Верука Соль. «Руки оторвать тому поэту…»

                            С уважением к памяти великого                              писателя Дж. Сэлинджера 

                         и с искренней любовью к        моим  друзьям – настоящим поэтам   

и настоящим стихам.

 

          … Руки оторвать тому поэту…

 

… Холден взгромоздил ноги на стол и презрительно хмыкнул. И что с того, что нельзя? Маман всегда запрещала это делать. А что такого-то? Дурные манеры… А заставлять человека делать то, что ему не нравится, это нормальные манеры? Да наплевать! Кстати, плевать тоже нельзя, и говорить слово «плевать» тоже нельзя. Ну и как жить после этого? Ну маман не видит, и можно сидеть так, как нравится. Он устроился поудобнее, и пятка поехала со стола, скомкав лист бумаги с ровными строчками. Холден снова хмыкнул: «Вот так тебе, писака – бумагомарака! Ненавижу поэтов!» Холден ненавидел поэтов, это правда.  Иногда он даже представлял себе, как поворачивает козырьком назад свою любимую кепку, прицеливается,  взводит курок, и очередной невольник чести шмякается мордой в пол – прямо носом в свои гнусные стишки! Его родители ненавидели его кепку и манеру поворачивать её задом наперёд, а ему было всё равно, и  он мечтал когда-нибудь хорошенько разозлить их. Разозлить всех, разозлиться самому по-настоящему и до крови разбить такому писаке нос и заставить вытереть кровавые сопли хорошо отформатированными страницами. Ни на что другое эта макулатура точно не годится! Однако он всё-таки дотянулся до скомканного листа и расправил его, а потом бегло скользнул по буквам. Ну вот, конечно! Бред, ересь и ахинея! Холден ненавидел не только поэтов, но и стихи. Правда – правда! Никто не верил ему. Все считали, что он выпендривается, но он действительно никогда  не читал стихов. Так какого же чёрта он должен сидеть тут и разбирать эту конкурсную чепушню? Он мысленно пожал плечами и кинул листок в кучку таких же бессмертных творений. Возможно бессмертных творений, как, улыбаясь, сказал его учитель литературы. Отказать ему Холден не мог, и, когда преподы подбирали, на кого свалить эту нудную работёнку, выбрали его, потому что его брат – успешный писатель. Ну и вроде как он сам, Холден, носитель вируса литературного таланта, как говорил учитель словесности, вычёркивая целые абзацы из его сочинений. А теперь он попросил своего лучшего троечника отобрать стихи студентов для конкурса, и он согласился. Ну и дурак.   Дважды дурак, если быть точным. А всё потому, что позавчера в общей комнате он вступился за одного неудачника, которого все дружно взялись высмеивать. Стишки этого лошары точно были паршивыми: какие-то серафимы, любовь среди звёзд, боль… Ну что ещё там лепят те, кто в жизни ни одной книжки не прочитал? Сам Холден любил читать. Он читал много, с наслаждением, с долгими размышлениями, и желательно в одиночестве. Он на самом деле разбирался в литературе и все это знали, но почему-то всё время норовили поддеть его, вызвать на спор своими гнусными шуточками, а он снова и снова поддавался на эти выпады. Вот и в тот вечер он завёлся с пол оборота, а из-за чего? Да из-за того, что Ворон, как себя называл самый гнусный тип среди всех этих поэтов, высказался, что «эти» стишки ни на что не годятся. Ну стихи того парня – понятно, да? Холден старался не слушать, но звуки ссоры настойчиво лезли в уши. Ворон убедительно доказал всем собравшимся, что таким неумехам незачем даже за перо браться, потому что их чувства пошлы, фантазии примитивны, а вопрос о рифме и размере вообще лучше не затрагивать. И он глумливо и пафосно прочитал – вернее, провыл – стихотворение о демонической любви, а автор – неудачник молча багровел от злости. Потом все дружно начали тролить этого кретина,  и почти все посчитали, что это весело. Все, кроме неудачника и Холдена. Его всегда бесили эти групповые избиения выбранных жертв, и он время от времени добывал себе неприятности. То есть начинал лезть не в своё дело, защищать тех, кто по-настоящему в этом не нуждался, и даже пару раз отхватил по ушам, но это его ничему не научило. И вот сейчас он вмешался. Язык-то у него хорошо подвешен, это уж точно, и он легко и просто доказал собравшимся, что размер, рифма и тема – это вопрос вкуса, и в поэзии ценна не математика или философия строк, а настроение, душевный порыв. С ним начали спорить, но он привёл в пример несколько известных произведений, не принятых в начале академической литературой, но оцененных читателями, и так ставших знаменитыми. Да, заливал Холден красиво, цветисто, и с ним почти все, кроме Ворона, согласились, а тот как бы в шутку предложил именно ему заняться отбором стихов для их поганых чтений творчества молодых поэтов. Вот интересно, а кто подкинул эту идею педсовету? Морду бы разбить! А что самое смешное, так то, что тот дятел – неудачник, за которого он вступился, и правда надулся от гордости за свою писанину! Нет, ну как вам это нравится?

Вот теперь Холден должен был прочитать около сотни рифмованных бредней, отобрать десятка два для финала конкурса и отредактировать несколько для журнала колледжа. Просто великолепно! Он ещё немного поубивался над своей печальной участью, а потом всё-таки убрал ноги со стола и принялся листать страницы. Около часа он скользил взглядом по строкам, стараясь сразу отбросить совсем не годные, а потом встал и подошёл к окну. Тело занемело, хотелось пройтись, размяться, но с этим кошмаром нужно покончить сегодня. Он закурил в приоткрытое окно: хорошо бы, что бы никто из преподов тут сейчас не шастал и не застукал его за этим злодейством! Маман считала, что курить – плохо, не красиво и вредно; общественная мораль прировняла сигареты к преступлениям против человечества, преподы могли на эту тему орать без передыху, а ему нравилось курить. Хотя бы из вредности! И вот он, высокий, в красной кепке козырьком назад, такой уже взрослый и самостоятельный, закурил и мысленно прицелился в воображаемого поэта. Писать стихи – вот настоящее преступление против человечества!

Да, он не любил поэтов и не читал стихов. На самом деле, стихи-то он любил, но ведь мало кто может сказать что-то путное в нескольких строках! Вот японцы к примеру. Ему нравились японцы. У них всё просто: что-то закачалось, что-то зацвело, красные листья и карпы, Фудзи там какая-нибудь, и вот уже все умирают… Коротко и ясно, по делу! Три строки – и вроде сказал всё! Отличные стихи. А европейцы всякие раскатывают свои нюни на три страницы, не меньше. Да ещё что, гады, делают: каждый свой пук и чпок расписывают так, словно это истинные деяния, наполненные подвигом, страстью и терзаниями! Пожрал – пару строф замастырил; зубы почистил – это ж надо творчески осмыслить и миру об этом рассказать! Ну а если добыл случайно живую девицу – так это поэма о невероятной любви и страданиях; всё либидо наружу, все оттенки эго воспламеняют небеса! Не меньше, это уж точно. Вот уроды! Они просто сами от себя балдеют, от способности складывать слова в вычурные строки, и это вроде как красиво. Его маман нифига не понимала в стихах, но, едва слышала что-то рифмованное, да про любовь и красоту, тут же говорила: «это так мило!» А отец всегда скептически качал головой: «мило, конечно, но на это не проживёшь! Пустое это дело!» Отец Холдена – юрист. Юристы не пишут стихов. Пока юристы ещё маленькие – пишут иногда, но, когда вырастают, только изредка с умильной улыбкой вспоминают об этом, но никогда никому не дают их прочитать. И хорошо! Кому, скажите на милость, нужны плохие стихи? Холден отодвинул очередной лист: вот ещё один будущий юрист, и перед  этим тоже был юрист, и следующий лист – тоже юрист. А вот и нет: это настоящий бухгалтер! А знаете, кого ценят юристы и бухгалтера? Только бухгалтеров и юристов, конечно, ну и ещё врачей и похоронщиков. Смешно, правда?

Холден ненадолго задумался, а потом, сам не зная, почему, взял лист со списком участников конкурса и начал писать на обороте. Строфа за строфой, мысль за мыслью… Ну а почему бы и нет? Он это мог. Вот и все остальные пишут стихи только потому, что могут это делать. Или думают, что могут. Немного математики, литературного навыка, и вот уже готово! А потом они начинают высокомерно поглядывать друг на друга, построчно разбирать соперников, критиковать или даже высмеивать. Им нет дела ни до кого, кроме себя, и вот эти все гнусные типы сейчас сидят и ждут, когда им начнут аплодировать и сунут в ручонки убогую статуэтку с хвалебной надписью. Как ему хотелось поотрывать эти руки, что бы они больше никогда не пачкали бумагу! Про руки – это смешно; он такую надпись на стене в туалете увидел – прямо под похабным стишком. «Руки оторвать тому поэту, кто пишет здесь, а не в газету!» Правда, кто-то исправил слово «руки» на… ладно, об этом не стоит говорить. Холден презирал матершинников ещё больше, чем стихоплётов, и остановился –таки на первом варианте. Вообще-то были такие поэты, которых он, Холден, уважал, но он не был лично знаком с ними, и это было хорошо. Были ещё те, кто уже умер, и это тоже было хорошо, потому что они никогда не скатятся до описания своих девиаций, модного заказа и вульгарного пьянства. Пусть стихи останутся стихами, юристы – юристами, красивые мамы – глупыми наседками, и всех их рано или поздно закопают похоронщики! А ему уже до чёртиков надоели эти «души прекрасные порывы», эти шедевры юношеской лирики и безграмотные попытки заявить о своём существовании. Он встал, потянулся, сгрёб в большую кучу совсем уж бредятину, за которую и правда стоит руки отрывать, и спихнул их в коробку рядом со столом. Несколько листков он равнодушно положил на стол главного редактора: теперь эта отрава – его забота! — и направился к выходу. Но с пол пути он вдруг вернулся, взял в руки последний лист, исписанный неровным почерком – его собственные стихи. Раз – другой перечитал и усмехнулся, представив, как серьёзно отнёсся бы к его писанине брат, как критично поднял бы брови учитель литературы.  А маман могла бы сделать милые глаза и на выдохе произнести: « ах, как это красиво, как романтично!» Хорошо, что она никогда не скажет этого. И не прочитает. Никто не прочитает! Всё-таки это личное, пусть даже и написано из вредности. Лучше никому никогда не рассказывать о себе слишком много, иначе для самого себя ничего не останется, и будет скучно, очень скучно!  Холден скомкал лист и запустил его в мусорную корзину, но не попал: отжимок его гнусного «эго» шмякнулся у стены и замер, как белый упрёк его свинству. Да наплевать! Теперь и правда пора домой!