ПИСЬМО.

— Баба Нюра, письмо тебе! Слышь! Открывай, старая! Заснула что ль? Ну, я на крылечко положу. Выйдешь когда, не забудь взять. Ты слышь аль нет?
В дверь снова забарабанили, а еще через мгновенье раздался топот сбегающих со ступенек ног и все стихло.
Старая Нюра слышала громкий голос Кольки-почтальона, только вот быстро подняться с постели не было сил. Она села, свесив ноги с кровати, и долго пыталась еще сообразить, который теперь час. В окно ярко светило весеннее солнце, и с единственной в селе улицы доносились голоса детворы.
« Батюшки! Милку в стадо не выгнала!- мелькнуло в голове, но тут же пришло успокоение.- Аленка, поди, помогла. Вместе с Ночкой своей и мою кормилицу выпустила. Как же это я так? С ночи как заперлась на щеколду, так и проспала . А … Петруша приходил, молодой, красивый. Наверное, пора мне пришла. Да и то верно! Девятый десяток перешагнула, сколько же можно землю топтать? Умаялась совсем».
Тяжело переваливаясь, она направилась в сени, продолжая молчаливый разговор с покойным мужем.
« Видел бы ты меня сейчас, Петенька! Не та я уже. Вон, хожу, спотыкаюсь. А раньше летала, работа в руках спорилась, а теперь и корову не могу подоить. Дочка, Аленка, приходит. Хотела меня к себе забрать, но не могу я дом наш оставить. Помнишь, как строились. Всем колхозом помогали! Думали, жить долго будем, детишек много народим, вырастим, а вон только Аленушка и осталась, мальчишек-то я не уберегла. Павлуша в партизанах помер, как герой, а Феденьку на чужбину угнали. И никакой весточки о нем. Может, жив еще? Ты, Петенька, посмотри оттуда, тебе же видней! А то пусто в доме-то, когда не знаешь, где кровиночка твоя затерялась. А доча-то наша выросла, ты и не узнаешь ее. Своих троих имеет, внучат , правнуков, значит, наших, тоже двое. Только умаялась я , Петя, к тебе хочу! Колька прибегал, письмо, грит, пришло. От кого бы? Свои все рядом. А может все ж таки от Феденьки?»
Мысль о письме заставила старую Нюру поспешить. Дрожащими руками она отодвинула щеколду и вышла на залитое солнцем крыльцо. На почерневших от старости перильцах белел конверт.
— Никитиным,- поднеся конверт к глазам и медленно шевеля губами прочла Нюра,- из-под Воронежу… от Мальцевой Л.И. Кто ж это ? Не из наших. Нет у нас таких!
Она пощупала конверт. Толстый, видно, не один листок исписала незнакомая Мальцева. Верно, дело важное, если времени не пожалела. У бабы Нюры екнуло сердце. Она с тоской посмотрела на солнце: Аленка вернется с фермы не скоро, а письмо просто жгло руки. Баба Нюра крепко прижала конверт к груди.
— Подождать надо,- тоскливо произнесла она, открывая скрипнувшую дверь,- Аленка придет- прочитает, что там написано. Не могу я сама, глаза совсем не видят.
Она медленно прошла по скрипучим половицам в комнату и аккуратно положила письмо на старый комод. Потом отошла и села на стул. Это было ее любимое место, и баба Нюра могла часами сидеть здесь, глядя на противоположную стену. Там висели пожелтевшие от времени фотографии, и хотя она почти не видела их, только темные прямоугольники на побеленной стене, но точно знала, в каком порядке они расположены, и кто на них изображен. В центре они с Петей. Это сразу после свадьбы. Молодые, красивые. Петя серьезный такой, стоит рядом с ней, положив ей на плечо руку, а она смущенная и радостная, сложила руки на коленях и улыбается. Слева фотографии деток. Жаль, что Павлик и Федька такие испуганные. Петя тогда в город их повез и отвел в ателье. Феденька совсем маленький был, испугался, вот и получился на фотографии с искривленным в гримасе ротиком. А старшенький, Павлик, вытянулся в струнку, кулачки сжал и серьезно так смотрит. Рядом вон еще фотографии сыновей. Павлуша на коне, а Федя рядом стоит, улыбается. Это в колхоз к ним из города паренек приезжал, все бегал со своим аппаратом трехногим, колхозников фотографировал. Баба Нюра вздохнула. Когда же это было? Вроде как перед самой войной. Павлуше тогда пятнадцать стукнуло, Феденька на два годка моложе. А Аленка, так та еще под стол пешком бегала. Нет фотографий маленькой Аленки. Война вскоре началась, не до того было. Зато потом любила фотографироваться. Вон она и в школьном платьице, и под березкой стоит, обняла ствол, прислонилась к нему; а рядом Аленка уже постарше. Сколько же ей тут? Лет семнадцать, поди. Братьев уже переросла. А там дальше- с мужиком своим, с детками. Яркими цветными пятнами выделяются фотографии внуком и совсем еще маленьких правнуков. Справа от них с Петей- мать с отцом и братья. Отец с матерью еще до войны померли, а двух братьев, как и Петю, война забрала. Старая Нюра покосилась на комод. Когда же Аленка на обед прибежит? Прежде, чем домой пойти, дочка всегда к ней забегала, мать проведывала: кормила, воды приносила. А потом и вечером заходила поболтать. Мужик-то ее возвращался поздно, дети давно уже в райцентр перебрались, вот и бегала к матери почаевничать. Баба Нюра опять стала смотреть на стену. В избе было тихо. Лишь тиканье старенького будильника нарушало это тишину. Но Нюре это нравилось: ничто не мешало ее мыслям. Она продолжала немой разговор с покойным мужем, переводя почти невидящий взгляд с одной фотографии на другую.
« Помнишь, Петенька, как провожали вас? Вся деревня у сельсовета собралась. Ты все просил меня деток беречь, а я знала, что последний раз обнимаю тебя. Сердце болело. Председатель-то наш, Аркашка-костыль, речь говорил, два гармониста чтой-то на гармонях своих играли. Бабы в голос выли, а я слова сказать не могла, закаменела вся. Чуяло сердце-то беду. А потом от тебя письма приходить стали. Коротенькие такие… Последнее из госпиталя было. Только вот, не тобой писаное. Почерк детский совсем. Писал ты, что ранен не сильно. Что отпуск теперь тебе положен. Ох, как же я радовалась! Ждала тебя! В тот год как раз освободили нас. Немец-то проклятый цельный год до того над нами изгалялся. Мужики, кого в армию-то не взяли, партизанить ушли, а с ними и Павлик наш. Да что я тебе рассказываю опять! Уж сколько раз все сказано-пересказано! Да только легче мне так. Вот поговорю с тобой, и на душе покойно. Павлик несколько раз по ночам домой приходил. В последний приход свой сказал, что трудно стало, немец окружает, еле добрался через посты. Я ему харчей с собой дала, одежки какой. Сказал, что придет не скоро, чтоб не ждала. А как не ждать-то! Кровиночка ведь своя, болезная. Каждую ночь на всякий шорох к окну льнула, прислушивалась, да только не пришел больше наш Павлуша. Дед Матвей, что вместе с ним партизанил, сказал опосля, что Павлика нашего в тот же раз, когда он домой приходил, патруль застрелил. Отвезли сыночка нашего в соседнюю Демидовку, верно, думали, оттуда шел, так и лежал он три дня перед комендатурой ихней на земле. Ждали, что кто узнает, скажет, кто и к кому приходил. Может, кто и узнал, соседствуем ведь, но молчали люди. А через три дня, когда чернеть уже стал и дух от него пошел, заставили баб с детишками в овраг его снести и бросить. Да только ночью похоронил его кто-то в том овраге. Уж сколько годков прошло, а каждый день за того доброго человека поклоны перед Матушкой-заступницей бью. Сейчас там солдат бронзовый стоит, памятник, значит. Не только Павлушке нашему поставлен, а всем, кто с войны проклятой не возвернулся. Давно я там не была, ноги уже не ходют. А раньше каждое воскресенье ходила и Аленку с собой брала. Так-то значит! А потом с Феденькой беда приключилась. Зимой стали по домам ходить, молодых парней да девок собирать. Федору-то тогда уже шешнадцать стукнуло. Красивый, статный парнишка был, весь в тебя, Петенька. Хотел, как и Павлуша, в лес уйти, да не отпустила я его, глупая, думала, дома уберегу, ан не смогла. Как же он не хотел идти. Трое псов-полицаев еле сыночка нашего скрутили, да и то после того, как прикладом по головке огрели. Глаза его помню! Страшные, в тоске своей смертной. Тащат его двое под руки, а третий, Прошка- заика, помнишь его? в спину ружом толкает. Кинулась я к Феденьке, а Прошка-то как пихнет меня , отлетела я к печке, а когда в себя пришла- двери настежь, Аленка криком исходит, а сЫночки нет. Я- на улицу. А там, возле сельсовета бывшего, грузовики стоят, ребят да девок туда заталкивают. Кругом солдаты стоят, матерей не подпускают. Крик, вой ! Матери кидаются к деткам своим, а их- прикладами. Маруську Пшеницыну так вдарили, что не поднялась она. На другой день схоронили. Больше Феденьку я не видела. А Прошку, аспида проклятого, дней так через пять опосля в поле нашли мертвого. Говорили, что на мине немецкой спьяну взорвался. Материнское-то проклятье- оно посильнее всего будет, он ведь это солдат да полицаев по избам водил, вот и отлились ему слезы-то наши. Так-то вот, Петенька… Остались мы с Аленкой одни. Тебя ждали. Ты только у нас и остался. Потому-то и рада была, что ранен ты, не убит, что приедешь хоть ненадолго, обниму я тебя. К плечу прижмусь, поплачем вместе по сыночкам нашим, может, полегчает мне. Потому-то и не писала тебе всего этого в ответ. Приедешь, думала, тогда и расскажу все. А ты так и не приехал. Долго я тебя ждала. А потом письмо пришло казенное. Как же так, Петенька? Ведь писал ты, что ранение твое легкое, а вишь как все вышло. Аленку без тебя рОстила, по сыночкам ночами плакала. А теперь и по тебе плакать пришлось. А сегодня вот письмо пришло. Ох, чую я, нехорошее что-то в письме том. Что ж Аленка-то не идет!?»
Баба Нюра прислушалась. Вроде бы голос дочки с улицы послышался. Так и есть, она! Вон и ступеньки крыльца знакомо поскрипывают. Баба Нюра замерла в ожидании.
— Мамаша, то я пришла,- раздался веселый голос, и на пороге комнаты появилась Алена.- Гляньте, какие печенюшки к чаю я в сельпо взяла. Сейчас чайник поставлю, почаевничаем вместе, а потом я опять побегу на часок-другой. А вечерком за Вами зайду, пойдем потихоньку ко мне до дому. Сереженька с малыми приехать обещался. Посидите, с ребятками повозитесь. Что ж одной-то быть!?
— Погоди с чаем, Алена,- произнесла баба Нюра, чувствуя, как задрожал от волнения голос,- посмотри там, на комоде. Письмо нам пришло. Можа, ты знаешь, от кого это? Прочитай, доченька! Сердце чтой-то не на месте, заходится. Можа, важное что!
Она опять села на стул, ожидая, когда дочь распечатает конверт и начнет читать. Но Алена молчала. Баба Нюра, щуря подслеповатые глаза, видела, как дочь вертела в руках какую-то фотографию, выпавшую из конверта, а потом долго всматривалась в исписанный листок, вырванный из школьной тетрадки.
— Ну, что там? — не выдержав, спросила она.- Алена, что ж ты молчишь?
— Вы не волнуйтесь, мамаша,- сдавленный голос Алены заставил еще сильнее забиться старое сердце.- Тут вот фотография … парень … можа, не стоит Вам смотреть?
— Дай!- протянутая рука и материнский голос вдруг обрели былую силу.- Дай посмотреть!
Поднеся к глазам старую фотографию, баба Нюра долго всматривалась в молодого парня, стоявшего на фоне какой-то стены. Рядом, улыбаясь, позировал упитанный человек с хлыстом в руке. Чуть дальше виднелось несколько фигур. Нюра не могла разглядеть мужчины это или женщины. Одетые в какие-то лохмотья, они стояли, опустив головы, некоторые опирались то ли на лопаты, то ли на кирки. Нюра и не вглядывалась. Она смотрела на парня. Худое, изможденное лицо, взгляд исподлобья…
— Феденька!- прошептала она, не глазами, сердцем разглядев и узнав сына.- Сыночка! Сыночка!!!
Сколько просидела она с фотографией в руках, Нюра не знала. Рядом глотала слезы Алена, а у нее внутри все замерло, остановилось. Даже слез не было. Сердце сжимала железная рука, было тяжело дышать, но она все всматривалась в родные черты лица, стараясь понять, угадать, что же случилось с сыном, кто этот человек, стоявший рядом с ним с презрительно улыбающимся лицом, и что могло произойти потом, через минуту после того, как щелкнул затвор фотоаппарата. Сердце предчувствовало страшное, но где-то в его глубине еще жила надежда.
— Прочти письмо, Алена,- наконец произнесла старая Нюра, не отрывая взгляд от фотографии сына.- Что пишут-то?
— Мальцева эта работает в музее, пишет, что из Германии, из архивов каких-то пакет целый фотографий ей прислали, какой-то Иоганн Шульц. Эти фотографии с войны остались. Вот написано: « Господин Шульц занимается архивами времен войны и пытается отследить судьбы тех, кто в 1942-43 годах бы угнан в Германию, или найти их близких. Фотография Федора Никитина, как и многие другие, была передана господину Шульцу фрау Мартой Бергер. Она рассказала, что на ферме ее деда, Альберта Вебера, было много работников из Советского Союза. В основном это были молодые юноши и девушки от 15 до 18 лет. Людей постарше дед не брал. Боялся саботажа…»
— Чего это он боялся?- тихо переспросила баба Нюра, поглаживая фотографию рукой.
— Саботажа. Ну, это вроде нашего бунта. Погодите, мамаша, переспрашивать, тут вот про Федю написано… « Федор Никитин не хотел подчиняться, пытался устроить побег. Вместе с другим работником, Василием ( фамилия неизвестна), был отправлен в концлагерь, где и погиб осенью 1944 года». Тут вот документ приложен, написано: « Копия перевода выписки из архива…» Ну, это после… А вот еще… Дед фрау Бергер, со слов своих работников, записывал кто они и откуда, а также любил фотографировать их, вел свой собственный архив. Благодаря этому удалось установить имена многих его работников, в том числе и Федора Никитина. И теперь наш музей пытается помочь господину Шульцу в его поисках. Если мы все же ошиблись, и Федор Никитин не имеет к Вам никакого отношения ( ведь прошло почти сорок лет, а пишем мы по сохранившимся старым адресам), просим Вас выслать обратно фотографию для продолжения поиска родственников Ф. Никитина.

С уважением Л.И. Мальцева.»

Алена замолчала. По морщинистой, похожей на иссохший пергамент щеке бабы Нюры катилась слеза.
— Ну, вот ты и нашелся, сыночка,- прошептала она, поднося фотографию к губам,- хоть как, но вернулся-таки в родной дом. Ты, Алена, отпиши этой Мальцевой. Низкий материнский поклон передай за работу ее. И немцу этому пусть отпишет. Все ж и среди них люди хорошие есть. Сына матери вернули. А теперь иди, иди. Я с Феденькой посижу, с сыночком своим. Иди, Алена!
За окном своим чередом шла жизнь, а здесь, в тишине комнаты, старая женщина вновь и вновь возвращалась мыслями в далекое счастливое прошлое, где звенели детские голоса сыновей, лепетала что-то свое маленькая дочка, а в сенях слышались тяжелые шаги вернувшегося с колхозных полей мужа. Несмотря на горечь и боль, она чувствовала себя счастливой, потому что все, кого она любила, были теперь рядом с ней, в стенах старого дома, который и строился для того, чтоб были они все вместе. Навсегда.