Бенефис стр. 1-25. Евгения Палетте

1 часть
2 часть
3 часть
4 часть
5 часть

Когда Лизавета Петровна  вошла в приемную Главного врача, секретарь, уже изрядно полысевшая дама, с ветхим домиком бог весть на чем державшихся на затылке волос, не сразу поняла, зачем это она, Мячикова, пожаловала.
— Вы к ко-му? – словно на какое-то время забыв, а потом вспомнив последний слог, поинтересовалась она, взглянув на Лизавету Петровну одним из своих неопределенных взглядов. Но Мячикова все-таки почувствовала неприязнь. И эта неприязнь не оставляла сомнений – скандирующая птица-Феникс о приходе Лизаветы Петровны знала.
— Он за-нят, — опять сказала секретарша, взглянув на дверь справа и уже вставляя в пишущую машинку лист бумаги. О том, что разговор окончен, Мячикова должна была догадаться сама.
— Мне только что по рации отменили вызов, — не отступала Лизавета Петровна. – Сказали зайти к Главному.
— Он за-нят, по-ни-ма-е-те, — сухо и громко еще раз произнесла птица Феникс, растопырив свои еле видные глазки, что должно было означать крайнее изумление. Теперь секретарша снова вернулась к листу бумаги, который она, наконец, вправила в машинку. Занятая своим делом, она, тем не  менее, несколько раз взглянула на Мячикову, словно собираясь что-то сказать, но рот так и не открыла, хотя короткий прицельный взгляд и время от времени вздрагивающий кончик носа говорили о том, что эта дама что-то знает, и она это что-то не одобряет.
— Ез-жай-те на вы-зов.  Ез-жайте. По-том при-е-де-те.- еще раз сказала секретарша, уже не глядя на Мячикову, и, кажется, уйдя в работу. А Лизавете Петровне показалось, что секретарша разделяет не только слоги, но и буквы.
— Еще раз го-во-рю, ез-жай-те, — через минуту опять встрепенулась птица Феникс. Но из-за двери, справа, спросили –
— Это кто? Мячикова? Пусть войдет.
— И-ди-те, разрешила секретарша, и Лизавета Петровна вошла.

За тумбовым рабочим столом сидел Главный, и жевал. Он ел рыбку. Дело, судя по всему, близилось к завершению, и на кусочке газеты лежал полностью обглоданный рыбный скелетик. «Бедная рыбка» с непонятной тревогой подумала Лизавета Петровна.- «Хотя, что это я раньше времени» — и тут же о рыбке забыла. Теперь она смотрела на объедки, на жирную бумагу, на жующий рот, на желтоватое пятнышко, на белом халате,  вспомнив, как еще недавно, несколько дней назад, Главный говорил фельдшерам, что на белом медицинском халате не должно быть ни единого пятнышка. И расхожая эта заповедь показалась ей сейчас по-особому новой.

-2-
Внезапно внимание ее сосредоточилось и остановилось именно на этом последнем факте. «Бедный Главный врач»- неожиданно для самой себя пожалела его Мячикова, вспомнив о тех временах, когда на первом этаже трехэтажного здания «скорой» была организована
столовая, где подавались горячие обеды и ужины суточным линейным бригадам, и куда вся администрация, включая отдел кадров, бухгалтеров и истопников, B самых дальних
подстанций, подтягивалась к обеду. Просуществовало это всего два месяца, и когда оказалось, что будто бы съедено на несколько лет вперед, то не только линейные бригады, но и Главный врач, вместе с истопниками. лишились возможности что-нибудь перекусить  в соответствующей обстановке.
— Ну, что там, с этой больной? – довольно внятно спросил Главный врач, перестав жевать и глядя теперь в одну точку, где-то в области ее переносицы, что немедленно отозвалось легким зудом. Вначале ей показалось, что он спрашивал о чем-то таком, к чему она отношения не имела, но, глядя на него, пытаясь вспомнить, и что-то уже вспоминая, теперь она не торопилась с ответом. Это была тактика, выработанная годами. Тем временем. на память пришло его фольклерное имя, которое он, наверняка, знал. Борясь с искушением рассмеяться, чего сейчас делать было нельзя, и даже опасно,  она продолжала молча смотреть на его статичную позу, на устремленный куда-то в ее переносицу ускользающий взгляд, слушать короткие круглые фразы, такие короткие и такие круглые, что, казалось, говоря, он не открывает рот до конца, и красивое слово «Фазан» возвращало и возвращало воображение на зеленую,  лесную лужайку, точь в точь, как зеленый пиджак, видневшийся из-под его распахнутого халата.
Окончательно употребив рыбку, Фазан взял паузу.
— Я не знаю, о чем вы говорите. Напомните, — наконец. сказала Мячикова, прекрасно понимая, что эти точечные, угольного цвета, глазки, уставившиеся ей в лицо, пристально изучают на нем каждый мускул, каждое движение – не дрогнет ли веко, не запнется ли. И тогда, словно Иоанн Креститель,  который видел, как в Христа вошел Святой Дух, он, будто поймав ее на чем-то лживом, скажет «Вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Так, что там было?».
— Так, что там было? – и в самом деле спросил Фазан. И Лизавете Петровна показалось, что она ослышалась. – Что там было? – донеслось до сознания снова. И она опять увидела этот не до конца открывающийся рот, в котором уже не было рыбки, но были какие-то слова, обращенные к ней, и его жесткую, с заметной проседью, кудрявую шевелюру, которая, вместе с головой, на вполне крепкой шее, застыла в положении «вправо».
Так и не вспомнив ничего конфликтного, Лизавета Петровна молча стояла, глядя на этого доморощенного пророка, не говоря ни слова. Если бы ни его нецивилизованность в том смысле, в каком о цивилизованности говорят, приминительно к правовому  управлению коллективом, наблюдать за ним  было бы сущее удовольствие. Но делать это надо было незаметно, поскольку все, претендующие на роль пророков, обыкновенно недоверчивы и злопамятны, как папуасы.
— Итак, — трое суток назад вы выезжали на вызов, — снова заговорил Главный. – Женщина на улице сбита машиной. Фамилия Канитель или Кантель, — еще раз прочитал он карту вызова, лежащую на столе. – Там что, сотрясение?
— Нет. Там не было сотрясения, — отвечала Мячикова, только теперь вспоминая в подробностях этот вызов. – Легковая машина остановилась прямо в нескольких сантиметрах от нее. И она ударилась о бампер коленом. Сама, — продолжала Лизавета Петровна.- Там была только ссадина. Гемодинамика нормальная. Чувствовала она себя хорошо. И сразу ушла.
— А вы предложили приемный покой? Травмпункт, наконец?
— В этом не было необходимости, — отвечала Мячикова.

-3-
— Так вот теперь эта женщина лежит в больнице скорой помощи без сознания, — почти весело договорил Главный, приняв нейтральную позу, и предоставив Мячиковой  возможность разглядывать его профиль.
— Там не было сотрясения. Там вообще не было головы, то есть я хотела сказать – не было ушиба головы. Только колено, — твердо сказала Лизавета Петровна.
— Значит, было, — сказал Главный, глядя опять в область Мячиковской переносицы – Начмед  звонил домой. Там сказали – сотрясение.
— Но ведь не было удара по голове. Только ссадина колена, — упавшим голосом сказала Лизавета Петровна. удивившись тому, что начмед звонил домой, а не в больницу.
Начальник криво ухмыльнулся, как делал всегда, когда считал себя правым. Зазвонил телефон.
— Выйдите, — кивнул он на дверь, обращаясь к Мячиковой, сделав неопределенную гримасу, и уже слушая, что ему говорили по телефону.
Оказавшись снова в приемной, Мячикова стояла теперь у окна. Мокрый снег, облака, плывущие вслед за ветром, дорожное происшествие. перекрывшее и без того забитую автотранспортом улицу. Суета, которая никогда не станет ничем, кроме себя самой.
-О-той-ди-те  от окна. Вы мне свет за-го-ра-жи-ва-е-те, — обнаружилась опять птица-Феникс, и Мячикова подумала о странном сером дне, наполненном облаками и птичьими ассоциациями. Теперь она отошла от окна, села на стул у двери, где был кабинет Главного, и, молча поджав под стол ноги, ждала. когда ее позовут. «Здесь есть какая-то неправда» — думала она. – «Там просто не могло быть сотрясения, потому что не было ушиба головы. Просто не могло быть» — снова и снова возвращалась она к этой мысли. – А родственники. Родственники всегда скажут, что страшнее.
— Зайдите, — наконец, снова позвали ее.
— Вы сколько лет у нас работает? – энергично спросил начальник
— Больше тридцати, — отвечала Мячикова. – Сразу после училища. Скоро на пенсию, — простодушно сказала она, и, взглянув в точечные угольные глазки напротив, блуждающие где-то в области ее переносицы, пожалела об этом. Фазан встрепенулся, и, устремив  теперь свой взгляд куда-то по диагонали, опять криво ухмыльнулся.
Потом, когда она вспоминала эту минуту, ей всегда казалось, что тогда время сделало какой-то толчок, словно ударившись о бруствер, и побежало обратно.
Лестница была темная и пыльная, как бывает в высотных домах, когда лифт расположен с одной стороны дома, а лестница – с другой, и там почти никто из жильцов не ходит. Разве только тогда, когда лифт не работает. Обыкновенно на таких лестницах собирается всякий праздный и пришлый люд – пьяницы, бомжи, наркоманы и бог знает, кто еще. Вот и сегодня лифт не работал. Задача была простая – доставить лежачую больную с десятого этажа в больницу к определенному времени.
Мячикова шла по лестнице вверх бодро и почти весело. Дежурство только началось, и по опыту зная. что лучше сейчас о чем-нибудь думать – тогда дойдешь незаметно, Лизавета Петровна вспоминала о недавнем разговоре с Главным о том, что же могло случиться три дня назад с больной, которая не вызывала у нее никаких опасений, о том. что предстоят трудные времена, которые надо пережить, и о том, что,  чем еще это закончится – неизвестно. Еще она думала, что за все время работы на «скорой» еще не было случая, чтобы по ее вине так «отяжелел» больной, и самое главное – она не пон6имает, почему это произошло. Она уже представляла себе начмеда, из армейских врачей, эксцентричного, громогласного, размахивающего перед каждым носом руками, отдающего приказания, как – команду «К бою!». Он никого не слушал, ни во что по-настоящему не вникал, а только кричал про какого-то гипотетического прокурора Федькина, которого он еще не видел, но фамилию  уже знал. И в самом деле, что будет,

-4-
если Федькин узнает, что Мячикова не отвезла ссадину в больницу, или доктор Ежиков неразборчиво написал в карте несколько слов. Да мало ли, что еще увидит и узнает этот
самый Федькин. Начмед обыкновенно так волновался, так живописал санкции, которые неминуемо  постигнут всех от диспетчеров до недавно принятой на работу санитарки. которой ни за что не удастся отсидеться ни за ведром, ни за шваброй, что невольно хотелось отступить от него на шаг или даже два, чтоб не достал.
Раздумывая обо всем этом, Лизавета Петровна шла и шла. Гулко и мерно возвращался к ней звук ее шагов. Звонко и весело перекатывались в медицинском ящике, который она несла в правой руке, ампулы. Инородным телом напоминал о себе подмышкой тонометр. Привычно  лежал на шее фонэндоскоп, и это было единственное место, откуда он, вот уже
двадцать лет, не терялся. Она знала. что в одном пролете – десять  ступеней. От этажа до этажа – двадцать. Всего – двести восемьдесят. Ей надо пройти двести. Каждая – как восхождение к профессии, к людям, к себе. Вот уже тридцать лет большая часть ее жизни проходит на улицах, в коридорах, на лестницах, в приемных покоях. в чужих квартирах.
В каждой – жизнь, своя, другая, отличная от всех. И эта жизнь в какой-то момент становится и ее жизнью.
«Дзинь-дзинь» — звенят не то ампулы, не то привязанный к ноге колокольчик. – Дзинь-дзинь.  «Должно быть, хлористый или глюкоза, — с опаской думает Мячикова, — надо переложить. – «Дзинь-Дзинь», — Сотрясение, кома, — вспоминает Лизавета Петровна. – Не может быть, чтобы от коленки, — думает она.  На мгновенье перед глазами появляется объеденная рыбка, и тут же исчезает. «Шестой», читает Мячикова на стене. И радостно вздыхает. С облегчением как бы. Шестой этаж. Осталось четыре. И снова весело звенит на ноге колокольчик – дзинь-дзинь. Одна за другой скатываются вниз ступени. Еще одна, последняя, превращается в плоскость десятого этажа. Теперь – маленькая, выходящая на улицу, переходная площадка, где нужно повернуться вокруг своей оси, и толкнуть дверь влево. К квартирам. Сороковая ее.

— Мы ждем вас уже целый час, — громко и зло сказало стриженое существо, открыв дверь. Что-то домашнее, многослойное, не поддающееся квалификации, надежно скрывало все, что могло бы помочь определить пол того, что стояло напротив.
— А почему не на лифте? – спросило стриженое существо. Мячикова, как всегда, медлит. Она знает,  как рождаются конфликты. Надо чуть-чуть переждать. Присмотревшись, поняла – это была просто женщина, не старая еще женщина, лет пятидесяти семи. Женщина, слегка забывшая об этом. А напомнить было, видимо, некому. Некогда зеленое, трикотажное платье, превратившееся теперь в стираную хламиду, не то, чтобы висело на ней, но развевалось, как флаг.
— Что случилось? – довольно учтиво спросила Мячикова после некоторой паузы, имея в виду беспокойство, проявляемое Хламидой.
— Что случилось? – повторила, словно передразнила, Хламида. – Вам надо, чтобы что-нибудь случилось? – уставилась она на Мячикову, не двигаясь с места. – Ну, и что вы приехали одна? А грузить кто будет? – отчасти прояснило Зеленое Платье суть своего раздражения.
Внутренне съежившись от этого «грузить» Лизавета Петровна промолчала.
— Да вы ее до лифта не дотащите, — прибавив голоса, сказала Хламида. – А она – Ветеран Труда, — почему-то вспомнила она эту подробность.
— Лифт не работает,- коротко сказала Мячикова, уже входя в квартиру и прикрывая за собой дверь.
Немая сцена, которая продлилась с минуту, могла бы означать и крайнее удивление со стороны Хламиды, и озадаченность со стороны Мячиковой. Но ни того, ни другого никто осознать не успел.

-5-
— Приехали, приехали, — заверещал, вбегая в прихожую, мальчишка, лет четырех, как потом оказалось, внук женщины в зеленом.
— Приехали, приехали, — завиляли хвостами болонка с таксой, устремляясь в комнату, где лежала больная, которую надо было везти. Увидев желтое лицо, Мячикова поздоровалась одними глазами Атеросклеротический коронарокардиосклероз. Церебральный склероз. Недостаточность кровообращения второй степени. Артрит правого тазобедренного сустава, — читала Мячикова поданную ей бумажку. «Доставить к 13.00».
— Сейчас посмотрим давление, и я пойду вниз за носилками, — вслух сказала она, сомневаясь. что носилки можно будет пронести через переходную, выступающую на улицу. площадку. Давление оказалось нормальным.
— А понесет кто? – спросила Хламида, когда Лизавета Петровна уже взялась за ручку двери.
— У вас больше никого нет? – спросила Мячикова. – Тогда мы с вами, — коротко обронила она.
— Мы? – не то удивилась, не то перешла в наступление Хламида. – Я не могу. У меня радикулит.
— Ну, тогда, пока я хожу за носилками, поищите кого-нибудь, чтоб помогли,- сказала Лизавета Петровна просто так, уже выходя из квартиры, зная, что искать никто никого не будет. «Надо торопиться. Остался час» — подумала она, поглядев на часы.
Теперь она почти бежала по лестнице, по ступеням, только что, совсем недавно. сваленным ею же вниз.
«Дзинь-дзинь» весело звенел колокольчик. Седьмой. Пятый. Третий — мелькали этажи один за одним. Давно она так не летала. А тут – как в молодости. Как хорошо, что она еще может вот так быстро – дзинь-дзинь вниз, за носилками. Еще найти бы кого, чтоб помогли. Может, шофер поможет.

Шофер Саша, короткий, широкий и злой, слегка закусив, — запах чего-то мясного еще не выветрился из кабины — приснул. И хотя времени было чуть больше двенадцати, приснул крепко.
— Саша, проснитесь, — громким голосом сказала Мячикова, обращаясь к шоферу, который, положив свое мясистое лицо на руль, не шевелился. Наконец,  он поднял голову, расстегнул на животе белый халат, который носил по собственному почину из солидарности с медиками, и, вяло изобразив вопрос, уставился на Мячикову.
— Носилки? – понял он. – Даже не думай, сказал Саша, обращаясь к Мячиковой на «ты». – Он проценты за носилки снял? – воззрился он на Мячикову. – Вот теперь сам пусть и носит – предельно сформулировал он свою позицию, снова укладывая на руль лицо. И Лизавета Петровна опять подумала про бедную рыбку.
— Он говорит, подавать ему список тех, кто отказывается носить, — не слишком уверено возразила она, уже сознавая, что это бесполезно.
— А пошел он, — вкусно произнес Саша, слегка приподняв голову и снова опуская ее на руль.
-Да ведь я одна не унесу, — размышляла вслух Мячикова. – Да и больную жалко. Она, должно быть, долго ждала места в больницу.
— Твои проблемы. Ва-а-у! – вдруг произнес пятидесятилетний Саша, увидев. как на дороге едва не столкнулись  две легковушки.
— Ну, тогда дайте мне носилки. Они там какими-то черными резинками прикручены. Я сама не могу.

-6-
— Черт, учиться надо,- ответствовал Саша, нехотя открывая дверцу машины, чтобы выйти на улицу.
Ты сколько на «скорой» работаешь? – ворчал он, уже открывая заднюю дверь.
И опять Лизавета Петровна отметила про себя это «ты». Приняв у шофера носилки, она перевернула  их боком и вошла в подъезд.

Теперь надо было искать помощь. И тут она снова услышала колокольчик. Он звенел грустно и обижено, но как-то тихо и про себя, потому что колокольчик знал – Лизавета  Петровна принимала Клятву Гиппократа, а шофер Саша нет.
Теперь, приходя на очередной этаж, Мячикова оставляла носилки на лестнице, у самого выхода на уличную площадку. Затем, повернувшись вокруг себя налево и толкнув дверь, подходила к квартирам.  Прежде, чем позвонить в первую жилую квартиру на втором этаже, Лизавета Петровна достала из кармана зеркальце. Увидев знакомые крупные, темные глаза, гладко зачесанные на затылок волосы, слегка вздернутый нос, который придавал ей независимый вид и благодаря которому ей приписывали разнообразные хитрости, которыми она совсем не обладала, Мячикова осталась довольна. Хотя сейчас ей, пожалуй, было все равно. Лишь бы кто-нибудь согласился помочь в этом нелегком деле. Eщё раз мысленно окинув себя взглядом со стороны, поправив на шее фонэндоскоп, этот атрибут науки и знаний, а никак не мышечной силы. которая требовалась от нее сейчас, она позвонила. Никто не открыл. «И фонэндоскоп не помог», – пронеслось в голове. – «Ничего, ничего, — успокаивала она себя, — Наверное, никого дома нет. Вот и не открыли. Если бы были, тогда другое дело», думала Лизавета Петровна, вспоминая, как часто, шагая ночью одна по глухой, неосвещенной лестнице, когда возникающий от темноты и напряжения звон в ушах сливался со звоном, будто привязанного к ноге колокольчика, и еще снизу слыша гул веселящихся где-нибудь на шестом или седьмом голосов, она старалась сделать так, чтобы ее белый халат и фонэндоскоп были видны всем и сразу. Даже в темноте. Особенно в темноте, чтобы было видно – идет медицина. Кому-то там, наверху, она нужна.  «Здравствуйте», говорила она так, чтобы ее слышали наверху, еще только коснувшись ступеньки шестого или седьмого Чаще всего гул смолкал, постепенно сливаясь с тишиной. «Здравствуйте», отвечали сверху. И кто-нибудь из тех, кто находился там, поднимался, чтобы пропустить ее, когда она туда доходила. Лизавета Петровна старательно перешагивала в темноте через какие-то бутылки, жестяные банки, блевотину, лужи. вполне определенного происхождения и, мысленно радуясь тому, что ее пропустили, говорила «Спасибо», после чего всеобщее веселье, едва притихнув, смолкало совсем. И воцарялась пауза, иногда длящаяся до тех пор, пока Лизавета Петровна ни оказывалась этажом выше.
— A что лифт? – спрашивал кто-нибудь вдогонку.
— Не работает. Вот иду, — отвечала она, теперь уже не оглядываясь. как в первые минуты.
— Приходите еще, тусклым голосом говорил кто-нибудь уже далеко внизу и умолкал,  впадая в нездоровую дрему, когда сознательное продолжается во сне, а бессознательное наяву.

Позвонив во все четыре квартиры второго этажа, где ей никто не открыл, Мячикова поставила носилки к выходу на уличную площадку третьего. Толкнув дверь влево, она опять оказалась  перед квартирами. В трех никто не открыл. Из четвертой вышла женщина. Ей можно было дать семьдесят, восемьдесят или больше, и все было бы похоже

-7-
на правду. Она долго спрашивала, долго понимала, долго думала. А когда поняла, сказала, что помочь некому.
— Мне сто годов, — сверкнула она единственным голубым глазом. Другой был закрыт. – Кабы ни сто, так я бы, –  что-то продолжала говорить она.
— Спасибо, — тихо сказала Лизавета Петровна. – Извините.
— Иди, милая, иди, — отвечала старушка. – А, слышь, иди на пятый, там вот такая же квартира, как наша, мужик живет. Если не пьяный, так и поможет. А что ж? Все люди, — договорила она. Мячикова кивнула, слегка поклонившись. И сама заметила это. Что поклонилась.

Мужик был непьяный, но, судя по всему, был пьян совсем недавно.
— Да отстань ты, — крикнул он кому-то в глубину квартиры. – Тут медицина пришла, — уже громко сказал он, дыша перегаром. – Mы не вызывали,  взяв под воображаемый козырек, выдал он информацию.
— Да нет,- поняла Мячикова, — Я хочу попросить помочь мне вынести больную. Лифт не работает. Одна я не донесу, – сказала Лизавета Петровна, кажется, самое убедительное.
Mужичок  качнулся. по лицу его расплылась улыбка, отчего сразу же пришли в движение все синяки и ссадины, и потом. когда они стали на место, он. исполненный удовольствия от собственной востребованности, энергично кивнул головой.
— Сороковая? На десятом? – уточнил он, засомневавшись, должно быть, оттого, что показалось неблизко. После немного затянувшейся паузы он позвал из глубины квартиры какого-то Кольку, видимо, того, кому еще недавно говорил «отстань», и сказал Мячиковой, что они сейчас «будут».
Еще двоих помощников Лизавета Петровна нашла тут же, в подъезде. Двое крепких парней поднимались на одиннадцатый.
— А что вы одна? – спросил один из них с коричневым портфелем и юношеской лысиной.
— Не положено больше, — сказала Мячикова, мысленно приказав колокольчику молчать.
— И специальных людей для этого нет? – снова спросил человек с портфелем.
Мячикова не отвечала.
— Понятно, – сказал опять тот, что был с портфелем, кивнув другому, в морской форме  с литерами Морской Академии, который уже взял у Лизаветы Петровны носилки.
Koгда они вместе достигли десятого этажа, их догнал мужичок с Колькой.
Впятером они вошли в квартиру.
— Пришли, пришли, –  заверещал уже знакомый мальчуган, направляясь в комнату больной.
«Пришли», завиляли хвостами болонка с таксой. и унеслись вслед за мальчуганом.
— Нашли кого-нибудь? – показала нос из кухни «Хламида». Но, увидев четырех мужчин, умолкла. – Сейчас, сейчас, — через минуту снова заактивничала она – Только вот кофточку другую наденем, носочки.
— Так не пойдет. Мы ждать не будем. Чего ты раньше-то, тетеря, — спросил парень с юношеской лысиной.- Она ж не голая.
— А ты чего хамишь? – немедленно среагировала Хламида. – А то…
— Сама, что ль, понесешь? – вставил другой, с литерами Морской Академии.
— Ну, все. Не ссорьтесь. Ребята согласились помочь, не ссорьтесь, — сказала Мячикова.
— Согласились, — опять повторила, словно передразнила, Хламида.- Мне все равно, согласились они или нет. Вы обязаны доставить и все, — посмотрела она на Мячикову.
— Все. Едем. Направление. Документы, — старалась ничего не забыть Лизавета Петровна.
— И что вы думаете, эти носилки там, на этом выступе, пройдут? – спросил Мячикову тот, кто был с портфелем. – Ни за что нам их там не развернуть.

-8-

— Да я и сама думала, — согласилась Лизавета Петровна. – Тогда, давайте, в одеяле. Возьмем  за четыре угла и вынесем
Сказав это и выслушав прения сторон – главным оппонентом была сама больная, то и дело упоминавшая слово «Горздравотдел», — Мячикова миролюбиво сказала. – Тогда надо ждать, когда заработает лифт.
— И вы тоже будете ждать? Или уедете? – спросила больная.
— Мы? – немного подержала Лизавета Петровна паузу. – Мы уедем,- коротко заключила она.
Больше никаких возражений и пожеланий не было. Через несколько минут процессия, возглавляемая внуком Хламиды и двумя собаками, двинулась по лестнице вниз. Мужчины несли за четыре угла одеяло. Мячикова – медицинский ящик, тонометр, две сумки и пальто хозяйки, которая раза два возвращалась посмотреть, закрыла ли она дверь. Останавливались на шестом и втором, чтобы дать подышать больной, поскольку за все время своего путешествия она, казалось, не сделала ни единого вздоха.
Когда вся кавалькада вышла, наконец, из подъезда, проходящие мимо мужчина и женщина тоже предложили помощь.
Больную переложили из одеяла на носилки и вдвинули в машину. Мячикова поблагодарила всех.
— Ничего, ничего, — сказал мужичок с пятого этажа, — пожалуйста. И его синяки и ссадины опять расплылись в довольной улыбке.
— Удачи! — сказал парень с портфелем и юношеской лысиной. Другой, с литерами морской
Академии, улыбаясь, кивнул.
— Доктор, у вас шапка наоборот надета, — сказал внук хозяйки. А такса и болонка, сидевшие рядом, дружно завиляли хвостами.
— Вы уж извините, — раздался голос откуда-то из салона, сзади. – Нехорошо я с вами говорила. Извините.
Мячикова обернулась. Это была Хламида. Лизавета Петровна молча махнула рукой.
— Саша, поехали,- тихо сказала Лизавета Петровна, обращаясь к шоферу.
Он, отвернувшись от всего происходящего, молча смотрел в окно.
В кабине стоял отвратительный запах кухни.
— Всё? – на сей раз бодро отреагировал Саша. – Ну, вот и ладненько.
— Тихо! – сказала Мячикова, глядя на него и показывая назад, в салон, одними глазами.
Он умолк. И машина выкатилась на мокрый асфальт.

На подстанции было тепло, тихо и пусто. Только беспрерывно звонил телефон, да диспетчер, Катюша Жалеева, или ласково «Жалейка», через равные промежутки времени говорила «Да», «Да» приставленной, словно приклеенной к уху телефонной трубке. Таким образом, давая знать, что она все поняла, и вызов записан. Время было послеобеденное, и бригады,  которые по очереди возвращались, чтобы съесть принесенные из дома суп или котлеты, уже снова разъезжались по вызовам. И только доктор Труш и его два фельдшера
хлопотали  у газовой плиты, разогревая обед. Они только что были на тяжелом инфаркте, и теперь обедали позже всех.
Кроме них, в углу кухни нахохлившись. и явно скучая, на табурете сидела маленькая женщина, лет пятидесяти и, время от времени поглядывая на часы, принимала, сидя на табурете. очередную, другую позу так, будто ее терпение вступало в новую фазу.
— Знаете, Серафима Гелевна. Правильно? Гелевна? – слегка смущаясь, произнес Труш. обращаясь к женщине.

-9-
— Да, моего отца звали Гелий, — поняла женщина. – Можно было бы уже и запомнить,. – как бы между просим,- сказала она.
— Да вот. Не случилось. Извините, — выправил ситуацию Труш. – Так вот, Серафима Гелевна, я бы не стал так однозначно защищать эту женщину, его жену, — сказал Труш, видимо под впечатлением вызова, на котором они только что были. – Ведь у него очень тяжелый инфаркт, обширный, глубокий, и сам он еще относительно молодой. А она говорит – «Мне все равно, что с ним будет», и не хочет ехать с нами в больницу. Это ведь не жена, знаете, а какая-то злая фурия, — договорил Труш. – А вы защищаете, — обратился Труш опять к Серафиме.
-Вот сразу и видно, — ответствовала Серафима из своего угла низким, с хрипотцой, голосом, — что вы – человек, который просто запрограммирован на положительные эмоции. Вам добра подавай, позитивных движений души, так сказать – положительный таксис.
— И что же вы хотите этим сказать, уважаемая Серафима Гелевна, — спросил Труш, слегка наморщив свой высокий лоб, как бы нависший над крупными, необыкновенно глубокими, голубыми глазами. — Разве вы сами думаете иначе?
— Конечно, иначе. –  отвечала из своего угла Серафима, — Мы с вами живем в третьем тысячелетии, если вы знаете. последние две тысячи лет была эпоха Рыб. Античный идеал личности, которая осознает и утверждает себя только в противопоставлении другим. Другими словами – все относительно, и все познается в сравнении. Сейчас же начинается Эпоха Водолея. Это, прежде всего, как бы это сказать, — изменение сознание человека, движение мысли к общечеловеческому универсализму. Это – мысль, свободная от эмоций, и. если мысль универсальна по природе, то в мышлении все люди равны. А значит, каждый волен поступать так, как он считает нужным, не заботясь ни о каких эмоциях. Так что не чувства будут мотивировать поступки, а мысль, если хотите  -целесообразность. Так говорят звезды, —  заключила Серафима и встала, поглядев на часы.
Она была еще меньше, чем казалась тогда, когда сидела на табурете. Ее щеки порозовели, сероватые глаза блестели. Она сделала несколько шагов к окну, расстегнула свой белый халат, поправила юбку. как поправляют волосы, этого не замечая. Ее вдруг возникшая двигательная активность и блестящие глаза говорили об одном – она готова к любой полемике. Все только начинается.
— Что-то не нравится мне эта ваша Эра Водолея, Серафима Гелевна, — сказал Труш, подходя к плите, чтобы привернуть газ под кипящим супом. – Ведь так можно от многого отказаться. И от медицины в том числе. Если, как вы говорите, не будет эмоций, не будет этого самого положительного таксиса, то и в самом деле. все рассуждения о добре, справедливости, о помощи страждущему, к чему, вообще говоря, сводится вся медицина, все это тогда – пустой звук. Ведь еще со времен Гиппократа,  – чего-то не договорил доктор Труш, снимая кастрюлю с плиты и ставя ее на обеденный стол. – Да Так вот я  и хотел сказать. что этот самый положительный таксис был признан необходимым еще со времен Гиппократа. И даже, наверное,  еще раньше. Мы, медики,  как никто, должны понимать это, — чего-то опять не договорил Труш, подойдя теперь к столику, где лежали ложки, и взяв одну из них. – Нет, не нравится мне эта ваша Эра, как вы сказали, Водолея? Так, кажется? – заключил Труш, сняв кастрюлю с плиты и поставив ее на общий обеденный сто.
-У-у, не нравится, — протянула Серафима. – Так ведь от вас, Владимир Алексеевич, ничего и не зависит, — полезла она в баталию, распаляясь еще больше.
— А если это зависит от вас,  то хорошо подумайте раньше, чем провозглашать то, о чем вы только что говорили. У вас там, в вашей статистике, времени много, а эмоций мало. Вот и

-10-

поразмыслите, — договорил Труш, делая знак фельдшерам идти обедать в свою комнату, чего, судя по всему,. они делать не собирались.
— Чего это она там делает, на кухне? – спросил Витюша, младший из фельдшеров, всего три года работающий в бригаде, когда они, все трое, сидели за столом в своей комнате.
— Ждет Мячикову. Какую — то объяснительную писать, — отвечал Труш. – Потом пойдет, – кивнул он куда-то наверх. – Что видела. Что слышала.
— Понятно, — сказал другой фельдшер, постарше, Юрочка. Несмотря на то, что он был уже два года на пенсии, его так и звали Юрочка, как в молодости. За волнистые светлые волосы и какой-то удивительно открытый, совсем не пенсионерский. взгляд
— Говорят, она одно время с ним, — кивнул он наверх, — в контрах была, и он ее даже увольнял. Но она что-то там про него знает. Пришлось ему взять ее на работу обратно
Теперь — его глаза и уши.
— Шестерка, в общем, — выпалил молодой Витюша.
— Ай-ай, — укоризненно посмотрел на него Труш. – Ай-ай, молодой человек. Оставьте вы это. Конечно – гадость. Но это так далеко от медицины. Давайте лучше подумаем, как нам внутривенные катетеры раздобыть. Всего два осталось. А работать еще больше, чем полсуток
— А что Мячикова? – спросил опять Юрочка.
— Да вроде выезжала на уличную травму.  Не отвезла. А сейчас больная «отяжелела».  В больнице, — прояснил ситуацию Витюша.
-Мячикова? – переспросил Труш. – Как-то на нее не похоже. Хотя, все под одним ходим,  — заключил он, глотая горячую жидкость, торопясь поесть. А, может быть, и попить чаю.
Но чаю попить не удалось.
— Бригада шестая. На вызов, — прохрипел здесь же  в комнате, висевший селектор. Проглотив последнюю ложку, Витюша быстро пошел в диспетчерскую за вызовом.

Тем временем Лизавета Петровна шла на пятый.  И почему-то не слышала колокольчика. Вместо него в ушах звенело время. Звенело как бы издалека, из того полуденного зноя, когда в уже отошедшую от станции электричку, в которой было полным полно розовых, пунцовых и просто загорелых людей, возвращавшихся с моря, вошел он, запыхавшись от бега.
Светлый пушок волос, необъятный взгляд синих глаз и резкая бледность – обморок.
В тамбуре пахло морем, солнцем и духотой. Кто-то взял его под руки. провел в вагон, усадил на место, которое ему уступили. Потом она передала ему нашедшуюся в сумке
минеральную воду.
-Это вы передали мне воду? – спросил он ее, когда уже в городе разноцветная, загорелая толпа высыпала на горячую  июльскую брусчатку вокзала.
— Вкусная была? – подняла она глаза вверх.
— Очень. Как вас зовут?
-Лиза.
Оказалось, оба учатся в одном северном городе. Он – в мореходке. Она – в  медицинском. Сюда приехали к родителям на каникулы. Еще через год Алексей закончил училище, и она,  будучи в академическом по поводу рождения сына,  приехала  сюда, в этот город, где жили ее родители, где прошло ее детство, а теперь еще работал и ее муж.
Город,  который был родным им обоим, встретил их новыми заботами, и все, что происходило с ними потом, было связано с ним.
Когда пришло время возвращаться в институт, она не поехала. Вот-вот должен был вернуться после полугодового рейса муж. У Вовки – первые зубы, первые шаги, первые

-11-

слова. А тут уезжать. Пошла в медицинское училище. Другой специальности для себя не представляла.
Пятый, что ли, — подумала Лизавета Петровна, продолжая шагать по лестнице и увидев на стене цифру, похожую на «пять». Оказалось — «тройка», и надо было идти дальше. Но она и не думала останавливаться. До пятого, и даже шестого,  она ходила, не отдыхая. «Интересно, ел он что-нибудь сегодня?», вспомнила она об Алексее. И хоть давно было заведено – перед тем, как идти на работу на сутки, еда готовилась на два дня, он так и не ел ничего, пока она была на работе. В последнее время — особенно. Только много курил, чего ему делать было нельзя. Затяжной бронхит, долгое время квалифицируемый  как «бронхит курильщика», последние несколько месяцев протекал с одышкой, с приступами, похожими на приступы дыхательной недостаточности.  И хотя на рентгенограмме ничего необратимого не находили, настроение было подавленное. Работать он не мог. И только взглядывал на нее из своего угла громадными синими глазами.
Думая о своей жизни с Алексеем, она иногда удивлялась тому, что из благополучной жизни помнилось совсем немного. Но день, когда он, уже, будучи капитаном, пришел домой и сказал, что уходит, она помнила. Она помнила, как он уходил к другой, как две капли, похожей на нее саму, когда ей было восемнадцать. Такой же небольшой рост, смуглая кожа, темные волосы, гладко зачесанные назад. Только рот и улыбка у той, другой, были не такие,  как у нее. Улыбка была шире, и это Лизавета Петровна заметила как-то сразу.  И первые волны обиды и даже, почему-то, стыда, поднявшихся было в ней, уступили место чему-то такому, за чем следует смирение. И хотя, конечно, не одна улыбка той другой, была этому смирению причиной, она была последним доводом, который поставил точку.
«Он ушел в смеющийся дом, в легкую веселую жизнь», думала Лизавета Петровна,  вспоминая свои суточные дежурства на «скорой» на полторы ставки, свое серое, по утрам, лицо, красные глаза, ломоту во всем теле, когда то, что говорилось на пятиминутке пришедшей из дома, хорошо выспавшейся администрацией, едва доходило. А дойдя, уходило куда-то на глубину, пока сон и прояснившееся сознание ни вытолкнет его на поверхность. «Уважающая себя женщина  не должна работать на «скорой», — говорил Главный врач, часто вспоминала Лизавета Петровна. Правда, говорил он это давно, когда был молодой и еще не был главным, а только готовился к прыжку и вступил в кандидаты, чтобы не промахнуться. В диспетчерской тогда все переглянулись, но сентенцию залетного доктора, приехавшего с одним портфелем, запомнили. А потом стали передавать из уст в уста. И хотя это было не так далеко от правды, почему-то было обидно. «Он ушел в смеющийся дом», думала Лизавета  Петровна об Алексее, и это маленькое обстоятельство немного смягчало боль.

Прошло семь лет. Окончил институт Вовка. Стал работать тралмастером на судах рыболовецкого флота. Поступила в художественное  училище младшая Леночка. Понемногу стала забываться обида. А тут смена общественной формации. Менялось все долго и трудно. Много мусора появилось вокруг. К власти пришли люди второго и даже третьего эшелонов старой властной   иерархии.
Обнаглели функционеры, получившие власти столько, сколько могли унести. Все они были нищими, потому что были никем. Они не были ни толковыми учеными, ни толковыми инженерами, ни толковыми врачами, и единственной возможностью быстро нажиться стали бюджетные деньги. Деньги, которые должны были пойти рабочим, учителям, врачам, пенсионерам. Для этих, последних, жизнь теперь просто остановилась. Сначала перестали давать аванс, а потом и зарплату, которую люди не видели месяцами.

-12-
«Никуда не звоните, ни у кого ничего не спрашивайте. Лучше ко мне приходите. Я дам», говорил главный на пятиминутках, должно быть, надеясь, что подобное заявление повысит его, как теперь говорят, рейтинг. Одна молодая доктор пришла. Ребенок у нее заболел. Нужны были деньги.  «Я ничего такого не говорил» сказал Главный. И женщина молча закрыла за собой дверь.
Больные, разными путями узнававшие обо всем, делились с медиками – кто макаронами, кто гречкой, кто мукой, кто просто на хлеб давал. Один молодой человек, дождавшись, когда Лизавета Петровна, обслужив вызов, вышла из квартиры, протянул ей конверт.  «Мы бесплатные», догадалась она  «Мы знаем», сказал молодой человек, положив конверт в карман ее халата. Молодой светлый взгляд, молодая улыбка и такой мощный заряд сопричастности, вспоминала Лизавета Петровна.
Так и жила  Лизавета Мячикова трудно и молча, втайне надеясь, что жизнь когда-нибудь начнется снова.  Особенно удручало то, что она ничем не могла помочь Леночке, которая училась в другом городе. Правда, Леночке иногда помогал Вовка, но и ему тоже редко платили. Всюду функционеры решили в одночасье разбогатеть за счет других.
А потом вдруг – звонок. Алексей. И слезы, и мольбы приехать, забрать его обратно домой.
«Значит, ему плохо там, в смеющемся доме, подумала Лизавета Петровна, и поехала. Туда, где ее муж жил с женщиной, как две капли похожей на нее саму, когда ей было восемнадцать. В квартире он был один. Поразила пустота вокруг, бледность, худоба,  одышка.
— Что? — спросила она.
— Не знаю. Никто не знает, — ответил он и заплакал.
Молча, ничего больше не спрашивая, она сказала – «Идем». И долго помогала переступать со ступеньки на ступеньку чужому уже ей человеку.
Место для кровати в двухкомнатной квартире нашлось, и всякий раз, когда Лизавета Петровна приносила ему чай или две ложки супа – больше есть он не мог – он старался отыскать своей рукой ее руку.
— Не жалеешь? — спрашивал он.
— Не жалей, — говорил он через минуту, не ожидая ответа. – Не надо! – опять говорил он. И умолкал, надолго откинувшись на подушку. А Лизавета Петровна думала только об одном – как бы растянуть суп на несколько дней.
-Лиза, у меня во внутреннем кармане пиджака есть золотое кольцо. Давно снял, — сказал он ей как-то однажды, когда зарплаты на «скорой» не было особенно долго. –  Давай, сдадим.
Она молча кивнула, так и не сказав ему никогда, что никакого золотого кольца во внутреннем кармане его пиджака не было.
А зарплату все не давали. «Банк не дает», — говорили друг другу люди. И верили в это. Они слишком привыкли к тому, что было незыблемо – пусть небольшое, но ежемесячное, вознаграждение за свой нелегкий труд, вознаграждение, которого и так не хватало. Они привыкли думать, что их знания, их хронический риск попасть в аварию, быть побитыми на темной лестнице или в квартире, их верность долгу, профессии,  самим себе – кому-нибудь нужны.  «Банк не дает», говорили они друг другу и сегодня и завтра и вчера. И даже осознав, что ни их умения, ни они сами, вообще говоря, никому не нужны, раз за это не считают нужным вовремя заплатить, даже и тогда они не могли подумать, что их зарплата, их единственное средство  существования, основа жизни их стариков и детей, может кем-то кому-то сдаваться под проценты. Они просто лечили людей, и ничего не знали про Эру Водолея.  «Прости, Лиза», время от времени  говорил Лизавете Петровне чужой теперь человек, отец ее детей,  и его глаза темнели всякий раз, когда он говорил это.  А она старалась взглянуть на него как  можно более  беззаботней и веселей.

-13-
Так все-таки, ел он сегодня что-нибудь сегодня или нет, опять подумала Лизавета Петровна об Алексее, подходя к двадцатой квартире на пятом. Теперь она опять услышала колокольчик. Еще через минуту перед Мячиковой распахнулась дверь.
— Здравствуйте, — улыбнулась с порога молодая красивая женщина, дочь профессора химии, давнего пациента «скорой» Александра Никитича. Несколько лет назад он еще работал. Теперь почти не выходит из дома и знает всех врачей «скорой», а все врачи знают его.
— Что-то вы сегодня, Лизавета Петровна, долго, — с трудом переводя дыхание, поинтересовался профессор. – Опять машина не вышла? Сокращают, что ли? Мы слышали, будто сокращать собираются.
Да как вам сказать, улыбаясь, отвечала Мячикова, — Одна в ремонте, две не выйдут, — проговорила Лизавета Петровна, уже направляясь в ванную мыть руки, откуда тоже был слышен тяжелый короткий выдох.
— Александр Никитич, сегодня – дексаметазон. Как вы?  — громко спросила Мячикова.
-Да уж, что есть, — с каждой минутой задыхаясь все больше, отвечал профессор, — Гидрокортизон, конечно, лучше. Ну, уж, —  чего-то не договорил он.
— Сейчас, — сказала Лизавета Петровна, теперь уже заканчивая набирать шприц.
Низко наклонив голову, профессор согласно кивает. Ждет.
Минуты через две после введения, когда на лицо возвращаются краски, улыбка появляется на еще не старых губах, говорит.
— Как бы это самому научиться, внутривенно?
— Не надо вам, Александр Никитич, самому, — поняла Мячикова. – Пока мы есть.
Теперь Александр Никитич пристально смотрит на Мячикову.
— А что, может такое быть, что вас не будет? – спрашивает он, весь обращаясь в слух.
— Не должно быть, — отвечает Лизавета Петровна как можно более оптимистично, сама,  впрочем,  не очень уверенная в этом.
— Вам лучше, — коротко говорит она, взглянув на заметно порозовевшее лицо.
— Да, — энергично кивает он головой, продолжая слегка форсировать выдох. – Я ведь понимаю, — продолжал профессор, — снялся спазм. Кислород… и все такое. Хотя, кислород, как выясняется,  не всегда абсолютно полезен, — договаривает он, наконец. глубоко выдыхая. – Моя дочь вчера защитила диссертацию, — продолжал Александр Никитич. – Да она сама расскажет.  Галя, Галинка! —  громко позвал он — Неси, неси. Уже можно. И Мячикова поняла – это он, профессор Балакирев, говорил о ставшем почти ритуальным кофе с бутербродами с ветчиной. Во всяком случае, это было почти всегда, когда она приезжала сюда.
— Александр Никитич, дорогой, — как можно более мягко сказала Лизавета Петровна. – Вы же знаете, я не могу жевать у постели больного. Это как-то нехорошо. Хотя бы из солидарности, — договорила она, смеясь.
— Я? Больной? Кто это вам сказал? – в свою очередь улыбнулся профессор. – Был больной, а теперь здоровый. Нет, мне и правда лучше. Не отказывайтесь. Не отказывайтесь. Мы еще немного поболтаем, — произнес он, и сам рассмеялся. – А то я все один да один. А тут дочь пришла. Вы приехали. Настоящий праздник. Галина, иди, иди, где ты?
В дверях появляется крупноглазая,  лет двадцати трех,  женщина с подносом и фаянсовыми чашками с кофе на нем. Над всем возвышается довольно внушительная горка бутербродов.
— Рада за вас,- сказала Лизавета Петровна, улыбаясь и глядя на Галину. – Интересная тема? – спросила она, отставив на минуту карту вызова, которую писала.

-14-

— Антиоксидантные свойства углекислого газа, — отвечает Галина. – Правда,  у меня работа в сугубо химическом аспекте, но и для медицины это тоже интересно, хотя,  конечно,  я думаю – не ново. Вобщем, в двух словах, — продолжает она. – Известно, что причиной многих заболеваний является перенасыщение клеток активными радикалами кислорода и недостаток углекислого газа. В определенных дозах он имеет сосудорасширяющий эффект, удаляет из клеток избыток свободных радикалов, регулирует кислотно-щелочной баланс.
— Да. Это известно, — отозвалась Мячикова. Процентное соотношение ионов кислорода и водорода, РН среды, крови, лимфы, внутриклеточной жидкости.
— Ну да. конечно, вы должны это знать, — сказал Александр Никитич, с минуту поглядев на Мячиков. – Ну, Галина, угощай, — сменил теперь тему профессор.
— И что теперь? — спросила Лизавета Петровна Галину, подняв глаза от еще недописанной карты.
— Теперь работа поедет в МГУ. Мне уже сказали, — отвечала Галина, расставляя чашки. Очень бы хотелось, чтобы со мной поехал отец, — продолжала она.- Это возможно? Как выдумаете?
— Надо запастись медикаментами в дорогу. Подлечиться. Когда вы собираетесь ехать,- спросила Мячикова.
— В мае.
— Май – тяжелый месяц для астмы. Как вы себя чувствуете в это время.
Глядя друг на друга, отец и дочь молчали, словно раздумывая, что ответить.
В прихожей зазвонил телефон.
-Это вас,- обращаясь к Мячиковой, сказала Галина, поднося Лизавете Петровне трубку.
— А-а, очень хорошо, — услышав Мячикову, сказал женский голос в трубку. И Мячикова узнала Серафиму.
-Лизавета Петровна, вы когда освободитесь,
-Очень скоро. Уже почти свободна.
— Тогда сразу на подстанцию. На вас тут жалоба пришла. Будем разбираться.
— Ясно,- отвечала Лизавета Петровна, понимая, что не приехать она не может, раз ее зовет Серафима. Она — бывший председатель бывшего местного комитета. И хоть практически на станции никаких профсоюзов реально не существует, всеми карательными мерами по-прежнему заправляет Серафима. Сначала она поговорит о звездах, потом как бы ненароком ввернет модное словечко «карма», потом посидит-посидит и вспомнит какого-нибудь найденного высоко в горах полуживого йога и обязательно приведет пример из его жизни, рассказанный им самим. Доктору уже и деваться  некуда. Так обыкновенен и мал покажется он сам себе по сравнению с этим йогом. И тогда уже, не возражая и думая только об одном – чтобы поскорее иссякла вся эта демагогия, он согласится со всем.

— Жаль, — сказал профессор, когда Мячикова отдала трубку Галине. – Наверное, это очень важно, раз вам надо так срочно ехать, — договорил он, пристально глядя на Мячикову и уже что-то понимая.
— Но вы приезжайте, приезжайте. Мы будем вести с вами химические разговоры,- улыбнулся Александр Никитич. – Не расстраивайтесь, — сказал он ей вслед, — Все-суета сует.
У самой двери Лизавета Петровна оглянулась. Он сидел на кровати в своем синем свитере, в котором не было ни грамма шерсти – на шерсть у него была аллергия. – и она знала. что свитер этот Галина привозила ему из Москвы. Он сидел, облокотившись на решетку кровати, и эта решетка придавала ему, всему его облику, какой-то виртуальный смысл, потому что то, что он говорил, оставалось где-то за ней.

-15-
Шагая по лестнице вниз, теперь Лизавета Петровна словно видела свое лицо. Она знала – на нем так отчетливо отражается и хорошее и плохое.
Потом она подумала о жалобе, свалившейся на нее неизвестно откуда, и Серафима, и ее полуживой йог возникли в сознании и шли с ней вместе по лестнице вниз, каждую минуту напоминая, что они – рядом.
Может, теперь уже другого йога нашли. Может, что-нибудь новенькое расскажет, пронеслось в голове. Но образ самой Серафимы не уходил. Мячикова представляла себе ее трескучий голос, маленькие серые глазки, ее кипучую деятельность, которую она разовьет в связи с этой жалобой. А поскольку она сама решить никогда и ничего не может и во всем сомневается, то в процесс будет вовлечена вся праздношатающаяся по подстанции медицинская общественность, включая заместителя Главного врача по организации и тушению фейерверков. И чем больше она думала о предстоящей разборке, тем больше ей хотелось поскорее с этим покончить.

Как и предполагала Лизавета Петровна, Серафима была не одна. Справа от нее, на ломаном стуле, который все время норовил упасть, сидел, с трудом сохраняя равновесие,   Козодоев, темная лошадка с вполне прозрачными притязаниями. Приехав полгода назад из восточного района страны,  влекомый стихией Великого Переселения,  он почти сразу стал заведующим подстанцией, сразив публику сообщением,  что знает американскую нозологию, как таежный ручей,  который, начавшись у порога его избушки, верст через пятьдесят впадает в безымянный приток какой-то реки, меняющей свое название в зависимости от административного района, по которому протекает.  Ходили слухи, что был он утвержден в своей должности с одним условием —  уволить всех «мухоморов», которых Фазан терпеть не мог, и говорил об этом открыто. На подстанции «мухоморов»
набиралось человек пять. Это все были люди, проработавшие на «скорой» не один десяток лет, переживших перестройку, первую и вторую модель хозрасчета, попытку выборов Главного врача и хронических невыборов самого Фазана, который, в конце концов стал ездить по подстанциям уговаривать народ,  чтобы проголосовали. Но народ тихо и красиво его не хотел. Тогда выборочно он стал приглашать на собрания совсем молодых и совсем старых – и те и другие боялись увольнения. и голосовали, как надо. Но и этот проект принес  плоды не сразу,  а тогда, когда единомышленники из горздравотдела просто назначили его своим решением на должность.
Лизавета Петровна не голосовала ни «за», ни «против», ни в какие группы не входила, ни во что не вмешивалась. И вообще старалась попадаться на глаза как можно меньше. Но по тому. как Козодоев однажды собрал все ее карты за сутки, везде исправил в датах римские цифры на арабские, и сказал, что надо после пятиминутки остаться и все переписать, она поняла, что и она входит в это гипотетическое число «пять». И Фазан только ждет случая. Тем более, что через несколько месяцев она должна была идти на пенсию. И хоть закона такого нет, чтобы пенсионеров увольняли, повод как бы уже появлялся. Если очень хотеть. К тому же, несколько лет назад кто-то сказал Фазану, что она, Мячикова. как-то выразила  в его адрес свое непочтение, что, .вообще говоря, было неправдой.  И как человек,  неуверенный в себе, и к тому же – с большим самомнением, он перестал с ней здороваться. И всякий раз, когда она пыталась этот вопрос прояснить, не допускал ее в свой кабинет посредством своей птицы Феникс, что повергло Мячикову в совершенное изумление. Осталось невыясненное вранье, которое год от года обрастало все новыми подробностями, нанизывая все новые и новые сплетни, что создавало нездоровую обстановку. И только ленивый не добавлял к этому что-нибудь от себя.  Не чувствуя ситуации, Фазан, словно оскорбленный Паж, тихо мстил. А Мячикова постигала

-16-

уроки того, как невмешательство и абсолютная лояльность с одной стороны  может обернуться  полной противоположностью с другой. За изумлением, в конце концов, последовала неприязнь, которую уже невозможно было исправить.
Были среди этих пяти такие, кто приехал из других районов страны, но уже имел конфликт по поводу категории. «Мне ваши категории не нужны», заявлял Главный тем, кто пытался прояснить вопрос с оплатой. Да, за категорию, за мастерство, за опыт надо было платить. А платить не хотелось. В конце концов, выход был найден на уровне горздравотдела. Категории, полученные в других республиках, были объявлены недействительными. Врачам было предложено пересдавать. Так ведь, кто пойдет, а кто и нет… «Это вам надо, а не производству», говорил Козодоев явно с  чужого голоса. Но про американскую нозологию больше не заикался.

-Лизавета Петровна, на вас жалоба, — произнес Koзодоев, слегка качнувшись, но удержавшись на стуле. Сидевшая рядом с ним Серафима, а рядом с Серафимой – старший фельдшер с редкой фамилией Задняя и не менее редким именем Резеда – должно быть, от перепроизводства в деревне Розок, Лилек и Раек – как по команде повернулись в сторону вошедшей Мячиковой.
Лизавета Петровна решила на Козодоева особенно не реагировать. Должностное лицо. которое во всеуслышанье и совершенно серьезно говорит, что фельдшера – не люди, было ей по-человечески понятно. К тому же было ясно, что говорить он все равно будет, поскольку у него тоже проблемы, и надо было просто не слушать. «Давай, валяй», мысленно сказала она  Козодоеву, глядя куда-то мимо него. «Жалоба, жалоба… Жаль» застряло в сознании и не уходило. Мячикова подняла глаза и опять увидела Заднюю. Должно быть,  оттого. что у нее такая фамилия, она все время лезла вперед, словно реабилитируясь перед самой собой. Прищурив и без того узкие, без  всякой мысли глазки, Резеда начала.
— Вот, женщина, шестьдесят восемь лет, жалуется на вас.  Говорит,  выбыли у нее на вызове, осмотрели и сказали, что красное горло. Назначили полоскание, что-то антибактериальное. В случае повышения температуры – жаропонижающие.
— А давление?- поинтересовался Козодоев.
— Давление нормальное, отвечала Задняя.
— Ну,  и чем же она не довольна? – поинтересовалась Мячикова.
— Она говорит, что несколько дней ждала температуру, а  ее так и не было. А вы сказали,
что будет
— Ну, это ж хорошо,- обрадовалась Мячикова, надеясь, что этим и ограничится. – И все? – спросила она.
— Ну, знаете. Мы не можем не реагировать,- осклабился Козодоев. – Это ж больная,- напомнил он на случай, если Мячикова забыла.
— А зачем вы сказали про температуру? – с интересом спросил Козодоев.
— Потому что налицо были все признаки респираторного заболевания – кашель, слезотечение. Но, если оно прошло без температуры, ей же легче.
— Не бывает респираторного заболевания без температуры, — осчастливил общество новым знанием Козодоев.
-А как же пожилые и ослабленные люди?- спросила Лизавета Петровна, вспомнив не только учебник, но даже страницу, где об этом было написано.
-Ну, в общем, никаких респираторных на «скорой» не писать, — сказал Козодоев.
И Лизавета Петровна поняла – он говорил о поликлинических вызовах. А на «скорой» должны быть вызовы по «скорой». Но сейчас, глядя на почтенный ареопаг, она старалась

-17-
понять, зачем ее сюда позвали — искоренить окончательно респираторные на «скорой» или говорить о жалобе.
— Я думаю, это трудно назвать жалобой, — сказала Лизавета Петровна.
— Как это? – подала голос Серафима. – Женщина измеряла температуру. Ждала.
— Что?
— Температуру.
— А-а, — поняла Мячикова. Она ждала, а ее не было, — догадалась она.
— Да. А что выдумаете? Для пожилой женщины – это стресс. Это только йоги могут безболезненно понижать и повышать температуру. Вот, йог, которого нашли три года назад. Все пропало, подумала Мячикова, — йог все тот же. Значит, другого не нашли.
Теперь, не слушая, она молча смотрела на, казалось, безмолвно открывающийся рот Серафимы, размышляя о том, что не успела заехать в больницу и узнать все сама о больной, которая находится в реанимации. Еще надо было позвонить домой, чтобы завтра утром Алексей был готов. Завтра на консультацию к пульмонологу, вспомнила Лизавета Петровна.
— И вот еще, — снова заговорила Задняя. — Только что позвонили. Неделю назад выбыли на улице Инженерной, — читала она карту вызова. – У больного были боли в животе, температура. Так, операция у него была, — продолжала читать она. – Аппендицит был два года назад. А вы не отвезли.
— Это я вам потом объясню,- неожиданно сказал Козодоев, обращаясь к Задней. Он явно держал информацию под контролем, за что Мячикова уже чувствовала к нему благодарность.
— Температуры у него не было. Это он, когда вызывал,  сказал, что была. Там жена его требовала госпитализации, — заговорила Мячикова. – Она сказала, что она юрист, и всех на «скорой», а может, и саму «скорую» уничтожит. Но острого там ничего не было. Живот мягкий, аппендикс, как уже тут говорили, удален. Я доставила на прием в поликлинику. Там хирурги тоже ничего не нашли.
— Но она говорит, что прооперировали, — настаивала Резеда.
— Прооперировали по плановой через три дня. Удалили желчный пузырь. Там хронический хзолецистит много лет. А сейчас она терроризирует «скорую» и требует расправы над тем, кто выезжал, — договорил Козодоев. – Ну,  и как всегда — общее клише – Грубо с ней разговаривали. Нагадить-то надо, — заключил Козодоев.
Надо потом будет поблагодарить его, — подумала Лизавета Петровна, — за то, что сказал все, как есть.
— А как грубо? Что именно? – спросила Мячикова Заднюю.
— Ну, говорит, фельдшер сказала «Я отвезу к хирургу, в поликлинику. Это все, что я могу для вас сделать», опередив Заднюю, объяснил Козодоев.
= Ну, и где тут что? – осведомилась Серафима. – Вы что, разговаривали с ней? – спросила она Козодоева. – Где грубо? Вы говорили с ней? – опять спросила она. Козодоев кивнул.
Да уж,  подумала Мячикова, главное – не то, что подличает взбесившаяся родственница. Главное, – с каким энтузиазмом вся эта общественность подхватывает это знамя. Они ставят человека во фрунт. Устраивают гражданскую казнь. Доводят до обмороков, до гипертонических кризов людей, преданных медицине. А между тем, со стороны больных – это, в подавляющем большинстве, способ отомстить за отсутствие койки в стационаре, за отсутствие нужного медикамента, за непонравившееся слово, за непонравившееся лицо или просто банальное алкогольное опьянение. Были случаи, когда хулиганствующие пьяные орденоносцы и ветераны,  протрезвев, приходили на «скорую» жаловаться на медика за то, что он выставил им диагноз «Алкогольное опьянение». И наказывали врача, потому что уже невозможно было доказать что те, кто жаловались, были пьяны. Так

-18-
расшаркивалась медицина ширпотреба перед гегемоном. Давая минимум и больным и здоровым — зарплата врача была ниже прожиточного минимума – она пожинала свои плоды —  потребительство, безнаказанность, по-гегемонски отвратительное хамство.
За много лет работы на «скорой» Лизавета Петровна не могла вспомнить, чтобы пришел жаловаться интеллигентный, образованный и просто умный человек. Почти всегда жаловалась суета, самомнение, необоснованные претензии и просто те, кому сказать «уважаемый», значит нанести смертельное оскорбление. Почему чаще жалоба, и почти никогда — благодарность, часто думала Лизавета Петровна. Жаль себя любимых. По большому счету работает инстинкт самосохранения – «еще бы пять минут, и меня бы не было».  Тут и слезы, и красные носы, и истерика, в общем, « всякая вегетативная дребедень» как говорит доктор Гайдин Михаил Амвросиевич, невропатолог с большим стажем  и большой головой, которая казалась таковой из-за многочисленных светлых, кудрявых на всем протяжении и совершенно распрямленных на концах волос. Как у нечистокровной болонки. Говорили, что он автор еще никем не описанного в невропатологии рефлекса и президент тайного общества «Гайд-Парк». И несмотря на то, что более открытого института человеческой мысли, чем Гайд-Парк, трудно себе представить, Михаил Амвросиевич всегда настаивал на этой категории. Нравилось ему, когда Гайд-Парк называли обществом тайным, хотя оно не могло быть таковым просто по определению.
— Дойдете до памятника, — говорил Михаил Амвросиевич впервые приглашенным, — там, во дворе библиотеки, есть дом такой пятиэтажный. Так вот, между четвертым и пятым этажом, на лестнице – металлическая решетка и звонок. Звоните! Дверь открывается автоматически. И идите на пятый. Вход свободный,  но по приглашению, — заговорщицки объяснял он, садясь в машину, чтобы ехать на вызов. И ветер раздувал над ним облако из его кудрявых, совершенно прямых на концах, волос.
— Да, не забудьте, — сказал он однажды Мячиковой. – В следующий раз мы будем говорить
об историографии тезиса «Больной всегда прав» и его популистской трансформации. Попробуйте подготовиться, Лизавета Петровна. Ждем вас. Знаете, у нас все просто.

— Ну и что, жалко вам было его отвезти, — вдруг спросила Серафима, вернув Мячикову к все еще не закончившейся разборке.
-Жалко, Что значит жалко? — удивилась Мячикова. – Ну, давайте, свезем всех в дежурную  хирургию, кто этого хочет.
-Вы так ничего и не поняли, — выдохнула Серафима, устремив на Мячикову свои свинцовые глазки. «Осторожно! Демагогия!» — внутренне приготовилась Лизавета Петровна и, сделав заинтересованное лицо. уставилась на бывшую председательницу бывшего местного комитета. – Мы вам одно, а вы – свое. Так работать нельзя ,- заключила долгожительница статистики, оторвавшая свое драгоценное время на какие-то клинические разборки. А как же Эра Водолея, вспомнила Лизавета Петровна,- когда поступками  человека будет руководить целесообразность? Но сегодня Серафима, видимо, не собиралась полемизировать. Да и не было здесь доктора Труша, ее непримиримого оппонента, который почти всегда был не согласен с ней, что давало ей  дополнительный
адреналин.
— Ну, что будем делать? – спросила Серафима,  попеременно взглядывая то на Резеду, полуприкрывшую  свои глазки-щелочки, то на Козодоева.
— Не знаю, — отвечал Козодоев. – Но она, жена этого больного, уже три раза  звонила, и каждый раз требует наказания виновному, то есть тому, кто выезжал, — договорил он.
— Виновному в чем? – спросила Мячикова.
— Да уж и не знаю в чем,  —  сокрушенно вздохнула Серафима, еще раз взглянув на Козодоева.

-19-
— В том, что не отвезла, — пискнула Резеда, открыв глазки.
Лизавета Петровна молчала.
— Так, садитесь и пишите объяснительную, — сказал Козодоев, порывшись в бумагах, ища чистый лист.
Но чистого листа не нашлось. Пришлось писать на обратной стороне какого-то формуляра.
Написав объяснительную, Мячикова передала написанное Козодоеву. Тот молча взял и передал Серафиме.
— Но вы имейте в виду, выговор все равно будет, — сказал Козодоев, обращаясь к Мячиковой. – Больной всегда прав, — помолчав, проговорил он. К тому же, над вами висит еще эта женщина из реанимации. С сотрясением,- бодро сказал он.
— Она тяжелая? Вы что-нибудь знаете? – испытывая к Козодоеву некоторую симпатию за его правдивое освещение фактов, спросила Мячикова
— Тяжелая, — пискнула Резеда, снова открыв на мгновение глазки.
И Мячикова умолкла, и пожалела, что не успела все узнать сама.
— А вы не могли бы мне дать прочесть эту жалобу? Хотелось бы знать, что пишет жена этого больного, — спросила Мячикова Серафиму.
— Мы не даем читать жалобы тем, на кого они написаны, — отчеканила Серафима
— Отчего же? – удивилась Мячикова. – Кому, как ни ответчику, надо знать, в чем  его обвиняют. А как же презумпция невиновности, — холодно спросила Лизавета Петровна.
-А вы не умничайте, не умничайте, — бросила Серафима. – Мы сами знаем, как надо разбирать жалобы. Я делаю  это уже тридцать лет. К тому же, у нас есть Артур Артурыч,
если что, — вспомнила она Фазана.

Потом,  позже, будучи в диспетчерской, Мячикова узнает, что письменной жалобы не было вообще. Что эта самая жена больного только звонила по телефону, и что случившаяся рядом ответственный врач Татьяна Васильевна, произнося вместо «а» — «о»,  в самых,  что ни есть дружелюбных и даже за интересованных тонах, просила эту жену написать все. что она только что ей сказала.
-Т-о-гда мы сможем дать это-о-му делу ход, — недвусмысленно сказала она.
Вот и в поликлинике хирурги ничего острого не нашли, в который уже раз подумала Лизавета Петровна. – За что же выговор? Ну,  значит, очень хочется, подумала она опять,
сразу же представив себе Фазана.
— Уволить? Нет ничего проще, с нагловатой ухмылкой сказал он однажды на пятиминутке по поводу какой-то ситуации в другом лечебном учреждении. – Просто надо что-нибудь найти, а нет, так придумать. Жаловаться все равно некому.
И хотя сказано это было вобщем и всуе, народ надолго притих, обсуждая фазаньи откровения.
Остававшаяся часть суток прошла в состоянии покоя и равномерного прямолинейного движения, как часто думала  Мячикова, имея в виду то, что она спокойно, без дополнительных затрат энергии, обслуживала и обслуживала вызовы один за одним. Были всё нормальные люди. Они отвечали на вопросы. соглашались на инъекции, не мешали ставить капельницы. Они показывали горло и живот, позволяли слушать и переслушивать.
Они с пониманием собирались в травмпункт или в больницу. И никто не просил привезти «портативный»,  как ей однажды сказали,  рентгеновский аппарат домой на том основании, что было два часа ночи. Никто не требовал от нее выйти за дверь, и снова позвонить, на этот раз тихо, полагая, что эта воспитательная мера послужит основанием

-20-
для более приязненного отношения к его почкам.  И, наконец, никто не требовал снять обувь и завернуть ковер, чтобы подойти к постели. В такие дежурства время шло быстро, а главное — с максимальной пользой для обеих сторон. Потому что работалось на одном дыхании и, в конце концов, возникало ощущение того, что все,  что ты делаешь, важно не только для больных, но и для тебя самого, поскольку со всеми этими людьми. у которых повысилось давление, развился гипертонический криз, обострился холецистит или подвернулась лодыжка, ты ощущаешь себя одним целым. Это был тот самый положительный таксис, о котором совсем еще недавно, на кухне, говорила Серафима, и который. по ее словам, есть что-то уже отжившее, уходящее, потому что по сути своей – бесхитростно и наивно. Вероятно, эти два последних качества человеческой натуры она тоже относила к чему-то ненужному. Сколько веков прошло с тех пор, как человек впрвые положил руку на  голову другого, чтобы унять боль, а в этом и теперь все еще есть потребность. И будет всегда. К тебе обратились, и ты отозвался. Потому что перед тобой одинокая старуха, которая много дней не обмолвилась ни с кем ни единым словом. Или –сильный, молодой еще человек, у которого сломано бедро, и он лежит на улице и ругается последними словами, потому что не верит, что могут быть еще другие, лучшие времена. Ты отозвался на скорбь, на плач, на чье-то безответное чувство к другому человеку – рассказывают люди и такое – на чью-то больную совесть. Отозвался словом, знанием, делом. Потому что перед тобой – Человек, открытая, социально интегрированная, саморегулирующаяся информационная биологическая система. И эта система дала сбой. И еще потому, что этот положительный таксис к тебе, эти измученные болью глаза мобилизуют самое лучшее, что в тебе есть. Самое лучшее, что есть в Человеке. И это, наверное, и есть то главное, почему все новые и новые поколенья молодых людей штурмуют медицинские учебные заведения, несмотря на нищенскую зарплату, несмотря на минимальные условия труда, несмотря на отвратительное чванство, которое, увы, процветает в самих внутренних структурах здравоохранения. Чванство,  которого нет ни в какой другой отрасли профессионально организованной деятельности человека.

— Сестра Меривэза. Я жду вас. О Кей? – говорит доктор Ричардс, направляясь в палату, где он должен делать перевязку больному, оперированному по поводу перитонита.
Разговор происходи в длинном коридоре Ньюпортского военно-морского госпиталя США.
Светлый кафель на полу и на стенах. Длинные ряды портретов известнейших в хирургии имен по обе стороны океана от Пирогова до Пастера.
— Одну минуту, доктор Ричардс, — отвечает Меривэза, — Я только зайду в седьмую палату,  -говорит она так громко, что слышно в третьей, впрочем,  должно быть, еще и потому, что доктор  уже открыл туда дверь.
Доктор подходит к больному. Надевает перчатку.
— Smile, please, — говорит он, зондируя пальцем рану, в которую введен дренаж. Затем нюхает извлеченный из раны палец.
— Peritoneum is good, — говорит он, имея в виду, что брюшина закрылась. —  Now to the dush. With soap. Но сначала немного помоем. О кей?
— О кей, отвечает больной.
Меривэзы все нет. Доктор смотрит на часы, потом подходит к столику с перевязочным материалом, одноразовые упаковки которого лежат под стерильной простынью.   Поднимает простынь. Но инструмент не берет. Опять смотрит на часы. С минуту колеблется,  потом вновь накрывает стол простыней.
Через минуту в двери появляется коричневое лицо, и Меривэза в безукоризненно подогнанном белом платье, белой обуви и белой шапочке подходит к столу.
Теперь она надевает перчатки, поднимает простынь, подает доктору лоток  и чуть позже —

-21-

большой шприц с протарголом, который она только что набрала. Подсоединив большой шприц  к дренажной трубке, доктор нагнетает в рану коричневую жидкость, которая тут же выливается из раны в лоток. Проделав так несколько раз, он молча смотрит, как Меривэза  набирает в шприц что-то другое. Наконец, она подает шприц с желтой жидкостью.
— Это фурациллин, говорит она. – Один на пять тысяч.
Доктор энергично кивает. И продолжает мыть рану.
— Еще? – спрашивает Меривэза, когда заканчивается уже третий шприц.
— Как скажете, Меривэза, — улыбается доктор.
Меривэза смеется, освещая палату своими белоснежными зубами.
— Конечно, — говорит доктор Ричардс. И лицо его, и без того розовое, розовеет еще больше.
— Конечно, вы и сами все знаете, — продолжает он, обращаясь к Mеривэзе. – Это ваш участок работы. Но я думаю, мы промоем еще раз. Правда? – обращается он опять к сестре.
Через несколько минут, когда все сделано, и наложена повязка, доктор снимает перчатки, бросает их в отдельный лоток. – Спасибо, сестра Меривэза, — говорит он, — Вы очень мне помогли. Даже не знаю, чтобы я без вас делал, — заключает доктор Ричардс, направляясь к выходу. Провожая его до двери, сестра улыбается.
Конечно, невозможно представить, чтобы врач не контролировал того, что подает ему сестра. Но приязнь, доброжелательность, уважение к чужому труду – это дорогого стоит.
А все потому. что доктор Ричардс Чехова не читал, и про «селедкой в харю» ничего не слышал, скажете вы. Или все-таки прочитал доктор про Ванюшу Жукова в Комментарии к «Декларации Прав Человека и Гражданина», как иллюстрацию того, что это не только плохо, но очень плохо. А главное – недемократично. И какие бы издержки ни несла с собой демократия, понимание этого, глядишь, да и станет для кого-нибудь безусловным
рефлексом. В стране, в которой никогда не было демократии, и меньше, чем через сто лет после отмены крепостного права воцарился тоталитаризм, где люди, не имея никаких знаков отличия от других, кроме формы носа, цвета глаз и диплома о высшем образовании, нет-нет да и пустят впереди себя какое-нибудь из перечисленных осадных орудий, это привычно.. И поскольку более  убедительных аргументов не было, и можно было навообразить о себе каждому все, чтобы ему хотелось, чванство, потеряв свои мыслимые  очертания. приобрело немыслимые. Известно, что раб относится к тем,  кто оказался в его власти, на много хуже, чем относились к нему самому… А медицина,  как и юриспруденция, дает власть над людьми. Власть реальную или мнимую, сиюминутную или гипотетическую, непосредственную или опосредованную, не всегда убедительную, иногда ничтожную, иногда смешную, но всегда отвратительную в своих злоупотреблениях. Сам антураж медицинского протокола —  белый халат, белая шапочка, латынь (во всем мире врачи говорят на латыни у постели больного), белоснежная свита, не смеющие лишний раз моргнуть сестры – окутан тайной и властью. Властью и тайной, недосягаемой для простого смертного. А если носитель этой власти – человек, который говори, что фельдшера не люди. Что же тогда он думает о больных.

Уехав на последний вызов за час до конца смены, Лизавета Петровна на пятиминутку не успела.
Уже подходя к дому, она вспомнила, что через два часа надо везти Алексея на консультацию к бронхопульмонологу. «Интересно, собрался он, или еще нет», подумала она, тут же вспомнив, что опять не позвонила в реанимацию, чтобы узнать о женщине, о которой совсем недавно говорил Козодоев. Не забыть бы позвонить, — вспомнила она еще раз, подходя к квартире.

-22-
Алексей встретил ее в передней, как часто делал в последнее время.
— Слышу, идешь тяжело. Значит, с запасами, — сказал он, отбирая у нее сумки. Она всегда старалась после работы зайти на рынок.
Он был хорошо выбрит. Коричневый, почти новый, костюм, который оставался здесь, в   этой квартире, пока он отсутствовал, был ему теперь свободен. Но по-прежнему к лицу. И Лизавета Петровна отметила, как хорошо сочетается коричневое с яркой голубизной его глаз, чего раньше не замечала. И только привычная уже бледность, да медленные, словно выверенные, движения напоминали о болезни. Еще о болезни напоминали крупные капли пота на лбу и подбородке, особенно, когда он волновался или оставался в квартире один.
Но сейчас лицо было сухим, и Лизавета Петровна отметила – ночь прошла благополучно.
— У нас, между прочим, все есть, — как-то  по-особому радостно сказал он, возвращаясь теперь из кухни в комнату.
— Всё-всё?- спросила она, уже сидя в древнем и слишком большом для малогабаритной квартиры, кресле-качалке, которое занимало одну восьмую часть большей комнаты. Она много лет собиралась его выбросить, но так и не сделала этого. И в такие минуты, когда, возвращаясь с работы, она на короткое время присаживалась в него, чтобы отдохнуть, не жалела.
-Всё-всё? – опять спросила она, глядя в его необъятные голубые глаза,  от короткого прямого взгляда которых она когда-то переставала дышать. Сейчас она смотрела в них спокойно, не боясь показаться другой, неожиданной, не боясь разочаровать его или разочароваться самой. Но долгих взглядов все-таки избегала.  «Ни к чему это», думала она. И всегда в таких случаях что-нибудь говорила, чтобы не слышать, как в возникшей вдруг тишине появляется вакуум, и все, что есть вокруг, — стол, телевизор, диван, пара репродукций на стенах, кресло-качалка и она сама — а мгновенье перестает существовать.
«Что было, то было», думала она. Сейчас все по-другому.
— Ты не поверишь, — продолжал Алексей, присаживаясь напротив, на край дивана. —  Мне вчера принесли пенсию за два месяца. И я ходил в магазин.
— Ну, вот, я же говорила, — обрадовалась Лизавета Петровна. – Надо было только подождать, — медленно сказала она, вспоминая, как трудно было выхлопотать эту пенсию. Не имея точно выставленного диагноза, а значит, и  права на инвалидность, он мог рассчитывать только на пенсию по выслуге лет.
— Подожди. А ты что, сам ходил? — спохватившись, просила Лизавета Петровна.
— Сам. Меня Вовка надоумил. Звонил с какой-то «банки» в Северной Атлантике. – Иди, говорит, сам. Мать придет с суток никакая. Я  и пошел.
— А чувствуешь себя как?
— Сегодня повеселей. Сегодня солнышко, — отозвался Алексей.
Мячикова молча смотрела на него, стараясь понять, что же все-таки с ним. «Кашель. Ну, курит. Должно быть, бронхит. Еще слабость. Температуры не бывает. Во всяком случае,  рентгенограмма, сделанная полтора месяца назад, никаких опасений не вызывает. Кардиограмма – тоже ничего особенного, — вспоминала она. – Но – одышка, пот, бледность, частые смены настроения. Может, и правда – нервы, опять думает она, чувствуя, что почти засыпает. – Узнать бы, почему одышка. Надо спросить доктора Силина.
— Иди, отдыхай, — кивнул Алексей в сторону двери в смежную комнату.
Она поднялась и направилась в ванную.
— Да, Лиза, звонил доктор Силин,- вслед ей проговорил Алексей. – Извинялся. Конcультации сегодня не будет. Перезвони ему. Он будет в два.

-23-
-Поняла, — сказала Лизавета Петровна, вспомнив, что да, консультация. И каким-то отделом мозга обрадовалась, что этой самой консультации не будет.
Прошло еще несколько минут, и теперь, уже оказавшись в своей комнате, на постели, она не заметила, как сон заполнил все, прилегающие к ней, Лизавете Петровне Мячиковой, пространство.

Это была одна из самых первых «хрущевок», с двумя смежными комнатами, крохотной кухней, отделенной от большой комнаты фанерной дверью, и такой же крохотной, как кухня, ванной. Это была квартира, где когда-то жила их любовь, где родились их дети, а когда любовь ушла, все, что происходило в этой квартире потом, было освещено их прежним существованием в ней. Потому что, если уходит любовь, она все-таки не умирает.
Но сейчас об этом не думалось. Слишком много всего пришлось пережить и перечувствовать, и все это было совсем рядом, в подсознании, готовое вот-вот выйти из-под контроля. И, если бы ни круглосуточный режим работы, хроническая усталось, многолетнее смещение всех и всяких биологических ритмов, было бы еще труднее. А так все притупилось, умолкло, и свелось к короткой, простейшей формуле – дом – работа. Работа — дом. Сюда входили уборка, стирка, какое-то общение с детьми, приготовление пищи, а теперь еще — уход за человеком, который когда-то был ее мужем. Иногда думалось и о любви – кино по телевизору показывали, или соседка замуж выходила. Но сложившаяся формула существования не описывала сего праздного времяпровождения, которое только принесло бы ущерб всему остальному. Тогда она перестала бы контролировать ход своей жизни сама, и выжить стало бы еще труднее. «Лучше уж ничего не менять», не раз думала Лизавета Петровна. Вовка совсем недавно начал работать. Леночка еще учится. А Алексей… Что ж, он сделал свой выбор. Она поможет ему, как сможет. И не только потому, что он отец ее детей, но еще и в память о том хорошем, что у них было. «Вот, и ему я тоже сейчас нужна», не раздумала она. И ей казалось, что все было правильно.  «Время от времени надо думать о прошлом и настоящем»,  говорил ее  старинный приятель доктор Пухольцев. «И будущем», подсказывала она. «Хоть бы с прошлым и настоящим разобраться» отвечал он. И Лизавета Петровна его понимала.

Он появился в ее жизни лет двадцать назад. Тогда она привезла в больницу скорой помощи холецистит.
-Аппендицит там будет, — сказал тогда еще незнакомый ей доктор.
Она подняла глаза и подумала о своей зеленой вязаной шапке, которая ей давно надоела. Или – она сама в ней. К тому же, этот надорванный у самого кармана халат от очередных носилок. И хоть в халате она ездила уже двенадцать часов, а носилки были не одни, сейчас она испытывала довольно редкое по этому поводу чувство неудобства или даже стыда. Когда все это мгновенно пронеслось в голове, и она посмотрела на доктора снова, ей стало неловко еще больше. Но в двадцать два ноль ноль сменить на «скорой»  халат было уже невозможно.
Она взяла подписанную доктором карту за уголок, но тот не пускал. держа ее с другой стороны. В какой-то момент она потянула сильнее. И карта оказалась в ее руке. Тогда Лизавета поднялась со стула, и быстро вышла.

— Скорая помощь, а, скорая помощь! — неожиданно позвали ее.  Лизавета Петровна обернулась. В коридоре стоял доктор, который только что подписал ей карту.
— Скорая, вы знаете, что у вас расстегнулась сережка? Я заметил еще в приемном. Но вы так быстро ушли,  — сказал он, подходя совсем близко. – Помочь?

-24-
От неожиданности она не знала, что говорить. Но чувствовала – ее рот сам растягивается  в улыбке.
— Вы как работаете? – спросил доктор, глядя на нее глазами спелой вишни.
— Через двое.
— Так, значит, через двое суток вы опять привезете больного.
Она пожала плечами, совершенно точно зная, что по закону абсолютного невероятного никакого больного не будет. К тому же, это будет среда. Больница в этот день по хирургии не дежурит. Но все-таки, продолжая улыбаться, неуверенно кивнула. Уже прикрывая за собой дверь  «РАФА», оглянулась.
Он стоял теперь у самого входа в больницу и, закуривая сигарету, махал ей рукой.  Странным образом расположившись к этому человеку, она махнула ему тоже, через минуту решив больше об этом не думать. И не думала. Но, подъезжая, недели через две, к больнице, почему-то чувствовала, что он в приемном покое.
Больной оказался неясным, требовались дополнительные исследования — лаборатория, рентген. Другой хирург, постарше, попросил ее подождать «минут двадцать». Было предположение, что больного надо будет везти в другую больницу. Она согласилась.

— Как вас зовут? — спросил присутствующий здесь же, ее недавний знакомый.
— Лиза,-  сказала она точно так же, как когда-то давно, в жаркий июньский день, возвращаясь с моря.
— Бедная Лиза? – опять спросил доктор, готовый вот- вот рассмеяться.
— Нет, —  словно с сожалением, покачала головой она, глядя в его вишневые глаза, и тут же поняла, что этот простой вопрос был чем-то большим, чем просто каламбур. Потом она убедится, что все, что говорил доктор Пухольцев, часто имело двойной, некий смежный смысл.
— А, знаете,  пойдемте со мной. Я угощу вас кофе. Пока там лаборатория, пока рентген, пойдемте, —  сказал Пухольцев, поглядев на нее так, словно стараясь понять. какова ее сила внутреннего сопротивления. И есть ли она вообще. Но она уже поднялась со стула ему навстречу.
Дверь направо, из приемного в стационар, оказалась запертой. Пришлось идти налево, мимо «греческого зала», куда в эту  рабоче-крестьянскую больницу, по народной молве –
орденоносную, где врачи чуть ли ни голыми руками поднимали из руин всех, кого можно было поднять, свозились все нуждающиеся в помощи городские алкоголики. Чтобы потом, после вытрезвления, у них можно было поискать какие-нибудь человеческие заболевания.
Пройдя в самый конец хирургического отделения, где была маленькая комната с двумя электрическими чайниками на одном столе, двумя стульями и одним диваном, они оказались одни.
— Ну и что? – спросил Пухольцев, наливая и включая чайник. – Замужем? Семья? Дети?
— И то и другое,  и третье, — кивнула она.
— Нет, пожалуйста, пожалуйста, — проговорил Пухольцев, снимая белую медицинскую шапочку и приглаживая на лбу волосы на правую сторону. И она увидела темные пряди, с золотистым отливом над глазами, цвета спелой вишни.
— Пожалуйста, пожалуйста, — опять сказал Пухольцев разрешающе шутливым тоном. – Главное,  чтобы это не повышало порога чувствительности к окружающей среде, — опять посмотрел он на Мячикову, готовый вот-вот рассмеяться. Но смеяться не торопился.
— Ну, вот и чайник, — через минуту проговорил он. Потом взял с окна початую пачку печенья «Октябрьское», положил  ложечкой в два чистых стакана кофе, после того, как все было готово, достал из кармана пачку сигарет  “Winston”.
— Один больной угостил, — сказал он, протягивая ей сигареты.

-25-
Затем взял свой кофе, и сел на старый, без какого либо покрытия диван.
Мячикова взяла сигарету. Но курить не стала. Она делала это по настроению. А настроения не было.
-Так, не мешает? – вернулся он к недавнему разговору.
Она вопросительно взглянула на него, глотнув горячую жидкость.
— А-a? – вспомнила Лизавета Петровна, — Реагировать на окружающую среду. Не думала об этом.
— Ну, теперь вы подумаете. Правда?, — спросил он, снова глядя на нее, как совсем недавно, в приемном, будто стараясь что-то понять.
-Теперь подумаю, совершенно искренне сказала Мячикова, и щеки ее порозовели. – А вы? — еще не додумала свой вопрос Лизавета Петровна.
— Я тоже. И то и другое и третье, как вы сказали.
— Но не все сразу, да? – поняла она.
— Да-а-а, — протянул он, глядя на нее, как смотрят, когда собеседник оказался понятливей,
чем предполагалось.- К этому хочу добавить, — продолжал он, — Мне всегда нравились темноглазые женщины, — медленно и совершенно весело сказал он, глядя ей в глаза, — особенно те, кто привозит аппендицит, а думают, что привезли холецистит. Это просто восхитительно, — продолжал веселиться он. – Нет, серьезно.
Лизавета Петровна молча смотрела на доктора, и не понимала, как ей следует ко всему относиться. И еще более потому, что он определенно ей нравился.
-Вы ведь недавно здесь, в этой больнице? – спросила она.
— Всего два месяца. Живем пока у ее матери, — сказал он о жене, поняла Мячикова. – У нее тут подруги, друзья. Да ладно, что это мы об этом, — заключил он.
В дверь постучала сестра, сказала, что звонили со «скорой». Там полно вызовов. Надо ехать.
— А анализы больного, который ждет в приемном, готовы? – спросил Пухольцев.
— Да, Александр Васильевич, сказала сестра, прикрывая за собой дверь.
Так Мячикова узнала, что его зовут Александр. Хотя для нее он всегда будет Пухом.
-Позвоните мне сюда, в хирургию, — попросил уже в приемном Пухольцев, глядя на нее прямо.
— Позвоню, — отвечала Лизавета Петровна, совершенно искренне собираясь это сделать.
И не позвонила. Потому что просто так, без дела не звонила мужчинам. Никогда. Это был принцип, который не нарушался. И только иногда, когда оставалась одна, она вспоминала его, доктора с вишневыми глазами.

— Вот это встреча. Лиза, Лизка, привет! – раздалось однажды над самым ее ухом, когда она направлялась к входу в Центральный рынок.
От внезапности Мячикова остановилась, посмотрев вправо. Над плечом висела знакомая физиономия. Это была Таиска – ее одноклассница и соседка по старой квартире, где Лизавета Петровна когда-то жила с родителями.
— Привет, — еще раз сказала Таиска. просияв.
— Привет. Ты где? — спросила  Мячикова, вместив в этот вопрос все.
— Где-где, дома, — отвечала Таиска, думая о чем-то своем. А леопардовой расцветки пальто и губы, накрашенные ярко-пунцовой помадой, словно предупреждая нежелательные вопросы, держали дистанцию.
— Позвони мне, — вдруг без всякого перехода сказала Таиска, увидев приближающийся к
Центральному рынку трамвай, и уже торопясь к остановке. – Только обязательно,- еще раз
обернулась она.

2 часть