МАСТЕР
Будь благословенна, страна Египетская!
Воистину, ежели вам по какой-либо причине понадобилось затеряться среди многих тысяч себе подобных, то более подходящего места, чем Египет, не сыскать. Там для того, чтобы скрыться от глаз, нет нужды бежать в другую страну. Достаточно переселиться на соседнюю улицу. Так, во всяком случае, мне показалось, когда с раскаленной палубы «Прекрасной Дориды» я ступил на улицы города Шедет, именуемого Крокодильим градом. Между прочим, я тогда впрямь был изрядно удивлен, не обнаружив на улицах города этих малопочтенных тварей. Зато критян, ахейцев с островов и Большой земли там было впрямь немало. Они живут в Шедете уже несколько столетий, со времен царя Сенусерта Строителя. Египтяне зовут их Люди моря, хотя большинство из них моря в глаза не видало. Египет обкатал их, как прибрежные голыши, перемешал меж собою, но не пожелал растворить в себе. Они говорят на немыслимом языковом вареве, которое при всей неудобоваримости, быстро вытесняет все прочие языки не только из обихода, но и из мыслей. Все эти скороспелые языки, проросшие на городских помойках, имеют непонятную притягательную силу.
Итак, перевернулась еще одна страничка моей жизни, передо мной вновь замаячила первозданная пустота, и поскольку я с детства был счастливо избавлен от мучительного соблазна предугадывать грядущее, новая жизнь мне показалась вполне сносной.
В тот день любезный мой судовладелец отвел меня на северную окраину Шедета, именуемую Кефтия, на удивление быстро отыскал там в толчее странного седобородого человечка с отвислым серебристо-мохнатым животом и тонкими рачьими ножками, выпил с ним, не торопясь, целый кувшин какой-то темной финиковой бурды, и уже в самом конце разговора шепнул ему что-то на ухо, ткнув, не оборачиваясь, пальцем в мою сторону. Человечек, тоже не обернувшись на меня, нехотя кивнул. Это должно было означать, что судьба моя как бы решена. После этого судовладелец распрощался с собеседником и ушел, покачиваясь, так ничего и не сказав мне напоследок. Человечек же двинулся в обратную сторону, наконец удостоив меня темным боковым взглядом, который должен был значить: следуй за мной, сукин сын, коли уж тебя навязали на мою голову. Я и последовал.
Однако, продираясь в вязкой сутолоке и стараясь не отстать от своего провожатого, я подумал неожиданно для самого себя, что на этом, пожалуй, надо бы уже закончиться той поре, когда всякий встречный вправе смотреть на меня, как на гнилой отброс, а ежели она не закончилась, то надо бы закончить ее самому, иначе она станет тем, что именуется судьбой. И не успев толком переварить эту сумбурную мысль, я тут же сообщил ее своему очередному избавителю, не утруждая себя вопросом, а поймет ли он меня? Судя по тому, как шумно он поперхнулся своим финиковым пойлом, которое поминутно отхлебывал из желтой тыквенной фляги, я был понят. Недоумение его, видимо, означало, что он не мог решить, проломить ли мне немедля башку или же просто махнуть рукой и бросить меня одного в этом кишащем сонмище чужих людей. Он не сделал ни того, ни другого. Он отдышался, длинно сплюнул под ноги, скосил на меня подслеповато-красный глаз и неторопливо произнес нечто вроде следующего:
– Мне наплевать, кто ты и откуда и по какой надобности здесь. Стало быть, есть надобность. Тебе, надо полагать, тоже наплевать, кто я такой, и это правильно. В этом мы равны. Да мы вообще во всем равны, кроме одного: я тебе нужен, а ты мне – нет. Вот из этого малого и проистекает то, отчего я смотрю на тебя, как на гнилой отброс, и буду смотреть до той поры, пока не решу, что ты мне нужен так же, как я тебе. Сейчас ты можешь рассердиться на меня, обозвать в душе старым пердуном. Но вслух скажешь: повинуюсь и держу язык за зубами. Ну?
– Повинуюсь и держу язык за зубами, – не мешкая произнес я и обозвал его в душе старым пердуном.
Он кивнул и мы двинулись дальше.
– Про тебя сказали, что ты горшечник. Так?
Я удрученно кивнул.
– У меня уже есть трое дармоедов, которые говорят, что они горшечники. Четвертый не нужен. Сделаем так. Возьми эту флягу и беги в лавку, сразу за тем углом, под тростниковым навесом. Возьмешь у лавочника этой самой финиковой дряни. Объяснишь, что для меня. Так и скажи: это для Эгиала. Да просто покажи ему флягу, он поймет. Пока будет наливать – а попробует он не налить! – хорошо разгляди кувшин. Потом скажешь, сможешь сделать лучше, или нет. Врать не нужно.
Я так и сделал. Кувшин был на редкость уродлив и кособок, о чем я с удовольствием сообщил новому хозяину. Сказал, что лучше сделать смогу, и то была совершенная правда. Тот насмешливо на меня покосился и недоверчиво пожал плечами.
* * *
Дом, в который он меня привел, являл собою костлявое двухэтажное сооружение из сосновых жердей, тростника и глины. Он ломаным полукольцом охватывал дворик, отделенный от улицы высоким частоколом, вымазанным окаменевшей болотной грязью. В том доме жили плотники, горшечники, камнерезы, мелкие торговцы, брадобреи, семья уличных фокусников (муж, жена, семеро детей и ручной павиан на цепи), кожевенник и две уличные девки – мать и дочь. Когда в пору разлива реки с севера начинали дуть шквальные, сырые ветра, какая-нибудь из галерей дома непременно обрушивалась, однако дом, подобно ящерице, вскоре воссоздавал утраченную часть своего ветхого тела в былом незыблемом уродстве.
Время от времени двор и каждая частичка дома заполнялись нестерпимым зловонием, его источали огромные медные чаны, в которых любезный кожевенник вымачивал шкуры. С этой напастью приходилось мириться: кожевенник был богат, богаче всех прочих жителей дома вместе взятых, имел в услужении четверых рабов из Азии. Оставалось надеяться, что проклятый кожевенник разбогатеет наконец настолько, чтобы съехать из этого дома-многоножки в более подходящее жилье. Случилось иначе. Как-то вечером на берегу нильской протоки он прополаскивал свои шкуры, и его шестилетнего сына едва не утащил крокодил, схватил, внезапно вынырнув на мелководье, за край долгополой холщовой рубахи и потащил под гибельно колышущуюся ряску. Кожевенник прибежал на истошный вопль, вбежал в воду по пояс, с размаху ударил чудище по голове тяжелым дубовым вальком. Однако, то ли крокодил был сильно голоден, то ли сразу потерял способность соображать, челюстей он не разжал. И обезумевший кожевенник дубасил его вальком, покуда напрочь не раскроил череп. Столь счастливый конец не принес бедному кожевеннику счастья. Крокодилы в Шедете считались священными, да к тому же он, похоже, изрядно повредился рассудком, ибо возомнил, что крокодил тот никто иной, как посланец бога Себека, покровителя Шедета, и теперь ему предстоит либо погибнуть, либо бежать из города. Он предпочел второе, и утром следующего дня он и все его семейство исчезли без следа…
* * *
Мы жили вчетвером, я и трое моих товарищей по горшечному делу, на втором этаже в узкой клетушке с единственным окном, в котором, вообще-то, не было надобности, ибо многочисленные щели делали ее вполне доступной ветрам, дождям и свету. В первый же день я весьма проворно изготовил кувшин для масел и блюдо для полоскания рук. Хозяин брезгливо оглядел произведенное и промолчал было, но, уходя, сказал: «Знай же, болван, что блюда для полоскания рук здесь делают из меди…» Видно было, однако, что ему понравилось. Понравилось, похоже, и моим собратьям-горшечникам, потому как полка, на которую я поставил свои изделия, чтобы утром снести их торговцу, вдруг без видимой причины сорвалась со стены и упала.
Я не слишком горевал об утрате, долгожданное чувство твердой почвы под ногами было слишком весомо, чтобы всерьез скорбеть по глиняным поделкам. Да и собратья мои мне уже не докучали. Прошлое не тяготило, я уже не таясь рассказывал о своих былых злоключения всем, кому ни попадя, причем рассказ этот, со временем все более приукрашенный, имел невероятный успех. Лишь позднее я понял, почему: в стране египетской немыслимо было вообразить, чтобы не то что человек из царствующего дома, но даже самый заурядный чиновник мог бы близко приблизиться к порогу гончарной мастерской…
* * *
Случилось, однако, вот что: как-то утром меня окликнул один из собратьев моих и, мрачно шмыгнув носом, объявил, что меня немедля требует к себе хозяин. По дороге он неохотно добавил, что хозяин (да пошлют ему боги радости и благоденствия!) сейчас не один, что с ним сидит какой-то солидный господин (сандалии из дорогой кожи с серебряными застежками, по три штуки на каждой, завитой парик в один локоть высотою, золотой браслет с изумрудами на левой руке, вот какой господин!) и они о чем-то запросто беседуют. А вот к чему я им понадобился он хоть убей не поймет, однако ясно, что ничего хорошего с этого не будет, потому что ничего хорошего никогда и не бывает.
У двери меня встретил незнакомый, вызывающе нарядно одетый человек, похоже, слуга того важного господина. Он взирал на меня с неприятной смесью любопытства и спеси, то брезгливо отворачивался, оттопыривая губу, то вновь разглядывая, всякий раз, видимо, с удовольствием убеждаясь, сколь несоизмерима разница между ним и мною, и вместе с тем поражаясь, с чего это такой убогий оборванец, как я, мог понадобиться его солнцеподобному господину.
Когда я наконец вошел, хозяин стоял, почтительно вытянувшись, суетливо переминался с ноги на ногу и поминутно кланялся кому-то, недвижно сидящему в диковинном, задернутом полупрозрачным полотном кресле. Лицо хозяина выражало такое неподдельное ликование, что я сам расплылся в радостной улыбке, ибо никогда ранее не видывал его таким. Он почему-то постоянно указывал ладонью вниз, словно предлагая и мне что-то разглядеть на полу. Ничего примечательного, кроме многодневного мусора, там, однако, не было. Тогда он, нелепо пританцовывая и гримасничая, приблизился ко мне и шепнул: «На колени, вшивый болван. На колени, чтоб тебя разнесло». Я наконец понял и, продолжая восторженно улыбаться, бухнулся на колени. И тогда хозяин отвернулся от меня, будто утратив всяческий интерес, и вновь обратился к гостю. Он говорил с ним на языке, которого я не знал, ясно было лишь, что это не египетский. Иногда тот, в кресле, что-то коротко говорил ему в ответ, и тогда хозяин откидывал голову назад и счастливо щурился, словно слышать гостя доставляло ему несказанное блаженство. Покуда я размышлял, подняться мне наконец на ноги или оставаться коленопреклоненным, хозяин нетерпеливо махнул кистью руки, что означало: ступай вон, не до тебя.
Я вышел во двор и вскоре начисто утратил всякий интерес к посетителю. Чутье подсказывало, что опасности от него не исходит, потому мне было безразлично, кто он такой и что ему от меня надобно, ибо в счастливые перемены давно не верил. Вернее, не знал, что это значит, но дожидался с некоторым интересом, полагая, что вся эта странная история должна как-то разумно завершиться.
Она и завершилась. Вначале двое невольников, страдальчески согнувшись, однако с большим достоинством и важностью, вынесли во двор высокие резные носилки из черного дерева, завешенные тою же полупрозрачной тканью. Хозяин мой семенил следом, отличаясь от слуг лишь тем, что был много хуже одет. Когда гости покинули двор, он еще долго стоял, не то провожая их глазами, не то возвращая себе прежний независимый облик. Потом повернулся и понуро побрел назад. Его потрясенная душа требовала немедленного винного омовения. Проходя мимо меня, он подслеповато прищурился и коротко мотнул головой, что означало: ступай за мной, болван.
«Этот человек, – сказал он, сипло переводя дух после продолжительного глотка из фляги, – чертовски богат, можешь мне поверить. Да ты, поди, сам это понял. Кстати, он критянин. Да не из здешних критян-кефтийцев, а настоящий, прямо с Крита. Про таких, как он, мой папаша, помнится, говаривал, что у них даже из задницы пахнет лавандой и мускусом. Так вот, то, что этакий богач самолично заявился ко мне вместо того, чтобы просто послать за мной мальчишку посыльного, – уже более чем странно. То, что он явился ради тебя, – вообще выше моего разумения, посему я и голову ломать не стану, терпеть не могу непонятное. Однако он явился и явился с тем, чтобы забрать тебя к себе. Сам он сказал мне так: слуга купил на базаре масляный светильник-ночник, изображающий бога Себека. А во сне ему явился сам Себек и сказал: крупица духа моего в этом светильнике и в том, кто сделал его. То есть, получается, в тебе. Вот что он мне сказал. Только я, дорогой мой, слишком долго живу на свете, чтоб поверить в эту собачью дребедень, да простят меня великие боги. Присниться всякое может, но вести в дом шелудивого щенка, даже если десять ночей подряд снится, что этот щенок есть благословение богов, может только полоумный. Египтяне суеверны, это да, но никакая вера не заставит их делать глупости. А он, между прочим, за тебя очень даже немало заплатил. Не стану говорить, сколько, я бы за тебя и десятой доли не дал, даже будь я богат, как он. Когда за вещь дают столько, сколько она стоит, это нормально. Когда дают побольше, значит, тебе повезло. Когда дают в десять раз больше, значит, тебя обводят вокруг пальца. Я ведь даже подумывал отказаться! А потом сказал себе: каждый знает то, что ему дано знать, а перехитрить самого себя – это все равно что укусить самого себя в задницу. Мальчик, то, что с тобой нынче случилось, можно назвать чудом. Только чудо это не всегда счастье. Более того, – очень редко. Чудо – это значит, что в твою жизнь вмешались боги. А лично я не люблю, когда боги лезут в мою жизнь и копаются в моих внутренностях. Они ведь покопаются да и бросят, а я так и останусь с вывороченными кишками. В этой стране, мальчик, самое большое чудо, которому положено приключиться с бедняком, это воочию увидеть фараона, даруй ему небо счастья и благополучия! От всех прочих чудес ему лучше держаться подальше…»
В самом конце разговора, то есть перед тем, как уснуть, выронив опустевшую флягу, он мне сказал:
«Тот крокодильчик с фитилем в зубах, кажется, принес тебе удачу. Это случается иногда. Только гляди, неспроста ведь говорят: тебе везет, значит, будь осторожен вдвойне. Главное – вовремя разжать зубы и уползти под корягу. Помнишь того крокодила, которому размозжил череп кожевенник? Он не разжал вовремя челюсти, это его и сгубило. Для того, чтобы слепить ладного глиняного крокодильчика, нужен навык, а ума большого не нужно. А вот для того, чтобы понять: пора разжимать зубы, ум надобен. Навряд ли мы еще увидимся. Завтра я уже по-забуду, кто ты есть, но сегодня могу сказать: мне немного жаль с тобой расставаться. Уж поверь, это со мной бывает нечасто. Из тебя со временем мог бы получиться…»
Он не договорил. То ли оттого что не знал, что именно из меня могло бы получиться со временем, то ли оттого, что впрямь терпеть не мог непонятное. А то ли просто уснул.
