Девяносто четвертый год, лето, вечер пятницы. Мы едем на дачу. Трасса переполнена, кажется, что все решили, во чтобы-то не стало, засветло добраться до изнывающих под солнцем помидоров и огурцов. Жарко, окна в машине открыты, и наш пес едет, высунув в окно мордаху. Уши развеваются, язык высунут – полный восторг!
Как всегда, по дороге заезжаем в Ромашовку. Там, у Гали-молочницы, надо купить трехлитровую, на треть состоящую из сливок, ледяную банку молока, и быстрей, быстрей снова в путь.
Саму Галю, крупную, энергичную и очень румяную, мы видим редко; она бригадир полеводческой бригады в колхозе, от которого мало что осталось, кроме названия.
Встречает нас, и продает нам молоко обычно ее мать – маленькая, сухонькая, сгорбленная старушка, с каким-то удивительно светлым лицом и ласковыми, от старости почти бесцветными, «всезнающими» глазами. И меня, и маму она называет одинаково – «дочушка». Мы тоже почему-то никогда не спрашиваем, как ее зовут, а обращаемся к ней просто — «бабушка».
Бабушка быстренько выносит нам молоко, взвешивает творог и сметану, торопится, знает, что спешим, а попутно рассказывает про всех своих. Галя, дочка, что сказать, умница, трудяга, каких мало. Кроме своего хозяйства, совсем немалого, еще и колхозными делами занимается. Целый день в поле, а вечером дома дел невпроворот, вот так и кружится. «Ну, ничего, она хваткая-то у меня, Галя, шустрая. Да и боевая. Вон все мужики боятся, попробуй в поле не выйти, она любого за шиворот и в конбайн »- смеется бабушка. Зять — не пьет, что по Ромашовским меркам – счастье невиданное. Про то, что не пьет, бабушка упоминает как бы невзначай, но при этом поглядывает на нас с особенной гордостью. «Внучка, Олечка, двадцать два ей» — бабушка качает маленькой, в синем платочке, головой – «Не в себе она у нас, с рожденья. А так что ж, добрая девочка, хорошая, помощница, голубушка моя». Нам становится как-то неловко, уже нужно ехать, и хочется что-то сказать, а что тут скажешь? Девочку эту, Олю мы видели пару раз, простая, славная. Только мама, помню, удивилась, что все время улыбается девчонка как-то странно.
Бабушка всегда провожает нас до калитки, и всегда говорит: «Ну, дочушки, с Господом!» В машине обсуждаем с мамой все, что нам рассказала Бабушка. Я удивляюсь, как она спокойно рассказывает, про то, что внучка больна. Мама объясняет, что это потому, что Бабушка прожила длинную и, наверное, непростую жизнь. Но я вижу, что мама тоже задумалась… Дитё больное, в наше непростое время, шутка ли.
Через неделю, в пятницу мы снова в Ромашовке. Заходим на веранду, где всегда нас встречала Бабушка, видим – сидит мужик, пьяный, поет частушки, одну за другой, почти без перерыва. Прерывается только для того, чтобы ругнутся матом, так, ни на кого, а просто, чтобы плавно перейти к следующему куплету. Вот открывается дверь, что ведет в дом, и выходит Бабушка. Грустная, видно сразу. Даже потерянная какая-то.
— Бабушка, да что у вас стряслось-то?
— Дочушка, поросенок ножку сегодня сломал!
Мы с мамой не знаем, как и реагировать, кого жалеть? Поросенка? Бабушку? Галю? Впрочем, скоро все проясняется. Поросенок был еще очень маленький, вес нужный не набрал, резать его было рано, а пришлось. Муж Галин в городе, пока приедет.… Пришлось звать соседа, чтобы помог поросенка зарезать. Сосед-то помог, потом попросил выпить, как откажешь? А как выпил Галиной самогонки, так давай частушки петь, и домой идти ни за что не хочет.
Посмеялись над соседом, купили у бабушки мяса «поросенкового», да и быстрей, быстрей на дачу, к погибающим от жажды помидорам и огурцам.
Последний раз мы были в Ромашовке уже очень давно, даже не помню в каком году. Потом уже и не ездили, потому что болела мама, умер папа, какая уж тут дача с помидорами и огурцами, за сто километров?
Вот какой год тогда был, я не помню, а все-таки, последний раз, когда мы видели Бабушку, я запомнила очень хорошо. В тот, последний наш приезд, Бабушка уже отдала нам молоко, мы стали прощаться, как вдруг она хитро улыбаясь, спросила: «А хотите, я вам наш дом покажу? Вы так и не видели как у нас хорошо, в доме-то! А моих дома нет сейчас никого». Мы соглашаемся, больше для того, чтобы не обидеть Бабушку, и с веранды первый раз заходим в дом. Первая комната, вторая, третья. Сколько ковров! Ковры везде, на всех стенах, на полу. Такое ощущение, что вот сейчас, в следующей комнате, мы увидим ковер даже на потолке. Бабушка между тем с гордостью показывает нам каждую комнату, рассказывает, где чья. « И телевизор есть, и туалет с душем в доме!» Мы с мамой восхищаемся, как можем, нам немножко смешно, но мы очень, очень рады за Бабушку!!! Ну вот, кажется, уже все посмотрели.
— Бабушка, а Ваша-то комната где? – спрашивает мама.
— Пойдем, пойдем, дочушка, сейчас покажу. Да мне много ль, старухе, надо?
Заходим. Комнатка крохотная, окошко большое, чистое, светлое, совсем не по-деревенски почти во всю стену. Кровать застелена чем-то белым-белым, чистым-чистым, кажется – тронь покрывало – захрустит, как снежок на морозе. На кровати подушки, горкой, одна на другой, штук семь, мал, мала, меньше! Верхняя подушечка совсем маленькая, но тоже пухлая, беленькая. Я кровать с такими подушками ни разу в жизни не видела, только в детстве, на картинке в книжке (про Машеньку и Медведей, что ли?). А на стене напротив кровати… Ах! … Какой иконостас! Мы с мамой притихаем, молча смотрим на лики святых, а святые смотрят на нас и на Бабушку. И мне почему-то кажется, на нас смотрят строго, а вот на Бабушку — ласково; утешая, помогая, даря Веру!!!
А нам уже опять пора ехать. Прощаемся с бабушкой, благодарим за все, обещаем приехать, как всегда, в следующую пятницу за молоком. Ну, все, в путь, с Господом!
