕТЫРНАДЦАТЬ РУК И РЕБРО
— …То есть?
— Ну… Как у вас было… с Машей?… Когда ещё вы были вдвоем…
— А… Да как сказать, одним-то словом? …Смешно мы жили. Очень… по-разному… Но хорошо. Хотя сейчас лучше, конечно. И многое было уже тогда — фантазии, фики, игры… разве что ролей на каждого больше приходилось. Были разговоры до утра, эксперименты… Ревность была…
— …Ревность?
— Ну да. Думаешь, живём тут свальной добродетелью, так и ревности не бывает? Очень трудно это вытравить… да до конца и не нужно, наверно. Как болезни не надо бы сразу все изничтожать, потому что без болезней людям жалеть друг друга труднее…
— А надо жалеть?…
— Конечно, Эль. На это очень многое завязано, без этого… человек неполный. Нынешний человек, во всяком случае. Лет через сто и жалость совсем другая будет, вот увидишь… А ревность… конечно, в семье стараемся давить, иначе всё развалится моментально. Но то в семье, тут и легче… А так — даже к тебе поначалу было, я замечал. Когда мы с тобой ещё…
— Ой…
— Хотя всем сразу было понятно без слов — что-то будет только если ты согласишься… к нам. То есть насовсем…
— А если б… я не согласилась?
— Эля. Эля. Вот ты сама — хотела б, чтоб я… бросил Машу с Катей, и всю нашу тут жизнь… Кому от этого было бы лучше?
— …Не знаю… но… значит…
— Эля! Переключись на стандартную моногамию на минутку. Муж не бросает жену с детьми ради… ну например тебя. Значит ли это, что он тебя не любит?
— Почему не бросает?
— Да миллион причин, самая частая — я же сказал — дети. Он им нужен, они ему. И он любит, но загоняет своё чувство, забивает его. Поверь, это даже не так трудно сделать… есть техники. Счастливей он не станет от этого, но если б он решил иначе, несчастья могло бы быть больше… и у большего количества людей.
— А как же… она… ну то есть я?
— Тоже несчастье. Тоже перетерпеть. Тоже есть техники… Но это если другого выхода нет, а у нас-то — есть? Ведь есть?
— …Да уж.
— Уж да. И давай радоваться, что мы себе сделали хорошо, и никому плохо. Смысл-то весь только в этом…
— …Маша жена, а Катя дети… Или наоборот?
Смех.
— Да все мы, знаешь… дети. И у друг друга, и вообще. Первые шаги делаем… Учимся, набиваем шишки. Спасибо, что ты… пришла к нам…
— …К вам…
— Ко мне, Элюша… Ко мне. Иди сюда, пожалуйста. Обними меня… И скажи-ка мне, знаешь что…
— …Что?
— Скажи мне: ты.
— …Очень странное ощущение, никогда не знала, что во мне это есть… ну, как это назвать… что можно одновременно…
— А не надо никак называть. Слова нужны были, когда к этому… привыкали. Человеку всегда нужно разложить по полочкам, чтобы принять. Придумали — гомо, гетеро… а на самом деле никаких границ нет ни у кого, все смутно, все вперемешку, все ситуативно… Да ведь? Любовь первична, бессловесна… всё остальное к ней приспосабливается, из неё растёт…
— Ага… Человек — это я…
— М-м?
— Ну, человек, которому всё по полочкам нужно — это точно я… Мне всегда нужно… хотя, кажется, я понимаю уже чуть-чуть…
— Да и не чуть… ты всё понимаешь лучше всех. Элли, родная душа, ты очень… умная, добрая, наблюдательная — это всё, но не только… Я думаю, ты будешь наша главная опора со временем. Хранительница традиций и примирительница непониманий…
— …Я?
— Ага. Я так думаю. Элинька, Эля… можно?…
Шорох.
Дыхание учащается.
— А ляжемте-ка, барышня… чего даром стоять…
— …Живущий несравним. И, знаешь… всё-таки было, да, по-другому, у нас-то с Машей. Не потому, что нас двое было, а просто же мы ничего не знали тогда ещё. И не знали, что мы не знаем, и так далее… В общем-то самая обычная пара были, поначалу… Тоже вот спрашивали чего нельзя…
— Прости пожалуйста… И… что дальше было? Как это всё…
— Постепенно. Очень медленно. Гораздо медленнее, чем стоило бы… Не было какого-то внезапного прозрения, мелочи копились… Я писал, писание очень помогает… Сначала-то вообще как щенята были, тыкались вслепую, ничего сказать не могли, даже когда понимали. В постели всё молча… Я особенно — долго и трудно учился говорить нежности и… не стыдиться. Потом — ещё намного труднее — говорить нежности так, чтоб не стыдиться, даже когда читаешь запись… то есть не глупые нежности…
— А… потом?
— Потом… А потом появилась Катя, в один прекрасный день…
— …И всё заверте?
— То есть очень буквально, да…
— А как… Ну то есть я в общих чертах знаю, но…
— А знаешь, я тоже…
— Что?
— В общих, самых общих… Это был вихрь, можешь себе представить? По записям, конечно, можно что-то восстановить… да и нужно, и даже мы собирались, да не собрались пока… Но ощущение помнится — именно как вихрь, ничего не видно, почвы никакой. Весело и страшно. Вообще как легенда всё, теперь уже… хотя ну сколько там времени-то прошло… Год за пять у нас тут…
Пауза.
— Чудом проскочили, кажется. Если и делали что правильно, инстинктивно, так это что ничего особенно не делали. Больше всего боялись ранить… и всё равно же ранили… но как-то и выплыли, в конце концов. Выбарахтались. Помогло, что в какой-то момент Маша взяла всё на себя… Понимаешь, да?
— Кажется…
— Просто как же ни крути, тут не симметрия… половые стратегии разные, это крепко сидит ещё. И даже повезло, что сначала-то Катенька больше на Машу запала, чем…
— Ой… Правда?…
— Ну да… На нашу Машу все западают, знаешь… Она тебе не рассказывала?
— Н-нет… Мы как раз тогда с ней… не общались почти…
— Ну так пусть расскажет… Как я за уже-женой ухаживал… упорно… и не очень-то успешно поначалу. И Машу раскрути, чтоб полная картина… Да?
— Ага… только…
— Что?
— Я вот думаю теперь…
Пауза.
— (тихо) Я-то ведь… к тебе пришла, а не…
Смех.
— Элли, милая… Сейчас мы с этим уже как-нибудь справимся, да ведь? Совладаем…
Смех.
— Сейчас всё другое у нас, мы уже… повзрослели…
— …Да и я не Катя… да?… Ой, прости…
— …Ничего… Так тоже нельзя, но ничего, ничего… Научимся. Ты Элли, и я тебя люблю… Давай делать хорошую минуту?
— …Эльф?…
— Ага… Только, умоляю, не из фильмов, не из книг. Эльф как понятие… Он ведь что сделал-то — JRRT? Чем в миллионный раз изобличать человеческую натуру, просто сел и написал свой идеал. С нуля. Убрал всё что мешало… вообще не заметил. Назвал «эльф» — что уже было уступкой… но неважно. Главное вот это спокойное незамечание, высшая победа над злом: не отрицание или триумф, а просто — что, о чём вы? его просто нет, не бывает… И вот ты… понимаешь меня?
— …Не… Не очень…
— Ты… мой эльф, мой… ответ на все вопросы, которые я не умел задать. И не умею… Seulement pour t’adorer je vis…
— …То есть ты меня сочинил?
— …Не-е-ет… Такое, Эль, не сочинишь… Это гениальная догадка. …Смотри, от пяточек до затылка, а уж здесь… просто… как светится всё… И никакого тебе отбора… всё дано, всё сразу… одномоментно…
— М-м… Ох… При чём тут…
— …Ну есть теория, что у людей здесь осталось некрасиво, потому что было спрятано, набедренные повязки, и отбор половой типа не работал. Что, в общем, правдоподобно, беда только с исходной посылкой: ну вот кто, кто выдумал, что здесь некрасиво?!… И где — здесь… Разве что совсем там… так там и не глазами же надо… да?…
Нарастающие стоны.
— Извини… я разболтался…
— Ой… Ох… Не так сильно… Нет, нет, совсем не убирай, просто… чуть-чуть так… ниже… вот, ага…
— …Эля, а ты… себе делаешь?
— …Ну… Ох… Раньше нет, очень редко, а здесь… иногда… будто ещё мало… совсем уже, да?…
— Как это чудесно, Элинька… Говори ещё… у тебя такой голос…
— …Да ну… тебя… ох… Ещ… глубже, глу… ы-ох.. ым-м-м… ай-а-а-фф…
Задыхающееся мычание.
Крик.
Что-то падает с металлическим звоном.
Тяжёлое дыхание.
— …Ой мамочки. Ой ма…
— Элька моя, Элька… Вот же ты какая…
— …Ох… Ох. Я что-то своротила, да?
— Элли-моя-Элли… снесла меня с постели… почти…
— …а тебе как… больше всего?… Вот как сейчас?…
— …Ну конечно, Элинька, это ж самое… трогательное… Миссионеры-то, они понимали в любви… Остальные — позы именно, а это… сама любовь и есть… всем телом…
Мерные удары.
— А вот… так… да?…
— Ох… о-оо… конечно… мальчики да девочки… свечечки да вербочки… Так не слишком глубоко?
— …Н-нет… хорошо… А тебе… так?
— Очень… А теперь за шею обними… крепко-крепко…
Удары.
— И вот так… И вот так… Ножки выше… И вот так…
— А… губы…
— Ещё, ещё… сильнее… Губы это… чтобы тебя… лучше видеть…
Рёв.
— …семь…
— …Что?
— Ну… Я просто вдруг подумала… тут, тут и тут, и ещё… нужно семеро всего, чтоб… одновременно тебе, да?… Одна-то я же не могу всё сразу, и даже… втроём, просто физически…
Нарастающий смех.
— Элька, Элька… ты с ума сошла. Семеро по лавкам!… Это ж… тут и вчетвером-то тесно бывает… Одних рук четырнадцать штук! И ребро…
Молчание. Тихий смех.
— Эль, ну прости, я зря так… Мне никто так не говорил никогда, просто… очень ты считать любишь…
Дрожащий вздох.
— И немножко ты… субмиссивная, кажется, да?… У нас этого ещё не было… Но это и хорошо, будем учиться, правда же? Чтоб тебе было хорошо… Главное — понимать. …Ну что ты?
— …Ничего… Просто… Я… Мы же не рабы… А я… вот видишь, какая…
— Подожди, ты…
— Вот ничего не могу поделать… представляю. Понимаешь?
— …Да… Да, понимаю. Но… И ты…
— Я хочу… (глухо, задыхаясь) служить… Андрюшенька, прости меня… не уходи…
— Да куда я, что ты… я с тобой… Чего ты перепугалась? То есть… Но ничего же страшного не произошло. Я наравне с другими…
Всхлипы.
— Элинька, милая… Не плачь, зачем нам семь, меня на семерых и не хватит, ты… одна мне…
Всхлипы.
— Эля, Эля… Если бы нас было сто… Давай я попробую тебе объяснить, как сам понимаю… можно?
Шмыганье носом.
Вздох.
— И как я понимаю то, как ты понимаешь… Мы ведь очень с тобой похожи…
— (шёпот) Одной крови…
— Ага…
Пауза. Шум дождя за окном.
— Ну так вот. …У гурий в мусульманском раю — прозрачная кожа. Всё видно насквозь. Представила? Жуть, да?… То есть полная сверху донизу прозрачность, просвеченность, однородность — это невозможно, мы… биологические существа. И прозрачность не то что не идеал, а просто — умственная лень, упрощение… Для жизни всегда есть и должны быть перегородки, непрозрачности, противоречия. Туман нужен. Мы многослойные, многоэтажные, и это нормально, что этажи очень разные, даже вроде бы несовместимые…
Пауза.
— Большое растёт из глубины, из… физиологически важных для нас вещей, да? Out of whatever gets you off. Причём порождения нижних этажей — сами по себе — живучи, но нежизнеспособны… такой парадокс. Им нужно подняться, всплыть, пройти через весь стэк, чтобы получилось что-то самостоятельное. Это называется творчество… Верхние без нижних слабы, скучны… не совсем бесплодны, но близко. Нижние — наглы и уродливы, примитивны. Их надо отбирать, причёсывать, кого-то кверху головой переворачивать… а кого и вовсе на порог не пускать… но не нужно их стыдиться. Нужно знать и управлять…
— Пользоваться?…
— Ну… в каком-то смысле. Но правильнее относиться к ним как к непутёвым родственникам, что с тобой живут. Слушать иногда их болтовню, фильтровать ценное… но и воспитывать их, облагораживать, отучать от совсем уж свинства. Это реально. А когда любовь — так это же и значит, что ты принимаешь другого в… семью себя. Пускаешь внутрь… не только на верхний этаж. Глубже. Но никто не обязан пускать до самого дна, понимаешь? Его, может, и нет, этого дна… или ты сама там никогда не бывала, и уж во всяком случае за него не отвечаешь… Вообще всё упирается в проблему «я» — где оно кончается и начинается не-я, и ответ — легко догадаться, как всё в человеке — что чёткой границы нет и быть не может. И… спасибо, что ты меня пустила…
— Ах…
— Ага… серьёзно… Оно уже от этого одного не такое… страшное будет, да? А то ведь и собственное тело может до смерти напугать, с непривычки, если взглянуть сквозь кожу. То же и душа… И вот фики-то наши, и всевозможные сочинения — отсюда же: мы глубоко все друг в друге сидим, стимулируем… как бы такая взаимная перистальтика. Из самых нижних, самых безусловных — как рефлекс — фантазий, постепенно они поднимаются, всплывают… обрастают кожей, одеждой… проходят уровни стыдности, сначала для себя, потом для двоих… Но и самый всплывший, совсем уже головной текст помнит, откуда он изошёл. Корни глубокие, и он через эти корни достаёт до самого… нерва. Наверно, для этого мы их и выращиваем…
— Нервы… щекотать?
— Любить, Эля. Это мы так… любим, учим себя, помогаем любить… Одно из проявлений, раз уж мы такие подобрались…
— Какие?
— …word people. Да?
— …Хм… Но в чём тогда… ценность-то? Я имею в виду, не для нас только… Или это как сны? Самому поначалу интересно, а в пересказе сразу скучно?
— Ну это смотря какой сон… и как пересказать. Но вообще, да, многое у нас — для внутреннего потребления. Наверно, большинство… Кажется, огого — а попробуй-ка составить сборник наших писаний… Собственно, мы пытались. Только всплывшее совсем в стратосферу имеет смысл, всё что ниже — не идёт без контекста. Без нас. Или надо тогда давать и весь контекст… а это уже совсем другой жанр, да?
10. БАЦ (МАША)
жила одна девочка, которая очень любила ебаться с одним мальчиком. вот раз приходит она к нему в постель, а он спит. она к нему и так и этак и по-всякому, а он все не хочет просыпаться. ну тогда она тоже заснула рядом и попала в его сон. и там они наконец поебались.
жила одна девочка, которая очень любила целовать одного мальчика в ухо, и в угол глаза, и в шею сзади под волосами, и в перинеум за скротумом, и в подушечки пальцев. ну и ебаться тоже, конечно.
жила одна девочка, которая встретила одного мальчика. и они стали ебаться.
жила одна девочка, которая очень любила ебаться с одним мальчиком. вот раз ебались они, а тут пришли другие девочки, и давай им помогать. и потом мальчик стал с ними ебаться, а одна девочка теперь им помогала. устала до хихиков.
жил один мальчик, с которым любили ебаться девочки, но это можно было только когда все улыбаются. а если кто не улыбается, то сначала надо было с ней поебаться, чтоб заулыбалась. и одна девочка, которая и так всегда улыбалась, все ждала и ждала своей очереди. но продолжала улыбаться.
жила одна девочка, которая очень красиво оделась, чтобы поебаться с одним мальчиком. а он ее бац и сразу всю раздел. но они поебались.
жил один мальчик, который любил ебаться сразу с несколькими девочками. а чтоб в них не путаться, он им каждую ночь давал имена. но каждую ночь разные. и в конце концов запутался. пришлось девочкам поебаться с ним по отдельности, чтоб распутаться.
жила одна девочка, которая сначала не знала, что главное в жизни, а потом узнала: ебаться.
жила одна девочка, которая очень любила смотреть когда ебутся, и помогать. особенно когда один мальчик. особенно когда с ней.
жила одна девочка, которая раз ебалась с другой девочкой, и им было хорошо, потому что потом пришел один мальчик.
жил один мальчик, которого ждало прекрасное будущее. но он сказал будущему, что у него еще девочка не ёбана, и остался в настоящем: the power of now.
жила одна девочка, и еще одна девочка, и еще одна девочка. и жил один мальчик.
жила одна девочка, которая очень любила ебаться
жила одна девочка, которая очень любила
11. НАФИГ ТАНАТОС (КАТЯ)
ИДЕЯ: секс как танец (это я всё думаю как мы станем снимать себя, всем уже неймётся, кстати). Ведь секс, «объективно», некрасив: торкает по мозгам очень сильно, но выборочно, эстетический мозг задействован вначале, но чем ближе к кульминации, тем слабее, там уж не до него. Понятно почему биологически: когда наживка схвачена, приманка уже не нужна. Но мы-то так не можем! Ёлки-палки, мы столько наломали стен и границ и барьеров в мозгах, растянули писаную торбу свою, эстетику (да и этику тож) на все что можно и нельзя, неужто тут первый облом? Нет, понятно, что если настанет культура сколько-то публичной любви, и если она будет притягивать социальное внимание (ну, за этим дело не станет) и давать статус (а не рушить его, как до сих пор порнография), то за каких-нибудь несколько тысяч лет (ой ли? обсудить скорость с АН) половой отбор наведёт марафет: гениталии станут красивы, узнаваемы как лица, секс — как танец. Но нам-то что делать, доисторическим волосатым дикарям? ждать милостей от природы, облизываться на человечества сон золотой? Нееет, вы там себе как хотите, а я начинаю копать прямо сейчас. В любом случае это не на одну жизнь проект, но хоть застолбить участок. Мы же уже и начали, в более как бы общем смысле, а я стану работать по картинке, по визуальности. Зря я что ли художку кончала.
Подробно распишу потом, сейчас конспект, главные пункты: секс неритмичен (хотя казалось бы), явно другая совсем часть мозга управляет телом на нижнем уровне, чем в танце; эстетика вроде бы требует минимального телесного контакта (см. эстетскую так называемую порнушку: ноль обнимов-прижиманий, в чём она кстати сходится с садомазо), а любовь максимального, главное же вообще ниоткуда не видно! как разрулить пока неясно; ну и конечно внешний вид того что обычно скрыто — волосы, дисколорация etc, хотя это наверно самое простое, косметология всё-таки добилась кой-чего. В общем, ясно, что копать придётся с обеих сторон, и движения и тело менять, но и мозги тоже приучать, мять-лепить. Вырабатывать эстетику.
И кому же ещё как не нам здесь. Хотя с другой стороны, именно нам будет и труднее: мы-то свои мозги уж как только не лепили, давно вошли во вкус друг на друга глядеть, да и любовь всё красит нежным цветом (например у меня, оговорюсь на всякий случай). Очень трудно будет увидеть всё это ненашими глазами. Но если цель революция (а что ж ещё!), то надо искать, пробовать, вырабатывать универсальность (тьфу, сальное слово), как любое искусство. (Хотя универсально ли оно вообще-то, вопрос.) А не просто чтоб преодолеть оставшиеся табу и «легитимизировать порн», вот ещё, этим без нас есть кому заняться.
Или вот ещё, например: мужчины должны научиться свободно и красиво двигаться с эрекцией. Сейчас это, если честно, жалкое зрелище, даже у АН. Как-то это обезьянит сразу, горбатит, будто пенис это то что носят: страшно задеть обо что-то, скорее бы засунуть, обезвредить. Нужно: твёрже, вертикальнее, но размер меньше (ага, вот облом-то, шучу), а главное — это должно быть как лицо, как флаг, гордо и с сознанием красоты: не как ноша и неудобство, но и не как что-то неважное и незамечаемое: эрекция должна менять всю повадку, но не в хищность, а в гордость! в пламенеющую гордость, дар, улыбку.
Потом — вот как быть с тем, что главных мест на теле два (второе — лицо, понятно) и на таком расстоянии, переезды между ними занимают кучу времени и неуклюжей логистики, особенно когда участников больше двух. («Участников», ёлки, ну как можно так писать! А КАК?!). Или ещё вечная проблема — заправить, к сожалению наши органы незрячи и сами друг в друга не ныряют, разве что в одной определённой позе, а хочется-то всегда и по-разному. И т. д. со всеми остановками. Просто руки опускаются. А с другой стороны — мы ведь тьму подобного рода проблем научились-таки решать, опытом, тыком, многое теперь делаем быстро и не без изящества, притёрлись, чувствуем друг друга. Но красива ли эта притёртость? Быстрота привычности равна ли быстроте танца и искусства? Не знаю, ничего ещё не знаю. Но когда смотришь как двое лежат, тесно, сладко, умело, жарко, ебутся — да, да! ну вот надо это миру, надо видеть и понимать, надо позарез. Мир, лови. Чего молчишь, поймал что ли.
Эй, а не поломаю ли я всё тут своими затеями?! Прощай свобода, все начнут зажиматься, вспоминать как надо, бояться что опять сделал некрасиво… с меня станется. Хорошо что заранее сообразила (вот польза, пока пишешь всё обдумывается). Что надо: никаких поучений и тем более окриков, только пример, показ, пересмотр лучшего. Может, ещё упражнения специальные для каждого, но это уже близко к поучениям. Вообще двигаться только эволюционно (а иначе и невозможно что-то ценное сделать, только маленькими шажками). Бесчисленные пробы и отбор, отбор до посинения. Снимать вообще круглосуточно, карусель в спальне включена всегда; посмотреть как можно снимать в темноте и какой есть софт, чтоб вырезать пустые куски (это просто) и неинтересное (по каким параметрам?). О, и настоящие танцы тоже нужны конечно, чтоб выучиться наконец владеть телом. Пусть Маша уроки даёт. И пения заодно — нельзя фальшивить, как нельзя плохо пахнуть. Я! из нас! сделаю людей!!! Ха. Не зарываться, не зарываться.
(Особенно на Э. не давить. Дайте же ребёнку привыкнуть немного, что вы в самом деле, налетели все.)
А самое, конечно, трудное — в конце. Оргазм! Обожаю наши рыки и крики, прекрасно искажённые лица, конвульсии, удары со всей дури уже, не разбирая куда. Не видев человека таким, его и не полюбишь по-настоящему. Но здесь-то уже даже не похожесть и не эволюционная конвергенция, а буквально те же самые механизмы в мозгу, в мимике, в теле, что и при страшной боли, при мучительстве. Изменился только знак, полярность. И ничего нельзя облагородить и пригладить, никак, и не нужно, это прекрасно, этого я никому не отдам. Хочу кричать и плакать, и заставлять их. И потому альтернативы нет: извини-подвинься, но мы будем медленно и трудно лепить восприятие этого. Не отказываться от бурности и слёз, вот ещё, а просто забывать, что так же бурно бывает и когда больно. Забывать, что бывает больно. Да, фантастика, но это единственная дорога, я уверена, и лучшая. Как улыбка развилась из угрожающего оскала — а сам оскал исчез. Не просто разорвать связь между «эросом и танатосом», как мы вот разорвали же, а нафиг весь этот танатос целиком. Телесное страдание просто не должно существовать, вообще. Ни одна душа никогда от него не просветлилась.
12. НА НОСУ БЕССМЕРТИЕ (ЭЛЛИ)
эвопси семейных групп, всю ночь и полдня сегодня. Разумеется, вперемешку с сексом. Трахаться и лекции читать — в стиле нашего сумасшедшего дома. Ну, не совсем одновременно, но вместе это шло. Как вдох-выдох, раз шесть, кажется. Или восемь. Или десять? Впрочем, как считать… но это ладно, счётчики пусть Катя изобретает, а вот из лекций-то что задержалось в памяти, теперь и проверим.
Ох, а какие же глупости я тут писала (перечитываю). Я его люблю, люблю, хватит расковыривать. Если от одного прикосновения кончаешь — это же даже сексом уже не назвать, только на букву Л заглавную. А всего-то чуть больше суток у меня ни с кем не было, по разным уважительным причинам, а тут он бежит вверх по лестнице, а я спускаюсь навстречу, и он на бегу так легко ладонью по ноге провел, у колена — и я тут же лопнула и осела, прямо ему в руки, и колотилась так, что мы чуть не ссыпались, и орала, наверно, только не помню, как выключилась на секунду. Он сразу меня в спальню отнёс, и не отпускал всю ночь, мы трахались и ревели и хохотали как сумасшедшие оба. Объяснял, что это у него прокол, что они все работают тут и изучают, чтобы вот таких провисаний опасных не было. Что отчасти это потому случилось, что я ещё к ним не привыкла, а они ко мне, мы ещё не бегло друг друга читаем. Но что это исправимо и я чудесно быстро учусь. Только мне надо больше расслабляться и меньше париться. А я, такая ещё совершенно размазанная, говорю: а чем плохо так взрываться, ведь память на всю жизнь? А он смеётся: взрывы он мне обеспечит, теперь известно, на что я способна, так что мы превратим жизнь в фейерверк. Но надо это делать с умом и сознательно, учиться. Что, мол, человек — очень гибкое и приспособляемое существо, очень. Я даже не представляю себе, насколько приспособляемое. «Особенно к хорошему.»
Помнятся, конечно, обрывки — но запись смотреть не стану, принципиально. Только по памяти. Ведь я почему перед этим на сутки заперлась… читала, листала, в ужас приходила — записи мои со всеми… Тут так устроено, пишется, как я понимаю, всё подряд, но читать ты можешь только те куски, на которых есть ты, и чуть-чуть вокруг. Накопилась огромная стопка, оказывается. С ума сойти, сколько мы болтаем… может, в этом и секрет, а не в сексе вовсе? (У кого я читала воспоминания, как в конце того века улицы заполонили люди, бормочущие глупости в сотовые телефоны? Типа, пока молчали, можно было тешиться иллюзией, что они всё-таки нормальные в большинстве.) Это во-первых, а в-нулевых и в главных: ох, какая же я дура, квакша и заика. Свои вяки перечитывать, да чтоб я ещё хоть раз в жизни… Но об этом потом!
А. рассказал: одно время было поветрие, после разговора, если что-то придумал сказать лучше, назавтра заводишь всё то же самое заново, слово в слово по записи, пока не дойдешь до новой придумки, и оттуда все более или менее ветвится. Один спор так и шёл по очереди, как шахматы, в результате поздние записи читать странно: отвечают не столько на то, что слышат, сколько на всё, что было сказано на этом месте раньше, с вариациями. Но потом стали делать проще — править записи, за себя можно сразу, за другого если он согласен. («Правь меня» — да это ж почти секс такой, ха.) Оказывается, некоторые места из книг А.Н. так были сделаны: сначала черновые разговоры, сцены, семейные импровизации на тему, потом обмен правками по записи, потом уже он вплавляет это в окончательный текст.
(Ещё польза от записей: словечки, фразочки, цитатки не прицепляются надолго, не вязнут, не осточертевают, вообще не повторяются больше раза. Уже ведь записано, зачем? И если кто недослышал, не оценил, то и ничего: записано, прочтёт.)
Опять отвлекаюсь… В общем, как я и догадывалась, секрет этого места в том, что никакого секрета нет. Не было даже приблизительно какого-то плана, по которому тут всё бы строилось. Было разве что ощущение, совсем не оригинальное — что the future is now, что «надо что-то делать», надо заново учиться людям жить вместе, чуть не с нуля, потому что воспроизводство и хозяйство уже не работают как клей для семьи. Если наш эксперимент удачен, то это именно удача, счастливый случай по большей части (это А. говорил, хотя, я думаю, он прибедняется). Так выпало, такие люди нашлись, и место, и время. «Удачно влюбились. И ещё раз. И ещё. Бывает.»
(По-моему, книги А. — самый важный первый фильтр, который мы все прошли. Включая его самого: никто же не знает, какие в нём книги есть, пока их не напишет.)
Насчет секса я тоже более или менее угадала (сюрпрайз). Ещё когда А. и М. жили парой, они нащупали это, поняли, что здесь ключ ко многим дверям. Начали культивировать, придумывать, элементарно тренироваться. Подражательное отсеивать, своё искать. Что-то оказалось просто ненужным и неинтересным, притягивало непопробованностью, но отпало, не затронуло, не прижилось. Но про многое и с самого начала было понятно: отсекать, давить, цензурировать! Там же ой как не сплошь цветочки. Не всё даже можно проговаривать, что в голову приходит. Можно очень неприятно вляпаться, если бездумно плыть, или если черпать вдохновение в литературе. Причём не только в попсе: в этом смысле невелика разница между самой убогой порнографией и каким-нибудь Набоковым или, прости господи, Достоевским. В чём другом, а в этом все писатели устроены одинаково. (А кто не так устроен — так те или не писали, или уж этого старались не касаться. Как я их понимаю!)
Секс эволюционно связан с насилием и доминированием, эти вещи в мозгу срослись очень крепко, переплелись местами до неразличимости. У нас эта связь ослаблена — такие вот мы самоподобрались, четыре мутанта и кот, но совсем-то её порвать невозможно. По краю ходим. Рудименты вылезают, надо отлавливать и активно давить. «Разгребать конюшни» это называется: конь прекрасное и благородное животное, но какает не думая. Мы должны учиться думать. (А уж я-то! Знаю, знаю, с чего лично мне начать, потом напишу.) Спасает только, что мы сами друг друга отобрали, воспитали, и живём относительно замкнуто. Поэтому же и новичков нам судьба принимать: мы ведь убежище, без нас им таким деваться некуда, погибнут (это только отчасти невсерьёз).
(Тут естественное возражение: если мы такие мутанты, то что проку от наших открытий для the rest of us — для сренестатистических немутантов, которые до сих пор с куда более неаппетитными бесами сражаются? На это: что ж нам, не летать в космос, если на земле ещё не все накормлены? Ну нет, наоборот: когда накормятся, им и будет уже чем заняться, а не бездельничать с набитым пузом. Мы Готовим Рай™, в котором не скучно.)
В эвопси как раз тогда волна изучения всего этого начиналась, они увлеклись, но быстро поняли, что больше проку будет, если экспериментировать на себе. «Модель бонобо», груминг и прочее «учимся у природы» — это ведь только самое начало, идея общая до бесполезности. Правда, мы-то от этой общей идеи пока не так уж далеко ушли, и в максимально огрублённом описании — ладно, опошленном — история банальна и предсказуема: альфа-самец набирает гарем. Чтобы понять, почему всё это небессмысленно и вообще не так, надо призумиться гораздо ближе.
Секс — это такой фундаментальный вин-вин. Если им правильно пользоваться, практически неисчерпаемый источник хорошести. «Любовь побеждает страх» (подавляется amygdala в мозгу), и даже собственничество и ревность, как ни парадоксально. Получается, именно любовь (телесная ли, нетелесная, на каком-то уровне граница исчезает) и сделала возможным переход от двух к трем — хотя на уровне рацио было, конечно, намного тяжелее решиться, и даже просто осознать как вариант. Главное препятствие — конюшня на разгребать — было, понятно, у А.: именно что ему этого хочется, по очевидным биологическим причинам. И поэтому он, как только всё стало более или менее ясно, совсем отошёл, самоустранился, чтобы не принять свой инстинкт осеменить как можно больше за стремление улучшить мир и человечество. («В результате понял, что в самой глубине это всё-таки одно и то же и есть.») Маша с Катей устраивали всё сами, довольно долго, но в конце концов устроили, поставили его перед фактом. И Катя не просто добавилась: она очень много нового с собой принесла, «с неё всё началось по-настоящему». (Вещная дружественность, удобство, материальная какая-то приспособленность здешняя — это всё Катино по большей части, она удивительно много умеет и успевает.)
Повезло и с гендером. Женская психика конформнее, материнский инстинкт, соперничество менее завязано на агрессию, и в целом у девочек эта сфера управляемее без загоняния внутрь и ломания через колено. А центральная архитектура (чайник + чашки) устойчивее: меньше тянет делиться на непересекающиеся пары, дольше будет время полураспада (то есть невечность всего этого вполне осознаётся, «играй пока играется»). Мораль — мы пионеры, поэтому начинаем с азов, экспериментируем на простом, прежде чем лезть в потенциально трудные конфигурации. МЖЖ — естественный первый шаг после гетеро пары, но «в будущем возможно всё». Интересно.
Кроме секса как такового: тактильный рай, обнимы и поцелуи всегда и везде. Это насаждалось сознательно. И постоянные необъявленные, некалендарные праздники и подарки (кроме и сверх «лучший мой подарочек это ты»). Вплоть до того, что всё это нужно считать, до улыбок и взглядов — не чтобы поровну, но чтоб никто не был случайно позабыт-позаброшен. Если ты не улыбаешься — искренне — каждому при встрече (включая своё отражение), то это звонок, что-то надо чинить, срочно. Тренировка чуткости. Естественность. (Мне всё это тоже предстоит, я пока больше груз, а должна стать ещё одним мотором, но «быстро учусь» — он всё повторял. Но я и сама понимаю, что хожу вслепую и попадаю чаще наугад, и потому что мне подставляют правильные места попадать, но долго так не протянешь.) Ещё очень важно учиться не ранить: в любви самая ранимость и открытость (это ещё одна причина, почему так много грубости, цинизма, опьянения на всё это наверчено исторически — просто защита, чтобы и удовольствие получить, и чужих внутрь не пустить). Короче, никаких секретов, но очень много работы — фабрика счастья, ключевое слово «фабрика», всем вкалывать круглосуточно и без выходных. «Идём дорогой трудной, Элли.»
Поэтому же нужна минимальная зрелость: детей к нам нельзя, у них слишком силён напор врождённых программ роста и социализации, то есть без соперничества, иерархии, насилия не обойтись. «Повелитель мух»: при всей очаровательности дети точно знают, что им надо, и добиваются своего, бьются именно как мухи о стекло, без устали. И только с некоторого возраста (я «на грани»!) выходят на плато, где возможны развилки, гибкость и направляемость, минимальное расслабление. То есть из детей можно лепить хорошее, насколько генетика позволяет, но и в самом удачном случае не обойдётся без крови и соплей. Слишком глубоко сидят пружины, слишком жёстко, на которых это всё раскручивается. Hardware dominates software, как при первой загрузке компьютера. («Детей реально жаль, они даже поебаться не могут» — Маша сказала однажды, я тогда аж подпрыгнула, но сейчас, кажется, понимаю.) Так что для детей надо всё делать совсем по-другому, продуманнее с самого начала, и возможно ли из нас вот таких плавно переехать в семью с детьми — неизвестно. Хотя многое мы ведь оттуда и берём: хороший родитель не жалеет ласкать ребёнка, хвалить, улыбаться ему — почти инстинктивно, но это из тех инстинктов, у которых стоит учиться.
Про мою эйфорию. Отчасти, да, эффект новизны у меня, и эффект прихорашивания перед гостем у остальных, и то и другое неизбежно пойдёт вниз со временем. Но никогда не до нуля, ведь и нет никакого нуля, в человеке всё всегда плавает, никакой твёрдой почвы. Приучишь себя улыбаться, сначала через не хочу, и со временем действительно станешь счастливее, добрее. А подхлёстывание нас новичком можно и повторять. Может быть, устойчивая модель семьи у нас — растущая. Как есть пары, которые в пятьдесят выглядят на тридцать, а любят на двадцать и трахаются каждый день, потому что нечасто, но периодически рожают, раз лет в пять-семь, как раз когда прошлый ребенок в школу идёт, чтобы снова ощутить себя молодожёнами с бебиком.
Но и не беспредельно, конечно. Рано или поздно мы обожжёмся — при всём нашем опыте, и праве вето у каждого, появится кто-то, кто все это разрушит или отравит изнутри. Или всё испортится со временем само, или не выдержим испытания злой судьбы какого-нибудь, ну или просто машинка счастья между ног сломается. И я думаю, если секс станет в тягость, именно shared intimacy будет первым триггером — так рванёт, рук-ног не соберешь. Но не нужно бояться и всёзрякать, потому что нет такой и задачи — сделать вечно. Как у природы нет задачи сделать вечный организм (хотя это возможно), смена поколений движет эволюцию. Будут другие семьи после нас, будут больше знать, учиться на наших ошибках. (Хнык.)
Любовь — лучший скрашиватель и сглаживатель, но это не вещь в себе. Хочется, чтобы она была вещь в себе — что-то внешнее и стихийное, что хватает и тащит, хочется оправдания своему выбору. «Оно само!» Нет, просто это наше внутреннее для нас самих неожиданно (и хорошо, что неожиданно). И совсем нет — в том смысле, что любовь поддаётся рулению, регулированию, разжиганию и задавливанию. Правила у нас не зря! Никто тебя не разлюбит внезапно, если ты носки в постель забудешь надеть — даже, может, полюбит и сильнее, потому что правила в головах много сложнее, чем что в шпаргалке написано. Но можно, можно подточить сколь угодно сильное чувство мелочами, слепотой, недуманием, усталостью, упрямством, торопливостью, ленью. Ленью легче всего. «Брак убивает любовь» — так это называлось, начиная с эпохи романтизма (собственно, с тех пор, как о любви всерьёз задумались). Только они думали, что убивает доступность, что чувство гаснет, когда его насытили. Ага, как же. Просто не умели любить. Не умели трахаться, до смешного. Катастрофически ничего не умели… как и мы не умеем, но хоть учимся.
«А ведь на носу бессмертие. Надо успеть его заслужить, пока не поздно.» Не уверена, что до конца понимаю, но фраза хорошая.
Да, насыщение реально, чувствительность можно притупить перестимуляцией, но и от недостимуляции она ссыхается. Нездорово переувлечься здесь трудно, природа не даёт совсем уж опасно съехать, но локальный оптимум можно сильно перетягивать в обе стороны. Самое важное, как и вообще в жизни, чтобы секс оставался чудом при всей своей доступности: всё время просить, всё время открывать, заслуживать и не верить, что заслужил, удивляться как в первый раз. Вот и фики наши проигрывают всевозможные варианты начала: как нашёл, увидел, встретился, открылся, первый раз то, первый раз сё. И в то же время — не терять навыка, наработанности, умения, чтоб не было слепого тыканья до слёз, как у девственников. То есть в идеале нужно, чтобы память как делать (и кому как, все ж разное любят) оставалась, а память как чувствовать сбрасывалась, обновлялась. Чтобы это было чудом открытия каждый раз, в том числе и чудом твоего, удивительного для тебя же, умения и знания как надо. (Да ведь так оно и бывает, когда действительно первый раз: да, вслепую, неумело, но всё равно тело как будто само подсказывает, и это чудо.) Вообще: правильно забывать и разучиваться не менее важно, чем правильно знать и учиться и помнить, «это, наверно, самое главное открытие у нас».
Люди всегда делают пирамиду, всегда один над другим встаёт, это неизбежно, полное равенство недостижимо и не нужно, выход — делать много разных пирамид из тех же людей, в разных ролях и на разных уровнях, чаще сменять или даже одновременно. Отсюда наши фики, роли, игры, «пошёл такой творч». Но и здесь есть правила, писаные и неписаные (большей частью — хотя смешно, что-то неписаное у нас, где пишется вообще всё), потому что при всём восторге творчества это тоже опасный инструмент, как и секс, наша подлая натура всё норовит приспособить под биологические нужды. Нельзя ревновать к чужому, никаких копирайтов, каждый может продолжить и переделать чьё угодно, и автор должен пытаться хоть что-то в чужой переделке найти, сделать чужое своим, никогда не отметать сразу. Для продвинутых — учиться подкладывать удачно найденное другому, чтоб он его нашёл уже как бы сам, и обрадовался. (И мне это делали, я теперь понимаю.) Тут, мне кажется, всё равно от неравенства не уйти, потому что ну не будет же кто-то из нас подкладывать идеи самому А.Н., смешно. Хотя…
Ещё. Глубже. Главное, на чём держится семья — sense of security, но одного этого мало: должно быть и чувство, что эта security не бесплатная и не автоматическая, что тебе не всё простят и не за всё погладят (хотя, конечно, никогда и не выгонят). Значит, должна быть уверенность в том, что ты сам никогда не сделаешь того, за что тебя станут любить меньше — как у ручного драйвера спокойная уверенность, что он никогда не выедет на встречку, хотя для этого достаточно малейшего движения. Поэтому иногда можно допускать небольшой вжих-вжих с визгом тормозов, чтоб глаза раскрылись и сердце застучало. А если кто-то действительно срывается и выезжает на встречку — срочно бросаемся передвигать дорожную разметку (или делаем вид, что здесь она тренировочная, не всерьёз), чтобы не было чувства непоправимости и посттравматического синдрома: «да, вильнуло, но не смертельно, просто будь внимательнее».
И ещё о security. Любить другого можно по-настоящему, только если достаточно любишь себя — ведь это дар себя другому, как ни скромничай, ты и берёшь, и предлагаешь, а не станешь ведь дарить то, что сам ни во что не ценишь. Поэтому мы должны стать друг другу зеркалами, но волшебными, приукрашивающими и льстящими, приучать друг друга к тому, что мы хороши, и учить как стать ещё лучше. Постоянно смотреть на всех, замечать, как они на тебя смотрят, что им нравится и что нет (у меня тут, конечно, опять блок: интроверты же не смотрят выше носков собеседника, придётся очень сильно себя заставлять и приучать). Ловить каждый оттенок улыбки, каждую мгновенно поднятую страдальчески бровь, и замечать, когда твою бровь заметили, чтобы сразу дать понять, что именно было фи (но что это же мелочь, а так всё чудесно). Очень важно не сползти в «хороша я и так», «полюбите нас чёрненькими», «чего пристали», «на себя посмотрите». То есть (от себя добавлю) нужно постоянно играть, наша страсть к естественности смыкается (диалектически, хм) с принципиальным притворством, и опять же фики помогают: актёрство как повседневная норма.
И вот тут есть идея. Первый наш шаг — это shared intimacy, «погляделки-помогалки», урок и заповедь, что у нас нет ничего некрасивого телесно. Не «задавить стыд», ничего подобного, стыд есть дар, «стыд как клитор», береги его, стимулируй в меру, даже придумывай новый стыд, как новую одежду, чтобы слаще было скидывать. Это всё легко и естественно на самом деле, здесь природа помогает изо всех сил, и я, кажется, на этом уровне уже почти освоилась. Второй шаг — записи разговоров, то есть речь, то есть, по сути, ум, интеллект, душа, насколько душа может быть записана значками. Это намного, намного труднее, блок здесь у всех, не только у меня, очень трудно полюбить то, что ты сам говоришь, со всеми спонтанными глупостями и заиканиями, буквально воротит поначалу. Очень трудно не заткнуться навсегда, зная, что всё пишется — вот не поверила бы раньше, но намного труднее, чем трахаться, когда на тебя смотрят. Но можно, и во всяком случае здесь всё зависит только от тебя (кроме голоса, ну так у нас записи текстовые не случайно). Помогает самому много писать, очень помогает править записи — во всяком случае, даёт силы прочитать хотя бы первый раз, зная, что можно будет самое ужасное исправить и вычистить. (А самое-то ужасное, кстати, неплохо и перечитывать, чтобы найти там и хорошее — чтобы полюбить себя даже таким, ага.)
И есть третий шаг. Который мы можем попробовать сделать, если все мы, и особенно я, преодолеем второй, и хоть немного придём в себя после. Тоже записи, тоже техника, но теперь уже абсолютная full disclosure: полная видеокартинка со звуком, с множества камер, круглосуточно, кроме когда ты один (ну и доступно только тем, кто в кадре, privacy rules те же самые, что и раньше). Обязательно с какой-то автоматической фильтрацией и сжатием, чтобы не тратить на просмотр половину времени жизни. Мысли смутные были давно, что надо нам на себя повнимательней посмотреть, а тут Катя начала изобретать, как делать «правильный порн» — но уже стало ясно, что это гораздо более общая штука, и гораздо более сильная. Работали над речью, теперь начинаем работать над собой целиком. Пора, придётся, никак без: по-настоящему сделать и полюбить себя, всего, не искажённый самообраз и не фильтрованный, а самую что ни на есть real thing. Усилить feedback в разы, пришпорить эволюцию, давление отбора. Тело, лицо, образ, ужимки, ухватки, всё что копится за жизнь, всё что наросло — всё это разглядывать, крупно, замедленно, в деталях, всё чистить, всё лепить, всё приводить в минимально приличный вид. Всем любоваться, чтобы не пропало ни крошки красоты. Станьте же совершенны, ага. Работы на годы, без малейших гарантий, с шансом запросто похоронить всю нашу жизнь под обвалом. До сих пор чем-то похожим только актёры занимались, и в куда скромнее масштабах, и получалось только у великих. Ну придётся нам всем стать великими актёрами, подумаешь.
(А четвёртый шаг — это будет уже просто телепатия, прямой обмен мыслями, слияние душ. Задание для neuroscience: обеспечить, четыре подопытных кролика уже есть.)
А решать-то мне, как младшей во всех смыслах. То есть если я упрусь, ничего и не будет. Ох. Мне бы с собой разобраться сначала
13. ДА, ЭТО ОНА (КАТЯ)
ФИК: fuck for the world. (Очень смутная идея пока.) Почему секс чудо: потому что это подтверждение и оправдание всего тебя со всеми потрохами. Да, это ты, ты хорош, я тебя нашла, выбрала, я хочу продолжить тебя, подарить и принять в дар вечность. Ты есть то, каким я хочу чтобы было будущее. Отсюда: представим, что каждый наш половой выбор не потомство производит, а по-настоящему целый новый мир, и не холодный безличный или только в какой-то микроскопической мелочи разошедшийся (quantum many-worlds), а настолько новый, большой, хороший насколько нас двоих, причем взаимно усиленных и переплетённых, хватит. Экстраполируем себя на вечность! Миллионы существ и судеб зависят от того, с кем же ты и как наконец трахнешься. Ответственность, чудо, ритуал. В кого же Парис яблоком кинет.
ИДЕЯ: вот такие башмачки, но не с помпончиками, а с маленькими ветродуями снизу вверх, незаметными. Чтобы все развевалось, от юбки до волос, и ногам приятно, и чтоб трусики не потели в жару. Подойди ко мне, возлюбленный мой, ибо я твоя свежесть (а зимой твоё тепло!), я твой оазис в пустыне, я возношусь к небесам, солнечный ветер колеблет вершины трав. А когда сердце бьётся чаще (от любви, конечно, от чего ему ещё биться), дуть тоже начинает сильнее, чтоб волосы взлетали и юбка задиралась. Хочу! (Кстати: общий принцип, любую одёжку можно сделать лучше если поддеть ярко-белое под низ, или пришить как изнанку, но чтоб было сверху чуть видно.)
ФИК: тайные встречи. Мир последнего идеала красоты, через тысячи лет отбора и гениальности, где все немыслимо прекрасны и немыслимо разны, и где поэтому каждому невозможно не любить всех кого видишь и знаешь. Где сильнейшая «наша» любовь потянет максимум на вежливый интерес. Где избирательность любви уже не работает, by force of sheer beauty (что, скорей всего, невозможно, избирательность наоборот будет только расти, но попробуем представить). И конечно же, им нельзя, немыслимо без близости, со всеми кого любишь, то есть со всеми, period. Просто умрут без этого. Но — главное! — никому нельзя знать, кто когда и с кем и как. Всё должно быть в строжайшей тайне. Потому что это слишком для них сильно. Если знать, что вот сейчас он с ней — это перетянет весь мир, накренит, обвалит. Или наоборот: нельзя будет не побежать к ним, не броситься, усилив всё взрывообразно, и тем ещё вернее сведя с ума остальных — будет как чёрная дыра, big bang любви. Поэтому — тайна, тем более трудная, что они куда чутче нас, и знают и видят неизмеримо больше. Все знают, что у всех со всеми, но смертельно важно не общее, а частное — кто вот прямо сейчас с ним, с ней, и этого знать нельзя, и они все знают что нельзя, но не хотеть знать не могут. Даже случайных фраз типа «он с ней» избегают, привычно, потому что слишком сильно бьёт по мозгам, даже когда речь о совершенно неодушевлённых и несимволических предметах. И чувство вины и тайной сладости у тех кто смог, всё-таки смог уединиться, и дичайший, на разрыв башки, неукладывающийся ни во что разнос между «все всех всегда» (и все знают!) и «мы с ним сейчас» — и никто не знает… Что-то в этом есть, но надо ещё думать.
ФИК, даже метафик: любили с детства, были разлучены бессчётно лет, и всё это время искали друг друга. Но в этом мире нельзя полагаться на узнавание по лицу, лица и тела меняются как одежды, как облака, вернуть нельзя и замереть нельзя, и чтобы узнать кого-то (в обоих смыслах!) нужно прожить вместе, дни или годы, но близко и тесно, чтобы наконец уверенно сказать: да. И вот он сходится, расходится, бежит, ищет, мечется, перебирает, влюбляется, иногда сразу в нескольких, живёт у них или увозит в далёкие страны. Но не знает, что на самом деле он её уже нашёл, да, это она, она давно его узнала и ждёт, ну когда же он её узнает, ну когда, а он всё тоскует; она пробует и так и этак, пытается быть разной, вспоминает какая она была в детстве, живёт с ним теперь уже в нескольких телах, уходит одной и возвращается совсем другой — а на самом деле это всё она — и он любит её всякой, теперь уже любит, но всё равно мечтает о той, и не узнаёт её-их, вжимаясь ночью и восхищённо бегая кругами днём, и боится как бы «они» не ревновали его друг к другу, вот глупый. Эх, грустно вышло.
14. ПОРОСЁНОК И ПЕРЕЦ
— Маш… Можно?…
Скрип двери, шорох. Тихие шаги.
Молчание.
Глубокий вздох.
— Элли… Здравствуй, Элли. Вот ты какая… Проходи, я всегда рада тебе…
Шаги.
Шорох. Скрип.
Смущенный смешок. Тихое «ой».
— Ничего, ничего, сейчас я… Вот так. Садись. Прости меня… Я знала, что ты придешь, но не успела… приготовиться. Подожди минуту…
Быстрые шаги босиком.
Металлический стук. Шум закрываемого окна.
— Спасибо, что ты пришла ко мне… девушка Элли. Позволь… послужить тебе…
Шорох. Шелест страниц.
Стеклянное звяканье.
— Ты очень красивая… Элли. Можно, я тебе сделаю… на волосы?…
Слабый смех.
— …Вот так… Теперь ты как улыбка возвращения домой… Ты дома, Элли…
Нерешительный выдох.
Долгое молчание. Шелест одежды.
Ритмичный, неразличимый шёпот.
Тихий смех.
— Маша, Маша… (шёпот) глазищи хитрющи…
— …Дык…
Смех.
— Маш… А вот что ты сейчас делала, расскажи?…
— Делала? Да что… Шью вот… штанишки мужу, чтоб не мёрз он в стужу. А в общем, ничего не делала. Тебя ждала.
Дрожащий вздох.
— Ну что ты, Эль… Ну всё же хорошо…
Глухой всхлип, но не без самоиронии.
— Эля, Эля… Знаешь… Одна девочка сочиняла в детстве сказки о том, как вещи не любили делать то, для чего были предназначены: обувь не любила надеваться, каша — есться, книжки — читаться… Но конец всегда был счастливый: через приключения, или через уговоры вещей более конформных… бунтари смирялись, начинали служить. И даже с любовью. Понимаешь?
— Маша, я… сама не знаю… Мне как-то… тревожно?… Сама не знаю почему…
— Ты просто вживаешься… Сначала все было странно и страшно… потом хорошо — да? ведь было? А теперь ты как бы всмотрелась и видишь, как у нас тут… всё…
— …Как?
— Как на коленке сделано, да?
— Ну… Не знаю… Может быть… Ну да, наверно… тревога, что всё непрочно так… случайно…
— Во-от… Но ведь это потому, что ты пришла, когда уже что-то было. И боишься, что… рассыплется. А я-то видела всё с начала, когда ничего ещё не было. Видела, как это всё получается. Всё ведь само, представляешь? Андрей тебе расскажет, как мы с ним делали то и другое — не верь… Я уж точно ничего не делала. Просто… жила…
— …А как же…
— Да вот так. Одно тянет за собой другое, и… Я до сих пор в состоянии «вот бывает же». И мне не страшно! Что бы там ни было потом, это всё у нас уже будет быть — will have been. Уже не отнять. Это уже часть нас… это мы и есть. Что бы ни.
Всхлипывания переходят в рёв.
— Элли, девочка моя… Когда первый раз попадаешь в Neverland, дрожишь и плачешь, страшно боишься его потерять. Это ещё не любовь — просто инстинкт держаться, раз уж повезло. Но если ты научишься любить этот мир — не сразу, очень не сразу, не торопись, многие вообще никогда, хотя уверены, что любят — тогда страх уйдёт: этот мир будет уже в тебе. Ты уже будешь уметь любить. И сможешь так же полюбить и другое… куда бы тебя ни забросило. Насколько бы хуже там ни было. Или лучше… В тебе затеплилось, и огонь этот можно теперь кормить чем угодно…
— (шмыгая носом) А если не место, а… человек? Кормить огонь… кем угодно, что ли?
— Понимаешь… Перевлюбиться можно, да. Не в кого угодно, но можно. Труднее, конечно, и больнее… Но тут совсем уже другое. Тут надо не только о себе думать, да ведь? То есть перевлюбиться можно, но нельзя, потому что это не только тебя уже касается. Это становится твой выбор, а не просто что тебе случайно выпало…
— Прям-таки выбор? Вот выбрал себе, и…
— Элли, полюбить — это примерно как выучить новый язык. Не намного сложнее… и не легче, конечно. Но реально, и способ тот же самый: родиться и прожить детство, новое детство, с этим языком, с этим человеком. Стать опять ребёнком…
— М-м… То есть всё забыть… всё заново?
— А разве плохо? Забывание — добрая сила, полюби её… Ты никогда не забудешь до конца то, что тебе по-настоящему важно. Только лишнее. А нужное — вспомнишь, в самый нужный момент и вспомнишь, и тем больше ему обрадуешься. По-новому увидишь… И кстати — чем больше языков знаешь, тем легче новые учить. Правда, язык можно любой, а человека всё-таки нет, тут химия… бывает с первого взгляда отторжение, не судьба. Но нам повезло… Да? И ещё: язык задан, не меняется, ну или почти. Люди меняются гораздо сильнее. И тот кто и тот кого, и себя и друг друга…
— …Ох, Маша… Ох. Просто… Страшно мне, страшно и…
Всхлип.
— …А знаешь, что надо делать, когда страшно?… (громким шёпотом) Танцевать!
Смех сквозь всхлипывания.
— Я думала, ты скажешь…
Шёпот. Смех.
— А ты хочешь?… Ах ты же хочешь, милая девушка, прости меня, ну конечно же…
Смущенный смех.
Шорох. Шум постели.
Поцелуи.
— Как же я не… Потанцевать всегда успеем, да?… А давай-ко ляжем, вот я тебе колыбельную спою…
Шелест одежды.
— Шли мы долго… ох да по дороге… Ох да устали наши ноженьки, ох ноги…
Песня без слов.
— Маш… подожди… Я просто… посмотрю ещё на тебя, вблизи… можно?
Тихий смех. Дыхание.
— А хочешь?…
Детски-жалобное мычание.
Шорох. Рывок. Что-то мягкое падает на пол.
Шумное дыхание.
Судорожный счастливый смех.
— Ой… Маш… Ты правда мне… да?
— …(глухо) Дык…
Жалобный стон.
— Ох… нет, нет, лучше не так, а… ага…
Стон. Крик.
Срывающееся дыхание.
— Маша… Маша, Маша, Маша… Вот так тебе, вот…
Дыхание поднимается. Хрип. Мгновение стиснутой тишины.
Глубокий полувыдох, полустон.
Постепенно слабеющие всхлипывания.
Глубокий вздох.
Тишина.
— Маш… Маша… А у тебя висит — «одни»?
— …А ты хочешь?…
Заглушённый смех.
— Ты не забыла, у нас же сегодня… ночь…
— Да я помню… но до ночи ведь ещё…
— Время быстро летит… девушка Элли… Ничего, что я тебя так?
— …Ага… А кто сегодня…
— У-у-у, это страшная тайна…
Смех, долгий шёпот. Счастливый вздох.
Тишина.
Шорох, тихое звяканье.
— Какой у тебя…
— Нравится? Я тебе такой сделаю… И всем бы надо сделать, хорошая вещь. Да ленива я, знать…
— Ты?!
— Ну… Видела водомерок у нас в ручье, в лесу? Висишь над прозрачной водой, разглядываешь камни на дне… время остановилось… медленно, медленно сносит течением… вдруг рывок, жизнь, порыв, мгновение — и снова золотая лень, снова медленно проплывают камни… Вот это я и есть. А Катя — стрекоза.
— А…
— А ты… Дай подумаю…
— Нет, я про…
— …Андрей… он просто мальчик. Гениальный счастливый мальчик… Он всегда мальчик и всегда растёт, и никто не знает, кем он станет… Ни ты, ни я, ни он сам. В каком-то смысле он наше будущее… если мы не отстанем по дороге…
— …Маша… А ты ведь… ты его любишь?
— …Да, Элли. Я его люблю.
— А Катю? А… меня?
— Да, Элли. Я люблю Катю. Я люблю тебя. Ты поросёнок, вот ты кто.
Тихий долгий смех.
— Я… эльф…
— Дык. То же самое. Оба розовые и с ушками.
Смех.
Мяуканье.
— О, кто к нам, смотри-ка… Где тебя носило, разбойниче… Ну-ко шасть сюда, шасть…
Мягкий стук лап. Беззвучный прыжок.
Шорох.
Мурчание.
— Ух ты, ох ты… Угнездился… Что в лесу делал, признавайся? Хороводы с мышками водил?… Дня три ведь его не было, да?
Мурчание.
— Лес-то наш такой маленький стал, жалкий, как листья сбросил…
— Ой, да… грустно. Я как летний ребёнок… В смысле, я как родилась только… летом, и вот моя первая осень…
— …А воздух сегодня какой чистый — видела? Только осенью бывает… Дальний берег залива виден страшно близко, будто придвинулся… Или будто мир наш сворачивают трубочкой… как сухой лист…
Мурчание.
— Маш, вот всё-таки… мне это важно. Ты можешь мне объяснить… Как можно… любить всех?
— А как нельзя, если все хорошие? А как нельзя, если все плохие? Как нельзя, если все есть?
— Есть?…
— Вот да. Вы все у меня — есть. Вот я вас и люблю.
— Так просто? А вот как это — не сравнивать, не делить? То есть… я вижу как, но всё равно не понимаю…
— «В этике есть только парадоксальные ответы» — помнишь? Это хороший пример тебе… Чтобы не делить — надо всегда отдавать. Чтоб не сравнивать — стать несравнимо разными…
— Ох… разными, да… Знаешь, мне всё время страшно — потому что к одному… прилипаешь, и сразу: а как же остальные? Или: эй, ну-ка, а почему я с ним сейчас, это у меня… или просто чтоб равновесие поддержать? Я понимаю, смешно… но ведь это всё всерьёз! Страшно даже переключаться между… вами. Как в воду каждый раз. На одного-то можно полжизни убить, пока понимать научишься, притрёшься… а тут…
— Значит, на нас надо три полжизни? Полторы жизни, всего-то, ужмём легко…
Смех.
— Ничего, Эль. Не торопись. Тебе ещё будет казаться, что мы все тоскливо одинаковые… будет такой период, наверняка. Но и он пройдёт…
— …Слушай, а может это быть самообман — одного только любишь, остальных… терпишь?
— Хо. Знаешь-ка, если бы все семьи так друг друга терпели, как мы…
— Маш, я серьёзно. Вот откуда ты, например, решила, что…
— Элли, это называется юношеский максимализм… погоди обижаться. Это клише, но точное. Modulo gender, естественно. Все ведь рождаются чёрно-белыми, да-нет, в генетике ничего сложнее не умещается. Минимум выживабельный и всё. А потом всю жизнь мы эту детскую монохромность размываем, перемешиваем. Расширяем спектр. И это значит — подожди, подожди — это значит и освобождение от слов, среди прочих освобождений. Мудрецы немногословны. Потому что слово не для того изобрели, чтобы неоднозначность мира выражать, понимаешь? Это мы сейчас понакрутили, а изначально-то речь — чтобы влиять, убеждать. Подчинять. Охмурять — вот точно. Так что не держись за слова. Охмурят в два счёта.
— Я не…
— Это я про любовь — про слово «любовь». Очень авторитарное. Сказано любовь, изволь соответствовать. Сказано не любовь — всё, завяли помидоры. Да?
— А разве нет? Что вообще имеет хоть какой-то смысл, если…
— Элли, всё имеет тот смысл, который тебе хватит сил туда вложить. Я просто не хочу держаться за слова… Давай не говорить «любовь» вообще, давай просто мычать. Будет честнее.
— Как мычать?
— Да так. Вот с Андреем у меня… м-м-м, с Катей… м-м-м, а с тобой вообще: м-м-м! Видишь, какие все разные?
— …Интересно, как это в записи будет…
— И бессмысленно спрашивать, что сильней. И где там любовь и нелюбовь… А запись это не берёт, проверено. Будет м-м-м везде и всё.
— …То есть… века словесных ухищрений… всё, будем теперь мычать?
Смех.
— Слово — это знак. Знаки изнашиваются… Вещи растут и меняются, старые знаки им тесны. Поэт — это кто умеет делать новые знаки. И знак не обязан быть понятным и простым. Целое стихотворение может быть знак для какой-то вещи. Оно же и создаёт эту вещь — открывает, объясняет. Ну а когда стих не написан, цитировать нету… а сказать надо… то хоть бы и мычи…
— …Знак — это же как имя?
— Конечно! Имя — знак в чистом виде. Слово всегда стремится стать именем. Слово — магия, имя — магия вдвойне. Такая сильная, что её даже страшно иногда, понимаешь, о чём я?
— Кажется… Когда как-то… трудно по имени звать, да?
— Да, да…
— …Имя не прицепляется никак, кажется чужим, дурацким… человек — это же о-о-о, а имя — какая-то случайная ерунда, разве может быть связь? «Ты» — и всё, никаких не нужно имён… Как себя же по имени не станешь называть…
— Да, точно… И это ещё потому, что мы с тобой интроверты. У интровертов всегда с именами кранты. Кате это уже труднее понять, и Андрею…
— А вот опять про сравнивание — я заметила… Когда пишу что-нибудь про нас, именно его ни за что полным именем не могу, только инициалы. А «Катя», «Маша» — легко… Вот что с этим делать? Получается, он для меня всё-таки…
— Ну Элли, он же у нас и вправду… особая статья. Не переживай. У тебя ещё всё впереди. Ты ещё полюбишь его имя, и разлюбишь, и своё секретное придумаешь… И не одно. Имя же — это на жизнь, а жизней много, много… Магия имён… как магия бесстыдства…
Смех.
Медленный вздох.
— …А вы никогда имена не путаете? У нас в семье папа всё время путал… И он не рассеянный, а просто… Всё время с нами играл, сказки сочинял… Но как начнёт что-то объяснять, увлечётся, и — ой, извини, ты ж не Ната, ты другая дочка… Хохотали мы…
Слабый смех. Мурчание кота.
— А маму, я заметила, никогда по имени не звал, тоже вот… Только «ты» всегда, или вообще «э-э», с балкона ей, помню… Любил её очень… Странно, да?
Вздох.
— Элли, Элли… А я твое имя очень люблю. Оно на тебя очень похоже… Давай так потрёмся ушами…
— …(глухо) Понимаешь… Я же не поэт. Может, поэтому… Ты же не бросай меня, ладно?…
— Ну что ты, Эль… Ты нужна нам, очень. И всем, и мне… Ты другая, но всё-всё понимаешь. А сама на звезды смотришь… Как настоящий, у-у, эльф-поросёнок… Хочешь, чихнём?
— …Зачем?
— Прочищает. Нос, глаза, мозги… карму…
Слабый смех.
— Маш… А расскажи ещё… как понять, что любишь?
— …Ещё?…
— Ну… ты тогда читала нам, помнишь…
— …А, это…
Пауза.
— (читает) Посреди ночи, когда не спится, выйди голышом в осенний лес. Послушай, как шумят деревья, пощурься близоруко на звёзды, споткнись о корягу. Когда замёрзнешь, нырни обратно, прижмись к горячему спящему телу…
— «Не поймёшь, так хоть поебёшься»…
Фырк. Смех, возня.
— А… ещё?
— М-м-м… Тёмный профиль на фоне светлого окна: протяни руку, обведи пальцем. Остановись на губах…
Вздох.
— А ещё… про платье было?…
— …Надень длинное, длинное, тяжёлое красное платье со шлейфом и иди, через огромный зал, иди как сквозь воду, бреди к берегу, и свались у ног, дойдя: обрушься, вспучь юбочную волну, выдохни, затихни в бархатных руинах…
— …О-о… Маш, а у тебя ж есть такое?
— …Платье-то?… Ну… найдём, только… тебе красное пойдёт ли, не знаю… и подшить надо будет…
— Ой, Маш…
Шум вставания. Кошачий спрыг.
— Прямо сейчас… давай? Успеем до вечера?
Кошачьи шаги удаляются.
15. ВАЛЬС (МАША)
Плавится воск. Падают сны. Веки летят.
Веки ясны памятью звезд, губы не спят:
плечи, стихи, дальше везде. Страшно рукой.
Крепче, стыдней. Облако-мир. Вот ты какой.
Здравствуй, пойми, не оглянись, я прошепчу,
новая жизнь, первая мысль, страшно лучу
в мире лететь. Дерево — сон, ветви в пути.
Много ли в том? Это не смерть. Миру расти.
Мне принимать, плавиться, течь, стискивать, знать.
Господи, лечь. Не удержать. Не удержать.
Тело. Душа. Брызги стекла. Обморок свеч.
Души. Тела. Плакать, дыша. Плавиться. Течь.
Вот же зачем. Теперь это в нас. Теперь это мы —
мы навсегда, мы насовсем, мы не рабы,
мы полнота. Дай нагляжусь. Мы полнота.
Ясно ежу. Птице светло. Смерть, да не та.
Мысленный дом. Медленный свет. Тени чисты.
Прошлого нет. Падает сон. Я это ты.
16. И СМЕХ, И ТО ЧТО НЕЛЬЗЯ
— А знаете, что самое-то нельзяшное? Я сам недавно понял… (Кать, не убегай пока, а?) Слушайте: писать про нас нельзя. Слова это смерть! Да, да, мы все чего-то пишем, и про себя, о ком же нам петь ещё… это чудесно, отправление здорового организма, помогает жить. Но это должно оставаться фрагментарным. Нельзя «всю историю». Нельзя «всю правду». Общий нарратив — табу. Нельзя делать роман…
— Да почему?…
— …Максимум — газетный очерк… ну или уж тогда монографию. А почему — да потому что мы тут, друзья мои, зажились. Слишком у нас хорошо для романа, понимаете? Скучно. Расслабились, раздобрели… если честно писать всё как есть, будет не текст, а мастурбация. И будет соблазн придумать развязку, трагедию… а это уж совсем нельзя, и не из суеверия, конечно. Просто туфта выйдет, да? Искуственность. Прогрессия Набокова получится — который уж на что умён был, в каждом отдельном тексте концы прятал идеально, но в метатексте за сорок лет всё равно нарисовалось, как на рентгене…
— Что за…
— Да нимфетки его. Которых уж так хотелось всю жизнь. Но был не дурак, понимал: нельзя дать себе волю и просто написать как хочется. Это будет провал, будет анти-литература. В литературе обязательна трагедия, облом, моральный урок. «И понял вдруг, что я в аду.» И он раз за разом подступался к этой теме и писал — с обязательным адом. Но в чём штука-то: на продольном срезе всё равно видно, как всё сползает, как ад этот с каждым разом всё позднее настигает. Смотрите: рассказ «Сказка», 20-е годы — герою всё можно, надо только выбрать, любая будет его; он выбирает нимфетку — и сразу облом, выбрал не так, даже разглядеть не успел. Следующая нимфетка в «Приглашении на казнь», 1935 год: уже горяче́е, уже разглядел, даже помечтал, даже обнялся невинно, но облом тем более. Повесть «Волшебник» — «черновик Лолиты», конец 30-х: тут уже почти достиг, уже лежит с ней рядом, спящей, уже готов и более чем готов — но она проснулась… облом и смерть. Дальше «Лолита», 50-е: тут уж совсем всё, добился, поимел, насладился. Счастлив ли герой — вопрос, но «он с ней был». Ад и трагедия настигают, но уже в самом конце. И, как финал, «Ада», 60-е: это уже практически порнография, облома нет, точнее он временный — после бурной и наконец-то полностью взаимной любви с двенадцатилетней и потом пятнадцатилетней они просто на время расстаются. Максимум трагедии — изящное самоубийство младшей сестры героини, которая, вишь ты, тоже с героем хотела, а он её отверг. А потом — счастливое воссоединение с героиней и хэппи-энд до старых лет. Поглядывая на постаревшую жену… опасливо так…
— Зато он «ебаться» не писал…
— …Что?… А, да, Маш, верно… слова fuck у Набокова нету, конечно. Секундочку, проверю… Да. Nor even swive. Ну… простим угрюмца, был аристократ всё-таки… Я о другом, что… как видите, никакая гениальность не спасает от таких вот обвалов, сползаний. Как в фэнтази — инфляция всемогущества…
— Так ведь он же выдумывал. Писал из головы… эти-то сюжеты? В реальности-то у него ничего ж такого не было? Ну и вот… без твердой опоры… сполз, в итоге.
— Ну да… но это неважно, в каком-то смысле мы всё из головы пишем, откуда ещё… Здесь просто неизбежная логика творчества: нельзя повторяться, каждый раз надо идти дальше, где ещё не бывал… А вот в этой именно теме «идти дальше» — эквивалентно… простому соитию, которое именно идёт дальше, неостановимо к оргазму, и всё. И которое изобразить — будет мастурбация и ничего больше. Во всяком случае, не литература никак…
— А мастурбация не секс, что ли?
— Ну… секс, конечно, но я же говорю — не литература. Провал.
— Нет, погоди, это важно, мне кажется… То есть такой закон, да, что нельзя одно только счастье, надо обязательно облом? На каждого героя злодей?
— Ну… примерно, да, а разве…
— Не, Андрюш, это фигня, извини меня конечно. У искусства никаких нету законов, кроме тех, что мы… нет, даже не так: кроме одного закона: торкать должно. Торкать, и всё! А как и чем, неважно. Как в биологии, собственно: выжить и оставить потомство, а уж тушкой или чучелом… Работает усложнение — будем усложняться, в других условиях лучше проще — пожалуйста, деградируем докуда можно. И в искусстве: работает с моралью, торкает — будем сочинять с моралью…
— А сейчас что, мораль не работает уже?
— Да почему сразу… работает вполне себе, современная. Людям же приходится по-прежнему такие вопросы решать, даже и сложнее чем раньше… они хотят про это читать и писать, и смотреть. Торкает исправно. Но появляются и новые вещи, которые по-новому торкают. По-другому совсем. Вот ответь мне, почему для тебя мастурбация сейчас было ругательное?
— Да не ругательное! Просто одно дело литература, а…
— Нет, ты ругался всё-таки. Потому что — нет, я же понимаю прекрасно — представить, как Набоков этим занимается… фу, да? А собственно, почему? Потому что он немолодой мужик? А была бы молодая девчонка, совсем другие чувства?
— Катя, погоди, ну при чем тут чувства…
— Да как это при чем! Чувства ж это и есть торканье, будь то литература или что угодно. Нам просто неприятно, когда мы видим, что кому-то хорошо… Смущение, неловкость… противно… Но стой, опять же не всегда, хм-м… а давай посмотрим когда…
— Вот именно. Когда не секс, а еда, например… брат Горанфло какой-нибудь, жирный боров — вполне себе симпатичный персонаж, обжорство его с удовольствием расписывается и с удовольствием читается. Почему?
— Я решу вам шутя этот жалкий пример! Да потому что племени надо держать секс в узде, надо прятать, чтоб не передрались все…
— Ну нет… Так можно объяснить только инстинкт прятаться, тем более уязвимость особая в этот момент… cover my ass… но не инстинкт стесняться смотреть, понимаешь? И главное: всё-таки мастурбация противнее, чем секс двоих, вот почему? Хотя с точки зрения «чтоб не передрались», как раз, от мастурбации опасности гораздо меньше, согласись…
— Эгоизм?
— А обжорство не эгоизм? Нет, здесь ещё что-то… Сейчас, дайте сообразить…
— …А по-моему, просто фричество.
— В смысле?
— Ну если он сам с собой — значит ему бабы не дают, значит он фрик ущербный, фу его. И всё объяснение. А обжора как раз — воплощённое здоровье и нормальность…
— Ну да! Да! Маш, ты гений! Действительно, просто всё. Всегда были омега-самцы в племени, без шансов на самок, и самоутешались как могли. В результате мастурбация закрепилась как маркер низкого статуса и ущербности. Секс приватен, но им всё равно хвастаются, намекают, подглядывают. Мастурбацией не хвастается никто и никогда. Вот тебе и…
— Отсюда же и гомофобия, отчасти, наверно…
— Точно. И вот так оно и до сих пор, представьте? Никакие сексуальные революции это не сдвинули. Ну то есть, конечно, теперь все знают, что параходики это не вредно, но никто не горит желанием это показывать и смотреть. При том что какая угодно жестокость и смерть — это полёт нормальный, никто и не думает стыдиться… или хотя бы не признаётся. Учимся не выдавать внутреннее передёргивание, когда цитируем: «падали старушки»… «а я лишь пнул ногой»…
— И так мы возвращаемся к литературе…
— Да. Потому что автор всегда один, по определению. В отличие от кино, кстати — там ты глазами видишь людей, разных, и мозг переключается в режим подглядывания за жизнью. А текст — это всегда монолог, одинокий голос, иллюзию живых людей там гораздо труднее сделать. И если в тексте удовольствие, радость, счастье — особенно счастливая любовь, но не только! — наша сигнализация, врожденная, начинает верещать. Единственный способ её заткнуть — убить счастье обломом. В результате порнуха насилия, войны и всяких таких вещей — причем прямая порнуха, ну видно же, как автора прёт от этого, и без малейших тебе обломов в обратную сторону, то есть без просветов… такое у нас канает за литературу, даже и в первых рядах. «Юноша, любивший гибель»… А порнуха счастья — это нам сразу мастурбация, фи. Это нормально, вот скажи?
— Так ведь «порнуха счастья»… она вообще бывает? Пример?
— Именно! Именно! Её мало что нет, ты ж вот прям сейчас и запрещаешь нам её писать! «Ада» — провал, согласна, но не потому что там трагедий мало, а просто… герой мерзкий тип, противно. И мир картонный, именно что мастурбация, натужное фантазирование, куда-то испарилась вся его наблюдательность. Притом же у Набокова полно мерзавцев было всегда, но тут он первый раз стал… не просто героем и повествователем, это-то было, но и как бы главным содержанием всей книжки. Никакого контрапункта, все прочие персонажи — как порождения его же уродского воображения, тоже мерзости изводы, включая Аду. Беспросветно и тоскливо там всё, а вовсе не хэппи-энд…
— А раньше был контрапункт?
— Ну… Раньше вон даже «Подвиг» был — последняя вещь, наверно, в которой вообще ни одного мерзавца… тоже своего рода подвиг для него. Даже в «Даре» протагонист уже… попахивал…
— Что-о-о?!
— Да Маш, ну правда же… Самолюбование, поза, на Чернышевском зачем-то оттоптался, просто потому что под руку ему… но не будем об этом, ладно, не сейчас! Я просто хочу сказать, что он вовсе не был монстром, прекрасно всё понимал. Жалостлив был вот… Но и умел бить на жалость. Знал как. Да и то, со временем — жалость всё карикатурнее, всё сделаннее… Сравни хоть Лужина и Пнина. Тоже прогрессия… Но и мерзавцев своих он — из той же головы вынимал. Вот совместимо у него оказалось, человек сложная штука, what else is new?
— …Ну так вот ты и согласилась, кажется. Всё-таки облом, получается, нужен… нужна трагедия, Ван Вину по рогам надавать, так?
— Плохому да, надавать! Если пишешь про мерзавца, изволь ему что-то противопоставить… или хотя бы открыть про него, объяснить. Я ж говорю, мораль никто не отменяет. Даже и наоборот, она победила, нам как бы всё понятно уже, известно откуда берется всё это и как лечить, и поэтому становится скучно про мерзавцев читать, и неприятно, и на автора такого уже косимся с подозрением. Что Набокова сильнее всего и бесило: он всё пытался поддерживать разделение, герои одно, а автора не тронь, про автора вам вообще знать незачем. Понятно, но глупо… Так что вопрос-то главный вот именно такой: а зачем про мерзавца писать? Зачем он вообще нужен? Что в жизни есть — не оправдание, мало ли что в жизни есть. Толкину вот понятно почему Моргот был нужен: не только чтобы сюжет двигать, главное — он действительно верил, что в мире есть разумное и абсолютно злое, отпавшее начало. На то он был католик. Но мы-то понимаем, кажется, немножко больше уже, да?
— Мы знаем зато, что есть хаос, лень, глупость… энтропия… да и насилие никуда не делось, почему нельзя об этом писать?
— Вот! Теперь ты правильно говоришь. Почему не писать: да, конечно, пиши, раз пишется. Особенно если от твоих писаний насилия меньше станет… спасибо скажем. Только других заставлять не надо, ладно? Не надо возводить в закон. Мне вот, например, интереснее искать совсем другие вещи, которые меня торкают. И раз уж они нашлись, вставлять туда мерзавцев и несчастья, чтоб было по канону, я не собираюсь…
— Катя, подожди… Я тебя понимаю, вообще-то, но… торкает — это ведь по-другому называется катарсис… а бывает ли катарсис от сплошного счастья, когда ничего плохого нигде? Или только будет… ожирение?
— А катарсис — это по-другому называется оргазм!
Общий смех.
— Тихо, тихо! И тут уж от тебя зависит… знаешь же, что такое оргазм. Можно — чпок и дальше побежал, а можно так улететь, что…
— Но я же не о том… Не о силе. Подожди, давай разбираться… Важно же не сила, а качество, да? Насколько это тебя меняет…
— И это ты говоришь? Я ж тоже не о силе! Посмотри вокруг… Посмотри на эти хитрые рожи! Включая свою. Есть тут хоть кто-то, кто… Да блин, нам ли не знать, у нас же всё на этом держится — и на тебе, здрасьте-приехали…
— На чём держится? На катарсисе?
— Послушай… я серьёзно! Не уподобляйся… типа, что ты можешь знать о любви, тебя ещё жареный петух не клевал. А ответь-ка честно: как ты думаешь, знаем мы о ней что-нибудь всё-таки? Уже? И пожалуйста, можешь ставить «любовь» и «знаем» в сколько угодно кавычек. Я не претендую на платоновский идеал, мне такая вот как раз больше всего и нравится…
— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать. Да, у нас здесь эксперимент… незапланированный в каком-то смысле, но и достаточно далеко зашедший, и не совсем безрезультатный, скажем так. И да, главная тема его — счастье, и… оргазм, или как хочешь называй, не самый последний элемент. Может, даже и держится на нём, хотя… ладно, не будем сейчас. Так или иначе — важная человеческая тема, интересные результаты, более чем интересные, хм, инструменты… весь набор, казалось бы. Но это набор идеальный для статеек в специальные журналы, понимаешь? Ну для песен ещё, стихов, для фиков всевозможных — да, питательная среда. Но для настоящей литературы всего этого мало, мало! Не всякий даже философски осмысленный вопрос заслуживает, чтобы на него… тратить живых людей. То есть персонажей, пусть даже…
— И даже если они найдут нетривиальный ответ на этот вопрос?…
— Ну, положим, особенной-то нетривиальности у нас… и вообще, романы не для ответов же пишутся… Вот! Ну точно — это ж и есть главный-то закон! Это я и пытался нащупать, забудьте, что я про трагедии плёл… Нельзя в литературе ответы давать, вот оно в чём дело. Просто нельзя. Это только для науки, искусство не может… оно должно всегда только спрашивать! И определение порнографии пожалуйста — это где не задают никаких вопросов. Поэтому же и про нас-то нельзя — вот: мы здесь слишком уверены, что знаем ответы. Хотя до настоящих-то ответов, если честно, нам ещё… если вообще они есть…
— …А облом и смерть, получается, это просто частный случай? Такой типа универсальный вопрос, который можно на любой сюжет навесить…
— Точно. «За что-о-о?» — вечный вопрос к небесам…
— Мда. Слушай, ну не нечестно ли — они все сотой доли не знали, что мы знаем, и даже не слишком-то интересовались знать… но зато знали кончить всё смертью — всех уносят за кулисы, замок рушится, библиотека сгорает — и знали, что вот это и будет то что надо, автоматом… Ломать не строить! А если не хочешь ничего ломать и убивать, тогда что? Поглупеть, забыть ответы?
— Ну… Вообще говоря, не такая плохая идея. Забыть что знал, заново переоткрыть… хотя обычно для этого детей рожают, чтоб они прошли наш путь, и дальше…
— А ответов-то становится всё больше, правда? От них уже не спрячешься…
— …Вот и ещё одна теория нынешнего упадка литературы. Рыли, рыли, не заметили как подрыли основание. «Вечные вопросы» вытащены из глубин, сушатся на берегу… Подходи, разглядывай… головой качай…
— Новых-то вопросов тоже ведь полно. Но как их задавать, если на старые отвечать — ты опять запрещаешь? Всё ведь связано…
— Да не надо отвечать, зачем? Это ж литература, а не theorem proof. Просто подразумевай… как будто там уже и вопросов нету, всё ясно давно… Сразу атакуй, что ещё непонятно. Так и интереснее будет…
— …А мне кажется… вопросы — это тоже частный случай. Не обязательно должны быть вопросы…
— А что тогда?
— Ну… Я не знаю, как сказать… Должно быть… какая-то просто открытость, что ли… Незавершённость?…
— М-м-м… Ну да, в том смысле, что…
— То есть не надо вопросы даже формулировать как-то. Не надо задавать… Надо просто, чтобы текст был открыт…
— В будущее?
— Ну… хотя бы…
— А ведь да… Элли, ты права. Я опять пытаюсь, кажется… продавить своё. То есть вопросы, да, но у читателя, а не обязательно у автора. И такие, чтобы на них интересно было отвечать, или хоть пытаться. Автор пусть даже считает, что ему всё ясно, но если в тексте есть пустоты, есть незаконченности, странности… просто неумелости и глупости, и читатель их заполняет… как вода…
— Нет, не совсем… Это скорее детектив будет — где надо заполнить приготовленную пустоту. А нужен выход… наружу, в будущее, в неизвестное… куда-нибудь. Где ни автор, ни читатель ещё не бывали. Должно быть открытое окно…
— Да! Да, да… Окно! Девчонки, мы с вами не зря болтали, получается. Понятно, это не достаточное условие, достаточных вообще не бывает… но, сейчас вот верится, необходимое. Конечно, потом куча контрпримеров вспомнится, как всегда, но вот прямо сейчас…
— …Даже в Аде той же… Вторая половина жизни там — бегло, размыто… Как пересвеченная фотография. Поэтому почти будущее, хотя формально прошлое… Почти открытое окно. Так что… не совсем уж безнадёжная книжка…
— …А значит, можно и про нас!
— Ой. Напугала, Кать… Ну можно, можно… Как будто вам моё разрешение нужно… Можно, но трудно. Как и всё на свете. Только старайтесь не сюсюкать… впрочем, что я, вы всё это лучше меня… А за Аду-то свою, кстати, он расплатился, в каком-то смысле, знаете? Ну или она с ним… Французский переводчик — свалился, не выдержал, nervous breakdown, пришлось Набокову самому перевод выправлять. И правил, и правил свой томище… это кстати о мастурбации. Думал закончить за два месяца, а сидел, старый, замученный бессонницей, больше трёх лет — измотало, задушило, всё отменялось, всё не успевалось… Представляю, как он под конец этот выморочный роман ненавидел…
— Одурманены, да… Под наркозом лежим. «Футурологический конгресс». Только вот откуда следует, что это мы под наркозом, а не те, что с ангедонией… Нуля-то нет на этой шкале, если вообще это шкала. Адекватность миру? А как измерить? Да и миры-то всё разнее, у каждого свой… Вообще это уже запрещённый приём, но не могу удержаться: а кому выгоднее? Социальный капитал — он чем быстрее прирастает? Сдаётся мне, вера в изначальную трагедийность, она очень в этом смысле… «Если бы знали, дети, вы»… Но мы-то с прочими верами отказались и от этой. Вот где главный-то облом! Лишиться ада, оказывается, в миллион раз обиднее, чем рая. В аду же всё так понятно, «наши люди» кругом… Бунтари, либертины — может, затем и расшатывали старое, чтобы поскорей до ада добраться. Настоящего, глубинного, нечеловеческого. А его-то и не оказалось нигде. Равнодушная пустота снизу, как и сверху… Кроме того, что ты сам делаешь — ничего. Ничего окончательного, ничего невозможного… ничего однозначного… И что мы делаем уже лет пятьсот — это постепенно учимся обходиться без ада, делая свой собственный. Поднаторели… И почти загнали себя в ловушку: теперь уже и поверить трудно, что это всё мы сами. И что можно как бы и перестать, да? Вот просто перестать — и всё… Что ничего нигде, кажется, не обрушится от этого… Но чу, что там за скрип…
17. ИЗБРАННЫЕ (КАТЯ)
Фик, а лучше просто текст, для нас это вряд ли можно приспособить. (Хотя…) Мир счастливых людей/умов (leave that ambiguous: may be AIs). Живут насыщеннейшей творческой, любовной, социальной жизнью, и уверены что абсолютно честно, что все их удачи и находки — их собственные, неподстроенные. Что чудо, когда случается — находится идеальный спутник, друг, страна, дом, книга, песня, слово, — оно происходит само, без всяких подсказок и подкладываний в постель. «Я же знал, что мне нужно, оно не могло не найтись.» Тем более что ну бывают же более удачные выборы и менее, распределение вполне себе power law, видно что никакого мухлежа. На самом деле они все живут на острие отбора: они самые счастливые из множества версий себя, постоянно спавнящихся и выбирающих разное, пробующих разное, забредающих в тупики и попадающих под обвалы всевозможных несчастий. Это постепенно выясняется, намёками, сначала гипотетически и невсерьёз, но чем дальше тем яснее, что да, вот именно так оно всё. У каждого — тьма виртуальных копий, которые проживают свои поджизни, копят понимания, что именно тебе нужно, в чём и с кем ты будешь осмысленнее всего счастлив. Понимания, само собой, достаются недёшево: большинство поджизней кончаются плохо, увязанием, затягиванием нераспутываемых узлов, мучительными тупиками — и такая поджизнь просто тихо кончается, гаснет, её герой «просыпается» и оказывается тобой же, причём не помнит деталей сна, но помнит главное: вот сюда не соваться, вот это не пробовать, вот с этим/этой даже не начинать. И из постоянно нарастающего опыта поджизней кристаллизуется знание: с полки снимается твоя книга, пишется твоё вечное слово, в шумной праздничной толпе ты безошибочно подходишь к тому, кто тебе нужен и кому нужен ты. Все «само», да. Мы избранное, не подозревающее о черновиках. И power law в наличии, только вот сдвинуто всё очень сильно в одну сторону. Но все давно забыли, какой бывает нуль на этой шкале, так что ничего не замечают, принимают как должное.
Кроме, разумеется, некоего одного — появление героя: с детства у него смутные догадки, потом, эврика, пишет текст (вот как я сейчас), потом начинает всерьёз копать, сравнивать, расследовать. Сначала (ладно, пустим и это, ведь ожидаемо же) conspiracy theory: мы марионетки, чей-то гигантский эксперимент, нас кто-то лепит методом тыка, и пребольного тыка. Скоро это отбрасывается: глупо, ничего не объясняющая god theory, если «они» могут такое, то уж наверно могли бы узнать что им надо и без всяких экспериментов. Всё проще и страшнее: мы сами порождаем свои поджизни, бессознательно, инстинктивно, сами плодим своих бесчисленных двойников, чтобы в реальности пройти по их костям. Наше счастье на крови, мы заметаем под ковёр наши пробные смерти, ужасы, тоску, а ведь они ничуть не менее реальны чем стволовая жизнь. И вот он решает посвятить всё одной цели: crusade за честность, открыть всем глаза, заставить увидеть мир как он есть, заставить втянуть свои щупальца, перестать во всё врастать бессознательно, как грибница. Мы должны наконец взять на себя ответственность за всё. Пусть станем все хором несчастны, пусть: только тогда мы и сможем строить настоящее трудное счастье, сами, потом и кровью которые уже не забудутся, без бесплатных озарений неизвестно откуда. И, конечно, всё время боится, что он и сам — поджизнь, просто один из множества опытов на тему «чего нельзя», что вот ну сейчас, сейчас придёт ему конец, ещё минута и мир беззвучно лопнет… а «настоящий он» в этот момент вздрогнет слегка да и пойдёт себе дальше, чуть-чуть лучше защищённый от неприятных сомнений и уколов совести. Сюжетно можно на этом и закончить: да, вот так и погиб наш безвестный прозревший герой, выжать слезу на небольшой рассказец. Но интереснее пойти глубже: вот он раскапывает прошлое, пробует понять, откуда же взялась эта наша мясорубка поджизней, как мы смогли её выстроить, даже толком не осознав? От кого этот подлый дар богов?
И становится ясно, что это всего лишь натуральная мелкошаговая эволюция, начиная с простого думания, перебирания вариантов, совершенно естественного ментального моделирования окружающего мира и себя в нём. Моделирование большей частью подсознательное, вывод его всплывает как «интуиция», а сама модель и детали того что с ней было гибнут, так и неосознанные. А если осознаны — просто забываются. А любое забывание — это уже маленькая смерть! «Совсем сознательно» не получится даже без всяких поджизней, потому что у нас вообще ничего не бывает совсем сознательно, это недостижимая абстракция. И вот: мозг становится мощнее (отбор половой и просто, потом self-modification, amplification, uploading, etc), модели соответственно детальнее, самостоятельнее, мир каждой реалистичнее (да, реальность бесконечна, но её отражение в моём сознании вполне конечно, его можно скопировать и запустить параллельным потоком). Каждый разум окружается огромным и всё растущим облаком модельных миров, где идёт нескончаемая борьба под ковром, жуткие тени во тьме, и только в центре тусклая плошка «настоящего» сознания. Облака разумов начинают соприкасаться! На всех уже просто не хватает места без наслоений — так вот откуда в этих моделях появляется принципиально новое знание! То есть это уже не вполне сны, это ты так общаешься с другими разумами, трешься о них нечувствительно своими внешними оболочками, но полученное от них постепенно просачивается и в ядро: ты теперь уже знаешь их, тех что с тобой рядом, даже не сказав с ними ни слова. И знаешь лучше, глубже, провереннее, чем через любые слова.
Ух. Наше будущее, а что. И вирусы, конечно же, паразиты всякие, новые формы жизни заводятся в этих облаках, для пущего облома.
А если без фантастики: мы-то точно так же, только наши пробные поджизни — это все наши предки, миллионы мучеников отбора, кто как не они всё для нас перепробовали и завещали нам свой геном хоть-чего-то-понимания. Когда я выбираю — это всегда в огромной степени они, мои относительно удачливые прямые предки и несчастливые боковые, сгинувшие и следов не оставившие, кроме (бесплатной для меня!) интуиции куда лучше не соваться. И красивы мы не задаром и не случайно, а слезами и муками миллионов бездетных уродцев и дурнушек, никем не выбранных, не полюбленных. То же про «умны», «удачливы», «добры» — всё, всё на крови и страдании. И что теперь? Отказаться от даром доставшегося, начать с нуля, пройти лично заново весь путь — с обезьяны? с амёбы? с большого взрыва? Или достаточно построить алтарь предкам на холме, ежедневные всесожжения, головы пеплом посыпать? Выбить на камне хотя бы имена, сколько знаешь? А в пределе воскресить их всех, как Фёдоров мечтал — но ведь даже у Фёдорова «сын воскрешает отца», то есть беспотомковые тупиковые ветви в пролёте. (Ох, ну так я и знала, свелось всё к тривиальностям… Но пусть уж будет.)
И если додумывать до конца: ведь у каждого двойника бывают не только несчастья, в самой же пропащей жизни есть крупицы золотой пыли, и они тоже идут на дно вместе с отжившим своё солипсистом. Но откуда жизням быть совсем-то пропащими — так или иначе ты стартуешь с той точки, где ты сейчас, а по условиям задачи наши усилия всё-таки не зря, минимум счастья мы уже наскребли себе. И все эти разветвления счастья тоже — во тьму невозврата? Или что-то остаётся? Если копится понимание от неудач, почему не от удач тоже? Эхо хороших минут? И даже важнее это эхо, глубже след, наверно, чем от предостерегающих обломов и ожогов. Ну конечно! Ты плодишь своих клонов (и они друг друга, всё ветвится), но не случайно же, не в случайные миры, ты пробуешь именно то, что чувствуешь самым важным попробовать сейчас, ищешь что тебе нужно. Твоё облако вариантов — это твой мир, это ты и есть. Самое-самое в любви — это же узнавание, вспоминание, великое «ну конечно», как будто я была с ним/ней всегда, это родное моё, до косточки знаемое, миллионы раз мы так лежали обнявшись! Миллионами тел своих и душ. Какая-то уже психотерапия получается, натаскивание на positive thinking (и метаотбор, уже между облаками-умами, на способность к счастью, на умение раздувать его, как костёр, а не гасить страхами) — но это же и работает… и сами мы разве не?
18. ГЛУБОКОЕ БУДУЩЕЕ (ЭЛЛИ)
…А. с Машей рядом качались, сцепленные, жаркие, навсегда вместе, навсегда одно, двигались молча, долго, только вздыхали и стонали тихонько, как пели, и меня укачало. Я заснула.
…Были мы, но как будто нас много, не четверо, а человек минимум двадцать — но всё равно это мы и никто кроме. Притом без всяких раздвоений или копий. И, конечно, нелогичности никакой — во сне: ну двадцать и двадцать, а что.
И тусуемся мы все вроде бы у реки, то ли пляж, то ли травянистая излучина. Кто-то ходит, кто-то лежит, кто-то обнимается. Разговоры, музыка, Катька на ком-то прыгает… Кто-то плачет, кто-то его успокаивает — и вот от этого почему-то так светло, так пронзительно, самой хочется плакать от счастья.
«Нам пора уезжать, ты готова?» — весело говорит А. откуда-то сбоку, я оборачиваюсь и кричу «Куда?». И тут оказывается, что это в записи, что этот диалог уже был, я его правлю вот прямо сейчас, и меняю «зачем?» на «куда?», потому что «зачем» — якобы слишком понятно, чтобы спрашивать, хотя мне всё равно ничего не понятно, и уже не будет. Зато я понимаю, что это же я сама там плачу, и это меня успокаивают, Андрей прижимает, гладит плечи, а Маша обнимает коленки и смотрит снизу вверх своими жалостливо-насмешливыми глазищами.
А Катя — вижу я — выбегает в каком-то напряжённом танце, не обращая на нас внимания, лицо к солнцу, глаза зажмурены, что-то вроде лезгинки, но невероятно быстро, кажется, вот сейчас улетит. «Она тебя любит», шепчет А. «Беги к ней. Пожалуйста.» И я вскакиваю, и понимаю, да, это нужно, очень важно, и бегу за ней, но её уже нет, надо догнать, и я вбегаю на какую-то лесную дорогу с высоченными деревьями, шумит ветер, всё темнее, и вдруг уже плыву — в маленькой лодке, по очень узкой тихой речке, не шире двуспальной кровати (думаю я), ветки свешиваются над водой, а у меня нет весла, надо быстрее, но приходится плыть по течению, медленному, мучительно медленному, но сладко мучительно. И вдруг река расширяется, ударяет солнце, и я вижу — тот же берег, пляж, что и в начале, и там все мы, и может быть, даже я. И я выхожу на этот берег, успевая удивиться: разве бывают закольцованные сны, ведь это же такое головное, придуманный постмодернистский приём… думаю я, уже наполовину проснувшись. Но нет, это не возврат в начало, наоборот, это же наше глубокое будущее, прошло много лет, или даже поколений, «это вечные мы», ещё понимаю я. (Как много умещается в последнюю секунду сна!) И последнее, что вижу: Катя сидит у самой воды, скрючившись, что-то пишет, и вот поднимает голову навстречу мне, и улыбается, чуть виновато, но так хорошо, что у меня от любви что-то взрывается в груди, и я открываю глаза, толчком. Со слезами, тяжело дыша, с колотящимся сердцем. Уже светло. Первый снег. Скорее записать, пока они спят.
========
Кирилл Киннари, 2014
Шлите отзывы, идеи, истории на kirikrueker@gmail.com
License: Creative Commons Attribution (CC BY 4.0)
