7
… После обильных возлияний на природе консулы вся пирующая компания отправились в дом Гая Мария, где были поданы новые угощения и вина. Отправляясь с берега Тибра, Фимбрия распорядился было, чтобы за ним прислали носилки, но Марий посмотрел на него так, что Флавий тут же вскочил и в продолжение всего пути ни на шаг не отставал от консулов. Идти, правда, было недалеко — Марий жил почти у самых Коллинских ворот, за которыми и находилось Марсово поле.
В самый разгар вечернего застолья между Марием и Цезарем разгорелся спор.
— Мы живём не для того, чтобы есть, — говорил Марий, — но едим для то-го, чтобы жить…
От сытного ужина и вина консул раскраснелся, вспотел. Он поминутно оттягивал на груди край туники и теребил его, пытаясь хоть как-то освежить себя, этому не помогали даже два раба, стоявшие рядом с опахалами. Увидев вошедшего брата, Марий едва кивнул ему, неопределённо указывая рукой, мол, располагайся, где найдёшь место.
— Я помню войну в Испании, — продолжал он, — когда был ещё солдатом у Сципиона. Изнеженные молодые римляне с трудом переносили тяготы лагерной жизни и знать ничего не хотели, если хотя бы один день грозил быть безводным или голодным. Они думали только о кутежах, жратве, оргиях с куртизанками и безделье. В бою я видел на их лицах ужас, они боялись, что их могут обезобразить, они боялись возвращаться в Рим с увечьями и царапинами на своих женоподобных личиках, тогда как что лучше всего украшает римского воина, как не шрамы? Они же могли побеждать только сытыми. Почему Маллий, Карбон, Кассий и Цепион были разбиты кимврами и тевтонами? По той же самой причине — они родились во время кутежа и прожили жизнь в кутеже. Потому я, став консулом, и набрал в римские легионы простых римлян, которых не пугают крики и визги варваров. Потому мы, — те, кого избрал народ, народ Рима, в первую очередь думаем о делах, а потом уж о жратве, чтобы хорошо исполнять обязанности, на нас возложенные.
— И тем не менее, несмотря на изнеженность и привычку жить в роскоши, хотя я сказал бы, скорее, в достатке и удобствах, римские легионы с победами шли и идут по дорогам мира, — Цезарь был флегматичен, спокоен и абсолютно трезв. В отличие от простой, «деревенской», и зачастую грубой речи Мария, он говорил правильной латынью с изысканными, присущими только образованным людям оборотами, ничуть не повышая голоса. Это выводило Мария из себя. Оттого, что ему перечили, он то ударял кулаком о ложе, то, не в состоянии предъявить убедительных аргументов, раздражённо отмахивался:
— Всё это коровье мычанье. Мы могли бы пройти уже вдвое больше, чем Александр Великий, если бы не Опимии, Цепионы и Метеллы. Побольше бы таких, как Сатурнин и Рутилий Руф, тогда мы были бы уже в Персии.
Консул окинул глазами стены столовой, украшенные трофеями, захваченными им у амбронов, кимвров и нумидийцев, и, желая закончить спор, сказал:
— Так или иначе, аристократы больше любят кичиться статуями и бюстами своих предков да их подвигами, а не своими собственными… Разве я не более был бы достоин их имён и памяти, если бы был их потомком?.. Расскажите же, друзья, что-нибудь забавное. Я быстро устаю от таких споров.
Виночерпий до краёв наполнил его серебряный кубок. Марий выпил его одним махом, откинув голову далеко назад. Жилы вздулись на его массивной шее.
Цезарь поморщился. В Марии до сих пор жил деревенский неуч, ничего не желающий знать о хороших манерах.
Уступая просьбе Мария, за всех ответил Луций Дамассип. Свои рассказы он всегда сопровождал жестами, имитирующими того, о ком он говорил. Его искусство подражания заражало окружающих его людей безудержным хохотом. Дамассип говорил:
— Встретил я вчера Корнелия Суллу, — Луций нахохлился, изображая полноватого Суллу, надул щёки; вокруг захихикали: «Вылитый Сулла». — Знаете ли вы, друзья, что он нёс домой, возвращаясь с Лестницы перстневых мастеров?
— Что же он нёс? — заголосили все, кроме Мария и Цезаря.
— Говори же скорей, Дамассип!
— Не томи нас!
— Клянусь Юпитером Громовержцем, то, что вы сейчас услышите, покажется вам настолько невероятным, что я считаю своим долгом заблаговременно предупредить вас, чтобы вы покрепче держали свои животы, в противном случае они могут лопнуть от вашего собственного смеха.
Когда Дамассип упомянул имя Суллы, Марий лишь нахмурился, но под конец его тирады не выдержал:
— Говори же, наконец, что он нёс! — вскричал он, весь подавшись вперёд; жилы на его шее вновь вздулись, он весь побагровел.
От неожиданной перемены в настроении консула все вздрогнули. Валерий дал знак Дамассипу, чтобы тот не испытывал терпения Мария.
— Полный мешок перстней с изображением Бокха, передающего ему Югурту.
— Зачем же ему полный мешок перстней? — спросил Фимбрия, даже по прошествии дня остававшийся таким же надушенным и вылизанным до слащавого блеска. Предчувствуя убийственную шутку Дамассипа, он уже начинал похохатывать.
— Сулла собирается понадевать их абсолютно все, — Дамассип едва не кричал, как на трибуне, — на абсолютно все конечности своего тела, рыхлого и безобразного, а главную конечность, — Дамассип указал пальцем на свой пах, — выставить на Форуме на всеобщее обозрение народа!
То, что последовало за словами Дамассипа, нельзя было назвать просто взрывом хохота, это было настоящее извержение смеха. Смеялись все, даже рабы, прислуживавшие за столом. Цезарь скривился было от такой непристойности, но, не в силах удержаться, невольно прыснул так, что выронил бокальчик с вином. Сатурнин от смеха сполз с застольного ложа на пол. Его падение явилось катализатором для нового приступа хохота.
Истинной причиной такого настроения была, впрочем, вовсе не шутка Дамассипа. Марий был на вершине славы и могущества, и все это чувствовали.
Дамассип к всеобщему удовольствию продолжал, перекрикивая гогот, сотрясавший стены столовой:
— Мало того, он хочет, чтобы скульпторы изготовили его в таком виде, установили статую на Форуме и чтобы Цецилий Метелл Нумидийский первым показал пример и поцеловал его в данную конечность!
— Остановись! — сквозь слёзы смеха умолял Фимбрия. — Дай передохнуть!
Долго ещё за столом слышались пьяные непристойности в адрес Корнелия Суллы и Метелла. Цезарь, не желая участвовать в бессмысленных оскорблениях, извинился, потребовал обувь и попрощался.
Когда возбуждение улеглось, Перпенна Вентон глазами показал виночерпию, чтобы тот налил ему вина. Менандр, так звали раба, улыбаясь шутке Дамассипа, быстро наливал в кубок Вентона и нечаянно пролил вино на его тунику. Марка взбесил ухмыляющийся раб. Пьяному, ему показалось, что раб смеётся над ним. Он с силой пхнул его ногой от себя. Менандр отлетел на несколько шагов, упал, опрокидывая треногий столик с изящной амфорой-вазой. Ваза звонко разлетелась на куски, а Менандр сильно разбил себе голову. Над ним тут же навис любимец Мария Сабакон.
— Ты стал неуклюжим, Менандр, — с угрожающей улыбкой заметил он. — Придётся ночью поучить тебя проворности.
Марий, будучи вновь в хорошем расположении духа, решил не заметить своеволия гостя в своём доме, и инцидент быстро был забыт. Рабы вытерли пол, убрали осколки; Менандр встал на своё место как ни в чём не бывало, но глаза его, сверкнувшие ненавистью, и мускулы, напряжённые и подрагивающие, выдавали его желание броситься на римлянина и задушить его.
Опьяневший Перпенна в это время распалялся:
— Клянусь сестрой Марса Беллоной: ни Сулле, ни Катулу не удастся отнять военные заслуги и славу победителя великого полководца Гая Мария! Им не отнять славы побед при Секстиевых водах и в Африке! Проклятые оптиматы, проклятый Сулла! Вам не удастся осуществить ваши коварные замыслы! Мы ещё прижмём вас! Мы раздадим вашу землю солдатам Гая Мария! Да здравствуют солдаты Гая Мария! — уже орал пьяный Вентон. — Катул, вон из Рима! В изгнание!
Марка с трудом успокоили. Все тут же вспомнили, как Квинт Лутаций Катул, бывший товарищем Мария по должности в его четвёртое консульство, доказывал на поле битвы после сражения с кимврами, призвав в псредники лигурийцев, что основная заслуга в разгроме варваров принадлежит его солдатам. Да и сам Марий не решился отпраздновать триумф один. Но его многочисленные победы к тому времени настолько затмевали успех Катула, что никто из римлян, несмотря на доказательства второго консула, не верил, что не Марий сокрушил германцев.
Сейчас, за столом, Марий сделал вид, что он равнодушен к потугам двух аристократов, названных Перпенной, причислить себе победные лавры, но лесть Вентона задела нужную струнку и обильным потоком хлынула по руслу себялюбия. Он приосанился, но ответил снисходительно, будто это его совсем не занимало:
— Пусть Сулла делает всё, что ему взбредёт в голову. Свидетелем в несуществующем споре является весь Рим. Именно за моей колесницей триумфа-тора брёл с опущенной головой нумидийский царь. Что ж, придёт время, и новые битвы рассудят, кто из нас более заслуживает славы.
Разговор становился для Мария неприятным. Оглядев гостей, он остановил взгляд на безмолвном и задумчивом брате. Стал подсмеиваться над ним:
— О чём призадумался Марк Марий? Всё не может отойти от театральных кривляний?
Марк встряхнул головой, будто избавляясь от не слишком приятного сна, вздохнул:
— Жаль, брат мой, что ты не терпишь театр. В трагедиях прошлого, особенно в трагедиях Софокла, много мудрого и поучительного. Трагедии Софокла — это нечто божественное. — Потом он обратился ко всем: — А если б вы видели, как играет Эзоп… О-о-о, — протянул он, — это настоящий любимец муз.
— Мне более по душе Квинт Росций, — пьяно потягиваясь, заметил Валерий. — Он, правда, ещё молод, но его мастерство обещает ему великое будущее. Возможно, даже свободу.
— Да, — согласился с Валерием Марк Марий, — Росций талантлив, но он не грек, а в искусстве актёра греков не превзойдёт никто. Они недосягаемы. У них внутри есть нечто такое, чего нет у римлян, да и у всех италийцев, даже италийских греков.
— Греки, греки… Нечто такое… Чего нет у нас… — Гай Марий передразнил брата. — Чушь собачья! Как можно славить тех, кто покорён нами? Учиться у побеждённых и прославлять их — нет глупее предложения.
— Однако, как ты знаешь, — возразил Валерий, — в триста втором году от основания Рима Манлий Вулсон с некоторыми сенаторами отправился в Грецию именно для того, чтобы учиться у них, учить их законы.
Марий смутился, он этого не знал, но сказал:
— Это я знаю, Валерий, знаю. Но назови мне хотя бы один их закон, который был бы вписан с тех пор в наши таблицы. Я думаю так: если мы смогли победить потомков Леонида и Александра, значит, учиться у греков уже нечему. Значит, греки и слабее, и глупее нас. У кого учиться? У него, что ли? — Марий кивнул в сторону Менандра. — Чтобы в итоге я точно так же стоял перед пирующими с разбитой головой?
— Мы говорим с тобой о разном, — снова вздохнул Марк.
— Нет уж, — консул в который раз за вечер стукнул кулаком о ложе, — благодарю покорно. Такой судьбы я не желаю ни себе, ни своим детям, ни Риму, ни его народу.
Менандр прищурился: «Погоди, глупый римлянин, погоди. Ты ещё узнаешь, кто такие греки. Придёт время… Ты только погоди…»
Поздно ночью гости разошлись. Остался только Сатурнин. Менандра Сабакон увёл для экзекуции.
8
Комната для наказаний находилась в другом строении и глубоко в подвале, чтобы крики и стоны наказуемых не мешали хозяевам отдыхать или беседовать с гостями. Эта комната часто становилась последней в жизни многих рабов. Марий нет-нет, да выговаривал Сабакону за его излишнее усердие. Однажды он даже сказал: «Старый хищник, откуда в тебе столько злобы? Учти, рабы мне не даром достаются. Полегче там, с наказаниями».
Менандр не понравился Сабакону с самого начала, с первого дня, когда тот появился в доме Мария. Не было в нём покорности, внутреннего смирения и той рабской угодливости, которой насквозь был пропитан сам Сабакон. Старик чувствовал превосходство Менандра над собой, и это его бесило. Но до сих пор он не мог найти повода, чтобы сорвать на молодом греке свою злость. Сегодня такой случай представился.
— Готово? — спросил Сабакон, поглаживая лысину и наблюдая исподлобья, как раб-экзекутор приковывает Менандра к стене.
— Готово, — ответил тот, для видимости подёргав цепи.
Сабакон подошёл к Менандру, схватил за подбородок — с силой откинул его голову назад. Плюнул в лицо и проговорил, елейно улыбаясь:
— Я тебя сломаю. Ты у меня будешь визжать, как резаная свинья.
Менандр с тихой угрозой ответил:
— Может быть, и сломаешь, но согнуть — не согнёшь, собака старая.
Сабакон, брызгая слюной, закричал в ярости:
— Всыпь ему пятьдесят!
Экзекутор первым же ударом рассёк кожу на груди Менандра до крови, но грек даже не застонал, только страшно заскрипел зубами. После двадцатого удара он потерял сознание и повис на цепях. Экзекутор остановился, вопросительно посмотрев на Сабакона.
Старик снова завопил:
— Я же сказал — пятьдесят!
Экзекутор взглянул на Менандра, его тело нельзя было узнать, там было кровавое месиво. Экзекутор бросил косой взгляд на старика. От вида крови, от злости и ненависти тот трясся, как в припадке. Раб слегка тряхнул толстым кнутом и повернулся к Сабакону. Старик вдруг испугался, метнулся подальше в угол. Он знал — всего лишь одним ударом палач мог вышибить из него дух. Залопотал:
— Ты не вздумай… Не вздумай… А то я…
Экзекутор ответил спокойно:
— Пятьдесят ударов он не выдержит. А Марий не велел бить до смерти.
Сабакон плюнул в Менандра. Вытер рот. Рабу пригрозил:
— Смотри, ты можешь оказаться на его месте.
— Марий не велел, — повторил раб.
Сабакон снова плюнул и выскочил из подвала наверх. Раб аккуратно повесил кнут на крюк. Подошёл к бесчувственному Менандру, снял кандалы и захлопотал возле него, отирая кровь и промывая раны.
9
Выйдя от Мария, Фимбрия простился с друзьями и направился сначала к Целикулу, где находился его дом, но вдруг остановился, что-то пьяно пробормотал, засмеялся и оглянулся. Никого не увидев, снова засмеялся, чем-то очень довольный:
— Бедняжка Цецилия, она совсем одна. А женщине не следует быть одной. Лукулл в изгнании… Туда ему и дорога, — и Фимбрия зашагал в сторону Форума.
На одной из улиц Аргилета он остановился у большого дома, выложенного из белого камня. Оглянулся — никого. Вдалеке лаяли собаки. У дома, в цветнике, трещали сверчки. Вокруг ни звука. Ночь была тихая, необычно покойная. Звёзды на небе были так близко, казалось, руку протяни — достанешь, вот-вот упадут.
Удовлетворённо вздохнув, Фимбрия тихо отрыгнул, ещё раз оглянулся, посмотрел на второй этаж. Сквозь шторы пробивался слабый свет светильников. Флавию они были очень хорошо знакомы, он не первый раз приходил сюда. Он пьяно хохотнул: «Не спит, милая» — и тихонько постучал. Долго спустя дверь открыла молодая служанка. Пьяный, разгорячённый, Флавий и тут решил показать себя. Он грубо сгрёб девчонку в охапку. Та сквозь поцелуй тоненько запищала то ли от удовольствия, то ли от негодования. Оторвавшись от неё, но не выпуская из цепких объятий, заплетающимся языком Фимбрия спросил:
— Так это не ты, милая Цецилия?
— Нет, не я, немилый нахал, — вырываясь, ответила служанка.
Флавий тряхнул головой, будто ошибся нечаянно:
— Не ты? А кто же ты? Не морочь мне голову, Цецилия.
— Ты пьян. Убирайся, или я кликну слуг.
От такой дерзости Фимбрия почти враз отрезвел и со всего маху влепил ей пощёчину:
— Негодяйка, я научу тебя вежливости с римлянином.
Девчонка заплакала. Не громко, но так, чтобы её рыдания услышали либо оставшийся повар и его помощники, либо её подруга-соневольница, либо сама хозяйка (остальные слуги отправились вслед за хозяином в изгнание). Своего она добилась. На втором этаже послышались торопливые шаги, и женский голос спросил:
— В чём дело, Миртала? Ты меня разбудила (Цецилия врала, она ещё не ложилась).
Миртала не успела ответить, Фимбрия пьяным рывком устремился к лестнице.
— Это я, милая Цецилия, моя крошка Лукулла, Лукуллочка. Но, боюсь, что я не вовремя…
Цецилия, увидев мужчину, обрадовалась:
— Ах, наконец-то хоть один человек нашёлся, кто пожалел бедную одинокую женщину. Я всё одна да одна (она снова врала, в отсутствие супруга его место редко оставалось незанятым).
Флавий поднялся наверх. Поток жалоб резко прекратился, а вместо них послышались звуки поцелуев и томный стон, прерываемый частым дыханием. Миртала услышала: «А сынки где?» — «Я их отправила к Вальгиям. Мы одни». Миртала презрительно фыркнула: «Сейчас дверь закроется, потом откроется, и хозяйка скажет: «Миртала, никому не открывай».
Дверь наверху хлопнула, спустя минуту-две открылась, сверху нетвёрдо донеслось:
— Миртала, никому не открывай.
Девушка тихо огрызнулась:
— Сама знаю.
Она улыбнулась, потрогав пальчиками горячие губы: «А поцелуй был всё-таки хорош, хотя Флавий и грубиян».
… В доме Вальгия шумно бурлило веселье. Родители уехали за город, предоставив сына самому себе. Вальгий, чтобы блеснуть перед компанией, приказал обтянуть стены лучшей материей приятного глазу цвета, а ложа устлать атласом. Слуги накрыли стол пурпурным отрезом и заранее изготовили несколько дубовых венков. Стол был заставлен разной едой и винами.
Сейчас пирующие юнцы состязались в сочинении и декламации стихотворений. Марк Антоний, стоя на нетвёрдых ногах, с венком на голове, декламировал, читая с восковых дощечек:
Эй! Наливайте полнее все чаши вином ароматным!
Сам Дионис шлёт его вам сегодня. Не вздумайте гневить
Бога весёлого хмурым отказом во время застолья.
Лиру настройте скорей и вручите аэдам искусным…
Толстый Вальгий пьяным мальчишески петушиным голосом закричал:
— У нас нет аэдов! Где наш певец! Позовите сюда аэда!
На Вальгия зашикали. Антоний продолжал:
Дев призовите прекрасных и Эрота с ними (все: — О-о-о!). Поможет
Сладить он с ними сидящим и пьющим. Покровы
Сейчас ни на ком не уместны. Скорей обнажайтесь!
Тело друг другу намажьте елеем, амброзией Зевса!..
Последние два стиха вызвали ликование, Вальгий едва не стал раздеваться тут же — смазливая куртизанка со смехом удержала его от такого шага. Он принялся хвалить Антония и у каждого добивался похвалы. Потом хотел встать — не смог. Упал на ложе, чуть не придавив собой хохочущую деви-цу.
Красс, красный, как рак, весёлый, разгорячённый, почти счастливый от присутствия друзей, куртизанок, вина, невиданной роскоши, только кивал большой квадратной головой на крепкой шее и улыбался, то целуя полу-обнажённую гетеру, то, выпив с ней вина, поглаживая и лаская её податливое, чувственное молодое тело.
Увидев, как Вальгий плюхнулся на лектику, старший Антоний, Марк, хохотал до икоты.
Братья Лукуллы, красавцы Луций и Марк, вначале были сдержанными и скованными, — царящая атмосфера, присутствие полуголых девиц напоминали им о слухах, ходивших по Риму об их собственной матери. Но вино, смех, веселье, ласки гетер постепенно и их захватили в свой водоворот.
Все были потные, лоснящиеся, одуревшие от вина и всеобщей болтовни ни о чём.
Под утро, или уже утром, этого никто не помнил, кто-то из них в пылу оргии швырнул маленькую бутылочку из оникса в открытое окно. С улицы послышался звон разбитого стекла. Все захлопали в ладоши. Вальгий кое-как встал на ноги — гетера поддерживала его обнажённой ножкой, уперев ему в спину — махая руками, крикнул:
— Оказывается, мы недостаточно учтивы к Вакху-Дионису! Мы непростительно трезвы! Эй, виночерпии-и-и, вина всем! — и снова рухнул на ложе.
Два раба быстро наполнили кубки вином. Выпив чашу, Антоний в полубезумии закричал:
— Вношу на рассмотрение досточтимого сената законо… (икнул)… проект: постановить всем отправиться к Тибру в ук… (снова икнул)… ромное местечко и освежить свои головы и тела, дабы достойно приступить к продолжению пира! Тот, кто от… кажется, должен заплатить штраф в э-э-э… не знаю, сколько денариев!
— Принимается закон Антония!
— Эй, там! — Вальгий, едва попадая рука об руку, хлопнул в ладоши; (на-клонившемуся рабу): — Мы отправляемся к Тибру, ниже Марсова поля. Привезёте туда вино и… (помахал в воздухе ладонью) остальной дом.
Подождав, пока распутницы наденут свои туники (столы им были запрещены), все гурьбой повалили к выходу. Первыми из дома вывалились Красс, Луций Лукулл и Марк Антоний. Но, едва выбежав, они, сбивая с ног остальных, снова вбежали внутрь.
— Что там такое?! — ещё больше петушился опухший от вина и бессонной ночи Вальгий.
— Цензор! — шёпотом закричал Антоний, испуганно водя чёрными глазами.
— Ну, держись, — пробормотал Марк Лукулл.
— Друзья! — крикнул Вальгий, закрыв дверь. — Если наказание неминуемо, нужно подготовиться к нему как следует!
Его предложение снова всех развеселило.
— К столу! — воскликнул Вальгий, театрально протягивая руку ко второму этажу. — Вино — наш враг! Уничтожим его!
И вся компания, одуревшая от опьянения, ничего не соображая, спотыкаясь друг о друга и переползая через ступеньки, кое-как взобралась на второй этаж…
10
Едва ночное небо начало сереть, звёзды гаснуть, а темнота в больших окнах роскошной спальни Корнелия Суллы растворяться, как он открыл глаза. Сулла долго потянулся, широко зевнул. Сладкая истома охватила его невыразительное, с дряблеющей кожей тело, в котором всё же угадывалась большая сила. Он был бы рад ещё понежиться в постели, — вчерашняя праздничная пирушка с друзьями, затянувшаяся до поздней ночи, требовала этого, — но с поры войн с германцами он заставлял себя избавляться от подобных слабостей.
Клелия, супруга его третьего брака, на которой Сулла женился совсем недавно, сладко спала. Её белое, как мрамор, тело, прикрытое лёгким одеялом, в предрассветном полумраке сливалось с белоснежной простынёй и подушками, и только густые длинные чёрные волосы, обрамляющие её не очень красивое, размякшее от сна лицо, выделялись тёмным бесформенным пятном.
Осторожно, чтобы не будить супругу, Сулла вышел в гостиную, заставленную вдоль стен дорогими вазами и статуэтками. Здесь, среди мрамора и серебра, его уже ждал молодой любимец-раб Хрисогон; Корнелий купил его недавно и сразу же обнаружил в нём качества, присущие и ему самому: проницательность и наблюдательность. Он приблизил Хрисогона к себе, и тот всюду сопровождал Суллу.
— Ну, что ждёт нас сегодня? — Сулла задал свой традиционный вопрос.
Хрисогон ухмыльнулся и, поливая на руки Корнелию из серебряного кувшина, отвечал без подобострастия и лести:
— Как всегда — счастье и удача.
— Ну-ну, — умываясь, возразил Сулла, довольный, однако, ответом. — Нельзя быть таким самоуверенным. Всё, что случится, известно только богам, а нам остаётся только предполагать и уповать. Хотя, конечно же, ты прав, я желаю себе именно счастья и удачи.
— И до сих пор они сопутствуют тебе.
Сулла взял из его рук полотенце, энергично стал вытираться. Через полотенце снова возразил:
— Да, но я никогда не знаю об этом заранее… А что цирюльник, здесь уже?
— Да, ждёт внизу.
— Так зови скорей, с моим лицом ему придётся повозиться.
Хрисогон отправился за цирюльником. Сулла провёл рукой по бугристой щеке и огорчённо покачал головой. «Любила ли бы меня прекрасная Никопола так, как любила в дни моей молодости, если бы увидела меня сейчас?» — подумал он.
Дом, в котором Сулла жил с женой и мачехой, имущество и состояние достались ему в наследство от умершей не так давно богатой и известной всему Риму куртизанки Никополы. Многие, очень многие богатые и именитые римляне тщетно добивались её расположения, но вот смотри ж ты, Никопола почему-то отдала своё предпочтение ему, сыну обедневшего патриция, прозябавшему в нижних комнатах чужого убогого дома за семьсот пятьдесят денариев. Однажды Сулла спросил Никополу, почему среди прочих поклонников выше всех она ставит именно его. Куртизанка рассмеялась и ответила, что это одна из тех загадок, которые мужчины должны разгадывать сами.
Когда Никопола, в расцвете лет, умирала, Сулла плакал, и слёзы его были искренни. На похоронах матери он уже не плакал, сердце его окаменело. Загадку Никополы он так и не разгадал.
— Молодость? — спросил он задумчиво, стоя посреди просторной гостиной. — Может быть.
Когда цирюльник принялся за работу, Сулла пошутил:
— Эх, если бы ты мог сбрить не только щетину, но и убрать неровности на моём лице, тогда у меня одной причиной быть недовольным собой было бы меньше, и мои дела, возможно, пошли бы по-другому. К сожалению, люди склонны видеть настоящий ум только за внешней красотой.
— Говорят, что в Египте есть люди, которым подвластно и это, — с пониманием ответил цирюльник, осторожно сбривая щетину с красноватых прыщей на щёках Суллы.
— Если бы в мире не существовал Рим, я не видел бы между собой и Египтом никаких преград. Но, видишь ли, дружок, я пленник Вечного города, и пока мы не поменяемся с ним ролями, я прикован к нему крепкой цепью. А пригласить египтян сюда я не могу. Разве послушают они пленника?
В гостиную вновь вошёл Хрисогон.
— О Сулла, тебя просит выслушать один (покосился на цирюльника)… человек.
— Так рано? Что ему нужно? Чего он хочет? — Сулла метнул в сторону Хрисогона голубые глаза; он не любил интриг.
— Говорит, что это касается только тебя.
— На шутника или пустомелю не похож?
— Вряд ли. Он… избит.
Сулла заметил, как Хрисогон запнулся и снова покосился на цирюльника. Он понял, что верный слуга предупреждает его о том, что визитёра никто не должен видеть.
— Проведи его в малую комнату.
Цирюльник уже заканчивал работу. Сулла расплатился с ним, и тот удалился.
Перед Корнелием предстал крепко сложенный темноволосый атлет. Лицо его сплошь покрывали кровавые полосы. Одежда хотя и закрывала грудь и спину, по багровым рубцам на шее Сулла догадался, что он весь исполосован кнутом и что он — раб.
Незнакомец выдержал цепкий, проницательный взгляд римлянина и глаза не опустил.
— Кто ты? — спросил Сулла.
— Раб Мария.
— Ты провинился?
— Нет.
— Раба не наказывают ни за что.
Раб ничего не ответил.
— Как твоё имя?
— Менандр.
— Уж не воскресший ли ты племянник Алексида? — захохотал Сулла, до-вольный своей шуткой, но, заметив, что раб и теперь остался безучастным, быстро принял прежнее выражение и недовольно сказал: — Не слишком ты разговорчив, а, между тем, мне сказали, что ты просил, чтобы я тебя выслушал. Говори, но предупреждаю — я не даю убежища беглым рабам, и если ты потревожил меня по пустяку, я закую тебя в кандалы, отправлю обратно и скажу, что ты сбежал.
— О Сулла, если в тебе есть гордость и достоинство, значит, то, что я скажу, не покажется тебе пустяком.
Корнелий удивлённо вскинул бесцветные брови:
— Так-так, раб что-то заговорил о гордости и достоинстве? Впрочем, грекам это простительно. Ладно, послушаем.
Менандр рассказал всё, что слышал за столом у Гая Мария, и немного приврал от себя, чтобы наверняка вызвать ярость Суллы, но тот, внимательно выслушав и ни разу не перебив, расхохотался снова:
— А мысль Дамассипа недурна, действительно недурна. Я люблю хорошую шутку, а его шутки — особенно, и, может быть, даже последую его совету. Только первым, кто будет подавать Риму пример, будет сам Дамассип.
То, как были сказаны эти слова, превзошло все ожидания Менандра, смех Суллы оказался страшнее, чем если бы он пришёл в ярость. Менандр попал в самую точку.
Сулла продолжал:
— Скажи-ка мне, Менандр, вот что: почему ты решил прийти ко мне и рассказать всё это? Не потому ли, что тебя наказали?
Сулла подошёл близко к рабу, с любопытством рассматривал страшные рубцы.
— Позволь мне оставить причину моего прихода моей собственностью.
Сулла взглянул Менандру прямо в глаза:
— Гм, хорошо. Что же ты хочешь получить от меня взамен?
— То, о чём мечтаю с тех пор, как стал рабом.
Сулла недобро усмехнулся:
— Свободу? Слишком дорогая плата за такое сообщение. Об этом я узнал бы и сам.
— Будут и другие.
— Я не могу дать тебе свободу, — отходя, ответил Корнелий после короткого раздумья. — Я не твой хозяин.
— Быть может, ты сможешь сделать это потом, когда станешь хозяином всего Рима? — осторожно спросил Менандр.
Сулла приятно изумился:
— Ты веришь в это?
— Я знаю это.
Сулла захлопал в ладоши:
— Прекрасно! Прекрасно! Это хороший знак, Хрисогон, коль мне с утра пророчат победу. Хорошо, Менандр, — на этот раз Менандр съёжился под ледяным взглядом Суллы, — я могу быть благодарным со всеми, даже с рабами, если они радеют за меня. Возвращайся к консулу, а когда сочтёшь нужным, приходи ко мне. Но запомни, если тебя заметят выходящим из моего дома или входящим в него и схватят, я не смогу помочь тебе ничем.
— Понимаю, о Сулла, — раб понимающе едва заметно улыбнулся. — Меня никто не увидит.
— Вот и хорошо. Хрисогон, впускай его ко мне в любое время дня и ночи.
Когда раб был уже у двери, Сулла остановил его, приказал Хрисогону подать ему пергамен и перо и принялся что-то писать. Менандр, догадываясь, с замирающим сердцем следил за Суллой. Поставив свою подпись, Сулла показал ему развёрнутый документ.
— Это твоя вольная… на тот случай, если я стану хозяином всего Рима. Во что ты так похвально веришь. Зная о существовании этой вольной, ты можешь не считать себя рабом, но разведчиком, соглядатаем. Понимаешь?
— О, да, хорошо понимаю. С этого момента ты можешь считать меня своими глазами и ушами в доме консула. В моей верности ты не ошибёшься никогда.
Когда Менандр ушёл, Сулла почесал свою русую голову:
— Интересно, если я раздам вольные хотя бы по одному рабу в каждом доме, что из этого выйдет?
— Весь Рим будет у тебя на ладони, — угодливо улыбнулся Хрисогон.
— Да? Ты думаешь? — с интересом спросил Сулла.
— Уверен.
Сулла прошёл к столу и снова принялся что-то писать. Затем подал Хрисогону такое же освобождение. Повелительно приказал:
— Тогда займись этим. Но будь осторожен.
— А когда я был неосторожным? — усмехнулся Хрисогон.
Сулла плотно позавтракал, вышел из дома и направился к Форуму. По дороге к Гостилиевой курии он встретил Юния Силана, цензора Рима. Корнелий поздоровался первым, отдавая дань почтения и уважения человеку, занимавшему одну из высших должностей в республике.
Юний, чей род был таким же знатным и древним, как и роды Юлиев, Корнелиев или Аврелиев, коротко, но с должным уважением ответил на приветствие. Он уже собирался о чём-то спросить, но вдруг знаком остановил Суллу и остановился сам, прислушиваясь к пьяным крикам шумной компании, доносившимся из какого-то близлежащего дома.
Юний был спокойным и незлобивым человеком. Ему было всего за пятьдесят, но он уже поседел, располнел («Полнее меня» — подумал Сулла), стал медлительным. Его дряблое лицо покрылось трещинами морщин, щёки обвисали, оттягивая уголки маленького пухлого рта книзу. Серые, чуть на-выкате глаза смотрели со старческой меланхолией и печалью. Но очень многих вид цензора вводил в заблуждение.
Сулла остановился чуть впереди Юния, с любопытством ожидая, что тот предпримет. Юний на слух старался определить, из чьего дома доносились крики и смех пьяного буйства. Вскоре это выяснилось само собой: из окна пятого от него дома вылетела маленькая бутылочка и, звякнув о вымощенную булыжником мостовую, со стеклянным треском разлетелась на мелкие осколки. Юний стоял не двигаясь. Через несколько минут из дома начала вываливаться пьяная компания семнадцатилетних подростков.
— Приятная когорта, — пробормотал Юний. — Лукуллы, никогда бы не подумал… Антоний, Красс… Так, и Вальгий кричит… Кто там ещё? — Юний едва шевелил маленькими губами.
Он посмотрел на Суллу, слегка взял его под локоть и, не обращая более внимания на пьянствующих, заговорил тонким голосом, характерным для склонных к полноте людей:
— Я никогда не спускал с рук нарушителям закона ни одного противозакония. За те полгода, что я занимаю должность цензора, немало римлян и особенно римлянок вынуждены были собрать свои пожитки и убраться из Рима в другие города. Но, поди уследи за всеми. Богатство и роскошь развращают Рим. Нравы портятся. Скажи-ка мне, любезный Корнелий, что происходит с нашими молодыми людьми? Откуда в них эта страсть к не имеющим границ удовольствиям и оргиям? Ещё лет двадцать-двадцать пять назад ничего подобного нельзя было увидеть.
«Как бы не так, — подумал Сулла, — уже почти сто лет назад Катон Цензор одним из первых заговорил об этом. После Метелла Македонского и Муммия Ахейского греки мстят нам по-своему. Мы победили их оружием и доблестью, а они нас — роскошью. И случилось всё это не двадцать лет назад».
Сулла, покраснев, смутился. Ему стало неловко перед строгим стариком, ведь он и сам вчера с друзьями выпил не один конгий вина. Он и сейчас ещё был слегка не в себе. Корнелий отвечал уклончиво, так, чтобы свернуть на другую дорожку-тему:
— Мне кажется, почтенный Юний…
— Ах, перестань, Корнелий, — Юний махнул пухлой рукой. Нетерпеливо, но мягко пресёк официальный тон Суллы: — Мы же не в магистратуре.
Сулла улыбнулся.
— Мне кажется, Юний, что на твой вопрос можно ответить двояко, точно так, как ответил Сократ Федру по поводу, кажется, любви.
Юний вопросительно поднял брови, но его глаза, казалось, говорили: «Корнелий, я и сам всё прекрасно знаю. Я знаю и то, что ты ответишь. Я только хочу, чтобы кто-нибудь успокоил нас, стариков, в том, что мы во всём поступаем, как должно».
Они неторопясь шли по широкой улице, спускаясь от Оппия к римскому кремлю и Форуму. Солнце уже встало, но прохожие встречались редко. В этом квартале аристократы любили поспать подольше.
— Видишь ли, Юний, на твой вопрос действительно можно ответить двояко. Что бы сказал каждый из нас о каком-либо городе, если бы днём и ночью он видел только серьёзные и озабоченные лица? Мы могли бы сказать, что в этом городе не всё благополучно. И наоборот, если половина жителей веселится, это значит, что город благополучен и процветает. Это значит, что есть повод для веселья.
— А во втором случае? — голос Юния располагал к беседе, он почти усыплял. Цензор слушал Суллу, слегка наклонившись к нему, как бы боясь пропустить хотя бы слово.
— А во втором случае ответ может быть таким: римляне всегда чурались роскоши, изнеженности и беспутства. И если подобные явления, — Сулла указал назад свободной рукой, — имеют место, и даже среди молодых людей, следовательно, нравы жителей подвержены какому-то недугу.
— Вот-вот-вот, — согласился Юний, — именно недугу. Должен тебе сказать, Корнелий, что должность цензора не такая уж и лёгкая, как кажется многим. В руках чересчур горячего и не чистого душой человека она может оказаться орудием для неблаговидных целей.
— Например, если допустить избрание Мария цензором, — брякнул Сулла.
Юний остановился. Пристально посмотрел на Суллу. Спустя минуту ответил:
— Да, в этом случае можно быть уверенным, что списки трёхсот сенаторов будут пересмотрены, и тогда никто не сможет поручиться, что большинство в сенате не получат плебеи, которые в первую очередь склонны к порокам, свидетелями одного из которых мы только что с тобой были, и неблаговидным деяниям.
— Таким, как деяния Сатурнина.
— Прекрасно, — Юний выпрямился, его глаза сияли от удовольствия. — А как бы ты, — он сильно ткнул Корнелия в грудь пальцем, — поступал, если бы был цензором?
Сулла насторожился. Юний был одним из тех, кто советовал ему выдвигать свою кандидатуру сразу на должность претора, минуя эдилитет. Его дразнить ни в коем случае нельзя.
— О-о, — протянул Сулла, и его глаза сверкнули металлом. — Здесь много путей к тому, чтобы держать в узде беспутников, и каждый из них весьма действен. Первое: казна всегда нуждается в деньгах…
— Штраф, — резюмировал Юний.
— Второе: из Рима дорог выходит очень много…
— Изгнание, — снова сделал вывод Юний и терпеливо стал ждать третьего ответа.
— И третье, — Сулла вздохнул, мол, что поделаешь, — вытекает из второго — высвобождается имущество…
— Конфискация.
— Впрочем, — Сулла улыбнулся, — я не цензор и даже не эдил, — а сам подумал: «Если гружёная телега покатилась под гору, её уже не остановишь. Нужно думать только о том, чтобы она не перевернулась».
— Одним словом, как я тебя понял, будь ты цензором, ты бы применял строгие и решительные меры, невзирая на личности?
— Конечно.
— Даже если бы это был кто-нибудь из твоих друзей?
— Разумеется.
Улыбка постепенно сошла с лица Юния. Когда они подходили к курии, в его голосе звучали отнюдь не мягкие нотки:
— Приятно услышать дельный и толковый совет. Ведь закон — прежде все-го, не так ли?
— Конечно, — с готовностью подтвердил Сулла.
У входа в курию они остановились. Юний сказал, как бы размышляя вслух:
— Я думаю, ты будешь прекрасным претором, а для того, чтобы ты был избран, голоса мы найдём… Не волнуйся напрасно, дорогой Корнелий. Эдилитет не для тебя.
После этого они вошли внутрь и поднялись на приличествующие им места.
