Ручной белый волк императора Батори, гл. 13

— И что у нас дальше по плану? Если у нас вообще есть план.

Мы оба делаем вид, что с утра ничего такого не произошло. Марчин ест блинчики, которые стащил с кладбища, пока я спала, а я выцепляю из бумажного кулька нечто, что в меню ларька значилось как кукуляи с телятиной, а на практике оказалось чем-то вроде жареных пирожков из картошки, с мясной начинкой. Я бы, может, и выбрала что-то другое, но мне в принципе трудно выбирать между кукуляями, кибинаями, бульбонаями и дубенеляями, меня любое из этих названий удивляет одинаково. Зато к кукуляям выдавали по желанию сметану обычную, сметану солёную или сметану кислую, накладывая её в пластиковые корытца с крышечками. Я, правда, решила обойтись без неё, а то так недолго и от избытка калорий лопнуть. Мы с Марчином оба пьём воду из бутылки, поскольку она, по утверждению родственника, «не может быть мёртвой или живой, это просто вода».

Вообще, как я заметила, хотя литовцы и кажутся вполне смирившимися и ополячившимися, но только всё равно норовят залитовить всё, что только возможно, подавая под соусом романтики исторических и простонародных названий. Уж не знаю, как им это удаётся — у поляков взгляды на национальный вопрос, в отличие от Венской Империи, дремучие и даже дошкольное образование возможно тут только на польском, я уж молчу о прессе и литературе. Вообще, оказавшись за пределами Империи, я вдруг остро стала понимать римлян, византийцев и китайцев, всех вокруг зрящих варварами. Мне тоже всё невенское кажется удивительно глупым, а то и диким. Я бы с удовольствием об этом поговорила, но говорить, кроме Марчина, не с кем, а он, мне кажется, не поймёт. Поэтому я печально ем варварские кукуляи, на которые повар пожалел перца, и говорю о насущно-приземлённом.

— Есть, конечно. Во-первых, надо выяснить, вскрыла ли уже Люция первую могилу — или ей что-то помешало. А может, она на всякий случай вообще пошла к другой, чтобы запутать след. Во-вторых, надо продолжить наблюдение за вздыхающим курганом, на случай, если она всё же заявится сюда и примется его искать. Но сделать всё это одновременно мы не можем, отсюда неизбежный вывод: надо разделяться.

— Это опасно и вообще нечестно, — Марчин аж разворачивается ко мне всем корпусом. — Мы же договорились…

— Мне кажется, гнев богов в случае удачи Шимбровского будет немного опасней. Он, если помнишь, предполагает потоп, чуму и голод на всю Европу. Это что касается первого возражения. Теперь о втором. Мы договорились, что я не буду тебя отталкивать, чтобы ты мог проявить себя во всей красе. Но, минуточку, я разве отталкиваю? Ты меня уже только что за задницу не хватаешь, а я молчу в тряпочку. Я и дальше намерена соблюдать наш уговор, но прямо сейчас обстоятельства сложились так, что нам надо — на время! — разделиться. Я понимаю, что тебе это морально тяжело и всё такое, но я тебе всё-таки подарила поцелуй, а поцелуй стоит подвига, разве нет?

— Я не хватаю тебя за задницу.

Святая Мать, это всё, что он услышал, что ли?

— Я сказала, что только и осталось схватить, а не что ты хватаешь.

— … И подвигов я уже совершил два, а поцелуй был один.

Это настолько в духе Батори, что я чуть не давлюсь очередным куском картофельного теста. Впрочем, Ловаш бы на этой фразе обаятельно улыбнулся, а Марчин смотрит серьёзно и требовательно. Я мысленно пересчитываю количество поцелуев за последние два года: семь. Того и гляди, до обрезанных волос докатишься. Я призываю на помощь всю дипломатичность, какая у меня есть.

— Марчин… э… как бы… ты — очень видный парень, и, э… заботливый. Но, хм… как бы… некоторых вещей не совсем понимаешь. Я не знаю, что ты там читал об отношениях с девушками, но это… не то, чтобы лажа, но не про, хммм!.. девушек с трудной судьбой. Я думаю, ты лучше бы меня понял, если бы почитал психологическую литературу на эту тему. Про девушек, не оклемавшихся после трудной судьбы, в смысле.

Когда он вот так смотрит, сведя брови и не моргая, я совершенно не могу представить, что он там себе думает, и это очень нервирует. Нестерпимо хочется отодвинуться на дальний край скамеечки, но это, в общем-то, бессмысленно, а я, как всякая танцовщица, не люблю бессмысленных движений. Я просто откусываю ещё один кусок кукуляя.

— А ты просто не можешь сказать? Поделиться? Я… думаю, что пойму.

— Не могу, Марчин. Меня ужас берёт при одной мысли начать это обсуждать, — искренне говорю я. Мне и изображать-то наличие подобного прошлого морально тяжело, а уж выдумывать и рассказывать детали… бр-р-р.

— Хорошо. Я почитаю.

— И останешься здесь сторожить Люцию или Шимбровского.

— Мне кажется, разумней наоборот. Эту местность ты хотя бы уже знаешь.

— Но войти в ту могилу, чтобы обезвредить предмет силы, могу только я.

— А вылезешь ты как?

— Возьму с собой верёвку.

Твардовский смотрит на меня долго, очень долго.

— Но отвезу тебя в Жеймы я.

— Нет, Марчин. Курган должен всё время оставаться под наблюдением.

Мёртвый жрец с неожиданной яростью бьёт кулаком по скамейке.

— Но ты мне обещаешь, что возвратишься, когда ситуация в Жеймах прояснится. Обещаешь?!

— Да. А ты мне обещай пока почитать то, о чём я тебя просила. Уверена, такие книги существуют.

— Обещаю.

Я чуть не протягиваю руку, чтобы скрепить очередной уговор пожатием, но спохватываюсь, что у меня все пальцы в кукуляях, а у него — в блинном масле.

***

Деревня Жеймы делится на две равные части: собственно деревня и грандиозная бронзовая инсталляция, популярно рассказывающая, как князь Гедимин навешал вареников тевтонцам. Как я успела узнать, поляки разрешают литовцам гордиться тремя древними князьями: Ягайло, за то, что король Польши, Витольдом, за то, что распространял здесь католичество, и Гедимином, за знатное угощение немцам, ну и за то, что отдал дочь за польского принца. Вот с этими тремя персонажами литовские скульпторы, художники и рестораторы и отрываются, выплёскивая патриотические чувства. По количеству памятников их обходит исключительно Стефан Баторий.

Глухой дырой, по счастью, Жеймы не назовёшь, скорее, они напоминают Мартонош: есть и костёл, и два магазина, и школа, и государственная клиника. Причём последние две делят одно здание, что вводит меня в некоторое недоумение: в Галиции детей от больных принято как-то отделять. Я снова чувствую себя китайцем в гостях у желтоволосых варваров.

А может, это просто какой-то хитрый польский план по тихому изведению литовцев? Очень тихому.

Прежде, чем опросить местных — и привлечь к себе чересчур много внимания — я решаю осмотреть окрестности. Вряд ли такую бандуру — в смысле, памятник — поставили поверх могилки — на неё бы при работах по установке наткнулись и всё растащили. Так что я просто принимаюсь обходить Жеймы кругом, решив при необходимости круги увеличивать. И — да, я нахожу могилу. Через без малого шесть часов нарезания кругов. На радостях я устраиваю маленький пир — немного еды и холодного кофе я купила ещё перед тем, как сесть на автобус, останавливающийся в Жеймах. День клонится к вечеру, но ещё довольно тепло. Я пристраиваюсь на вырезанной из цельного бревна лавочке, поставленной возле входа на хорошо утоптанную лесную тропинку. Лавочку — сразу видно — делали с любовью: сбоку и по невысокой «спинке» резчик изобразил очень реалистично дубовые листочки и жёлуди. Уминая картошку с говяжьей тушёнкой из жестяной баночки, я замечаю спрятанную в листве проказливую мордочку то ли беса, то ли молодого лешего. Сразу поднимается настроение — рот сам собой растягивается до ушей.

Убрав пустые жестянки в рюкзак, немного оглядевшись и прислушавшись, я направляюсь к холмику, который сочла курганом. Из-за жухлой травы, похожей на рыжевато-жёлтую шерсть, он кажется огромным спящим зверем или, может быть, троллем. Я взбираюсь на его крутой бок так аккуратно, как могу — это в Олите были прачечные, а здесь вряд ли можно найти подобное барство. Надо постараться выглядеть хорошей, законопослушной студенткой так долго, как это будет возможно. Рюкзак немного мешает этой задаче, но оставлять его без присмотра не очень хочется.

Забравшись на курган, я его осматриваю. С виду повреждений нет, но не факт, что все могилы падают или как-то ещё портятся после того, как в них кто-нибудь побывает. Я пробую отыскать следы обуви, но или я — плохой следопыт, или Люция прошла здесь босая, только следов — кроме своих собственных — мне обнаружить тоже не удаётся.

До заката ещё полно времени. Я это предусмотрела, поэтому у меня в рюкзачке лежит мистический роман, стыдно сказать, про любовь смертной девушки и вампира. Я возвращаюсь к скамеечке — от неё хороший обзор, и если кто-то придёт сюда, я замечу на расстоянии и спрячусь в лесу — и принимаюсь за чтение.

***

Когда я вспоминаю о кургане, солнце уже скрывается за лесом, выкрасив половину неба болезненно-красным, как размываемая кровь, цветом. Ничего, не страшно. Я прячу книжку и выискиваю на опушке достаточно крепкую и длинную дубовую ветку, наверное, сломанную сильным ветром. Привязываю к ней верёвку и усаживаюсь под кустиком на опушке. Часов до двух ночи я намерена просто оглядываться, на случай, если кто-нибудь всё же подойдёт к кургану. Естественно, я принимаю меры защиты: настраиваюсь на то, что меня никто не должен найти. Сначала я была уверена, что надо повторять соответствующее желание про себя, но после того, как хорошо подумала, поняла, что под Будапештом я точно не могла этого повторять — была почти всё время без сознания. Зато чётко помню, что с момента, когда вылезла на берег, очень боялась, что меня сейчас схватит кто-то страшный, и очень хотела, чтобы он меня не заметил. Хотела просто, без слов. Сейчас я пытаюсь повторить этот трюк и изо всех сил — но без слов! — желать не быть обнаруженной.

Несколько часов ничем не заниматься очень трудно. То есть, я привыкла к засадам, но они обычно были не настолько долгие. Я принимаюсь напевать про себя, а потом спохватываюсь, что теряю сосредоточение на ненаходимости. То же самое, когда я мысленно повторяю танцевальные движения, перебираю анекдоты про поручика Кальмана или вспоминаю нашу встречу с Ловашем в Праге. Да, под Будапештом было легче: там у меня в голове мыслей-то никаких особо не было. Наконец, я останавливаюсь на простых, вгоняющих в транс занятиях: сначала жонглирую ножом, само собой, не вынимая из ножен, потом, когда обе руки устают, собираю наощупь тонкие гибкие прутики вокруг и плету из них что-то вроде коврика. Мерные простые движения отлично освобождают мозг от мыслей. Можно, конечно, этим воспользоваться для того, чтобы сосредоточиться на какой-то одной, но я сосредотачиваюсь именно на нужном ощущении: пусть меня никто не заметит. Правда, есть побочный эффект — теряется чувство времени. Поэтому я решаю считать, что два часа ночи минуло, наугад, когда «воровское солнышко» переваливает свой зенит.

Рюкзак на этот раз не имеет смысла брать с собой, он будет только мешать, и мне приходится его маскировать подручными средствами, надеясь, что я сумею его потом найти. С собой я беру только сооружение из верёвки и ветки, консервный нож, чтобы подцеплять крышки ящиков, и «волчий» клинок — Марчин купил мне под него простые, но удобные ножны, крепящиеся на поясной ремень. Ремень тоже пришлось купить.

Встав на черепушке кургана, я поднимаю ветку над собой, словно зонтик, удерживая другой рукой верёвку чуть ниже узла, вздыхаю для храбрости и шепчу:

— Сезам, откройся!

Ветка немного прогибается, но удерживает мой вес, и размер у неё оказывается как раз такой, что она лежит преимущественно на земле вокруг «кроличьей норы». Я потихоньку соскальзываю по верёвке и сразу выхожу из косого столбика лунного света и моргаю, чтобы глаза приноровились к темноте. Эта могила на вид ничем не отличается от предыдущей. Возможно, они все устроены одинаково. Прежде, чем искать по ящикам, я примечаю и ощупываю все балки, чтобы не вписаться в одну из них в случае очередной драки. Ох, как я надеюсь, что и захоронены чародеи на один манер: спокойно-спокойно, с головой немного отдельно от шеи. А то есть у меня чувство, что выдюжить против настоящего воина мне будет не очень возможно. Всё-таки, несмотря на громкий чин главы императорской гвардии, по навыкам я не больше, чем охотник, способный серьёзно противостоять только другому охотнику — например, при разделе территории. Во всех поединках с вампирами, которые я выигрывала, я наносила удар сзади. На несколько секунд меня накрывает сожаление, что я отказалась взять с собой Твардовского. Лучше упустить Люцию, чем шанс выжить. Потом я вспоминаю, что он-то войти внутрь всё равно не может, и бросаю дурацкую рефлексию.

«Волчонка» я обнаруживаю уже во втором ящике. Этот оказывается постарше: лет пятнадцати-шестнадцати, заметно выше и крепче меня. Мне не хочется пачкать свой нож, и поэтому я вынимаю из его рук такой же — он не шевелит и пальцем — и с размаху бью лезвием по шее, и ещё, и ещё, раз десять подряд. «Волчонок» по прежнему не шевелится. Быстро оглядевшись, я не замечаю движения и возле других ящиков, и окончательно отделяю ему голову, перепиливая остатки мышц и хрящ между шейными позвонками. Неприятная процедура — всё-таки себе подобного разделываю, но выбора нет.

В могиле по прежнему тихо.

Я обхожу ящики, выискивая самый длинный.

На этот раз предметом силы оказывается копьё. Чародей лежит, опустив на него правую руку, словно готовясь схватить, и положив левую руку на грудь. Я шевелю ему голову, чтобы убедиться, что она отрезана, и на всякий случай оглядываюсь ещё разок.

Древко копья возле наконечника так же, как лезвие зачарованного меча жреца из Олиты, покрыто узорными серебряными накладками. Одна из них изображает глаз, и вместо радужки в нём — красный камень. Я опять заимствую нож у покойника, чтобы не гнуть свой — всё же серебро не сталь — перехватываю копьё поудобнее и, поминутно озираясь, выковыриваю камешек. Возвращаю копьё, камень и нож в ящик и спешу к верёвке — не хочется быть накрытой равномерным слоем земли. Взбираюсь я быстро, но на самом верху обнаруживаю, что разлапистая ветка не даёт мне нормально вылезти. Всё же я как-то протискиваясь между двумя сучьями, выламывая головой и телом веточки поменьше, и, держась одной рукой за жёсткую мёртвую траву, а другой опираясь на опасно прогибающуюся середину ветки, умудряюсь выползти наружу. Хватаю ветку с верёвкой и спешу вниз, а внизу — прочь, подальше от кургана.

Минут через десять наблюдения за могильным холмом с опушки я осознаю, что что-то пошло не так. Он совершенно не думает самоуничтожаться, а это очень, очень плохо. Если курган будет стоять на месте, Шимбровский не узнает, что предмет силы уже уничтожен, пока не убьёт «волка» и не войдёт. А ведь моей целью — в отличие от Никты и Марчина — является не столько предотвращение гипотетического гнева богов, сколько выведение «волков» из-под удара.

Я мысленно сравниваю операции в Олите и здесь. Похоже, серьёзных отличий только два: в тот раз на кургане стоял Марчин, лицо постороннее, и ещё я вынесла из могилы нож. И скорее повлияло второе, чем первое. Я вздыхаю, поднимаю ветку и снова поднимаюсь на курган.

Моя догадка оправдывается. Я забираю с собой украшение с шеи жреца, что-то вроде грубого кулона. Ещё пытаясь вылезти из дыры, я уже ощущаю, как подрагивает холм. По склону я скатываюсь с веткой наперевес чуть ли не кубарем и успеваю сделать не больше двух шагов, когда курган оседает.

Кулон, наверное, можно продать, но у меня предубеждение перед сокровищами из могил — в цыганских сказках с ними связаны исключительно мрачные сюжеты. Отцепив и смотав верёвку, я дохожу до леса и бросаю украшение в кусты. Потом долго ищу рюкзак. Время ещё далеко не рассветное, и в сон не клонит — подумав, я решаю пройтись пешком вдоль дороги на Олиту, а поспать уже с утра, сев в автобус где-нибудь по пути.