«Вспомни! Вспомни всё!» (эссе)

Алексей Курганов

«Вспомни! Вспомни всё!» (эссе)

Снегирёв уходил последним. И ведь как глупо получилось, просто до обидного глупо – мы были уже на «нейтралке», всё уже, до наших окопов – два шага, два коротких броска, уже летёху того, особиста, видели — а немцы – в клин! Зажали группу намертво в том проклятом, поганом болоте, а мы, разгоряченные недавней яростной сшибкой в их окопах, опъянённые успехом, распалённые наконец-то выпавшей нам за всю последнюю неделю редкой удачей (ещё бы не удача – двоих тащим, и не рядовых, один-то – целый майор!), из последних сил рвались вперёд, к своим. Рвались отчаянно, безумно, этого делать категорически нельзя, потому что неуправляемо, а потому- гибельно. Сидельникова и Косых, молодых, всего второй разведвыход, немцы положили сразу, а Степнюк, старшина, тогда же и закричал мне: «Лейтенант, не двигайся!». И я сразу послушался его, я замер в той мороженой, пахнувшей гнилью и гарью противной жиже, я вмёрз в неё, мою спасительницу, слился с ней, родной — и мины летели над головой, осколки стригли волосы, секли масхалат и гимнастёрку в клочья, но всё-таки не по живому — мимо, мимо, мимо! И тут Тоська вцепилась мне в рукав:

-Лейтенант! Сидельникова!

— Всё-всё-всё! – затарабанил я, машинально накрывая рукой её голову, как будто мог этим наивным жестом защитить от визжащих вокруг мин и свистящих осколков. – Всё! Замри!

-Лейтенант! – жалобно, как-то по-детски обиженно пропищала она из-под моей руки.

(Ничего, ребята, ничего! И хуже бывало! И, один хрен, живыми выходили! И сейчас выйдем! Ничего! Как говорил погибший на прошлой неделе замкомвзвода Федосов, не бэ!)

-Немцев прикройте! Майора берегите!

-Лейтенант!

Зачем она вылезла? Кто её просил? Мы – мужики, нам – положено. Она-то тут причём?

-Лейтенант! (это уже Степнюк. Он солдат грамотный, с первого дня воюет, и всё на «передке». Он зря кричать не станет).

-Лейтенант! Снегиря прихватили!

-Обошли?

— А х…его знает! Похоже, встречная! Чего делать-то?

А чего делать? Я вынырнул из своей родимой жижи, крутанулся волчком назад, и как высветило – Снегирёв молчит, только с его стороны какое-то очень нехорошее сопение слышится. Как будто из паровозного котла пар стравливают, вот такое сопение. И приглушённый яростный мат. И я сразу понял (да чего тут было не понять-то?): плюс ко всем этим напастям мы ешё и нарвались на встречную, немецкую разведку. Расходились-то в каких-нибудь двух десятках метров – ан нет, как нарочно, сползлись-воткнулись друг дружке прямо в лоб. Гутен морген, камераден, мать твою, чтоб её…

— Степнюк, давай по балочке! Микешин- за мной! И моргни нашим, пусть выручают и немцев берут! Давай, давай Микешин! Тося, с немцами останешься, сейчас наши подойдут! Тося!

А она опередила нас, выскочила из воронки — и туда, где Снегирёв, где это очень, очень нехорошее сопение… Куда ты, куда! Группа там! Не поможешь ты Снегирю!

-Микешин, вправо! Прикроешь её!

Микешин рванулся через кусты, разворачиваясь, с ходу, с пояса, дал по выскочившим ему наперерез чужим теням длинную очередь…Перебежками, Тоська, перебежками! Ну что ты как на параде! Пригнись! И вообще, куда ты лезешь в наши мужицкие дела! Тоська!

Всё. Во теперь всё.

Справа ещё раз, добивая, ударил очередью Микешин, потом прыгнул на чью- то новую поднимающуюся тень, подмял под себя и слился с землёй. Я увернулся от руки с ножом, выстрелил прямо в чужой открытый рот, получил скользящий удар по затылку, чужая рука уже уходила вверх для нового замаха, я сунул нож прямо под неё, в подмышку, услышал вхлип-вскрик, выдернул вмиг ставший липким от крови нож, ударил ещё раз, теперь уже прикладом, перевернулся — и в это мгновенье в грязном рваном небе вспыхнула такая же грязно-тусклая осветительная ракета. Тоська, безвольно опустив голову, стояла на коленях и медленно, как в кино, заваливалась набок. Я прыгнул на неё, падая, заметил направленный на меня ствол, выстрелил, упал, пули запоздало-зло пропели над головой… Зацепил её за рукав, стянул в воронку. Кровь…Очень много крови… Рванул на ней масхалат, бесстыдно сунул руку под левую грудь…Нет, не зажать. Дырка – с кулак…Тоська, Тоська… Ну почему же вы, девки и бабы, на этой проклятущей войне гибнете наравне с нами, мужиками? Почему? Кто ей, войне, право такое дал – вас забирать? Кто?

Опять этот сон. Всё тот же кошмарный, тот же приставучий, тот же не дающий покоя уже много-много лет сон. Мне уже за восемьдесят, уже не один раз прадед (внук смеётся: ты, говорит, дед дважды четырежды. Четыре ордена – значит, четырежды орденоносец, и четыре внука – значит, четырежды прадед. Да, вот такой ты хлеще чем Герой Советского Союза.) И всё ещё, сколько уже лет, сам на себя удивляюсь – неужели всё-таки выжил? Неужели вопреки всем законам обычной житейской логики и безжалостной военной статистики — живой? Пора бы уже, кажется, это и понять – да-да, живой и даже, относительно и соответственно, конечно, возрасту, здоровый. Всё правильно, всё так, и всё равно: как вспомнишь, как подумаешь – впору волосам на голове шевелиться. Нельзя было выжить, не было никакой возможности! Ведь, считай, всю войну – на передке, пол-сотни только глубоких выходов в и х тылы — и на тебе, ничего, одни несерьёзные царапины. И Снегирь жив, Саня Снегирёв. Приезжал в прошлом году, на Победу, благо что недалеко, семьдесят километров, и на машине, внук за рулём. Тоже пока скрипит, тоже хорохорится, хоть и два инфаркта…

-Деда, тебя в школу приглашают,- сказал старший правнук, Ванюшка. Вчера, шельмец, двойку принёс, и, главное, по какому предмету! По пению! Это же самым позорным образом уронил честь всей семьи! Ладно бы по какой-нибудь арифметике, у нас и я, и братья с сестрами, и родители, и их родители, мои деды и бабки, все с цифирью были в напряжённых отношениях. Это, увы, прискорбно – не бухгалтеры. Но по пению! Голосистей нас в родной деревне никого не было! А батя, особенно когда выпьет как следует, да гармозу свою растянет – всё, тушите свет! «На муромской дороге стояли три сосны, прощался со мной ми-и-илай до будушшей весны!». Ну! Заслушаешься! А этот…балбес…два балла. Теперь пока не исправишь, получишь у меня с пенсии на мороженое! Как Степнюк говорил, держите мине в обе руки!

— А чего в школу-то?

— Чего… На собрании выступить. Про ветеранов…Ты же ветеран! Вот и расскажешь чего-нибудь про свою войну…

— Я же тебе уже всё рассказал!

-Да не мне! — и даже этак раздраженно ногой притопнул, балбес. Дескать, до чего же ты, дед, непонятливый! Мне-то ты своими рассказами, может, даже уже и надоел. А другим, может, всё ещё интересно. Тебе чего, трудно рассказать? Всё равно дома сидишь!

— Остальным! Кто в нашей школе! Ну, первоклассникам там, учителям… Я же тебе говорю – собрание! Понял?

— Понял. Ладно. Расскажу. Мне не трудно. Когда надо?

— Сейчас.

-Когда?

-Сейчас.

— Когда!!?

— А чего такого-то?

-Ничего! Башкой-то своей варишь? Предупреждать же надо! Как это вот так, сразу-то? А подготовиться?

— А чего тебе готовиться? Я уже всё приготовил. Вон, и пиджак твой из гардероба достал. Ага, серый, который с орденами. Выйдешь да скажешь чего-нибудь. Подумаешь, делов-то. Как у вас на фронте говорили: не бэ, дед! Прорвёмся!

-«Прорвёмся»… Научил. На свою голову…Это тебе не песни петь… на двойки… Это выступать!

-Подумаешь… Ты же в микрофон!

Ну, чего тут скажешь? И все остальные правнуки у меня такие же – все как один вежливые, внимательные, если чуть чего – за месяц предупреждают. Или за два. Если не забудут…И е5сли не напомнишь…И поют все как один… какую-нибудь… на каком-то собачьем языке… И все отличники. Почти. Особенно по пению… Хорошо, что с утра ещё побрился. Как чувствовал, что этот Ваня разлюбезный… Ладно, чего с него, с Шаляпина возьмёшь…

Оделся, пошёл. Вышел на сцену. А девчат-то, девчат сколько! Все нарядные, симпатичные, хихикают, улыбаются. Весёлые…Всё правильно…

— А сейчас выступит ветеран войны, орденоносец Андрей Иванович…

-Лейтенант, как она?

Это Степнюк. Его тоже в соседней балочке огнём поливали — будь здоров, носа не высунешь. Это он тогда про встречных немцев крикнул. Он всех нас тогда здорово спас. Вот только Тоська…

-…выступит Андрей Иванович.

Да, надо выступить, надо им чего-то рассказать… А чего? Может, про неё, про Тоську? Господи, как её фамилия-то была… Вспомни! Вспомни! Всё вспомни!

-Андрей Иванович, где был ваш первый бой? – спрашивает белобрысенькая, курносенькая девчушка с большим нарядным бантом на затылке. Наверно, отличница. Вон взгляд-то какой серьёзный…Где… А, действительно, где? Под Подолянами? Так там и боя-то никакого не было. Обстреляли колонну — и в лес, бегом. Право слово – как зайцы. Не привыкли ещё, в первый раз. Это, конечно, испугаешься, особенно когда сзади из крупнокалиберного ветки у тебя над головой вычёсывают частым гребнем…А к Бобруйску вышли всемером от всего батальона. Может, как раз вот там, в Бобруйске и был-то этот самый мой первый настоящий бой? Помню, нас тогда, всех семерых «героев», сразу под белы под рученьки — и в особый отдел. Дескать, получите почётные боевые грамоты и благодарности от командования. За то, что живыми остались. Как это ни странно. А именно: как, где, откуда и почему вышли? И почему именно вы? И где командир вашего полка, товарищ Гуляев? А когда мы сказали, что наш командир вовсе не Гуляев, а Пилипенко, то тот летёха-особист почему-то построжал ужасно и даром что клещами не вцепился: как так не Гуляев? И кто такой Пилипенко? На нашем участке гуляевские выходят! И вообще, граждане вроде бы бойцы, имею в вашем отношении очень серьезные подозрения. Тем более, что два дня назад немцы в восьми километрах юго-восточнее капэ сбросили многочисленный десант. Который мы вроде бы успешно перебили, но опять же вопрос – весь ли? А вы и пришли почти как раз с этого самого юго-востока… Как ему тогда Степа Полуянов, командир третьего взвода, башку не снёс – до сих пор удивляюсь. Еле перехватить успели, в последний момент на него втроём навалились, к земле прижали, сказали моментально побледневшему летёхе, что Стёпа – контуженный, с ним такие припадки после контузии частенько бывают, вы уж не обращайте внимания. А если крикнул, что задушит, то обязательно. Что? Да шутка, товарищ лейтенант, конечно штука. А что он ещё и матом вас послал, то это же он в болезненном состоянии, не в себе, не соображает что говорит, не отдаёт себе отчета…

Но особист, кажется, не поверил и собирался взять Стёпу в серьёзный раскрут. Да, и жариться бы и Стёпе, и всем нам до кучи на той особистской сковородке до «штрафняка», а то и трибунала, но тут очень вовремя немецкие танки прорвались на левом фланге и бой начался. И мы, неповеренные-недопроверенные, и вообще– особо подозрительные, два дня какую-то свиноферму удерживали. Свинины нам, правда, так и не обломилось, свиней оттуда то ли загодя вывезли, то ли сожрать успели. Зато в навозе – его там много было! — наковырялись по самые уши. И на том, как говорится, спасибочко большое вышестоящему командованию… А потом и проверять нас стало некому: особист тот, что глаз с нас не спускал, сам лёг под высоткой, когда на третий день мы из того свинарника уходили, а он нас прикрывал от эсэсовцев-автоматчиков. Даже похоронить его, бедолагу бдительного, толком не успели. Закидали какими-то досками и ушли…

-Андрей Иванович!

Ну что «Андрей Иванович»! Я уже в сорок втором был не просто деревенским Андрюхой, а именно Андреем Ивановичем, командиром взвода в свои неполные двадцать один год. И в этот двадцать один я почему-то был уверен, что обязательно вернусь домой живым-здоровым, и что всегда и навечно – тьфу,тьфу,тьфу! – мне будет только двадцать один, и что приеду я к папане и мамане, и к дедам с бабками при медалях-орденах на шикарной геройской груди. И папаня обнимет меня, и заплачет-заскулит, и пойдём мы на наш косогор, такой длинный-длинный, такой широкий-широкий, а понизу, в ивняке – речка наша, Катагоща, мелкая, узкая, расширяется за поворотом и такой привольной дугой, километров в пять, огибает луг. А луг тот сплошь из медоносов, и дыхнёшь того лугового воздуха – и захлебнёшься. И прямо таять начинаешь, и одновременно тебя как будто в воздух понимает. Мягко так, невысоко, чуть-чуть над цветами этими медовыми… А потом сядем мы с ним на том косогоре, и выпьем как следует, и вспомним ребят наших, деревенских, которые легли и под Москвой, и на Украине, и на Балтике, и в Берлине. Много где деревня наша отметилась, а сколько их по Руси таких вот деревень-то… И Орлика нашего вспомним, стригунка нашего, любимца нашего, всеми дедовыми и папаниными правдами и колхозными неправдами выпестанного. Бывало, выйдешь за ворота, крикнешь: «Орлик!». Смотришь — и-и-эх, летит! Только подгривок, как маленький костёрик на ветру, рвётся в воздух, колыхается! И забрали его, горюна сердешного, в кавалерию, и сгинул он, как сказал нам озлобившийся от своих многих ран сосед наш, Павел Маркович, в брянских лесах, в рейде у генерала Доватора… А дед Яков, когда Орлика провожали, Георгия своего надел, и Бронька-Мордвин смеялся тогда: эка сдурел дед! Когда внуков на фронт провожал, то без наград был, а как лошадь забирать стали – надел свою царскую железяку… Дурак он был, Бронька-то. Всю свою недолгую жизнь – легкомысленный тип. И жиган тот ещё, заворуй каких поискать. Дед его, Ипат Игнатьич, так и говорил: тюрьма по тебе, Бронька, плачет, горючими слезьми. И как такой только на шофёра выучился… На Ладоге Бронька погиб, на «Дороге жизни». Вёз детишек из Ленинграда, тут — « мессеры». Вот вместе с ребятишками под лёд и ушёл. К сестре его, Машке, уже много после войны, военкоматские приезжали, медаль привезли, «За обороны Ленинграда». Сказали, что погиб геройски, из кабины-то сумел выскочить, начал плавать в полынье, детишек на лёд из тонущей машины выбрасывать, а потом нырял за остальными, ещё кого-то вытащил, а потом и сам не вынырнул, сам там, на дне ладожском, успокоился…

Так о чём же вам, ребята, рассказать? О ком? О Тоське? Нет, не буду. Не хочу. Просто не хочу. Снегирёв рассказывал: был там, под Курском, с экскурсией. Видел – пятый столбик, вторая строчка. Пятый столбик… Столбова. Да, Столбова! Ну, как же я раньше-то не вспомнил! Столбова! Антонина. Тоська.

— Андрей Иванович!

… А ведь она ещё и Хоценко вытащила, здоровенный был хохол, с казацким чубом, его так в отделении и звали – «сало с горилкой». Ему тогда там, под Понырями, плечо миной разворотило, и там, на поле, было понятно, что всё равно не жилец. А она его всё-таки вытащила, и умер он уже в медсанбате… А Сафонова, сибиряка? Тоже тот ещё медведь был, килограммов под сто двадцать — а тоже вытащила! Он ещё кричал, что дома, на Байкале, четверо девок остались, дочерей его, а за кого замуж отдавать, если мужиков каждый божий день здесь сотнями косит, а девки красивые, статные, кровь с молоком, настоящие сибирячки — а ещё год-два так повоюем, и вековухами останутся. Как же он, Сафонов, тогда и войну костерил, и Гитлера…

-Андрей Иванович!

Да! Столбова! Вспомнил! Столько лет не мог вспомнить – и вспомнил-таки! Значит, пора такая пришла – вспомнить! Значит, встретимся скоро, Тоська!

— Андрей Иванович! Что с вами?

Почему же сердце-то так схватило? Почему же не продыхнуть-то?