Пьяные рассказы.
Брёл он из последних сил по пустыне, падая и, подымаясь, стонал и шевелил пересохшими губами; пить, ну дайте же пить….
И вот увидел он оазис, а в нём озерко, лужа, вернее будет, припал он к ней и пил, пил до привкуса во рту, знакомого по похмелюге, страшной и беспощадной, когда накануне пьёшь всё, что тебя дурманит, и думаешь, а ничего, ещё не пьяный, ещё не торкает.
Разум приходил не сразу, очнувшись как от наркоза, и не помня, когда впал он в него, лежал, не шевеля головой от нестерпимой боли, разрывающей её на части, просыпаясь от какого — то шума и потихоньку открыв глаза, увидел над собой потолок кабины.
— Где я, — подумал, но, не напрягаясь, мозги болели, да и какие сейчас были у него мозги — опилки со щепками, как в голове у ранешной и тряпичной, детской куклы, они видимо и кололи больно.
Уже светало, шум оказался двигателем КАМАЗа, работавшим видно всю ноченьку, пока он «отдыхал».
– Курить-то хоть есть — подумалось, и неживой рукой пошарил по панели, курево было, начатая пачка «Примы» и кое-как вытянул сигарету.
Той же дрожащей рукой, поднёс ко рту было, её, выпала она, что доставило ещё бесплатные муки ему, ища и доставая её, там же нашёл полу растоптанные спички.
Закурив, а он всегда курил с любого похмелья, увидел торчащее горло, оплетённой бутыли из под «Гымзы» которую многие так же возили как фляжку с водой и тут же присосался — во, хорошо! Сон-то в руку, оказывается.
Немного погодя и «набравшись сил», Ванька сел и вперился взглядом в широченное окно, если можно назвать было тот чуть живой взгляд в никуда, в утреннюю муть, неизвестно какого и чего сулящего, наступающего дня.
Он уже отошёл от того возраста и рубежа, когда в таких случаях говорят – да чтобы я ещё раз выпил!
Привык к не частым, но к хорошим и обильным возлияниям, бывало, и казнил себя, но это из-за жалости к жене и ребятишкам и к своей непутёвой, временами жизни.
-Где, где я есть, лихорадочно замелькали мысли, и успокоило то, что прошла молоковозка по дороге, оказалась, которая метрах в тридцати от него.
Ещё придя в себя и повеселев от увиденного, можно если назвать весельем его состояние, что был он, хотя около дороги, а нигде-то, как иногда бывало, в лесу и сидевшим в грязи или ещё хуже того, где-нибудь и с пустым баком.
Стало уже довольно-таки светло и, проведя рекогносцировку по памяти и близлежащей и угадываемой по контурам, местности и предметам, он обнаружил себя на дороге в сторону Кызыла, перед Клоповкой, т.е. Минусинской ТЭЦ.
Это его успокоило, но одновременно и озадачило и обеспокоило вновь — как же попал я сюда и откуда. И вдруг, всё вспомнилось безо всякого напряжения больной головы, — ведь я был вчера в Белом Яре, приехал ночевать к сводному брату жены, который тоже не «любил» выпить, как и я, и что у него всегда был самогон.
Мысли потекли уже не ручейком, а полноводным ручьём, собираясь в новые и новые подробности, всплывали, кружились они, и смотрел Ванюша их затуманенным ещё взором как кино в том же окне КАМАЗовском. А кино было ничего сначала, да и как всегда, радостная встреча и хлопоты в предвкушении и не назвать-то никак, пьянки.
«Торжественная» часть уже прошла и попили уже хорошо, началась вторая серия, и вдруг брату его жены вздумалось перегнать, переставить машину поближе к крыльцу своей квартиры. Дом был на два хозяина и забор из штакетника тоже на двоих, Ванька, хотя и уже прилично поддатый, авторитетно заявил, что не пройдёт здесь машина, оторвёт угол.
-Кого учишь, салага! Я же вижу, давай — наседал братец, ну давай, так давай и забор затрещал, посыпались дранки с него, и вывернуло столб. — Ну и что, что я тебе говорил! со злорадством и убеждённый в своей правоте и невиновности заблажил Иван.
На шум и треск ломаемого, теперь уже подобия забора и годился он теперь только на дрова, выскочил сосед Валеркин, за ним его жена видимо и началось ещё пуще, тошнее.
Валера же, сразу принял сторону их и тоже напал на Ваньку — я говорил же тебе, куда лезешь, не трогай машину!
— Ах, ты пидор, это ты ли не говорил подъехать? Но в шуме троих не голосов, гудков паровозных и добавившегося Любкиного крика, Валеркиной жены, Ванькиного голоса не услышал никто, как и его оправданий и ответных, как бы для защиты, матерков за нанесённые ему обиды.
-Ну и хер с вами, козлы! Фашисты! — это, чтобы досадить соседу, а он знал, что сосед был из переселённых поволжских немцев — вскричал он и, заскочив в кабину с прытью, несвойственной пьяному, дал задний ход, благо заводить мотор не надо было, он его не глушил из-за начавшейся баталии.
И откуда взялось мастерство у пьяного, но верна, видимо ироничная поговорка; ум, как и красоту не пропьёшь, так и тут получилось, КАМАЗ, лихо как в кино, задним ходом сделал полукруг с прицепом и, почти не останавливаясь, тут же рванул вперёд.
Ванька уехал не от испуга, у него припившего, страх, терялся совсем, уехал от невозможности что-то доказать, несправедливости и хамства, продажности и простого скотства, которое он чувствовал всегда и в любом состоянии.
Чувства душили, и слёзы давили ещё и не пьяного совсем его, всё выворачивало от гнуснейшего поступка Валерки и с пьяных шар, казалось это вообще неописуемым безобразием, кто испытал подобное, наверное, знает, «ярость благородная» просто пёрла через край.
— Где, где магазин у этих блядей — Ванька в своей ярости возненавидел всю «запоскотину», так называл его отец территорию за Нолевкой, заграницу, то есть до 1944 года, готов он был передавить, перетоптать всех, кто сделал бы ему опять подобное.
Наконец по пути в Кайбалах, показалась лавка, зайдя и не показывая виду, что он маленько, как ему казалось, не в кондиции, взял он водки бутылку, подумав, вторую.
В Подсиней свернул к дому Прибытковых, найдя его на плохо, уже слушающуюся память, дома их не оказалось никого и Ванька, заглушив своего кормильца и поильца рядом, вытащил пузырь, налив полный стакан тут же заглотил его, также и ещё, душимый слезами обиды.
Выпив и выдохнув снова с теми же словами — сволочи, козлы и было вознамерился ехать заново на разборки, ну ничего, сейчас посижу и поеду.
Ещё посидев и не дождавшись ни Ивана Степановича, ни Сашки, никого из знакомых и ставшими ему родными людей, которым он мог бы излить своё горе, а оно ему таким и казалось, которые смогли бы его понять и разделить его такими же рассказами о человеческой подлости.
Выпил он ещё и всё, в начале третьей серии плёнка порвалась и дальше мрак и неизвестность, в результате он и попал к Клоповке, но уже без водки, то ли сам выпил, или кто помог, а может и утащили….
…Как же я приехал-то сюда, как проехал по мосту в Подсиней, ведь там и днём трезвому, ухо держать востро надо, как…, и тут увидел он жёлтые милицейские «Жигули», мчащиеся как показалось ему, прямо на него.
– Ну, всё, за мной, — тут же воспалённый мозг выдал ему картину страшной аварии, сотворённой им там и скрывшимся с места преступления.
Но нет, гаишник просто посмотрел на него и пронёсся мимо, он знал, что шофера спали, где их придавит сон, лишь бы машину отвёл с дороги, и не трогали их, Ванька же, не успокоился, разжигая себя – нет, этот просто не знает ещё, наверное, не сообщили, сейчас всё равно подъедут.
И только через час, вероятно, дождавшись второго такого же, или тот же, мчащийся, но уже обратно, он успокоился и стал думать, куда ехать грузиться и вообще, как ехать.
-В Подсинее за удобрениями я не поеду, ГАИ там может стоять, поеду на станцию Минусинск и нагружусь цементом до Кызыла, а до дому найду чего.
КАМАЗ пошёл и чувствовал себя легче, хотя и задымил как паровоз ФД, после бессонной его ночи, чем Ванькина голова, в которой отдаваться стало всё, даже передвигать рычаг коробки передач было невыносимо, она раскалывалась от этого незамысловатого, и как всегда казалось, не трудного телодвижения.
Грела одна мысль, надежда, что доберётся он до Знаменской столовой и выпьет вдоволь пива, деньги он уже посчитал, на обед хватало, но который может ему и не понадобится и на три кружки пива, ему они обеспечены, только добраться нужно, сдохнуть с похмелья и мыслей не было, ситуации и похуже бывали, так, просто полечиться.
Короче, нагрузился он и подался потихоньку, всего боясь и шугаясь всех, как бывает с каждым после такого неуёмного возлияния, доехал, вот и Знаменка, и столовая под горочкой.
Свернув с моста к ней, о горе! ни одной машины на площади кроме… двух оранжевых гаишных «Жигулей» с тувинскими номерами, что делать-то теперь — ждать, с ума сойдёшь.
Вот оно вожделенное пивко, но… — да и хрен с ними, с ментами, что сожрут что ли, уж как-нибудь, — и Ванька, замкнув кабину поставленной напротив окон машины, шагнул на крыльцо.
В столовой было на удивление тихо и пусто, даже местных завсегдатаев – выпивох, почему-то не было в этот, да уже и не ранний час, было время обеда.
За двумя вместе сдвинутыми столами сидело восемь красноголовых, они, кто внимательно, а кто и, походя, оглядели Ивана, что поделаешь, привычка милиционера и не сказать что она и плохая, положено так.
Иван с чувством собственного достоинства как могло бы и показаться им, на нетвёрдых ногах прошёл к стойке и думая; только бы не повело, только не покачнуться, до того муки похмелья его держали ещё в своих лапах, да, видимо самогон у братца был не того.
Знакомая буфетчица без слов, вопросы и ответы на них выражало и задавало её лицо, за столько лет привыкшее ко всему и на нём застыла дежурная улыбка, которая была то шире, то уже, в зависимости от степени знакомства с тем или иным персонажем.
-Налей в кружку пива из бутылки — просипел Ванька в полголоса, она в ужасе спряталась, как говорят в таких случаях, за спину, здесь же, как бы за его грудь, получается с её стороны и мимикой, соответствующей её неслышимыми, но понятными хорошо Ваньке, словами.
— Ты что! Ты что делаешь-то! вон они пялятся на тебя, сейчас же сваришься и пикнуть не успеешь, вон их сколько.
-Не ссы, и наливай, что тебе говорят — обрезал он её уже твердеющим, от того голосом, что увидел рядышком пиво и один вид его как бы уже и убавил боль, муки уменьшил ему.
От того, что его хотят обвинить опять же в трусости, решении, которое он принял, не колеблясь, да, и не обвинит она его, а покажет он уже теперь её сам, трусость от вида и присутствия их.
Было ему наплевать, когда не до света белого и хотелось похмелиться, произвести лечение своей головы, не смотря на то, где бы он ни был, хоть в центре Красноярка или в Кызыле.
Глядя, не отрываясь на него круглыми от не понять чего, глазами, то отклоняясь вбок и крадучись глядя на них, она фирменным и привычным движением работника мордобойки открыла, перевернув и, водя бутылку, болтая её со стороны в сторону — это чтобы пены побольше было, для фасону, что ли, наполнила ему кружку.
-Так, салата мне и ухи, и ещё кружечку с собой, добра будь — добавил, поёжившись, Иван и потом как ни в чём не бывало, стал пить пиво, не поворачиваясь к милиционерам ни боком, ни тем более грудью, но с чувством, что ему сейчас положат на плечо руку или окрикнут.
Разговоры за столом у гаишников замолкли, он их уже не слышал и ждал реакцию, он чувствовал на себе их взгляды, не ненавистные или типа; ну погоди, сволочь, нет, просто молчали, поражённые его наглостью или бесстрашием, не понять.
Допив и отдавшись полностью течению, куда оно его вынесет, деваться теперь уже было некуда, рот он замарал и ещё как, взяв поднос и с той же опять кружкой, прошёл мимо них, на уже, с каждой секундой, обретающих силу ногах.
Сел опять же, спиной к ним, сообразно поговорке, дабы не будить лихо, пока оно тихо и теперь уже степенно как бы, взялся за обед, и снова попивая пиво, теперь уже не думая и не ожидая, что к нему подойдут.
Милиционеры же, пообедав и выходя, смотрели на него кто с восхищением, а кто и с явным недружелюбием, Ванька искоса посмотрел в их сторону и продолжил свою трапезу. Закурили они возле крыльца о чём-то, оживлённо говоря, — наверное, про меня, ну вот, меня ждать будут — пришло на ум ему — ну ничего, посмотрим, кто кого пересидит, в столовой они меня не возьмут, только в машине, а в неё я не полезу.
Постояли они ещё немного, докурили, сели и рванули тоже в сторону Кызыла, куда и ему надо ехать. После второй кружки и маленько поклевав, Ванюша рассолодел, но не настолько что бы нести ересь, тоже вышел покурить. Жизнь наладилась и не казалась уже злодейкой и вправду говорят, что человеку мало для счастья надо, оно и наступило счастье.
Светило тёплое майское солнышко, скакали, щебеча воробушки возле ног, собирая крошки, и всё казалось уже и не таким мрачным, и обида стала угасать, только всё равно он зло сплюнул: Козлы…, про брата с немцем.
Посидев и выкурив с пяток сигарет, а куда спешить, вдруг они ждут его где-нибудь, Ванька потянулся всем молодым и здоровым телом до хруста в костях, было ему двадцать девять лет, не парень уже и не мужик ещё, эх, хорошо стало! и пошёл в столовку, уже обдумав и подсчитав ещё на две бутылки пива.
Буфетчица уже освоилась и улыбалась ему как старая и добрая знакомая, да что там знакомая, почти как подруга – ну ты парень и даёшь, и как они тебя не взяли то.
— А что они возьмут то меня, — тут же найдясь, соврал Ванька, — капитана видела с краю вон того, так вот он мой сват, что он будет брать то меня и зачем, родня же.
А-а — понимающе и как бы даже и уважительно протянула она – родня то она всегда родня.
— Дай мне ещё две бутылочки, да поеду я потихоньку, молвил Ваня — и, рассчитавшись, пошёл из гостеприимного заведения, где чуть не спалился.
Заведя машину и пока качал воздух, обошёл её, попинав колёса и думал, сомневался, а надо ли ехать-то, вдруг и вправду они вот за колхозом, скотным двором стоят, но как всегда передолила бесшабашность и наше русское авось. Подъезжая к повороту за скотником, поглядел вперёд, вроде не видно, доеду до петельки, решил, а там посплю и в ум войду.
Так и сделал, не доезжая её, свернул вправо на полянку, прижался к краю, вытащил одеяло и развалился на траве.
— Вот теперь я никуда не стронусь, пока не одыбаюсь по-хорошему и пить больше не буду — уже раскиснув на солнце, подумалось Ваньке, и стал он проваливаться в сон, не в то безобразное и пьяное забытьё, а в нормальное состояние, измаявшегося вконец и решившего отдохнуть человека
