Эделень — городок, который стал считаться таковым только после развала Венской Империи. В меру унылый, сильно провинциальный, оживляемый только парой исторических зданий и старым замком в духе венгерского барокко. Жизнь в Эделене вертится, по большему счёту, вокруг добычи угля; это фактически город шахтёров. На шахтах работает и до половины мужчин из достаточно большой цыганской общины. Достаточно большой, чтоб иметь четырёх представителей в городском сенате. Мы с Кристо обсуждаем, не обратиться ли к местным цыганам на предмет пожить недельку-другую, но отметаем этот вариант: если нас выследят и накроют в цыганском доме, могут пострадать его хозяева. Изрядно побродив по городу, мы находим отличный, давно уже заброшенный лесопарк между улицей Короля Иштвана и речкой под названием Бодва. В лесу полно бурелома, но мы находим несколько малинных троп и углубляемся по одной из них довольно далеко, пока не находим небольшую полянку, в центре которой возвышается гордый, могучий дуб. Сквозь его резную листву струится редким дождём солнечный свет.
Даже в мае спать на земле под защитой одних лишь ветвей — не очень здорово, и я отсылаю Кристо за покупками: нам нужны лопата, топор, палатка с надувным полом, пледы, баллоны с водой, наконец, нож и рюкзак, чтобы всё это донести. Кузен беспрекословно отправляется назад в город, а я не могу отказать себе в удовольствии забраться на крепкие узловатые ветки. Помнится, в детстве, читая рассказы про Робина Гуда, я недоумевала — как это взрослые мужчины могут сидеть в засаде на деревьях у тропы, и их при том никто не замечает? Этот дуб дал мне ясный и простой ответ. Если в Шервудском лесу росли подобные исполины, то молодцы в зелёных куртках могли в своей засаде хоть верхом на конях сидеть. В одной из его ветвей-стволов на высоте метра в четыре я обнаруживаю скрытое листвой от досужих глаз дупло. Оно довольно большое: мы с Кристо могли бы запросто поместиться стоя. Будь здесь второе такое же дупло, и палатка была бы не нужна: можно было бы просто спать сидя, завернувшись с головой в плед. Но всё равно эток полезная находка. В ней можно хранить вещи и сложенную палатку.
Обследовав лесного царя, я спускаюсь и брожу в зарослях вокруг полянки, отыскивая место под низменные человеческие нужды. Пожалуй, ямку лучше всего выкопать между корней второго дуба, стоящего поодаль. Огромные корни вылезли из взгорка, образуя довольно уютное местечко. Я радуюсь своей хозяйственности и решаю собрать бурелом для костра, благо пока что для этого не надо отходить далеко от стоянки.
К моменту, когда Кристо возвращается, сумрачный и навьюченный полезными предметами, я натаскала уже огромную кучу будущих дров.
— В юных следопытах состоял? — вопрошаю я, принимая и осматривая груз. Кузен кивает. — Отлично! Задание раз — сделать объект, известный как кострище, по всем правилам. То бишь костровую яму, вокруг которой только минеральный слой почвы и никакой травы и дёрна. Место я вон прутиками отметила. Задание два — выкопать ямку у корней объекта «дуб номер два», стоящего вон в том направлении. Я там бумажку наколола на веточку, сразу найдёшь.
Для юного следопыта Кристо недостаточно бодр и полон энтузиазма.
— Ямку-то зачем? В Венгрии не признают общественных туалетов?
— И что, ты с утречка встанешь и побежишь через весь лес, да?
— Ясно. А ты что будешь тогда делать?
— Во-первых, я уже принесла нам дров. Во-вторых, я сейчас пойду за едой, а главное, колой, чтобы нам с утра насчёт кофе не мучиться. Ясно?
— Ясно.
— Приступай.
Я снова в парике, теперь уже светло-русом, золотящемся на солнце. Повторить трюк с беременностью я пока не решилась — новости из Кошице небось и венгерские упыри видали.
Справедливо полагая, что выкапывание ямки и кострища — процесс нескорый, я сначала заглядываю в подвернувшуюся кофейню имени всё того же короля Иштвана и с удовольствием съедаю под пару кружек какао замечательных размеров блинный пудинг — может быть, лучший десерт из придуманных венгерскими кухарками. Как правило, лучше всего простые сытные блюда делают именно в провинциальных городках, в то время как блюда французской или итальянской кухни в них являются пародиями на самих себя. В больших городах обычно наоборот, и чтобы полакомиться кюртеш-калачем или сладкими кнедликами, приходится долго искать действительно хорошее место.
Удовлетворённая морально и желудочно, я захожу в бакалейную, колбасную и зеленную лавки и пекарню, набирая продуктов на несколько дней вперёд. В подвернувшемся ларьке беру сразу четыре литра колы и, преисполненная гордостью хорошей хозяйки, бреду в наш лесок.
Кристо уже развёл костёр и сидит возле него ужасно мрачный.
— Хорошо, — говорит он, взглянув на мои пакеты. — Приготовь обед.
— Эй, что за тон! Кто из нас тут старший?
— Но я голоден. Мы последний раз вчера ели.
— Ёж ежович, а чем же ты в городе занимался? Там полно кофеен и колбасных тележек!
Смотрит исподлобья:
— Я был занят делом. Закупался.
— И я закупалась, но подумать головой и сначала поесть мне это не помешало.
— Но я же не хотел, чтоб ты долго ждала!
— Хороший мальчик, — умиляюсь я. — Ладно, сейчас нажарю сосисок, а ты пока калач лопай.
— Если я его сразу съем, в меня сосисок меньше войдёт, — возражает Кристо, но калач вытаскивает и держит в руках. Я нанизываю сосиски на подходящий прутик и вытягиваю его над костром. Сосиски потихоньку начинают шипеть, чернеть и ёжиться. Кузен хищно раздувает ноздри, ловя аромат жареного мяса, и мнёт длинными крепкими пальцами несчастный калач. Если бы глазами действительно можно было съесть, от сосисок уже осталось бы одно воспоминание. Я невольно смеюсь и передаю ему, наконец, прутик. Кристо перехватывает его и, смешно раздувая щёки с белёсым налётом щетины, дует, стараясь поскорее остудить.
— Надо бы потом ещё котелок купить, а то я крупы взяла. Кашу сварю…
Кузен кивает и продолжает дуть. Я нарезаю на картонной упаковке одного из пледов несколько огурцов и сладких перцев. Кристо одобрительно скашивает на прикуску глаза. Наконец, сосиски приобретают удовлетворительную температуру, и он ест их, время от времени отрывая крепкими, как у молодого коня, зубами куски калача. Только съев всё, что было в руках, он истребляет перцы и огурцы и удовлетворённо отдувается. Кажется, он был действительно голоден.
— Колы? — предлагаю я, уже отвинчивая крышку. Кристо перехватывает двухлитровую бутылку и долго булькает, удерживая её обеими руками. Я чувствую неожиданное удовольствие от того, как он ел и как он теперь пьёт. Хочется облокотиться на стол, подпереть щёку рукой и смотреть на кузена с умилением и нежностью. Стола, увы, у нас нет, и я просто подтягиваю ноги к груди и обхватываю колени.
Отставив бутылку, Кристо растягивается прямо на молодой траве с счастливым выражением лица. Взгляд его синих глаз опять направлен куда-то в десятые измерения, и находятся эти измерения примерно в направлении дубовой кроны. Я снова тихо смеюсь и хватаю пакеты, чтобы перенести их в дупло.
Лето всегда отделяло меня от ровесников и одноклассников. Все они уезжали из города, кто-то к родственникам в деревни, кто-то на курорты, но большинство — в лагеря юных следопытов. У нашей семьи не было денег даже на эти лагеря, хотя полумесячную плату там называли «символической». Но один раз мне повезло: в возрасте примерно одиннадцати или двенадцати лет городская управа выделила мне путёвку на всё лето по благотворительной программе.
Лагерь назывался «Три орешка» и стоял возле деревни Ваповце. На его территории тоже росли дубы, но гораздо моложе и худощавей того, что облюбовали мы с Кристо. Детей делили на несколько отрядов по году рождения; отряды эти носили названия разных животных и имели соответствующие эмблемы на спинах казённых футболок. Наш назывался «Белки». Для приветствия мы использовали забавный звук, похожий на «трррррр» — должно быть, он означал белочье цвирканье.
У каждого отряда был свой домик на манер крестьянского. С одного краю был дортуар девочек, с другого —мальчиков, а посередине была гостиная, в которой ночью спали наши «вожаки». Одевались мы все одинаково: в футболки с эмблемами, косынки, бриджи и сандалии. Конечно, в дождь можно было надеть ботинки или сапоги, но это не поощрялось: юный следопыт должен быть закалён и вынослив. Я ходила попросту босиком, как привыкла ещё дома. Кроме сандалий, у меня не было другой обуви, и я предпочитала сохранять их для торжественных случаев. Опять же, когда из них вырастаешь, то можно продать старьёвщику, не то, что растоптанные и раскисшие босоножки других детей.
У каждого отряда был также свой цвет формы, непременно яркий, хорошо и издалека заметный. «Белки» ходили в жёлтом.
Все ребята в отряде были заметно выше меня, и меня это несколько смущало. Зато они все были весёлые и добрые, кроме двух или трёх девочек, не задававших, впрочем, тона. Конечно, они посмеивались и над моим ростом, и над моей привычкой ходить босиком (кроме меня, так делал только один хорватский мальчик из девятилетних «Лис»), и над моей жадностью к еде, но как-то мягко, незло. Почти все дети здесь знали друг друга, приезжая уже несколько лет, но новичков не выталкивали. Напротив, старались скорее втянуть.
В каждом отряде были свои трубач, барабанщик, знаменосец, глашатай и художник. Глашатаем у нас был курчаво-белокурый мальчик по имени Тынек, но в августе он не приехал, и совет отряда (в который, в общем-то, входили все его ребята) назначил меня: умение орать я годы тренировала, распевая буйные песни с цыганятами с Вишнёвой, и голос у меня выработался крепкий, звонкий.
Хотя я почти всё время норовила отбиться и уединиться, в лагере мне отчаянно нравилось. Во-первых, четырёхразовое кормление — я здорово окрепла и выросла в то лето, почти достигнув своих нынешних полутора метров. Во-вторых, на соревнованиях на меня никто не шипел, а все дружно скандировали: «Лиль-ка! Лиль-ка!», подбадривая. И странное дело — наконец у меня стало получаться прибегать в эстафетах не последней. В-третьих, очень мне нравилось бродить по «лесным» участкам лагеря, там, где росли деревья и кусты. Конечно, туда постоянно заглядывали взрослые (на случай хулиганов и разврата), но лица их появлялись безмолвно, на доли секунды, и так же безмолвно исчезали, совсем не раздражая. Наконец, мне очень нравились вечерние посиделки у костра, когда мы жарили на прутиках оставленные с обеда или ужина кусочки хлеба или сосиски, рассказывали друг другу страшные и смешные истории, а главное, пели. Я всегда любила петь, но делать это мне было почти негде: в школе раз в неделю да когда случай подвернётся с цыганятами на улице. Пели мы и душевные народные песни, за которые одноклассники в городе обязательно бы меня засмеяли — но здесь они очень хорошо ложились на ночь, костёр и стрёкот сверчков — и модные, легкомысленные, и всякие марши юных следопытов. Пели от души, и нам откликались от других костров — а то мы сами подхватывали донёсшийся мотив.
Обычно мальчишески-короткие, за то лето мои волосы отросли до плеч и оказались не прямыми, а слегка волнистыми. Но стоило мне приехать домой, и мать быстро и жестоко отстригла серебристо-белые пряди.
Я рыдала всю ночь.
Теперь в лагерях юных следопытов больше не жгут костров ― не экологично. Интересно, чем они там вообще занимаются по вечерам?
Я поднимаюсь сначала с одним пакетом, потом с другим, заношу наверх лопату, пледы, палатку ― до вечера нам ничего не понадобится. За это время огонь засыпает, и я подкидываю в него сначала тонкие хворостяные прутики, а потом и полешки. В этом нет никакой необходимости, но мне так хочется посидеть у костра…
Кристо заснул. Во сне его лицо ― он всё старается держать его строгим и серьёзным ― расслабляется, становится мягким, детским. Пробивающиеся волосы на мальчишески-пухлых щеках уже не выглядит щетиной ― теперь кажется, что он изгваздался то ли в муке, то ли в сахарной пудре. Наверное, если он отпустит усы, они будут светлее волос.
Я некоторое время просто сижу, обхватив колени, и смотрю, как прогорает костёр. Залив для верности угли, иду разведывать путь к реке. Во-первых, не стоит всё время возвращаться одной тропинкой, во-вторых, недурно уже открыть купальный сезон.
Бодву трудно назвать курортной речушкой. По ней очень хорошо видно, что городок ― промышленно-добывающий. Вода бурая и на вид густая. Зато пляж с нашей стороны ― замечательный, чистая трава, нет ни кустов, ни следов человеческого отдыха. Ну, понятное дело ― сюда ещё добраться надо. Я, пока дошла, успела порвать майку на животе и оцарапаться. Лес давно не прореживали, он дик, лохмат и буен. Самое подходящее место для маленькой волчьей стаи.
К городу с пляжа можно пройти, только продолжая продираться через кусты и бурелом. Я решаю посидеть на солнышке часок, прежде, чем возвращаться.
Сама не поняла, как заснула.
Я просыпаюсь от того, что мне холодно и жёстко. Слишком холодно и слишком жёстко, так, что в первый момент мне кажется, что я ― на лежаке в дворницкой и мне скоро пора идти в школу, и не хочется ужасно, потому что от холода закоченели все мышцы и вымерзли нервы, а значит, первое же движение отзовётся болью, и второе, и третье, и она не пройдёт до первой перемены, когда я прислонюсь к батарее под окном в рекреации. А встать надо ― если я не встану сама, мать подымет меня тычком. Её не надо раздражать. А значит, просто необходимо сейчас сделать рывок, и почти с закрытыми глазами пройти в ванную, умыться ледяной водой ― иначе не проснуться ― сделать себе стакан прозрачного, почти несладкого чая, найти расчёску (а если далеко завалилась, за спиной у матери разодрать волосы зубцами вилки), влезть в дурацкий, слишком большой для меня коричневый школьный халат, в простывшие за ночь сапоги, из которых давно клочьями лезет вата, в мёрзлую куртку, навьючиться тяжёлым, зато старинным, настоящей кожи, ранцем и пойти туда, в темноту, словно в арктическую ночь без карты. Конечно, я знаю, как пройти и где повернуть, и знаю, что всё равно обязательно дойду до школы, но это какое-то умственное, абстрактное знание, а инстинкты мне кричат, что я иду в странное и опасное путешествие в никуда, и может оно закончиться в полынье или в желудке у моржа (почему-то я была уверена, что моржи едят людей). Механически, как робот, переставляя ноги, я бреду и бреду по заледенелой улице. Долго. Бесконечно. Десять минут.
Осознание того, кто я и где нахожусь, приходит только после неудачной попытки сделать рывок, вставая с лежака. Я открываю глаза и бессмысленно смотрю в чернильно-фиолетовую, полную мелких звёзд пустоту. Над Пшемыслем небо ночью какое-то розоватое, белёсое, и потому небо Эделеня сначала кажется ненастоящим. Я моргаю, но оно остаётся. Конечно ― тут меньше фонарей и реклам.
Считается, что холод бодрит, но я не могу нормально пошевелить ни рукой, ни ногой; они слегка подрагивают, и всё. Получается только повернуть голову и посмотреть на лес. Он всё такой же дикий, лохматый и буйный, только теперь ещё и угрожающе чёрный. Спина ощущает неровности жёсткой и стылой почвы. Буду потом вся в синяках. Чёрт, ну почему так холодно? Май уже! Или это заморозки, а? Сожри меня многорогий, что мне стоило хоть чуть-чуть подремать в фуре утром? Нет, мне надо обязательно контролировать ситуацию, даже тогда, когда от этого контроля ничего не зависит. А теперь вот раскисла и встать не могу.
Я стараюсь не думать о том, что могу, например, двинуть кони от сочетания переохлаждения и сильно пониженного давления. И о том, что Кристо не сможет найти меня здесь. Но чёткое понимание этих двух фактов всё равно маячит где-то на краю сознания.
Надо просто как следует сосредоточиться и для начала перекатиться на живот. С живота вставать намного легче, чем со спины, потому что можно делать это в несколько этапов: сначала поднять плечи, потом встать на четвереньки, потом сесть на колени, потом встать на колени, и, наконец, принять полностью вертикальное положение. Да. Хороший план. Просто надо сосредоточиться и перевернуться на одном сильном движении.
Я закрываю глаза и пытаюсь мысленно разогреть, приготовить мышцы. К сожалению, именно после сна «волки» плохо управляют своим телом. Но ведь мне от него много и не надо ― просто перевернуться на живот.
Даже от одной мысли о движении мышцы начинают болеть.
Плохо. Так я начну паниковать, а это совсем лишнее.
Я пытаюсь представить себе пригоршню разноцветных пуговиц. Плоских и выпуклых, с узором и без, блестящих и тусклых, на ножке и с дырочками. Белых, чёрных, алых, малиновых, синих, сиреневых, золотистых, перламутровых. На огромном листе белого картона я выкладываю круг из чёрных, белых и серых, от самой светлой к самой тёмной и назад. Внутри круга ― квадрат. От пунцовых ― к жёлтым, от жёлтых ― к зелёным, от зелёных ― к синим, от синих ― к малиновым. Пуговицы в пригоршне не заканчиваются, они не закончатся, пока я не выложу свою мандалу. Я беру перламутровые и коричневые и выкладываю нитку первого узора…
Над моим ухом кто-то с коротким подвыванием лязгает челюстью. Я открываю глаза и вижу собачью морду. Ошейника нет ― бродяжка. Она ловит мой взгляд и тут же отскакивает за пределы видимости. Опять коротко взвывает и взрыкивает. Фыркает. Я слышу, как она легко обегает меня, как втягивает носом воздух. Ей не нравится мой запах, но убегать она не спешит ― чует мою слабость. Неужели нападёт? Даже эта мысль не даёт мне достаточно напрячься. Тело почти совсем меня не слышит. Собака взрыкивает и фыркает ещё несколько раз, то подбираясь совсем близко, то отскакивая. Скребёт землю когтями задних ног. И вдруг принимается громко и жутко завывать ― как по покойнику. Сердце глухо ёкает. Я уговариваю себя: пока она воет, не может укусить ― рот занят. Но страшно всё равно. Чёрт, да мне последний раз было так страшно, когда я валялась на полу после неудачной попытки заколоть Батори!
Белый картон. Пуговицы. Полная пригоршня пуговиц. Крошево, месиво, каша из пуговиц. Они шевелятся в моей ладони, как червячки.
Не спрашивай, по ком воют собаки. Дурная примета.
Мысленно отбросив пуговицы, принимаюсь считать от тысячи наоборот.
…восемьсот тридцать два, восемьсот тридцать один, восемьсот тридцать, восемьсот двадцать девять, восемьсот двадцать восемь, восемьсот двадцать семь…
Собака прекращает выть. Я слышу, как она мягко подходит ко мне со стороны головы. Потом вижу её морду. Собака скалится и тихо, угрожающе рычит. Я знаю, перед чем так рычат собаки, и моё дыхание сбивается.
Долгие, томительные, бесконечные секунды перед тем, как она впивается жёлтыми зубами в беспомощную мякоть моего лица, сминая хрящи носа, пропарывая щёку насквозь…
Смачный звук шлепка; собака взвизгивает и удирает, так и не коснувшись меня.
― Лиляна…
Надо мной нависает лицо моего кузена. Сейчас не видно, но я знаю, что глаза у него ярко-синие, как у ангелов на рождественских открытках. Я всхлипываю и улыбаюсь. Кристо берёт меня за руку:
― Ох, ты… Как лёд.
Придерживая меня под спиной и затылком, словно младенца, он помогает мне сесть и тут же садится за мной, прижимаясь к моей спине грудью и животом. Согнутые в коленях ноги греют мои бёдра, и от его тела тоже идёт умопомрачительное, замечательное, спасительное тепло. Ладони он кладёт мне на живот ― они так жгут сквозь майку, что даже немного больно; я кладу руки поверх его пальцев, словно протягиваю к огню. Кажется, он специально повышает себе температуру, чтобы скорее меня согреть. Горячее дыхание опаляет мне левое ухо и щёку. Я снова всхлипываю, но только разок.
― Что вообще произошло? ― спрашивает он тихо.
― Развезло на солнце. Случайно заснула, — мой голос исчезающе слаб. Он мне самой кажется ветром, потерявшимся в рогозе.
― Надо было поспать в фуре.
― Ага. Задним умом и я это сообразила.
― Повезло тебе, что псина завыла. Я бы ещё сто лет искал. А потом ещё сто лет прятался от гнева твоего Батори.
― Ничего себе, повезло! Я тут чуть не поседела!
― А я точно поседел. На мне просто не видно, но я крест могу целовать: поседел. Я ещё до заката проснулся, а сейчас уже скоро рассвет… Я даже след пытался взять, но его, видно, уже развеяло.
Мы сидим ещё немного. Потом Кристо заявляет, что я уже отогрелась. Я протестую: мне всё ещё холодно.
― Это тебя знобит.
Он поднимается и с некоторой натугой подхватывает меня на руки. Идёт к лесу и углубляется в него, продираясь между кустами; я прячу лицо от царапучих веток у него в плече. Судя по приглушённому шипению, Кристо и сам не прочь проделать подобный трюк, но, к сожалению, не имеет физической возможности.
На поляне он усаживает меня на землю, и я жалобно вскрикиваю: она ужасно холодная, к тому же, на траве лежит роса.
― Где ты спрятала вещи? ― спрашивает он.
― Там… в дупле, в одной из центральных веток.
― Ясно.
Кузен исчезает в кроне дуба, оставив меня страдать от мокрых штанов и озноба; через некоторое время на землю шлёпаются оба пледа ― всё ещё нераспакованые, палатка с насосом и почему-то банка маслин. Следом, немного пошуршав в листве, спрыгивает и Кристо. На одну упаковку с пледом он меня пересаживает, другую распечатывает и укутывает меня. Поит меня колой ― она мне кажется отвратительно холодной, но я послушно глотаю. Возится с буреломом, разводит костёр. С банки маслин сдирает крышку и безжалостно высыпает чёрные ягоды прямо в траву; наполняет её водой из баллона и ставит возле костра. Голова кружится, и я слежу за ним бессознательно, как сонный ребёнок следит за родственниками, перемещающимися по квартире. На какой-то миг у меня слипаются глаза, и почти сразу Кристо трясёт меня за плечо. Я открываю глаза, и у него в руках оказываются банка с водой, обёрнутая косынкой, и ложка. Он набирает из банки воды, пробует её и подносит к моим губам:
― Ну-ка… За маму…
Вода горячая, но не обжигающая. Я с наслаждением глотаю её, чувствуя, как разливается в животе тепло. Кристо подносит и подносит ложку за ложкой. Наконец, отставляет банку, и я снова закрываю глаза. Голова плывёт, и я даже не хочу сопротивляться.
Кристо волочит меня куда-то. Я открываю глаза: он впихивает меня в уже установленную палатку. Я всё ещё запелёнута в плед. Кузен выпрямляет меня, укладывая; исчезает. Возвращается со вторым пледом, накрывает меня, исчезает опять. Вползает в палатку с бутылкой колы в руках. Я понимаю, что хочу в туалет, но ни за что в жизни в этом не признаюсь, и тут же снова засыпаю.
Оказывается, я уже забыла, как это ― болеть. Совсем разучилась терпеть озноб, лихорадку, удушье, боли в мышцах. Вывихи и растяжения, ушибы и раны я переношу куда легче. Я всё время лежу, то сплю, то брежу. Мне всё время ужасно, до ломоты в суставах, холодно, но майка, джинсы и плед при этом влажные от моего пота. Кристо вытирает мне лицо и лоб очень мокрой косынкой, струйки воды стекают в уши, под голову, за шиворот; от прикосновения этой ледяной косынки я испытываю боль почти нестерпимую. Мне не хочется есть, только пить, но Кристо то и дело впихивает в меня то ломтик сыра, то кусочек банана, обещая принести горячего чая, если я проглочу их. Я послушно жую и глотаю, и жадно пью так приятно согревающий живот чай. По утрам он даёт мне колы и уходит куда-то в город; я целую сутки только и жду этого момента, чтобы, дрожа и шатаясь, крохотными и медленными шажками дойти сначала до ямки между корней, а потом обратно. Иногда приходит собака и воет у меня над головой или рычит, заглядывая мне в глаза. Я слабо рычу в ответ, открывая дёсны. Потом приходит Кристо и собака исчезает. Появляется брат, тонкий, костистый, в одних только шортах. Показывает мне шрамы от собачьих зубов на руках, на ноге, на боку. Они очень светлые, почти белые, а кожа у брата очень тёмная; негатив татуировки. Брат превращается в Кристо и засовывает мне в рот кусок разваренного куриного мяса. Я жую и глотаю, и получаю в награду чай. Локти и колени выворачивает наизнанку, грудь и горло забиты чем-то мерзким, мокрым, не дающим воздуху входить. Кажется, это вода из Бодвы ― густая, бурая. Я задыхаюсь. Надзейка гладит моё горло и нашёптывает что-то на сербском или словенском. Длинные тёмные волосы слиплись от крови сосульками; она жалуется, что их не удаётся расчесать.
― Я их обрежу и пойду волонтёром в гумлагерь. Меня никто не узнает, кроме тебя, ― говорит она. ― Ты ведь узнаешь? Узнаешь?
Я киваю. От нашёптываний Надзейки на время пропадает мелкий, душащий кашель, и я прошу её не уходить. Она качает головой ― ей надо на войну.
Из горла у меня выходит какая-то горькая серая гадость, я кашляю и никак не могу выкашлять её всю, хотя стараюсь так, что сильно болит между рёбрами. Или я кашляю потому, что там болит?
Потом за мной приходит Луна. На ней огромная шаль из цветов жасмина, невесомая, кружевная.
― Танцуй, ― прошу я её.
― Нет, теперь ты танцуй. Ты танцовщица!
― Я не могу встать, ― шепчу я.
― Ну и дура!
Она смеётся, и я вижу, что на самом деле это Люция.
― Сколько я лежала? ― спрашиваю я Кристо.
― Почти две недели.
Он кладёт руку мне на лоб. У него жёсткая ладонь, твёрдые тёплые пальцы.
― Жара больше нет. Хочешь поесть?
― Очень. И ещё переодеться. Я ужасно воняю.
― Я схожу в город, когда поешь. У нас на обед фасоль с чесноком, сыром и помидорами.
― Ты научился готовить?
― Нет, я купил консервы. Сейчас разогрею.
Он вылезает из палатки, а я вожусь, переходя в сидячее положение. Во рту ― давно надоевший вкус колы. Волосы на голове ― сплошная липкая масса, вроде нашлёпки из водорослей. Плед тоже воняет; я замечаю рядом ещё один, в гораздо лучшем состоянии. Им, кажется, укрывался Кристо. Я заталкиваю свой в уголок неопрятным комком и закутываюсь в кузенов.
Снаружи долетает аппетитный запах. Мне так скручивает желудок в приступе голода, что чуть не выворачивает. Я подползаю ближе ко входу и почти сталкиваюсь с Кристо. В руке у него ― миска с фасолью по-цыгански, из комковатой массы торчит пластмассовая ложка. Я перехватываю миску дрожащими руками. Первое мгновение мне кажется, что сейчас я наброшусь на еду, но потом я понимаю, что мне трудно даже жевать и глотать, а уж тем более втыкать ложку в фасоль, набирая очередную порцию. Минут пятнадцать я сосредоточенно ем, пока, наконец, не чувствую приятную сытость. Горка фасоли не уменьшилась и вполовину. Кристо быстро доедает оставшееся, ставит миску на землю и заливает водой.
― У тебя какой размер одежды? ― спрашивает он.
― Сверху восемьдесят восемь, снизу девяносто четыре.
Он серьёзно кивает и опять исчезает. Я слышу, как он уходит с нашей поляны. Немного подождав, я выползаю из палатки. Снимаю всю одежду, поливаю её водой. Мокрой майкой тру кожу. Процесс получается трудоёмким, но жить с ощущением липкой плёнки на теле я не могу. Вытеревшись, я прикладываю голову к земле и переворачиваю баллон, выливая на неё остатки воды. К сожалению, волосы не становятся намного чище. Передохнув, я берусь за одежду и понимаю, что ни за что на свете не надену её снова. Тогда я сминаю всё в один комок и кладу сбоку от палатки, а сама забираюсь внутрь и заворачиваюсь в плед. Снова накатывает озноб, но теперь уже не отзывается в суставах. Я чувствую, что он временный и вообще почти прощальный.
Чем отвратительны хорошо воспитанные цыганские мальчики — их под страхом смертной казни нельзя заставить, и тем более — упросить купить женского белья. Хорошо, что я не попыталась сжечь то, что сняла с себя — а ведь мелькала такая мысль. Пришлось ещё раз засылать Кристо в город — за хозяйственным мылом — и устраивать постирушки. Сушила я бельё в чащобе, чтобы подобное неприличие не мозолило кузену глаза.
Зато он догадался взять сразу несколько маек и бриджей, а так же — благословенны его родители! – целую коробку влажных салфеток, какими вытирают кошачью шерсть. Я истратила половину этой коробки, но привела себя в порядок.
В Эделене, строго говоря, главной площади нет, хотя сам городок в списке Батори присутствует. Но загадку мы решили быстро, и в воскресенье в половину первого подходим к кафе «Данко Пишта» на одноименной улице (да, владельцы заведений в Эделене не очень-то стремятся к оригинальности). На этот раз у меня не получается вспомнить имя, но зато лицо я узнаю сразу: продолговатое, с коротким вздёрнутым носом и сильно выдающейся нижней губой.
Мы здороваемся, и вампир тут же начинает деловито подворачивать рукав. Я даже вскрикиваю:
— Нет!
— Нет? — строго переспрашивает он.
— Мы не голодны. Нам нужна помощь.
Упырь вынимает из пиджака бумажник.
— Да нет же!
— Нет?
— Нет. Нам надо помыться.
Растерянно мигает. Подзывает официанта и рассчитывается.
Живёт он гораздо шикарней Батори: в двухэтажном особнячке на краю города. Встречает нас там важная пожилая женщина в переднике. Видать, экономка. Она проводит нас с Кристо каждого к своей (!) ванной, выдаёт мне полотенце, халат и даже чистую губку. Я с наслаждением зависаю в горячущей ванне с пенной шапкой. Когда я выхожу, оказывается, что прошло уже три часа и Кристо с сумрачным видом сидит в гостиной внизу, листая какой-то журнал. Щёки у него цветут странными красными пятнами. Увидев меня, он тотчас встаёт — даже, скорее, вскакивает — хватает меня за руку и буквально волочит к выходу.
Уже почти у леса он говорит мне:
— Хорошо, что мы его кровь не ели.
— А что такое?
— Ещё каким-нибудь сифилисом бы заразились.
— У вампиров в крови не выживают всякие трепонемы и бациллы.
— Ну всё равно… Гадко.
— Да что такое-то?
Кристо взглядывает на меня свирепо, и до меня вдруг доходит:
— Он к тебе приставал, что ли?
— Да.
— Ничего себе! Разворачиваемся.
— Зачем?
— Я отрублю ему ту руку, которой он тебя за задницу хватал. Вот крест могу целовать, отрублю и в рот ему засуну! Или даже с другой стороны пищевого тракта.
— Да не хватал он меня!
— Так чёрт же! Приставал или нет?!
— Он… на словах. Намекал всякое.
— И только-то?!
— Да, а что, недостаточно? Тебе было бы приятно съесть крови… гомосека?
— Между прочим, что-то из той колбасы, что лежит у нас на стоянке, сделано из крови гомосека.
Кристо встаёт столбом. Кровь резко отливает у него от лица.
— Как… почему?
— Потому что Ференц. Ты что, не слышал, когда я Люции говорила? Да и за Властимила этого я не поручусь, свечку не держала.
— Я не слышал. Я слишком был сосредоточен. Ну… на всякий случай. Вдруг засада или ещё что.
— Ага, вдруг Марийка рядышком к плечику прижимается. Не вздумай выкидывать колбасу. Там ещё на два раза осталось, а я пока не могу ехать дальше.
Я хотела пошутить, но по тому, как изменилось лицо кузена, понимаю, что угадала. Эти мне цыганские мальчики, а? Никогда ведь не знаешь, кушая хлеб, с кем провёл ночь пекарь — может, теперь на всякий случай от хлеба отказываться? Я, впрочем, решаю не шокировать Кристо этим замечанием, а тяну за руку дальше в лес. Я уже очень устала, мне надо поспать.
Чёрт его знает, как он нас выследил — то ли Кристо был недостаточно осторожен во время своих ежеутренних походов в город, то ли после посещения усадьбы подсмотрел наш путь — но именно упырь от Батори разбудил нас во вторник утром.
Честное слово, резко проснуться и увидеть парящее надо мной в полутьме длинное бледное лицо было ощущением, близким к кошмарному. Я и рта открыть не успеваю, как упырь хватает меня за голову, тянет её вверх, чуть не сворачивая мне шею, и принимается тыкать мне в губы — поручик, молчать! — термосом с горячим кофе. По счастью, не слишком горячим, но совершенно несладким и безо всякого намёка на сливки. Я чуть не захлёбываюсь, но всё же умудряюсь проглотить довольно много. Наконец, его рука отпускает мой затылок, и упырь склоняется теперь над моим кузеном, проделывая ту же операцию. Кузен яростно таращит глаза, булькает, но глотает.
— Ваша версия кофе в постель как-то очень брутальна, — с любопытством глядя на эту сцену, комментирую я. Голос со сна хрипловат. — Что случилось?
— Вам надо срочно уезжать. Уже около часа как в город приехала группа из восемнадцати вампиров враждебных нам семей. Я больше, чем уверен, что их кто-то навёл.
— Что за… Как это могло быть? Даже если нашу сладкую парочку вычислили — никто не знал, что мы едем в Эделень. Водитель фуры нас высадил совсем в другом месте, мы пешком дошли. Сами мы не пользуемся мобильными, не выходим в интернет…
Кристо захлёбывается по-настоящему. Упырь мгновенно переворачивает его лицом вниз, пристраивая под живот тощее колено. Кузен спешно откашливается и задушено требует:
— Ты! Отпусти меня немедленно!
Не меняясь в лице, кровосос убирает в колено, и Кристо плюхается обратно на пол палатки.
— Кристо?
— Что?
— Кристо, ты покупал мобильный телефон?!
— Нет! Я…
— С кем-то связывался через интернет, да? С родственниками в Кутна Горе?
— Я не знал…
— Какого чёрта! Ты и не должен был знать, ты должен был подумать головой! Головой, сожри тебя многорогий!
— Да я и не думал с ними сначала связываться, меня Марийка уговорила!
Я вдыхаю, считаю до десяти и выдыхаю.
— С самого начала, пожалуйста.
— Я переписывался с Марийкой.
— Всё это время?
— Да. Она же не могла нас сдать!
— Зато смогла дать тебе очень умный совет. Ну-ка, озвучь его заинтересованным лицам!
— Она меня убедила… что наши волнуются. Я написал мачехе. Но я не писал, в каком мы городе, крест могу целовать!
— Кристо, ты не дурак, ты идиот!!!
Я, наконец, могу нормально сесть.
— Ты вообще слышал о такой вещи, как ай-пи?! Тебя отследили, понимаешь? Просто отследили. Как по штемпелю на конверте узнают, из какого города было отправлено письмо, так по твоему ай-пи узнали, где мы прячемся!
Упырь прерывает меня.
— Коль скоро вы в состоянии встать и идти, я бы предложил вам пройти к моему катеру.
— Но он-то ещё не может встать!
— Неважно, одного «волка» я смогу отнести на руках.
— Не трогай меня, ты!.. — Кристо чуть не взрывается от ярости. Он неуклюже возится, пытаясь сесть.
— Надо взять вещи, еду…
— Нельзя терять времени. Очень скоро найдутся горожане, которые знают о том, что вы ночуете в этом лесу. Я дам вам деньги. Возьмите запас крови, если у вас есть.
Я выуживаю из угла палатки кишочку с колбасой и куртки с документами в карманах и бодро ползу наружу. Там мне удаётся встать и отойти к кострищу. Вскоре из-за полога на четвереньках, тощим задом вперёд, вылезает упырь. За собой он за ноги волочит Кристо — тот слабо подёргивается. Оказавшись на воле, кузен вдруг ощущает прилив сил и выдирается из развратного пожатия упырских рук. Лицо его покрыто красными пятнами.
— Я могу идти сам, — шипит он. Вампир остаётся невозмутим:
— Отлично. Следуйте за мной.
Кровосос идёт впереди, прямой, ломкий в движениях; он любезно придерживает ветки. Я перехватываю их, а потом отпускаю, и они лупят по Кристо. Дурак, какой же дурак!
Мы выходим к уже знакомому мне пляжу и идём к берегу, из которого, сильно наклонившись, растёт дерево. Упырь всё так же невозмутимо вскакивает на него, проходит метра четыре и прыгает вниз, на борт довольно большого катера — видно, ближе посудину нельзя было подогнать. Вампир задирает голову, оглядываясь на нас, и мне вдруг становится его жалко — такого бледного, такого сухого. Хотя, кажется, что ему?..
Я уже пришла в норму и без труда всхожу по стволу. Прыгаю; упырь ловко меня ловит и ставит рядом.
— Я сам! — говорит Кристо, и мы с вампиром отходим. Кузен прыгает, но не очень ловко: валится, хватаясь за лодыжку. Упырь тут же разворачивается и уходит на другой конец катера.
— Дай посмотрю, горе бедовое, — хмуро говорю я, присаживаясь рядом с Кристо. Палуба от наших прыжков качается. На ощупь ничего не понятно, но вроде бы не перелом.
— Подвывих, — подсказывает кузен. — Дай я сам.
Я пожимаю плечи и отхожу к скамейке. Катер уже отходит от берега. Упырь стоит за штурвалом, спина его выглядит напряжённой.
— Эй, — окликаю я. — Как вас зовут?
— Хервиг Леманн.
— Хервиг, а вы как, с нами или остаётесь?
— Остаюсь.
— А это… не опасно?
— Вампиры не убивают вампиров.
— Раньше я так же уверено говорила, что вампиры не охотятся на «волков».
— Это совсем другое. Вампир не может убить вампира без того, чтобы умереть.
— Ясно.
Надо будет расспросить потом Батори. При встрече. Я перевожу взгляд на Кристо. Он сидит, уставившись на пальцы ног. Я соображаю, что мы забыли обуться. Не очень хорошо — купить обувь всегда можно, но на босого покупателя почти наверняка обратят внимание.
— А куда мы идём?
— Я не буду об этом кричать на реке.
Проходит совсем немного времени, и речушка превращается во что-то вроде канала, довольно глубокого, но страшно узкого — между берегами и бортами катера остаётся не больше метра. Пока «канал» не превращается обратно в Бодву, нам приходится чуть не ползти. Часа через три путешествия Леманн останавливает катер.
— Я не могу подойти к берегу ближе. Вам придётся доплыть, — он показывает рукой, куда именно. Как будто нельзя догадаться, что к тому берегу, что ближе другого. — Это Фельшожольца. Сейчас я дам деньги.
Он действительно залезает во внутренний карман пиджака, открывает портмоне и, не считая, вынимает несколько крупных купюр. Я забираю и прячу их в конверт к паспорту, чтобы уберечь от влаги.
— Хммм, у вас нет на всякий случай пластикового пакета?
— В сундучке под банкой… лавкой.
Я заворачиваю оба паспорта и колбасу сразу в два найденных пластиковых пакета, с трудом запихивая свёрток во внутренний карман куртки и надеваю её.
— Спасибо, Хервиг. Не обижайтесь на моего брата.
Впервые на моей памяти упырь улыбается — лицо сразу становится задорным, открытым.
— Не обижаюсь. Не больше, чем Батори на вас в Кутна Горе.
Ничего себе! Я-то надеялась, что сцена под окном осталась между нами.
— Ну, ладно тогда, прощайте, — краснея, бормочу я и спрыгиваю в мутную воду Бодвы.
