Дарагановка

Ветер гнул камыши к самой воде. Камышам не хотелось окунаться в ледяную воду Миусского лимана, и они сопротивлялись, как могли. Но ветер был сильней и снова давал почувствовать свою волю. И тогда камыши шелестели. В их шелесте слышалась обида и боль. Боль по пропавшему лету и тёплому солнцу. Боль по крику птиц и всплескам огромных сазанов, теперь мирно ушедших на зимовку в коряжник. Низкие тяжелые тучи, с интересом, смотрели за играми ветра. Лиман был пуст. Лишь пара взбалмошных чаек кружилась над серыми волнами. Их крик прорывался сквозь вой ветра, создавая мелодию тоски. Страшной ноябрьской тоски.

Сергей Юрьевич Поляков сидел и курил, глядя в окно своего кабинета на лиман. В белой чашке, с видами Петербурга, давно остыл чай. Рыжая, сытая кошка дрыхла под засохшим фикусом, морща во сне нос от едкого табачного дыма бесчисленных сигарет. В кармане белого халата пискнул разрядившийся телефон. Незажженный свет и табачный дым создавали картину истинного мира. Мира последней предсмертной тоски. Мира такого, какой он есть на самом деле. Хотелось достать из сейфа, подаренную месяц назад, бутылку коньяка, выжрать её и загнать себе в вену пару кубов воздуха. Что бы взорвавшиеся сосуды мозга выпустили на волю душу из плена тела. Нда, суицидальные наклонности. Надо бы к психиатру. К Сергею Юрьевичу Полякову. Он рассмеялся, представив — как сам себя обследует и назначает аминазин. Но смех быстро утонул в вязком тумане тоски, ставшей хозяйкой его кабинета.

На столе лежали документы по финансированию больницы. Совсем не хотелось ими заниматься. Это продолжалось из года в год. Сытые наглые рыла чиновников, вкрадчивые голоса – « Ну Вы же понимаете… Финансирование недостаточно. Надо как то изыскивать резервы» Им было абсолютно плевать на рушащиеся стены и на то, что булку хлеба приходилось делить на двадцать больных. Только церковь и спасала. Батюшка привозил продукты и одежду, что жертвовали сердобольные прихожане. За счет этого и жили. Неопасных тихих психов спихнули родственникам, кто — то умер от « весёлой» больничной жизни. Но прибывали новые. И надо было как – то размещать и кормить поступивших больных людей.

Он был врачом по призванию. Из семьи потомственных интеллигентов, с вывернутыми по нынешним временам, понятиями о чести и совести. Поляков скорее бы разбил свою рано поседевшую голову о бетонную стену, чем взял бы деньги от « идущих в закос» бандитов. Хоть суммы предлагались и нереально огромные. Да он брал. Брал деньги у родителей призывников, не желавших, что бы их дети шли под пули во имя интересов правящей клики. Но часть этих денег он тратил на еду для больных. Жена, смотревшая « Берегись автомобиля» переводила взгляд с экрана на мужа. Потом тихо сказала « Я думала такой придурок, как ты – на свете один». Сергей опять рассмеялся, вспомнив её слова. Он — врач. Врач психиатрического стационара, в народе именуемого Дарагановкой. Так называлась деревня, возле которой стояла больница. Сколько вытерпели насмешек и издевательств её жители, когда называли в городе место своего проживания. Бедные люди, он снова хмыкнул. Кошка недовольно мяукнула во сне. Он потянулся к папке с документами и тут раздался стук в дверь.

В кабинет, распространяя волны перегара от паршивого самогона, ввалился санитар Палыч. Невысокий плотный мужичок, с улыбкой, от которой психи вжимались в стены и начали подвывать от ужаса. По больнице ходили слухи, что когда бешеная собака увидела Палыча, она взвизгнула и бросилась прочь. Всё может быть. Глядя в мутный омут глаз санитара. Поляков верил этим рассказам. Рядом с этим человеком становилось как то не по себе. Он, с огромным удовольствием, уволил бы этого алкаша, но кто пойдет работать за жалкие гроши в больницу, в которой уже и украсть было нечего. Палыч вытащил из кармана пачку вонючей « Примы», закурил и прохрипел сквозь кашель –

— Слышь, Юрьич, там это… « комиссар» из семнадцатой к тебе просится. Я его приложил слегка, он юшку утер и по новой. Может его на «сульфу» посадить? Или просто отхренячить со всей пролетарской ненавистью? Он уже двое суток от жратвы отказывается. Сдохнет, гад – тебе ж отписываться. Как, почему… Ну, на « вязку» его али побеседуешь с другом Будённого?

Палыч заржал, скаля коричневые от никотина кривые зубы. Полякова, брезгливо передёрнуло. Он холодно сказал « Постарайтесь не бить больных! Это, в конце концов – не по человечески! А с Чеботарёвым я побеседую. Свободны». Санитар вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. В коридоре был слышен грязный зоновский мат. « Тоже мне нашёл человека!» прорывалось сквозь отвратительную симфонию мата. Сергей сжал в кулак побелевшие от ненависти пальцы. С каким удовольствием он бы утопил этого скота в лимане! Хоть миусские раки получили бы пользу от этой никчёмной жизни.

Доктор Поляков шел через, засыпанный жёлтыми листьями, двор в соседний корпус. Несколько больных ходили по двору, глядя безумными глазами на окружающий безумный мир. Тихонова, неопрятная женщина со всклоченными волосами, водила рукой по воздуху. Она сошла с ума, когда пьяный водитель сбил её собаку. Последнюю радость женщины, потерявшей пять лет назад в авиакатастрофе семью. У Сергея кольнуло сердце. Он так и не научился равнодушно относиться к чужому горю. Молодой парень, пуская слюни, дергал за ветку жердели и кричал « джек-пот!». Этот сошёл с ума, когда проиграл свою квартиру и оказался с больной матерью на улице. Безумно красивая Величко шептала горячечным шёпотом –« Мой… мой.. мой. Сука!! В ад! В ад!» её привезли по приговору суда. Из ревности нанесла сопернице тридцать ножевых ударов. Похоже у неё опять срыв. Поляков позвал медсестру и та кинулась за санитарами. А на ковре из опавшей листвы кружились в вальсе двое. Он, высокий, стройный с седой головой, в грязном больничном халате… Она в китайском пуховике, накинутом поверх белого халата. Это была настолько странная картина, что из — за свинцовых туч выглянуло солнце. Оно осветило лицо седого музыканта, в его глазах таяло безумие и зарождался огонек чего- то нового… светлого. Поляков улыбнулся танцующим и, выкинув окурок, открыл дверь корпуса.

В лицо шибанул запах каши, сваренной из прогорклой крупы. В открытую дверь кухни было видно, как толстая повариха Зина насыпает в домашнюю кастрюлю из общей. Она испуганно ойкнула, но Поляков устало махнул рукой и пошел дальше. Нищенская зарплата, если не дать воровать по мелочам, весь персонал разбежится. Он шел по темному, сырому коридору второго корпуса. Стены щедро тронутые плесенью, сквозняк из сгнивших окон, трещины в перекрытиях, сквозь которые было видно ржавую арматуру. Скоро здесь всё завалится. Ну и пусть. Может, построят новую больницу. Хотя… Поляков выругался сквозь зубы. От наших властей дождешься. Вот и дверь с номером семнадцать. Сергей отодвинул засов и потянул ручку.

Чеботарёв сидел, скрестив ноги по-турецки, на продавленной койке. Он смотрел сквозь решётку окна на дерущихся за кусок плесневелого хлеба ворон. Не оборачиваясь, он сказал тихим голосом –

— Завидую я им, доктор. Всё просто и понятно. Не то, что у нас. Спасибо –что пришли. Этот скот Палыч всё же передал Вам мою просьбу. Садитесь, доктор. Поговорим. У Вас добрые и умные глаза. Вы должны знать правду обо мне.

Знаю – звучит дико и нереально. Но я, правда, комиссар полка имени товарища Либкнехта, Красной Армии. Не спешите писать диагноз в историю болезни. Дайте выговориться. А там решайте. Просто – сегодня я исчезну. Из этой больницы, из этого времени. Я вернусь к себе и попробую исправить то, что натворил. Не знаю как начать… Давайте по порядку. Я буду говорить, а вы спросите, если что будет непонятным.

Родился я в 89-м… Тыща восемьсот, ежу понятно. С четырнадцати лет работать пошел. Целых двенадцать рублей в месяц получал. Да по двенадцать часов в день за них работал. Света белого не видел. Кругом чад, гарь, станки вертятся. Зевнешь – и калека. Сунут в зубы сто рублей разовой помощи, и иди куда хочешь. Редко кто у нас в цеху до пятидесяти доживал. Да разве жизнь это была? Смену отпашешь, с проходной вышел и куда? Понятно – в кабак. Спасибо батюшке – царю за дешевую водку. А там глаза зальешь и уже на нищету барака, где жил, не так обидно смотреть.

Потом в армию призвали. Угличский полк. Один из лучших. Половину зубов мне там офицеры да унтера повыбивали. Науку воинскую в меня кулаками вбивали. Потом война началась. Мы так и не поняли — за что мы кровь лили. Только воевать, доктор, всё одно лучше, чем на хозяина загинаться за гроши. Пусть кормили раз в три дня, пусть на винтовку пять патронов всего. Воевал я справно. Труса не праздновал, руки крепкие были. « Георгия» заработал за взятие крепости Осовец. В унтер-офицеры выбился. В Брусиловском прорыве участие принимал. Когда нашего ротного, штабс-капитана Иверова, убило – я роту в атаку повел. Взяли мы позиции австрияков. Тут меня снарядом и накрыло. Долго я в госпитале валялся. Соседом по палате большевик оказался. По ночам мы с ним речи вели. В общем, вступил я в партию. Решил — нельзя так больше жить. Надо биться не за дядю с кошельком, а за себя да своих братьев. Думал – завоюем жизнь себе справедливую.

А там и революция грянула. Да не захотели « бывшие» Родину терять. За оружие взялись, у кого честь офицерская осталась. Брат на брата пошёл. Меня партия на войну комиссаром полка послала. Насмотрелся я всякого. Не дай Вам Бог, доктор, видеть всё это. Люди зверями стали. Что с нашей стороны, что с их. Ладно, про это Вы и сами знаете. Книжки то читаете.

А теперь к главному. Выбили мы деникинцев из одного южного городка. Бой серьезным был. Ребята все силы отдали. Ну взяли городок и гульнули… по полной. С грабежами, расстрелами, изнасилованиями. У них там храм над обрывом стоял. Священника с обрыва и скинули. Он головой о камни прибрежные рухнул. Вода в море красной стала. А в церкви попойка началась. Я пьяный в алтаре уснул.

Среди ночи рука невидимая меня за шкирку взяла. Подняла. Нету церкви вокруг! Я в кабинете на Лубянке. Приходилось мне в ЧК бывать, узнал я этот кабинет. А вместо товарища Петерса в кабинете старик сидит. Присмотрелся я и обмер. Это святой с иконы из той церкви, где мы разгул правили. Одежда длинная, борода седая, глаза печальные. Долго он, молча, на меня смотрел. Потом говорит « Что ж ты человек делаешь? Что ж душа твоя молчит, не кричит от ужаса, тобой творимого?»… Я ему говорю – « Всё новое рождается в крови и муках. Мы лучшую жизнь строим!» А он улыбнулся горько и сказал –« Прости Господи его, ибо не ведает он, что творит. Увидишь ты жизнь, за которую щедро кровь льёшь да от Бога отказался». Ладонь мне на лоб положил, свет на миг померк.

Стою я посреди улицы, кругом иномарки крутые носятся. Толпа по своим делам спешит, одеты все хороши – а лица злые. Магазины витринами светятся. Нищие милостыню просят. От кабаков возле моря шум гулянки идёт. Это тот городок приморский, что мы штурмом взяли. Теперь большой город. А по радио уличному говорят « Сегодня пятого августа две тысячи десятого года президент России…» я сознание потерял.

В общем, с бродягами я сошелся. А куда идти без документов, без денег? Жил с ними два месяца, язык освоил современный. Радио слушал, газеты читал. Бомжи меня кормили. По мелочам приходилось подворовывать. До первой проверки документов. Я в « обезьяннике» месяц тарахтел, пока меня менты проверяли. Я врать не стал – всё им рассказал. Результат – я в психушке. Ваш пациент, доктор. Спасибо студенту, что по ночам у вас тут дежурит. Сколько он мне книг по истории перетаскал. И выпускал ночью телевизор посмотреть. Вы уж его не ругайте. Понял я, доктор, что за жизнь мы построили. Ничего хорошего на крови не сделаешь. По любому.

А прошлой ночью я опять, в том кабинете, у святого оказался. Спросил он меня –« Видел ты своё светлое будущее? Понял ли ты- за что душу свою сгубил?» Я лишь молча головой кивнул. Он наказал готовиться мне к возвращению. Сегодня я вернусь. Такие вот дела, доктор…

… Поляков открыл рот, собираясь что то сказать. Но тут, в сгустившихся сумерках, вдруг растаяла стена больницы. По глазам больно ударило яркое солнце. Бесконечное поле и развилка трех дорог. У развилки стоял, опираясь на посох, крепкий высокий старик с пронзительным взглядом. Он поманил Чеботарёва рукой. « Выбирай дорогу, комиссар». Левая дорога вела к городу, над которым билось на ветру красное знамя. Доносились выстрелы и пьяные крики. Правая обрывалась в холодной ледяной степи, где редкая цепь белых офицеров уходила за горизонт. Хмурый Корнилов, не замечая ледяного ветра, крестил грудь с русскими орденами. Упрямые, усталые лица русских людей… Набат над Ростовом. Добровольцы уходили в « ледяной» поход.

Чеботарёв вытер рукавом солдатской шинели мокрые глаза. он поклонился в пояс святому и пошёл сквозь ледяную крошку, что сыпали небеса, к генералу, который станет символом белой армии, « светлого Христова воинства». Генералу, который своей волей и верой создал армию, преградившую путь красной чуме, не давшей ей пройти победным маршем по Европе.

Святой грустно улыбнулся. Он повернулся к Полякову и сказал « А прямо — то он так и не посмотрел.» За спиной святого лежала каменистая дорога. Она вела к белым стенам монастыря, над которым лучи солнца играли белыми облаками. Оттуда веяло покоем и счастьем. Сергей перекрестился и хотел ступить на эту дорогу, но святой остановил его открытой ладонью. « Нет, доктор. Твой путь к белым стенам души здесь. В этой разваливающейся больнице. Она ведь только на тебе и держится. Это твой крест. Неси его с честью.» Святой осенил Полякова крестом, исчезло поле с развилкой. Перед глазами доктора вновь была стена больницы, с обсыпавшейся штукатуркой. Сергей опустился на койку.

Сзади на плечо легла рука. Он повернул голову. Перед ним стоял Палыч. Из его глаз лились слёзы. « Видел я всё. Прости меня, Господи! Прости меня, Юрьич… Сколько я с тебя крови попил, сколько вреда и боли людям принёс… Пустят ли меня на ту дорогу каменистую, когда нибудь?» Поляков поднялся и хлопнул его по плечу-« Раз видел – значит пустят. Человеком будь и люби кого нибудь кроме себя. Хоть кого нибудь… Пойдём, Андрей Палыч, ко мне в кабинет. Помянём русского солдата Ивана Чеботарёва, выбравшего себе путь. Дел у нас с тобой много. Больница рушится. Тут наша с тобой дорога к тем белым стенам будет. Ты ж слышал. Пойдем.»
Они вышли из корпуса и пошли через двор. В тусклом свете ламп фонарей падали легкие снежинки. Грязный двор больницы становился белым и чистым. Тишина ложилась белым одеялом на больницу. Белый снег казался белым листом бумаги, на котором незримая рука невидимыми чернилами писала историю. Историю человеческих жизней…