ДЕДАЛ (фрагмент повести «КОНЕЦ ЛАБИРИНТА»

Еще господин Фариот говорил так: «На государевой службе
не стоит за­­водить врагов, тем более, друзей. Зато всенепременно
следует иметь любовниц, ибо они, помимо прочего, заменяют тех
и других, не являясь ни теми, ни другими.

Из записок Дедала Афинского

Самая скверная новость на свете звучит так: у меня большие перемены в жизни. Перемены иногда могут быть хорошими, но большие перемены – всегда скверно…

Кажется, именно такими словами проводил меня мой бывший хозяин, добрейший Эгиал. Я-то решил тогда, что старикан просто брюзжит с зависти, и это говорит о том, сколь молод, самонадеян и глуп я был. Однако же я оставлял его дом без тени сожаления, и это еще слабо сказано. Я не был обременен никаким скарбом, а от слова «навсегда» еще не веяло холодом.

Хотя, должен признаться, когда пароконная двуколка, прихотливо украшенная не то павлиньими перьями, не то ажурной тканью, въехала тем утром во двор, мне на какое время стало до истошного воя тоскливо и жутко. К слову сказать, та двуколка, ежели б не вызывающе богатое ее убранство, до смешного походила б на потешную повозку семьи ярмарочных фокусников.

«Приехали за тобой, – сказал мне во дворе Эгиал с широкой, беззубой улыбкой, – за тобой, можно сказать, пожаловала самолично страна Египетская. Ты ведь ее еще толком не видал, сынок. Тебе это еще пред­­с­­тоит. Поприветствуй же ее учтиво. Знаешь, что это значит, приветство­вать учтиво? Объясняю: пасть мордой в пыль. Надеюсь, ты не считаешь, что это унизительно? Унизительно, сынок, пасть мордой в пыль не перед тем, перед кем следует…»

Кажется, то были последние слова, что я от него услышал. Из двуколки сперва высунул голову, а затем неловко выбрался наружу уже знакомый мне слуга. В долгополой, нелепо блестящей одежде, он уморительно напоминал жука-бронзовика. Когда он глянул на меня, спеси во взгляде его было уже чуть меньше, зато злобы много больше. И это означало, что с ним держаться надо было настороже. Но не на­столько, чтобы простираться пред ним мордою в пыль.

Далее было поистине чудесное путешествие по городу Шедет. Меня восхитило все то, что я увидел в резное окошко двуколки, и не оттого, что я был юн и глуп, хоть я и был юн и глуп. Город в самом деле прекрасен, и сей­­час, изрядно умудренного, он восхитил бы еще более, чем тогда. Но тогда самый большой восторг вызвало то, что я сижу вну­­т­­ри этой дву­­­колки, а не пялюсь на нее снаружи. Слуга, имя его было Хо­­маат, не­­тер­пеливо вертелся рядом, и весь его вид выражал брез­­г­­ли­­­вость и непонимание. В его маленькой, яйцевидной голове трудно уме­ща­­­­лось, что столь очевидное ничтожество, как я, мог быть свя­­­то­­тат­­с­­­т­венно помещен в одну повозку с ним. Воистину неисчерпаемы доброта и милость хозяина, но должен же быть всему разумный предел…

Моего нового благодетеля звали Фариот. Об этом мне сообщил слу­га, когда я спросил его напрямую. Он сказал, что хозяин (даруй ему бо­ги, покровители его, Хнум и Себек, здравия и благоденствия) – преус­певающий купец, один из самых знатных людей Шедета, и что хоть ро­ждения не египетского, но ревностно чтит великих богов, благочестив и щедр в жертвоприношениях. Эта длинная фраза далась бедному Хо­маату нелегко, ибо со мной должно было говорить, как он разумел, пре­зрительно и сквозь зубы, но говорить так о хозяине – немыслимо. Со­четание спеси и подобострастия показалось столь комичным, что я не выдержал и рассмеялся, чем, кажется, поверг его в еще большее негодование.

Дом Фариота находился в Верхнем городе, на самой вершине холма, так что все городские улицы, казалось, вели к его воротам. И было даже странно, что сдавленная, потная сутолока, переполнявшая улицы, как-то незаметно рассеялась. Дом Фариота возвышался над городом да и над всем прочим миром.

Двуколка въехала в круглый мощеный двор и остановилась. Хомаат куда-то исчез, я даже не успел заметить, когда. Я посидел еще немного в своей раковине, однако, решив, что все равно выходить придется, выбрался наружу. Вокруг сновали люди, они с усердием и непонятной для меня торопливостью таскали кто корзины с фруктами, кто плетеные клетки с домашней птицей, кто мешки с шерстью, кто промасленные бочки. Порой мне казалось, что все их остервенелое усердие – лишь для виду, а на самом деле они внимательно наблюдают за мной. Еще в повозке меня начала одолевать малая надобность, но я смутно догадывался, что незатейливо справить ее прямо во дворе, как это было у Эгиала, здесь никак нельзя.

Чтоб как-то себя обозначить, я вознамерился было помочь одному плосколицему, раскосому работнику с медною серьгой в ухе. Он, почти переломившись надвое от натуги, тащил на себе какое-то непонятное приспособление из трех массивных дубовых балок с насечками, напоминавшее гигантский циркуль. Но стоило мне взяться за одну из пере­кла­дин, как он пораженно замер и протестующе затряс головой. Я по­ду­мал было, что это, должно быть, какая-нибудь священная реликвия, и по­с­пешно отошел в сторону. Однако когда я попытался помочь слуге, ко­торый тащил, видимо, в выгребную яму, глиняный сосуд с содер­жи­мым уж явно не священного свойства, реакция была в точности такою же, если не хуже. Тогда я решил внять совету мудрейшего Эгиала, который говаривал: не понял с первого раза, погоди, пока не прояснится само собой. Оно и прояснилось. Очень скоро ко мне подошел высокий, худощавый и совершенно седой старик. Он говорил очень медленно, для чего-то коверкая язык. Видимо, считал, что иностранцы лучше понимают именно исковерканную речь, ибо коверкают ее сами.

Сказал он примерно следующее и примерно таким образом:

– Все имеют дело. Ты имеешь дело. Не свое дело делать не нужно. Твое дело тебе скажет господин.

Услышанное мне понравилось. Из него следовало: неизвестно, что впереди будет, известно одно – мальчиком на побегушках мне не быть. И еще: коли уж такой важный господин послал за мной, так, стало быть, я ему нужен для чего-то. И это значит, что никто уже не посмот­­рит на меня, как на гнилой отброс. Так-то, дядюшка Эгиал, никто и ни­­­ко­­гда!

* * *

Слуги в стране египетской бывают двух родов: шемсу и хемму. Шемсу есть прислуга, хемму – есть раб. Разница меж ними велика, хоть на первый взгляд малозаметна. Одеты одинаково, живут в одном месте, едят одно и то же. Каждый за провинность может быть бит палками. Но шемсу, в отличие от хемму, – свободные люди, вернее, таковыми значатся. Шемсу вправе уйти от хозяина, хоть я и не припомню ни единого случая, чтоб кто-нибудь из них это сделал. Право – это как звездочка на небе – висит высоко, не достать, однако, хоть светит, того и довольно.

Что до меня, то я был определен как шемсу, то есть, имел при себе забавную безделушку, имя которой – «право». Хоть и не припомню, чтоб мной хоть раз овладело искушение сим правом воспользоваться.

* * *

К вечеру второго дня моего пребывания в доме Фариота меня отыскал вездесущий Хомаат и сказал, что хозяин самолично желает меня видеть.

Причем на него это известие произвело куда большее впечатление, чем на меня самого. Я успел заметить, что он немало удивлен и даже, как будто, напуган.

Он сказал: господин столь милостив и терпелив, что будет ждать тебя в саду, в беседке у озера.

Я понимал, что всякая беседа нужна для того лишь, чтоб произвести должное впечатление на собеседника. Вопрос в том, как его достичь. Об этом я спросил Хомаата напрямую. Он не сразу понял, чего я от него хочу, однако, поняв, не удивился. Более того, нечто похожее на одобрение мелькнуло в его лице.

– Отвечать надо только на вопросы. Отвечать коротко, но не настолько, чтоб ему показалось, что ты глуп и не можешь связать двух слов. Смотреть перед собой, но не в глаза хозяину и не под ноги. Же­ла­ние понравиться твоему господину хорошо лишь тогда, когда оно не­заметно. И главное: говори громко и отчетливо, у господина, да берегут его боги, понижен слух. Однако и не кричи, он не любит, когда ему об этом напоминают. Все пока. Прочее поймешь сам, ты ведь…

Он не договорил. Полагаю, он хотел сказать: ты ведь не полный идиот…

***

Я уже говорил, что господин Фариот был преуспевающий купец. Несмотря на изрядную полноту, он был силен и вынослив, с необык­­но­­вен­ной легкостью переносил адскую жару египетских пустынь, голод и жажду, многодневную качку, умел быстро усмирить назревающее недо­­воль­­ство. При мне он как-то одним ударом топора раскроил череп глав­­­ному зачинщику бунта и потом даже ни единым словом не попрекнул остальных.

Надо сказать, жена его, бронзоволикая, пышнотелая египтянка, дол­гие мужнины отлучки переносила достаточно легко, быстро и без проб­­­лем обретая утешение с многочисленными гостями дома. Кстати, го­­ворят, именно женитьбой Фариот заложил основу своего бла­го­по­лучия. Сам он знал о шалостях супруги доподлинно, но глубоко не пе­ре­­­­жи­­вал, ибо это в долгих путешествиях освобождало его, по край­­ней ме­ре, от бремени супружеской верности. Слава о неуемной и изощ­рен­­ной рас­пущенности женушки его даже забавляла, при мне он как-то хо­­хо­тал во все горло, когда ему рассказывали, как она тщетно пыталась оболь­­с­тить его дальнего родственника, известного как своим кротким, бе­зот­­каз­ным нравом, так и стойким пристрастием к юношам…

Он был предприимчив и изобретателен, легок на подъем, мог быть да­же мягким и уступчивым, но никогда в убыток себе. Богатство его при­­растало столь быстро, что превышало, как мне казалось, все разум­ные пределы. Если, конечно, таковые существуют.

Как-то вечером в каюте плоскодонной нильской баржи, сколь­зив­шей вниз, к дельте, я его спросил напрямик, к чему вообще такое богат­ство, какой в нем резон.

«Хорошо, а что ты полагаешь достаточным?» – спросил он в ответ. При­чем, спросил не по-египетски, как обычно, а на языке, который я, как мне казалось, уже давно забыл.

Следует сказать, что пил мой хозяин вечерами всегда помногу, но то ли по причине его полноты, то ли легкости потребляемых напитков, не видывал я его пьяным или недомогающим по утрам.

«Я полагаю, – важно и основательно ответил я ему, – вполне достаточным, чтобы у меня был дом. Просторный, хороший дом, и чтобы было у меня все, что нужно для моей работы, и чтобы я мог есть и пить то, что мне по душе. Вот все».

«И мне нужно то же самое, – кивнул он. – Но мне надобно еще кое-что. Мне нужна независимость. Чтобы никто не указывал мне, что и как мне надлежит делать. Разумеется, кроме великого фараона, ниспошли ему боги покоя и благоденствия. Мне нужна независимость. А для этого, Дедал, надобно всегда чуть больше, чем ты имеешь».

«Смогли ли вы приобрести эту независимость?» – осторожно спросил я его.

«Пока еще нет», – Фариот сокрушено вздохнул, покачал головой, затем рассмеялся и вновь налил себе вина.

Ах, господин Фариот, добрый господин! Шутили ли вы тогда с несмышленым юнцом, или же впрямь верили тому, что говорили, что возможно как-то изловчиться и зажать в горсти солнечный блик? Живы ли вы сейчас? Ежели живы, процветаете ли ныне, как тогда процветали? Храни вас боги. Однако если оставят они вас в милости своей, если ниспошлют вам горечь разорения и нищеты, то, глядя на то, как обживает ваш дом и сад удачливый пройдоха, а жена и дети проклинают вас, вспомните ли вы то, что утратили помимо всего, еще какую-то «независимость»?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Я не робот (кликните в поле слева до появления галочки)