Тревожный крик иволги…

Деревенские истории

Осень, еще начальная, довольно дивная, с предрассветной трепетной дымкой, с шалым залетным ветерком, с чудным багрянцем на листьях деревьях и с росным «бисером» на пожухлых травах, робко входила в окрестность деревни Марусино. Благодатью веяло с полей, наполненных золотом хлебных колосьев. Манили к себе светлые рощи. Не теряла привлекательность речка, прямо за околицей, с широким плесом, с небесной лазурью над водной гладью. Именно в эту пору предстояло покинуть родную вотчину Семену Ильичу Кошелеву, разменявшему восьмой десяток лет.
Высокий, седой, кудлатый, еще не сгорбленный, с пытливым взором и гордой степенностью, он, задумчиво уединившись на усадьбе среди деревьев плодового сада, крутил в руках пачку сигарет. Не решаясь вновь закурить после собственного многолетнего запрета. Не удержавшись, махнул рукой, пустил дымок. Расслабился. Погладил верного пса, лежавшего у ног, высказался:
— Плохая новость, Малыш. Очень плохая. Мне приказ от дочери пришел – перебираться к ней в город на постоянное проживание. А тебя да кота Бориса никто принимать не хочет. Такая, брат, история. Вот сижу, голову ломаю, как поступить, под надрывный крик иволги. Слышишь? Что-то она сегодня не на шутку распалилась…
Малыш, прикрыв нос лапой, протяжно заскулил. И, припав к ногам хозяина, выразил таким образом свои собачьи чувства. Потом насторожился и с громким лаем бросился к калитке. Кошелев, услышав знакомый голос, поспешил навстречу незваному гостю. У ворот проявил обходительность:
— Кузьмич! Приветствую! Малыш, уймись, отступись с лаем. Знает же, что свой, деревенский, а нет, злобится…
Савелий Кузьмич Мосин отмахнулся:
— Да ладно… Что с собаки взять? А я к тебе с вопросом. Слышал, что уезжаешь?
— Все верно. Перебираюсь к дочери под надежное крыло. Сам знаешь, вдовец. Годы…
Кузьмич, стареющий, тщедушный, постучал посохом о землю, потряс козьей бородкой, посмотрел пристально, произнес с осуждением:
— Драпаешь, значит… А отвальную слабо сделать? Я готов тебе на прощание «пару ласковых» выдать. Чтобы помнил…
— Вон оно что… Обида прошлая покоя не дает. Заходи. Вот на этом садовом столике пропустим по рюмашке, закусим и поговорим спокойно и вразумительно. Есть что вспомнить, с малых лет знакомы и корни наши чисто деревенские.
Пока Савелий Кузьмич устраивался у столика под яблоней, хозяин доставил все необходимое для закуски. Наполнил рюмки, сказал свое веское слово:
— Давай, за здравие! Будем живы – не помрем!
Кузьмич, приложившись к рюмке, долго тянул в себя содержимое. Потом посмотрел осоловело по сторонам и, чмокая, сказал сиплым голосом:
— Не идет, зараза! Ослаб. А тебя, смотрю, годы не берут. Не сломила, не скрутила окончательно в бараний рог старость. Завидую. И всегда завидовал. Можно сказать, с детства. Где, что, ты первый по жизни во всем! Мою Татьяну, считай невесту, увел. Женился, оставил меня с носом. Карьеру тоже удачно построил. В бывшем совхозе, где начинали вместе работать после аграрного института, в секретари парткома вышел. А после, когда советской власти конец пришел, сумел к новой прибиться. Избрался и стал главой администрации сельсовета. Словом, пострел везде успел. Вот и спрашиваю, не много ли на себя взял? А помнишь, как со мной обошелся? Вывел из партии по предложению директора совхоза Егорова. Он счеты со мной сводил, а ты, не разобравшись, поддержал. Угодливо поддержал. Крест на мне поставил. На былую дружбу наплевал. Совесть-то не мучает? Что молчишь?
— Слушаю. Огорошил ты меня, Савелий. Сколько лет терпел, а тут выдал. Ладно, давай на чистоту, откровенно. Поздно хватился. Поезд давно ушел. Исключил, говоришь, из партии в угоду директору? А помнишь, как будучи агрономом, распорядился рожь в низине посеять, а она весной вымокла? Сопрела. Все пошло насмарку. И обязательство по озимым, поддержанное райкомом партии, и надежда совхоза на прибыль.
— Выходит, один виновным остался. А Егоров благополучно улизнул от ответственности. Да еще в суд иск подал. Хотя именно он твердил мне, где рожь сеять.
Семен Ильич поморщился, потянулся к бутылке, заметил:
— Одно тебе, Савелий, скажу, что за свои принципы надо бороться. В свое время побоялся нос высунуть. Значит, смирился. Значит, не боец. Держи рюмку! Посмотрю еще, как ты ее мучаешь. Во! Тягомотина! Теперь по Татьяне. Правильно, что от тебя увел. Избавил, можно сказать, от твоего нытья и слабины по жизни.
Савелий Кузьмич потряс бородкой. Почмокал привычно губами, возразил:
— Ладно, я безвольный. Но со мной она бы барыней жила. А с тобой уже известно, что произошло. Угнетал ты ее, Семен, своим своеволием. Да еще блудил. От того прожила всего шестьдесят восемь лет. Умерла внезапно. Наболело. И любовница молодая, наш директор Дома культуры Марина Александровна Стахова, которую ты столько лет мурыжил, с тобой, отнюдь, большого счастье не поимела. До сих пор не замужем. Борется теперь с онкологией. Одна, без поддержки и помощи. Это тебе другой укор!
Семен Ильич вскипел:
— Ну ты меру-то знай?! Нашелся судья и праведник!
…Ночью Кошелев ворочался в постели. Сон отбила бессонница. Думал болезненно над укором Мосина: «Что уж, «иной мир» близок. Пора подводить итоги жизни. И отвечу честно, как на духу. Да, был не промах! Горел в делах, а не тлел. Шел к цели прямо, твердо. Углы не срезал. Нерадивых не жаловал. Но счеты ни с кем не сводил. Угнетал ли своеволием жену Татьяну? Вероятно, вполне произвольно, возвращаясь домой «неостывшим» от административного, властного пыла. Но это не было драмой. Все сглаживал добрый семейный лад. А вот с Мариной Александровной действительно кипели страсти. Увлекся не на шутку изящной, бойкой блондинкой. Однако на разрыв с семьей не решился. И получилось так, как получилось. Дала от ворот поворот сама любовница со словами: «Все, Семен, остыли чувства!» Остыли, не остыли. А душа болит. Тяжкая у нее, оказывается, участь…».
Утром Кошелев был озадачен тем, что ушли неведома куда со двора пес Малыш и кот Борис. В поисках своих подопечных хозяин заглянул во все закоулки усадьбы. Расстроенный, вышел к речке, прошелся по берегу. Поприветствовал соседа Игната Акимовича Злобина, снимающего мотор с лодки. Изложил свою озабоченность. Акимыч сочувственно посмотрел на Кошелева, сказал, кивнув на поляну:
— Там твой пес лежит. Сдох. Сам видел.
— Как сдох?! – Семен Ильич, тяжело присел на край лодки, покачал головой. – Вот так номер. Вчера только бегал, был в порядке. А сегодня…
Злобин закурил, поддержал разговор:
— Расстроился твой пес, видимо, Ильич. Почуял что-то неладное. Это я как ветеринар говорю. Божья тварь, что человек. Всем недугам подвержена. Тот же инфаркт, инсульт не исключается.
Кошелев выругался:
— А… Не заладилось все. Говорил я ему, Акимыч, что уезжаю, а его с котом никто принимать не хочет. Эдак выложил проблему, не думая, что так обернется…
Злобин отбросив окурок, заключил:
— Словом, не стал пес обузой!
Весь текущий день оказался для Кошелева нервозным, суматошным. Подавленный, похоронив собаку, задержался у земляного бугорка, сказал:
— Прости! Не хотел я твоей смерти…
Дома Семен Ильич принялся ворчливо собираться в дорогу. Мысли путались. Не знал, что взять, что оставить. Раздраженно присел к столу, налил стопку водки. Выпил. Вытер пятерней губы. Вздохнул: «Кто бы знал, как тяжело с места срываться, где все родное. И как там город? Не просто будет поладить с единственной дочерью. Сложный характер. Независимая, самодостаточная. Еще бы, юрист по специальности, одна из лучших в адвокатской практике. А вот личная жизнь не сложилась лучшим образом. С мужем развелась. Детей нет. И, похоже, не горюет. Довольна своим положением».
Вечером Кошелев с чемоданом необходимых вещей был готов к отъезду. В назначенный час вышел за ворота. И, увидев иномарку на улице, одобрительно отметил: «Вот моя надежда и отрада объявилась. Лихо, лихо ведет машину. Огневая, боевая! Вся в меня по молодости!».
Дочь, вышедшая из машины, худощавая, стройная, энергичная, сохранившая с возрастом привлекательность, чмокнула в щеку отца, забросала вопросами:
— Как ты тут? Поди в разбитых чувствах, покидая деревню? И то, и это, наверное, жалко оставлять? Успокойся, разберемся. Дом пусть до весны стоит. Подороже продадим. А все барахло – на свалку. Там ему место. И не перечь мне, отец. Теперь я принимаю решения.
Семен Ильич поморщился как от зубной боли, возмутился:
— Ты меня-то можешь, Оксана, выслушать? У меня собака сдохла. Кот куда-то сбежал. И, вообще, голова кругом идет от этой суматохи.
Оксана, не теряя запала, отпарировала:
— Не возводи, отец, все в трагедию! Сдох пес? И что теперь? Считай, сам убрался. Избавил от лишних хлопот с ним. Короче, у меня мало времени. Готов к отъезду?
— Собрался. Вот в чемодан вещи загрузил…
— Боже, что за чемодан? Рухлядь! Его в квартиру страшно заносить. Короче, не нужно ничего из вещей. Купим все новое. Будешь, как шоколадка, в красивой обертке!
— Но у меня там свое, личное, в лучшем виде…
— Ни каких, но, отец?! Садимся, поехали!
Дорогой молчали. Выехав на автостраду, дочь резко прибавила скорость машины. Замелькали придорожные объекты. Отец глянул на спидометр, заволновался:
— Бешеная скорость! Летим что на самолете! Это же опасно, Оксана?!
— Нормально! Закрой глаза и успокойся! Короче, не гуди, отец, под ухом!
В элитной квартире, где все сияло и блестело Семен Ильич не знал, куда ступить, что делать. И, получив приглашение к ужину, сидел за столом сам не свой. Дочь, поняв ситуацию, с улыбкой открыла бутылку вина и, наполнив бокалы, провозгласила:
— Пьем, отец, за все хорошее! Не горюй, обживешься, рад переменам будешь! Все же город, цивилизация! Ни то что твоя захудалая деревня!
Отец посмотрел с укором:
— Между прочим, Оксана, эта «захудалая деревня» твоей родиной является. Там ты на свет появилась. И не надо, понимаешь, о ней так отзываться…
— Короче, отец…
— Семен Ильич с ухмылкой перебил:
— Заткнись в тряпочку… Так что ли?
— Ой, пап, не будем впадать в крайность. Ешь, закусывай. Принимай душ. И располагайся в своей комнате. Там все в ажуре. Утром определимся по распорядку дня.
Ночью Кошелеву снились кошмары. Проснувшись, посмотрел на часы, выругался: «Всего-то спал три часа. И что делать? В сон явно не клонит. Тоска зеленая. Покурить бы, пробравшись на лоджию…».
Утром родичи были в натянутых отношениях. Семен Ильич смотрел подозрительно на овсяную кашу в тарелке и говорил:
— Не люблю я эти блюда!
Дочь всплеснула руками:
— Ну, надо же?! Отец, ты как первобытный! Подстраивайся, однако, к моей оздоровительной диете. Я же не буду для тебя отдельно готовить. Кроме того, меня пугает твое состояние. Ночью мотался туда-сюда по квартире. Да еще курил в лоджии. Это, вообще, ЧП. Короче, бессонницу, нервозность надо лечить. Запишу тебя на прием к психотерапевту. И занимайся чем ни будь полезным. Сканворды разгадывай. Целая пачка журналов у тебя в комнате. На улицу сходи, прогуляйся…
… Вечером встревоженная Оксана читала записку на обеденном столе: «Прости, дочь! Не могу ужиться в городской квартире. Отбываю в деревню. Там мой дом, там все родное. И где-то бродит кот Борис. Моя потеря. Надо его отыскать. Все. Не ругай. Жду в гости!». Дочь вздохнула, утерла влажные глаза, подумала: «Знаю, отец, твою «потерю». Влечет, влечет старая любовь, незабвенная Марина Александровна. Что же, может, это и к лучшему…».

Валерий Тюменцев

рекомендовать