Луна, луна, скройся! Гл.2

В поликлинике я сказала, что меня лягнул пони, и меня мгновенно потащили на осмотр. По его результатам сообщили: повезло, очень сильный ушиб — и только. Прописали мазь, и с ней я на неделю заперлась у себя в апартмане. Сидеть я несколько дней могла только привалившись к чему-нибудь спиной, а больше лежала с коммуникатором: я пропустила два выступления, и постоянные зрители осаждали гостиную моего сайта. Мысли мои были мрачны. Колбаса кончалась, деньги тоже, и, что хуже всего – один из вампиров знал, где я танцую, а значит, легко мог узнать моё имя и место моего нынешнего жительства. По всему выходило, что надо срочно найти чью-то лёжку, набить карманы и свиные кишки и сматывать удочки в глухую провинцию, отсидеться у кого-то из своих. Конечно, на таких, как я, цыгане сильно косятся, но деньги и хорошие подарки – хотя они никогда это не признают – и их делают либеральнее. У меня записана в специальном блокноте пара адресов дальних родственников: месяц у одного, месяц у другого, всех хватит как раз на четыре месяца, благо переезд через границы стран, некогда входивших в состав Венской Империи, сейчас не требует особых документов. Конечно, никаких поездов. Только авто. Вопрос в том, как найти эту лёжку и не попасться Батори.

Я почти уверена, что он вовсе не принадлежит к известному графскому роду. «Батор Ловаш» ­­­– по-венгерски «смелый всадник», «геройский рыцарь». Звучит как псевдоним. Венгерские упыри из дворян – самые вычурные из всех. Что там показательно носить настоящую косицуи именоваться в духе рыцарских романов! Я знала одного кровососа, который ложился спать в длинной рубашке в жабо, а его ящик был сделан в виде гроба – дорогущего гроба с бархатной обивкой и позолотой! Неудивительно, что этот «Батори» так странно себя ведёт. Только вот что это: игра в галантность или нечто более изощрённое и неприятное? Как бы мне ни хотелось первого, но здравый смысл склоняет меня ко второму варианту.

Я открываю блокнот и транспортный атлас. Куттенберг, то есть теперь Кутна Гора. Ясапати. Будапешт. Кёнигсберг (эти – со стороны матери). Начать с ближних или дальних маршрутов? Поехать в Будапешт из Ясапати из соображений удобства, или, наоборот, сначала в Кутну Гору или Кёнигсберг, чтобы не сидеть в Венгрии слишком долго? Все эти размышления не имеют большого смысла, пока я не добуду денег и крови. Я прикусываю кончик языка.

Но мои размышления были разрешены самым неожиданным образом. В воскресное утро, когда я угрюмо грызла несколько пережаренный накануне кусок колбасы, у меня зазвонил телефон. Номер был незнакомый, и я поколебалась, прежде, чем ответить.

– Алло? – кажется, мой голос был слишком напряжён, потому что ответили мне таким же напряжённым голосом:

– Лилиана Горват?

– Хорват, да.

– Лилянка, здравствуй. Это дядя твой звонит, из Кутны Горы. Дядя Мишка. Брат отца, – старик был явно не уверен, что я вспомню, кто это. Ещё бы. Когда мы последний раз виделись, мне было около полутора лет. Но мой брат был в гостях дяди Мишки несколько раз, и поэтому я видела немало его фотографий: очень смуглый, сухой, с жёсткими чёрными волосами.

– Да, дядя Мишка, здравствуйте.

– Как твои дела, Лилянка? Я слышал, ты знатная танцовщица стала, весь Прёмзель у ног, хе-хе…

– Да, дядя, у меня хорошо дела, спасибо.

– Ну и славненько, разве не славненько? Лилянка, я вот чего, я хотел пригласить тебя в гости. Столько лет не виделись, хоть разок вместе Рождество справить…

Я выдержала неприличную паузу.

– Дядя Мишка, что случилось? Вам нужна помощь?

Теперь паузу держал он.

– Да, Лилянка. Очень нужна. Один старый и мерзкий лис свернул шею нашей курочке. Очень славной и молоденькой курочке, чтоб у него язык сгнил и в глотку свалился, прости меня Господь. Наши парни уже и нору нашли, Лилянка. Только надо задушить этого вонючего зверя, ты понимаешь, родная?

– Да, дядя. Я понимаю, – я еле сдерживаю непозволительную, истеричную радость. – Я буду через пару дней. Вам что-нибудь привезти?

– Что ты, Лилянка, у нас всё есть! Просто приезжай, родная. Давай, мы ждём тебя.

– Обязательно приеду. Целую руки вам и тёте.

Меня охватывает неистовое возбуждение. Я мечусь по хатке, сначала разыскивая большие спортивные сумки, потом кидая в них нужные вещи. Перво-наперво – оружие. Арбалет развинчен на части, каждая из которых сейчас является деталью замысловатых детских игрушек. Шило и нож мне сделают на месте. Предметы гигиены – одежда – украшения (всё-таки Рождество). Гаджеты. Подарки – куплю по пути. Чтобы сообразить маршрут, мне понадобилось не больше пятнадцати минут: Кошице, Мишкольц, Будапешт, Дьор, Братислава, Брно, Кутна Гора. Чтобы проехать по этому маршруту, мне понадобилось пятнадцать часов. Я останавливалась не дольше, чем того требовали неотложные физиологические нужды и поиск очередного дальнобойщика, которые давно уже оккупировали нишу междугородних такси для лиц, избегающих поездов с их строгой системой регистрации.

Конечно, грех было радоваться смерти неизвестной мне девочки или девушки в далёкой Кутна Горе, но какая же это была удача! Мои родственники сами не представляли, насколько важна мне эта охота. Для них это должно было оставаться тайной. Даже тот факт, что из-за моего зачатия косвенным образом в общине погибло четыре человека – их выпил мой отец, наведываясь к матери – уже вызывал у них отвращение ко мне. Если бы они ещё и знали о моей вынужденной диете…

Этот знак четырёх смертей всегда словно висел над моей головой. Моего брата приглашали летом все родственники по очереди, и он возвращался весёлый, спокойный. Закрывался в чулане, приспособленном под фотолабораторию, а потом звал меня – показывать, как на глянцевых белых картонках, плавающих в стеклянном кювете, проступают улыбающиеся, чужие мне лица.

– Это дядя Мишка… тётя Марлена… Севрек… тётя Луца… дядя Дьёре… Шаньи, Тиби, Терчи…

Он рассказывал мне, чем они занимаются, что у них происходит. Не для того, чтобы пробудить во мне родственные чувства или поделиться своими впечатлениями. Просто – рано или поздно пригодится. И мать молчаливо соглашалась. Ненавидела их всех – но не запрещала показывать и рассказывать, и каждое лето отсылала Пеко к ним. Просто чтобы подкормился. Развал Империи сильно ударил по нашей маленькой семье. Кому был нужен теперь художник вывесок и афиш? Мать работала по утрам и вечерам дворником, а днём – укладчицей на фабрике. Я не знаю, что она там такое укладывала, но руки стирала в кровь, ладони были грубые, все в трещинах и ссадинах, и резко дисгармонировали с её тонкой белой кожей потомственной дворянки. Жить мы переехали из милого двухкомнатного апартмана, где и провести-то успели не больше года, в дворницкую каморку под крышей старого, ещё времён Доброго Отто, восьмиэтажного дома. Там было всё время полутемно и холодно, и за стенкой день и ночь гудел лифт. Стены каморки были обклеены малахитово-зелёными обоями с белыми полосками и геральдическими лилиями, во многих местах обои были ободраны до ноздреватой серой штукатурки. Ровно пополам нашу хатку делил шкаф, на котором стояли до самого потолка серые коробки. В коробках хранилось всё, что не помещалось в шкафу. Два раза в год их торжественно снимали, перебирали от моли и примеряли, отбирая то тёплую, то лёгкую одежду; то, что уже не носилось, перекладывали из шкафа в коробки. С одной стороны шкафа, где дверцы, был широкий деревянный лежак. Вместо матраса на рейчатой раме лежали фанерки и сверху – толстое ватное одеяло. Когда матери не было дома, можно было отодвинуть одну из фанерок и копаться внутри лежака: он был набит нитками, в клубках, катушках и просто вольно-спутанными, шерстяными, хлопчатыми и конопляными, разных цветов, от грубого хаки до цвета золотистых русых волос – эти я выбирала из общей кучи и плела длинные тонкие косички, представляя себя фрейлиной какой-нибудь старинной принцессы. Правда, все эти нитки издавали тяжёлый, неприятный запах. На лежаке спали мы с матерью. Брат спал с другой стороны шкафа, сначала на раскладушке, потом на появившемся откуда-то диване, обитом грубой зелёной тканью. Он укрывался не одеялом, а старой сиреневой шубой, из под которой торчали его худые коричневые ноги, шея с колючим кадыком и ушастая горбоносая голова. Пол был некогда покрыт рыжей краской, но она была стёрта в середине почти каждой половицы, и доски в этих местах были неровные, словно скалились на нас щепками. Занозить ногу с непривычки было плёвое дело. Ванная комната была тесная, в ней едва поместились унитаз и собственно ванна. Умывальник и старая, но отлично работающая стиральная машинка стояли в «кухне», которую мама оборудовала прямо на чердаке, в тамбуре, куда вела лестница снизу и откуда вела лестница к лифтовой. Там стояла старая угольная плита. Бог весть, где мой брат добывал для неё уголь. Подозреваю, что это происходило не самым законным образом. Подвод воды же в тамбур был предусмотрен – там был такой кран, на который в случае пожара надо было цеплять шланг. Этот шланг так и висел в тамбуре на гвоздике, и мы даже один раз им пользовались, когда кто-то из галициан в приступе патриотических чувств или, может быть, просто из хулиганских побуждений поджёг дверь на чердак.

Ещё из обстановки у нас был важный, блестящий единственным уцелевшим стеклом секретер – его стеклянные полки были тесно набиты книгами. Одно из его отделений называлось «бюро», дверка его откидывалась вниз, образуя столик. На её внутренней стороне было огромное пятно цвета фуксии: мой брат разлил баночку какой-то маминой рисовальной туши и велел мне сказать, что это наш кот. В «бюро» хранились документы и тетради Пеко, а мои тетради и учебники лежали в продолговатых коробках на крышке секретера. К этой мебели у нас был ещё грубый и дряхлый табурет в зелёной облупившейся краске – как и серебряная ложечка, фамильный, две табуретки вполне современной модели, узкий посудный шкаф, да за диваном стояли стоймя цимбалы и гитара-шестиструнка, детская, подаренная мне матерью на шестилетие – ровно за год до развала Империи. Я на ней могла наиграть только одну мелодию, какую-то сентиментальную шведскую песенку, и то не аккордами, а так – мотивчик. С цимбалами моё обращение было немногим лучше, хотя мне удавалось извлечь из них, на радость матери, немного Бихари или Листа.

Над цимбалами на стене висел пластмассовый голубой телефон, и все обои возле него были исписаны рукой моей матери: фамилии и номера.

Таким образом, хатка моя отличалась неуютностью и потёртостью, но меня она абсолютно устраивала, потому что у неё было одно очень важное преимущество: из её единственного окна можно было вылезти прямо на пологую крышу, и на всём свете, я думаю, не было для меня места прекраснее, чем эта пустая крыша с белыми голубиными кляксами на сером шифере. Если матери не было дома, на ней можно было сидеть сколько угодно, свесив ноги со старого водосточного жёлоба, идущего по краю крыши, и, вытягивая шею, глядеть на проходящих снизу людей и собак. А лучше всего было в дождь, когда внизу, казалось, прямо по кипящим пузырями водным потокам плыли, словно лилии и лотосы, круглые разноцветные зонты. Правда, потом приходилось замывать и быстро просушивать джинсы, чтобы не попасться.

Но особенным зрелищем были, конечно, похороны. Длинная мрачная процессия, в цветах, венках и блестящих трубах, величаво втекала на улицу Докторскую и шествовала мимо нашего дома, пронося мне напоказ – ведь никто больше и не мог увидеть – большие цветные коробки с женщинами в свадебных платьях и мужчинами в строгих костюмах. Иногда коробки были закрыты – это значило, что несут «после Буковины».

Брат мой свободно выбирался на крышу всякий раз, как ему требовалось уединение – для чтения ли, или для того, чтобы собрать модель одной из римских катапульт, или для другого какого мальчишечьего занятия. Ему мать не говорила ни слова. Он был сильно старше меня – когда мы въехали в дворницкую, ему было уже тринадцать или четырнадцать, он был «мужчина», поэтому его действия практически никогда не обсуждались. Худой, чёрный, он всегда был сдержан и серьёзен и постоянно исчезал из дома допоздна с тем, чтобы вернуться с полной майкой яблок или в побоях. Как ни странно, били его обычно не за воровство. В те времена кипучего национализма, когда даже нельзя было употребить выражение «по-польски», а только «по-галицийски», а мы с матерью не могли появиться в людном месте без того, чтобы не шепнул кто-либо за спиной или не сказал открыто: «тараканы!» (именно с этими животными отчего-то ассоциировались у галициан жители ныне самостоятельной Пруссии, а Пруссия была написана у нас на лицах огромными буквами, хотя моя мать и была из тамошних поляков, а не собственно пруссов), так вот, пустил тогда кто-то слух, что Пруссия распространяет своих цыган по всей бывшей Империи с целью шпионажа, и сочетание характерной внешности моего брата и его сильного прусского акцента привлекало к нему внимание особо горячих юных патриотов, так, что к вербунке горбинка на носу у Пеко стала сильнее, а во рту не хватало трёх зубов. Мне везло больше: меня просто дразнили в школе. За «пруссачество» и акцент, за отца-цыгана, за нищету, чумазость, замкнутость и мечтательность. Даже за голодный взгляд, которым я провожала каждый штруделёк или булочку с сосиской, когда наша классная дама раздавала в столовой бесплатные завтраки. Из школы я всегда возвращалась в одиночестве, в то время как другие девочки выбегали парами и тройками, взявшись за руки, такие трогательные в шоколадного цвета школьных халатиках, застёгивающихся на спине.

Таким, как я, рады, только когда в дом пришла беда.

На въезде в город меня встречает лично дядя Мишка на почти антикварном уже вишнёвом «Кайзере Фридрихе». Подаёт сухую коричневую руку, и я коротко кланяюсь над ней, словно намереваясь поцеловать, как положено по обычаю. Отступив на шаг, дядя осматривает меня с выражением, которого я не могу понять.

— А что это, Лилянка, у вас в Прёмзеле цыганки теперь так и ходят, без юбки? — спрашивает он осторожно.

— Те, которые артистки, все так ходят.

— Ну и славненько, что ходят. Только я тебе скажу, ты меня, дочка, пойми правильно, здесь так уж не надо, спутают, — дядя мнётся, но заставляет себя продолжить. — У нас, видишь, некоторые цыганки пошли такие, что оторви да брось. Так чтоб их добрые люди с хорошими цыганками не путали, им наказали не носить юбок и коротко стричь волосы. Сама понимаешь, и народу нашему чтобы славы не было, и чтоб случайно с такой, прости Господи, паскудой за один стол не сесть.

Я чувствую, как к лицу бросается кровь.

— У нас в Пшемысли такого не бывает, я и подумать не могла… Подожди, дядя.

Я открываю одну из сумок и отыскиваю мою праздничную, цветасто-ярусную юбку. Путаясь в её просторах, натягиваю поверх джинс, оправляю.

— Ну и славненько, разве не славненько? — удовлетворённо произносит дядя. — Какая красотка наша Лилянка! Надо бы такую красотку покатать с ветерком!

В «Кайзере Фридрихе» слабо, но тошнотворно пахнет чем-то автомобильным. То ли маслом, то ли бензином, то ли ещё какой специальной жидкостью. Не зная, видимо, как поддержать со мной беседу, дядя громко включает музыку. Салон заполняет простенькая мелодия и игривый голосок молодой певицы. Многие слова понятны: язык похож на галицийский. Я откидываюсь на заднем сиденье, разглядывая сквозь мутноватое стекло одной из дверец проносящиеся дома и улицы. Напоминая все другие города покойной Империи, Кутна Гора всё же чем-то пока неопределимым для меня отличается от них. Везде царит налёт антикварности и провинциальности, в Пшемысле сохранившийся лишь в некоторых районах. Тут и там видны узкие пешеходные улочки, мощёные булыжником, и въезды во внутренние дворики. Многие вывески не менялись и даже, кажется, не обновлялись со времён Марии Терезии, так и висят — на немецком. Некоторые надписи дублируются на идиш. Хотя дни уже предрождественские, снега нигде нет, только небольшая слякоть. На одном из перекрёстков на помостике стоит озябший чернявый скрипач и, судя по выражению лица, играет что-то очень скорбное. Прохожих очень мало.

Цыганский район я узнаю сразу, хотя ни в Пшемысли, ни в Кённигсберге не видала ничего подобного. Все балконы бесстыже хлопают на ветру цветастыми скатертями, рубашками и шалями. Смуглые дети стайками играют прямо на проезжей части и перед автомобилем расступаются без какой-либо поспешности или суетливости, отчего нам приходится сильно сбавить скорость. У стен домов стоят мужчины и парни в щёгольских дублёнках и кожаных пальто, в белоснежных ботинках и лихо сидящих чёрных шляпах. У всех взрослых, как и у дяди Мишки, усы; из-под них торчат сигареллы, сигареты и замысловатые трубочки, курящиеся сизым дымком. Цыгане молча рассматривают машину с таким глубокомысленным видом, словно наблюдают впервые и пользуются случаем внимательно изучить. С некоторых балконов лают собаки. Опершись на подоконники, взирают на нас из окон женщины в золотых серьгах — среди этих серёжек самый дотошный сыщик не нашёл бы двух одинаковых пар.

Наконец, «Кайзер Фридрих» въезжает в один из дворов и останавливается. Я не успеваю вынырнуть из медитативно-созерцательного состояния, а машину уже окружают мои родственники, дверца оказывается распахнута, и сразу три руки протянуты мне на помощь. Я наугад ухватываюсь за одну из них, и она меня чуть не выдёргивает наружу. Хозяйкой руки оказывается моя тётя Марлена — я узнаю её, хотя она постарела и погрузнела. Пухлыми тёплыми ладонями она обхватывает мою голову и принимается крепко и важно целовать мои лоб и щёки. Покончив с этой церемонией, тётя разворачивается и принимается представлять мне присутствующие лица:

— Брат твой Севрек… Золовка тебе, Илонка… Дочь моей сестры, Патрина, и с ней Лаци… Севрековы Томек, Рупа, — всю процедуру представления мы кланяемся друг другу, только мальчикам мне не надо кланяться, зато они, впечатлённые, видно, обстоятельствами моего рождения сложились чуть не пополам.

Затем меня снова берут в оборот, и шумной толпой, в которой, кажется, не восемь человек, а все сорок восемь, меня увлекает в светлую просторную кухню на втором этаже. С некоторым недоумением я обнаруживаю себя снова сидящей, теперь уже перед огромной чашкой чаю и десятью тарелками со сладостями и закусками. Родственники и свойственники тоже сели за стол и смотрят, как я пью и ем, так внимательно — хоть деньги бери. Давясь (меня укачало в машине), я съедаю по кусочку с каждой тарелки, запиваю чаем и церемонно благодарю хозяев.

И тут же сыплются вопросы — частые, дробные, как гречка из порвавшегося пакета. А почему у меня под юбкой джинсы, так носят в Прёмзеле? А правда, что в Прёмзеле на улице столько горит цветных фонарей, что светло, как днём? А правда, что галициане бьют цыган? А я говорю по-чешски? А по-прусски? А у меня есть компьютер? А сколько в Прёмзеле стоит место на помостике? Сколько?!?! А сколько я тогда зарабатываю? А где я живу? А почём снимаю? А почему я не хочу пожить в небоскрёбе? А я была на телевышке? А в Прёмзельском соборе? А сколько в этот собор помещается человек? А в Сенате я бывала? А почему? А почём в Прёмзеле водка и яйца? А сколько это в австрийских кронах?

Тут неожиданно пискнул Рупа:

— А вы боитесь серебра?

Устанавливается тишина. Вся семья смущена бестактным вопросом. Уверена, что они считают меня нечистью. Я стараюсь ответить в прежней тональности:

— Нет, мальчик. Я не боюсь ни серебра, ни святой воды, ни чеснока. Дядя, тётя, простите, я устала с дороги, можно я где-то прилягу?

Тётя Марлена важно, плавно встаёт и провожает меня в маленькую комнату со старым диванчиком. Вручает мне подушку и плед и так же важно выходит.

Засыпаю я моментально. Всё же пятнадцать часов пути и для «волчицы» — не шутки.

Когда я просыпаюсь, в комнате очень темно, и в доме царит тишина. Спустив ноги с дивана, я попадаю в мягкое: в комнату успели принести мои сумки. Очень хочется пить. Чтобы не бродить по дому ночью — приезд существа вроде меня и без того большой стресс для семьи — я ищу бутылку с минералкой, купленную по дороге. Попутно вытаскиваю и откладываю подарки для дяди, тёти и племянников — на них мне не хватило денег, пришлось заложить серьги моей цыганской бабушки в Брно. После охоты деньги всё равно появятся. Напившись, я нащупываю маленькую сумочку и вынимаю мобильник — посмотреть время. Половина восьмого утра. Стоит мне взять телефон в руки, как он вздрагивает, принимая смс:

«Я стою под вашим окном. Л.Б.»

Я с опаской смотрю в сторону тяжёлых портьер, которые совершенно закрывают окно от моего взгляда, и печатаю:

«И что?»

«Вылезайте. Поговорим»

Вот так вот. Прямо вылезайте ему. Что за бред и как он меня отследил?

Стоп, а может быть, имеется в виду мой апартман в Пшемысле?

«Я не в Галиции,» набираю я, прибавив про себя сакраментальное «идите на…»

«Я тоже. Лилиана, вылезайте, или я влезу в дом. Стекло мне придётся разбить»

«Я вас застрелю ещё в процессе!»

«Значит, я залезу через детскую или кухню. Можете начать бегать между ними»

Никогда не любила вампиров. Особенно со звучными псевдонимами. Я забираюсь за портьеры и открываю окно, даже не потрудившись вооружиться. Зачем? В открытом бою я проиграю с вероятностью, близкой к ста процентам. Шанс же, что Батори не убьёт меня и в этот раз, есть. Ведь он всё-таки знает моё имя. Я криво ухмыляюсь и встаю на подоконник. Босые ноги неприятно захолодило. На тротуаре действительно стоит, усмехаясь, упырь. Я осматриваюсь: слева водосточная труба, но она выглядит хлипкой и дряхлой. Я снова кидаю взгляд вниз. Батори скалится. Чёртов кровосос. Я снова ухмыляюсь и прыгаю прямо на него.

Пока я лечу, в голове моей успевают пронестись подробные картины того, как я промахиваюсь, или как упырь просто делает пару шагов в сторону. Эти видения изобилуют очень неприятными деталями, вроде вёдер крови, осколков костей и размозжённого черепа. Но кровосос ловко перехватывает меня.

— О, как романтично! — произносит он, продолжая улыбаться мне в лицо.

— О, как вы банальны! — отвечаю я. — Пустите.

Он слушается. Но, едва ступив на ледяной асфальт, я приглушённо взвизгиваю и карабкаюсь на Батори обратно.

— Неужели нельзя было выбрать условий покомфортней?!

— Неужели нельзя было обуться? — парирует упырь. — Ладно, подождите.

Дальнейшее восхитительно. На такое шоу я бы, не задумываясь, купила билет. Перекидывая меня с руки на руку, Батори умудряется расстегнуть и снять с себя куртку и бросить её на тротуар, меховой изнанкой кверху. Сверху он ставит меня.

— Ну? — спрашиваю я, почувствовав почву под ногами.

— Минутку, — говорит он, приседая на корточки и выуживая из кармана куртки красивую бархатную коробочку. Не вставая, он с улыбкой протягивает её мне. Я гляжу на неё с подозрением:

— Я не буду это брать. Это меня очень пугает. Это ужасно похоже на предложение руки и сердца.

— О, многорогий… Конечно, нет.

Упырь встаёт и открывает коробочку. В ней лежат серьги моей бабушки. Спутать их ни с чем невозможно: штучная цыганская работа, прихотливый узор, замысловатые подвески в виде крохотных цветочных гирлянд.

— Будучи большим поклонником красоты и всемирной гармонии, — сообщает Батори, — я уверен, что эти серьги не могут украшать ничьих ушек, кроме ваших.

Он пытается вставить одну из серёг мне в мочку, но я отшатываюсь:

— Не трогайте меня!!! Дайте их сюда.

— Это нелепо. Я только что трогал вашу, простите, попу, — возражает упырь, но всё-таки протягивает мне коробочку.

— А вы покричите об этом на весь квартал! Настоящий дворянин! — я сама понимаю, что не на это существо мне бы шипеть, но меня буквально несёт. Возможно, это род истерики.

— Успокойтесь. Я не собираюсь грязно лапать ваши уши. Я пришёл помочь вам.

— В каком смысле?

— Лиса, — по толстым губам упыря снова проскальзывает усмешка, — за которой вы собрались охотиться, слишком хитра, и я не рекомендую вам соваться в её нору. Но я знаю один верный способ.

— Давайте короче. В чём подвох? — язвлю я.

— Ни в чём. Я действительно собираюсь вам помочь. На этот раз.

— Угу. Значит, вы ждёте, что я помогу вам в какой-то другой раз?

— Когда девушка не только красива, но и умна… — мурлыкающе начинает вампир, и я, перехватывая инициативу, заканчиваю:

— Трахать её не только приятно, но и интересно, да?

— Вы циничны. Это печально. Но давайте вернёмся к вашему мероприятию. Я предлагаю вам использовать сценарий, в котором вы чуть не преуспели со мной.

— С вами он провалился.

— А с нашей лисой не провалится. Потому что мы добавим одну маленькую деталь.

В руке у Батори появляется беловатая желатиновая капсула размером с лесной орех.

— Вы попросите вина. И когда ваш лис наклонится над бокалами, вы не станете левой рукой нежно-нежно, эротично-эротично гладить его по шее, — Батори касается короткими крепкими пальцами своего затылка, — нет, левой рукой вы быстро раздавите возле его лица эту капсулу, а правой так же быстро нанесёте удар.

Я не спешу хватать чудо-средство.

— Что в капсуле?

— Ничего особенного. Просто масло с сильным запахом. Краткий обонятельный шок на секунду-другую дезориентирует вампира.

— С сильным запахом? Насколько сильным? Он не дезориентирует меня?

— Не больше, чем обычный цветок розы, внезапно поднесённый к носу. Берите, не бойтесь. Но не заходите к нему в нору, даже когда он будет мёртв. Это, повторяю, опасно. Удовольствуйтесь деньгами, которые будут при нём.

Я осторожно — чтобы не раздавить — беру шарик. Батори изображает лёгкий поклон, разворачивается и уходит по улице. Я смотрю на открытое окно, на водосточную трубу, на удаляющегося вампира. Ну уж нет, на помощь я его точно не позову.

Когда на рассвете Патрина обнаруживет мою комнату пустой, её крик подымает весь дом, и кое-кого из соседей тоже.

— Я здесь! — кричу я. — Патрина, вынеси мне туфли и впусти в дом.

Но на улицу выбегает вся семья. Мальчики в пижамах слегка ёжатся. Тётя Марлена придерживает на плечах вязаную шаль.

— Что случилось?! — восклицает дядя Мишка.

— Ночью здесь был вампир, — невозмутимо сообщаю я чистую правду. — Я прыгнула на него из окна.

— Побожись?! Да ну?! — разом вступает хор родственников. Я торжественно «божусь».

— И что?! Что было-то?

— Видите куртку? От него осталась.

Мой авторитет в глазах Томека и Рупы взлетает до небес — это написано на их смуглых личиках.

В каждом доме цыганского района, в фойе, стоит шкаф для пустых бутылок и несколько ящиков для мусора: макулатуры, жестяных банок, деревянного лома и полиэтиленовых пакетов. В Богемии не ввели экологические нормы на французский манер, это для личного удобства: всё это потом сдают на пунктах приёма цыганята, зарабатывая себе таким образом на карманные расходы. Считается, что это приучает их мыслить экономически. Меня очаровывает такой подход. Я в детстве тоже сдавала бутылки — из нужды, и на таких, как я, косились. Хорошие дети не должны сдавать стеклотару — вот неписаное правило галицийского общества.

Я чуть ли не впервые ощущаю себя не в одиночестве. Да, и здесь я белая ворона — но здесь я своя белая ворона. Никто не реагирует на мои прусские картавую «р» и мягкую «л», от которых я так и не сумела избавиться. Мне здесь полагается быть немного странной, это никем не обсуждается и никого не напрягает. Утром окна распахиваются — женщины проветривают апартманы и перекликиваются:

— Будьте счастливы, тётя Смерагда!

— Доброе утро, Роза, Папина, будьте счастливы!

— Привет, Лелька! Приходи сегодня ко мне вместе убираться!

Кутнагорские цыганки постоянно ходят друг к другу убираться, получается и быстрее, и веселее. После уборки обязательно садятся пить кофе со штрудельками из кондитерской. И я хожу со всеми, протираю карнизы, подметаю полы, перешучиваюсь, пью кофе и слушаю сплетни и толки. И по утрам мне тоже кричат:

— Будь счастлива, Лилянка! Как твои дела?

Жаль, что я не могу позволить себе здесь остаться. Это просто каникулы. Но какие это чудесные каникулы! Я просыпаюсь с улыбкой. А кофе мне, кстати, приносит Патрина. Вялость поутру она считает следствием моей полувампирской сущности, и я её не разубеждаю.

Предрождественским утром она меня тормошит:

— Пей скорее, надо столько наготовить, дом украсить, двор промести.

На кухне уже всё кипит: Илонка вымешивает тесто, тётя Марлена дирижирует кастрюлями, сковородками и фаршированным гусем в духовке. Патрина бросается резать начинку для штрудельков — в Рождество только свои, домашние! — а меня приставляют разбирать разноцветные ленты и украшать ими всё, что только может быть украшено. Я повязываю пышные банты на торшеры и люстры и булавкой прикрепляю на шторы, кнопками прикалываю на стены и двери. Ленты разноцветные: зелёные, голубые, жёлтые, сиреневые, только не красные. Красные достают на свадьбу. Ленты кончаются, и я иду подметать подъезд и двор. На деревьях во дворе висят бумажные гирлянды. На одной рябине как раз сейчас сидит Томек, цепляя гирлянду на ветки, и весело переругивается с соседским Кроной, который, волнуясь, бегает внизу и выкрикивает подсказки.

Вечером накрывают пышный стол: только общие блюда, никаких тарелок. На блюдах ломтями нарезанный гусь, отбивные, кусочки печёной говядины, варёные пироги с мясом и луком, овощи и фрукты, штрудельки яблочные, вишнёвые, грушевые, банановые, клубничные, миски со сливками, чтобы штрудельки обмакивать, блины и колбаса. Тут же рядом стоят бутылки с винами, наливками и водкой, на горлышках повязаны разноцветные бантики. Женщины ходят нарядные, в длиннющих многослойных юбках каких-то сказочных цветов, в атласных и шёлковых блузках, в золотых браслетах и кольцах — по четыре на каждой руке, губы блестят от помады. Мужчины — в белых костюмах и рубашках цвета фуксии. Дети кидают жадные взгляды на столы.

Солнце заходит, и праздник начинается. Вдруг все срываются с места и начинают перемещаться от квартиры к квартире целыми семьями. Вваливаясь в хатку, мы кричим:

— Славная весть, родился младенец Иисус!

И нам кричат в ответ:

— Слава Богу и вам слава!

Куски со стола хватаются прямо руками, стакан в руке у каждого свой, и все наполняют их по своему усмотрению; цыганки ревниво сравнивают чужую стряпню со своей, распробывают каждый кусочек. У детей неизвестно откуда миски с конфетами и печеньями, бутылки с газировкой, но куски со столов они тоже хватают.

Все смеются, а потом вдруг расходятся по фойе, и в руках у мужчин оказываются скрипки, цимбалы, барабаны, и они играют — разухабисто и вместе с тем виртуозно точно. Выбегают в круг дети и начинают выплясывать. Даже самым маленьким находится место, и они потряхивают плечиками или сосредоточенно бьют в пол пяткой. Детей прогоняют парни и устраивают целый спектакль: кто кого перетанцует. Сначала один, красавец, признанный лидер, отчаянным движением срывает с головы шляпу и кидает её оземь, и замысловато подпрыгивает, и невесомо скользит в чечётке. Одним ловким, стремительным движением он, наконец, поднимает свою шляпу, и тут же его место занимает другой, тоже ладный, стремительный, невесомый. А вот уже и девушки выходят, и я вместе с ними, и теперь уже мы скользим над полом, словно дикие русалки над лесным ручьём. Цыгане вокруг прищёлкивают, прихлопывают, подпевают, кричат. И все немножко пьяные, но никто не допьяна.

Как жаль, что мой отец был мёртв, когда зачинал меня.

Потому что после праздника у меня наступает своё, особенное похмелье. Я выхожу на охоту.

Бар полупуст и тёмен. Возле стойки сидит стайка девушек лёгкого поведения, преимущественно крашеные блондинки в мини. При них мрачный мужик, у которого чуть не на лбу написано: сутенёр. Несколько парочек сидят за столиками, что-то вроде местной золотой молодёжи. Из динамиков доносится легкомысленная песенка. Я сажусь за один из столиков и заказываю лёгкий коктейль.

Добыть для меня шмотки в духе легкомысленной и раскованной столичной штучки я уговорила дядю Мишку с трудом. Пришлось чуть не на пальцах объяснять, почему именно в таком виде мне будет удобнее всего. В результате, нервно хихикая, Илонка и Патрина в четыре руки натягивали на меня узенькие велюровые джинсы — последний писк моды у клубных девиц — и наносили мне на лицо боевую раскраску. Единственное, на что я не пошла — это каблуки. Маневренность для таких, как я, не бывает лишней. Цыгане сумели найти мне высокие золотые сапожки на почти плоской подошве. Стоило некоторого труда натянуть их — у меня оказались мускулы там, где у модной девушки они не предполагаются. Зато теперь любой, взглянув на меня, видит легкомысленную девицу, прожигающую жизнь по клубам и барам. «Прусская» внешность наконец-то пришлась мне кстати — не может не клюнуть вампир на одинокую туристку, забредшую в глухомань.

Я скучающе обвожу взглядом бар. Кровосос, видимо, ещё не пришёл. Я достаю коммуникатор и запускаю на нём первый подвернувшийся фильм. Не факт, что упырь заглянет именно сегодня, возможно, мне придётся ловить его около недели. Я умею выжидать. Главное, чтобы группа поддержки не скисла.

Но недаром говорят, что я фартовая. Не успеваю досмотреть кино, как возле моего столика возникает молодой человек в хорошем костюме. Правильные черты лица, голубые глаза и приятная улыбка — наверняка ему не стоит труда цеплять девок. Он не успевает и рта открыть, а цыганские парни за столиком за его спиной подбираются, как легавые, учуявшие зайца; один из них, Август, поймав мой взгляд, чуть приподнимает указательный палец на правой руке. При этом он продолжает рассказывать какую-то историю не изменившимся, даже не дрогнувшим голосом. Умница.

— Фройляйн скучает? — вампир заговаривает на немецком. Конечно же, я улыбаюсь:

— Есть немного. Не составите девушке компанию?

— С удовольствием, — одним плавным, текучим движением упырь занимает стул напротив. Глянцевая улыбка словно приклеена к его лицу. Возможно, он сейчас чарует меня. Отрекомендовавшись Густавом, он принимается расспрашивать. Да, мурлычу я, действительно из Пруссии, как вы угадали? Мой хорошенький носик? Надо же, спасибо. Никаких дел, просто путешествую, развлекаюсь. Нет, автостопом. Остановилась в отельчике «Зильберберг». Не хотите продолжить наше знакомство там? Здесь так шумно, а в номере отличный бар. Только вызову такси… У вас машина? Как чудесно. Знаете, мне очень нравятся мужчины за рулём. В них есть тогда что-то от суровых морских волков.

Я пытаюсь обольстительно засмеяться, но получается немного слишком визгливо. Ладно, спишем на коктейль.

Непуганые вампиры в Кутна Горе. В Пшемысле такой номер провалился бы: упыри давно избегают одиноких блондинок, легко идущих на контакт. То, что я сумела подцепить тогда Батори, было случайностью, следствием того, что я стояла, глазея на вход в клуб, словно обычная старшеклассница, вздыхающая по гламурной жизни.

Тут, конечно, встаёт закономерный вопрос: почему бы волкам не перекрашивать волосы? Увы, но это одна из тех вещей, которые нам недоступны. Краска на наши волосы не ложится. Для волчиц большая удача, что среди женщин так много крашеных блондинок, потому что иначе вампиры легко бы нас вычисляли и, скорее всего, моментально перебили. По счастью, упыри не могут нас просто учуять, а поскольку наша кровь им не подходит, они не заинтересованы в ответной охоте на нас. Они предпочитают ломать нам шеи, когда мы сами подходим слишком близко — тем более, что они знают, что рано или поздно мы подойдём. Ведь нам-то их кровь нужна!

В машине — одной из представительских моделей «Рено» — я продолжаю строить глазки. Ах, я боюсь представить, Густав, чем надо заниматься в такой глуши, чтобы ездить на таких машинах! Вы мафиозо, признайтесь? Ах, сын владельца серебряных шахт… Я и не знала, что там всё ещё добывают серебро. Вот кого мне надо благодарить за то, что я могу купить богемские серебряные приборы! Какая прелесть!

К счастью, город не очень велик, и мы, наконец, входим в отель, а то моя фантазия и артистизм начинают иссякать. С облегчением убеждаюсь, что два чёрных «Кайзера Фридриха» уже здесь — значит, и группа поддержки где-то неподалёку.

Фрау портье провожает нас неодобрительным взглядом.

Я плюхаюсь на софу и, хихикая, жалуюсь на головокружение. Указываю на бар: неужели не роскошный? (Ещё бы — номер люкс, община не поскупилась) Наконец, внутренне замирая в извечном страхе перед прыжком и ударом, прошу налить мне немного вина.

И понимаю, что не такая я фартовая.

Вместо того, чтобы склониться над столиком, Густав грациозно поднимает стакан и наливает вино на весу. Он смотрит на меня сверху вниз, лучезарно скалясь, и я растягиваю в ответ непослушные губы. Попытка номер два. Мне просто нужна попытка номер два.

— И добавьте, пожалуйста, минеральной воды, — прошу я. Густав отходит к бару, и я сдираю с мизинца — чуть не с кожей — колечко, кидаю его под софу.

— Ой, папин подарок! — пищу я, тиская сумочку. Конечно же, вампир поспешно ставит минералку на столик и опускается на колени возле моих ног… опускает голову…

Раз!

Я выбрасываю вперёд левую руку и раздавливаю капсулу Батори. От запаха на глаза наворачиваются слёзы, но правая рука уже сама по себе, по тридцать раз за полминуты прокрученному в голове плану —

два!

— бьёт острым и узким ножом под основание черепа. Густав не успевает и дёрнуться — уже заваливается набок, но я удерживаю его и кладу аккуратно, лицом вниз, чтобы не забрызгать паркета кровью.

Когда Батори говорил про розы под носом, я восприняла его слишком буквально. Запах такой резкий, что мне приходится часто-часто моргать, стирая слёзы веками, чтобы хоть что-то разглядеть.

Я ставлю тело Густава в позу, в народе именуемую «раком», подкладываю ему под шею кусок поролона, ожидавший своей очереди под подушечкой на софе, вторым ножом взрезаю яремную вену и подставляю свиную кишку. Кровь вытекает бойко и быстро, на глазах начинает сворачиваться. Скорее всего, мозг Густава ещё жив. Меня это не смущает. Напротив, мне нравится мысль, что мерзавец перед смертью почувствует ужас, который чувствовала двенадцатилетняя Марийка. Он ведь мог зачаровать её так, чтобы она ничего не поняла — ему достало бы силы, но он только приказал ей молчать и не сопротивляться. Девчонка оставалась в сознании до последнего, её так и нашли с гримасой ужаса на лице.

Пальцами левой руки я пережимаю вену, а правой держу на весу кишку с кровью, ожидая, когда она приобретёт консистенцию холодца. Аккуратно откладываю её на столик, и подставляю второй мешочек. Кровь течёт уже медленней. Если бы не боязнь заляпать паркет, я бы приподняла бёдра Густава, чтобы наклон вены был сильней. Ладно, два мешочка тоже неплохо — хватит на полгода. Когда вторая кишка заполняется и кровь загустевает, я откладываю на столик и её. Залепляю пластырем дырку на вене, вытаскиваю поролонку и нож и заматываю шею Густава красным шарфом. Надеюсь, нервы у парней выдержат и они не вбегут раньше времени — мне будет довольно сложно объяснить происходящее. Я жду ещё чуть-чуть, чтобы колбаса стала потвёрже, завязываю кишки и убираю их в холодильник в углу номера. Аккуратно подтираю от немного выползшей сгустившейся крови столик, прячу поролон в пакет. Немного попало мне на кофточку и на колени, но это не страшно.

В бумажнике оказалась приличная сумма: четыре тысячи австрийских крон сотнями. Ещё примерно шестьсот чешских крон лежали просто в кармане брюк.

Я открываю дверь. Парни стоят в коридоре, тихо переговариваясь. Август вертит на пальце ключ от соседнего номера. Коридорный смотрит на них с подозрением, но подойти побаивается.

— Мальчики, — воркую я. — Не могли бы вы мне помочь? У меня тут гость сильно надрался и хулиганит, я его пока в ванной заперла. Вы уж его выведите.

— С нашим удовольствием, фройляйн, — отвечает Август с плохо скрытым облегчением. Парни вваливаются в номер и невольно поднимают тыльные стороны ладоней к носам.

— Тьфу ты, чего так чесноком воняет? — морщится один из них.

— Мы, братец, всё-таки на вампира охотились, — прохладно отвечаю я.

— А что он в такой позе?

— Ну, уж как упал. Не ворочать же его мне. И слушайте, прежде, чем закопать, обязательно отрубите ему голову, лопатой или тесаком. Некоторым ножа между позвонками мало, они через пару дней прочухиваются.

Слышишь, Густав? Как я надеюсь, что слышишь.

Парни дружно поднимают тело, поддерживая его под мышки, словно пьяного. Их достаточно для того, чтобы сторонний наблюдатель не заметил, что ноги Густава волокутся. С прибаутками и укорами они выволакивают упыря из номера. Я закрываю за ними дверь и брезгливо сдираю с себя запятнанные шмотки. Как всегда после охоты, у меня падает настроение и накатывает вялость. Пожалуй, лягу поспать.