DÉJÀ VU

Если мне надлежит вновь придти этот мир сокровенный,
В свой задумчивый город, как в заброшенный старый эскиз,
Я кровинкой вольюсь в узловатые, взбухшие вены,
И дробинкой дождя я озвучу оконный карниз

Но когда окунусь с головой в этот сумрак незрячий,
И забытый мотив, словно жилка, забьется в виске,
неужели не сдавит мне горло удавкой кусачей —
стародавняя боль, что, как соль, растворилась в зрачке?

Но когда я привыкну к постылой, потрепанной роли
Безучастного путника, что появился из тьмы,
Неужели не вскрикну от нежности, счастья и боли,
Увидав отчий дом, начиненный чужими людьми?

Неужели пройду я бездумною восковой куклой,
Ничего не услышав, ничего не увидев окрест,
Вот хотя бы по улице этой, горбатой и тусклой,
Где беззубый фонарь, освещает кургузый подъезд…

Может быть, на мгновенье очнувшийся вскинется разум,
И раскрасится мир, вспыхнут окна, согреется дом…
Но взовьется зима, ослепит, словно сжиженным газом,
Черно-белой пургой. И опять все пойдет чередом.

Так случалось не раз, в средоточии буден кромешных —
Угловатый разряд полыхнет, будто блик на стекле.
Ничего, все пройдет. Это — время, дурной пересмешник.
Все пойдет чередом. Ничего не увидишь во мгле.

Не забыть и не вспомнить тревожные блики нагие.
Ни принять, ни отринуть дразнящие с ними родство.
И, наверное, мир сотворен был глухой ностальгией:
Просто вспомнил Господь — искрой памяти — Мир до Него…