Возвращённая к жизни (окончание)

Многие уверяют, будто видели государя и его окружение после шестнадцатого июля. Так допрошенный парикмахер со станции Екатеринбург-2 Фёдор Иванов показал уголовному розыску, что, бреясь у него, комиссар станции Гуляев сказал: «Сегодня отправляем царя». – «Куда?» – «Ни мне, ни тебе того знать не положено». – «Поди, врёшь?» – «Зачем я стану врать? Хочешь глянуть на  Николая?» – «Конечно!» – «Приходи через полтора часа, проведу ко второму пути. Я все подходы к нему знаю. Без меня не суйся, там охраны – тьма! Неровён час  – пристрелят». Пришёл Фёдор Иванович, как уговаривались, комиссар ему из водонапорной башни указал на поезд. Повезло парикмахеру: император курил, сидя на верхней ступеньке вагона. Потом зашёл вовнутрь, и вскоре состав с зашторенными окнами отправился от вокзала. А через два дня большевики объявили о расстреле монарха. Иванов, встретив Гуляева, показал газету: «Тут вон чего пишут… Как же так, что, верно?» – «Мало ли чего пишут. Ты видел Николая?» – «Видел». – «Вот и не верь никому. Так надо написать. Понял?» – «Понял!»

Охранник Варакушев и вовсе категорично заявил: «Врёт сука Голощёкин! Никого не стреляли. На самом деле царёва семейка отправлена в Пермь». Да и другие бывшие караульные особняка говорили о том же.

Сии свидетельства подтверждают слова доктора Саковича, задержанного нами (он отвечал за здравоохранение в Екатеринбургском Совете), о строгом приказе Москвы: «ни один волос не должен упасть ни с одной головы семейства».

– Выходит, расстрела не было?! – опершись о стол, громко спросил Колчак. Сергеев вздрогнул, поскольку не заметил, когда главком поднялся с кресла и долго ли уже стоит.

– Был, в подвале. Кто там казнён – неизвестно. Пока. Но я всё равно докопаюсь до истины – дайте время. Всё станет на свои места. В завершение скажу: следов уничтожения и захоронения тел не обнаружено. А это не даёт мне право утверждать гибель  император и его близких.

Сравнивая находки с нарочито созданной обстановкой чего-то важного, прихожу к выводу: оцепление, взрывы в шахтах, поездки комиссаров к Ганиной Яме, сообщение в газетах и прокламациях о расстреле – мистификация. Это сложное и ловко запутанное большевиками дело, которое требует времени и дальнейшего тщательного исследования.

В кабинете стало тихо. Пауза затягивалась. Никто не находил нужных фраз. Наконец верховный глухо произнёс:

– Благодарю Вас за старания. Дело оставьте пока у меня. Вы отдохните с недельку, отвлекитесь от работы, а потом с новыми силами приступайте к её завершению.

Следователь встал, положил папку на стол адмирала, поклонился слегка всем и направился к двери.

После его ухода опять никто не решился заговорить первым. В молчании Колчак хрустнул пальцами рук, затем вытащил из кармана френча папиросы, закурил и, глядя на дымную струйку, вымолвил:

– Такого же дыму напустил наш Пинкертон… Михаил Константинович, кто посоветовал Вам его?

– Обратился в окружной суд и оттуда Сергеева рекомендовали как добросовестного, дотошного сыщика. Не могу же я не доверять его коллегам.

– Слишком уж добросовестный. Но непонятливый. Просил же показать злодеяние коммунаров, а он их спасителями государя выставляет! М-да… с его заключением дух воинства не поднимешь…

– Так он же еврей, – неприязненно усмехнулся Дитерихс. – Крещённый, но жидок. Не станет же он своих, будь они уральцы или москвичи, выставлять в дурном свете. Прикроет и Лейбу Бронштейна, и Янкеля Свердлова, Исаака Голощёкина, Войкова, Керенского, Юровского и прочих талмудистов. Они ему дороже русского народа и помазанника божьего.

– Он действительно жид? – спросил командующий.

– Да, – подтвердил Иорданский. – Сергеев – дока в своём деле, но, честно надобно признаться, еврейское происхождение породило неблагоприятное к нему отношение значительной части екатеринбургского общества.

– Говорите, дока? – опять усмехнулся генерал. – А чего, собственно, сей хвалёный Вами специалист привнёс в порученное ему расследование? Ну походил по поляне, измерил подвальную комнату, выпилил доски, допросил первых попавшихся свидетелей и на этом основании сделал вывод: Августейшие и прислуга живы. Я его заключению не ве-рю! Убеждён в жидо-масонском заговоре, в который вовлечён и ваш  следачок!

Нужен детектив без оглядки на прошлое, без боязни настоящего и будущего.

Чего греха таить, сейчас в каждом деле обращается внимание на политическую сторону вопроса: нет ли реакционных начал? Не опасно ли для «завоеваний революции»? Хотя ещё вчера все были роялистами, а сегодня – демократы, либералы, революционеры. И люди боятся показаться ретроградами, особенно монархистами. Это приводит к взаимному недоверию даже между служащими одного и того же учреждения, к подозрительности к массе, к отдельным лицам, к былым корпорациям, в том числе офицерским. От этого – стремление прикрыть своё действительное лицо, свои взгляды, мнения, убеждения и деятельность. Так глубоко въелся в нас общественно-политический разврат керенщины, и так напуганы руководившие распутством интеллигентные круги террором черни в девятьсот семнадцатом году по отношению ко всем тем, кого принимали за реакционеров.

Безусловно, у власти есть люди, какие не разделяют наследия семнадцатого и понимают пагубность и узкую односторонность деятелей нашей социальной революции. Но отдельные элементы не в силах бороться с общим развалом и болезнью интеллигентно-общественной мысли. Этим лицам приходится действовать осторожно и осмотрительно в проведении каких-либо вопросов, дабы не провалить дела, если оно носит в глазах правительственной и общественной интеллигенции почему-либо признаки реакционности, политической опасности.
К ним относится и дело об убийстве большевиками бывшего государя императора. Особая заинтересованность военного начальства с непосредственным горячим участием в розысках офицерства внушила многим опасение  укрепления среди народных масс и в рядах нарождающейся молодой армии монархических настроений. Через прямых или скрытных политических деятелей сей взгляд на значение царского дела передался и в недра Екатеринбургского суда. Следователи Намёткин и Сергеев, независимо от их личных качеств, характеров и политических физиономий, в своей следственной деятельности, к сожалению, оказались под влиянием обозначенного мною больного политического течения мысли гражданской власти и партий разного толка.

Нам не надо слов, речей, митингов, демократических принципов и прочего яда развала семнадцатого, а нужны трудолюбие, поиски истины и донесение её до широких масс и интеллигенции.

Поэтому предлагаю устранить… э-э, простите, оговорился, отстранить Сергеева от следствия и передать дело другому человеку.

– Кому? – спросил Колчак.

– К примеру, Валерию Фёдоровичу.

– Мне? – испуганно промолвил Иорданский. – Я пока не готов.

– Подумайте. Или сами возьмитесь, или предложите по-настоящему толкового сыщика. Понимающего своё дело, значение следственных выводов для народа России, для белой гвардии. Осознающего меру ответственности пред настоящим и будущим поколениями.

– Я подумаю, господа, – неуверенно проговорил прокурор.

Когда за ним закрылась дверь, главнокомандующий произнёс:

– Ну Вы и разошлись, Михаил Константинович! Лекцию прочитали о российском больном обществе… Но оговорились верно: устранить. Принципиальный жидок может после того, как узнает, что у него отняли дело, раззвонить о своих выводах. Сие лишнее…

– Согласен.

Иван Александрович шёл домой в приподнятом настроении: он провёл большую доказательную работу, честно изложил доводы и факты и со спокойной совестью может отдохнуть. Вдыхал морозный воздух и строил планы. «Нужно поохотиться. Давненько я с ружьишком не бродил. Соколова приглашу, вместе веселее. Он хоть и одноглазый, а охотник славный. Обойдусь без собаки, попадётся дичь, не попадётся – неважно».

Сидя за столом, сыщик любовался видом из окна. Наискосок через улицу краснел кирпичом двухэтажный дом с растущими рядом берёзами и декоративными кустами, обсыпанными серебристой порошей. По тротуару неторопливо разгуливал народ. Наблюдатель выделил молодую пару с детьми. Один ребёнок резвился, бегая вокруг родителей, смеялся, второй, укутанный клетчатым пледом, сидел в санках. Салазки толкал за высокую ручку мужчина. Женщина, прижимаясь к супругу, обращалась то к нему, то к шалуну и тоже смеялась. «Вот оно, счастье: идти рядом, слушать смех ребятишек, – подумал Сергеев. – Отрешиться от занудных каждодневных забот, жить минутами общения с близкими и не думать о ждущих впереди проблемах… Я уж и не помню, когда в последний раз пребывал в безмятежности. Надо, надо сходить на охоту!»

Встал, подошёл к телефонному аппарату:

– Барышня, будьте любезны, дайте мне номер господина Соколова. Да-да, следователя окружного суда.

На том конце провода никто не откликнулся. «Не судьба… Один поохочусь. Завтра же  отправлюсь в лес».

Лыжи легко рассекали рыхлый снег, Сергеев то ускорял шаг, переходя на бег, то замедлял. Останавливался, прислушивался. Изредка в тишину вплетался стук дятла да несмелое перекликание каких-то птах. Они умолкали надолго, потом коротко тенькнув, замирали, словно пугались нарушенного покоя.

Стоя на вершине сопки в окружении разлапистых елей, охотник рассматривал зубчатую синеву леса на дальних буграх. За ними туманились горы, а перед холмами лежала на берегу замёрзшей речки деревенька. Из избяных труб и банек курился дымок, лучи взошедшего солнца переливались в том куреве, в переплетении заснеженных деревьев, кустов и трав, растекались по равнинным местам, отбрасывали длинные голубые тени… Подойдя к огромной ели с ветвями, укрытыми толстым покровом, не удержался и стукнул по стволу. Тотчас сыпануло белой искрящейся пудрой, оседавшей на плечи, рукава и лицо путника, поднятое к верхушке исполина. «И это тоже счастье», – прошептал лыжник. Рядом громко затрещала сорока, он вздрогнул, обернулся на стрёкот, и в это время громыхнули два выстрела… Следователь упал навзничь… С еловых лап вновь бесшумно заструились снежные ручейки, притрусив лежавшую фигуру с ружьём…

На следующий день в колонке «Происшествия» газеты сообщили о найденном в близлежащем лесу теле «самого талантливого следователя областного суда господина Сергеева». Полиция заявила: гибель детектива никоим образом не связана с его профессиональной деятельностью, а является, скорее всего, роковой случайностью.

В далёкой же Америке газета «New—York tribune» опубликовала сенсационный материал корреспондента Бристайна о тайне исчезновения царской семьи.

В поездках на фронт, где Колчак общался с офицерством и генералитетом, он всё чаще и чаще слышал слова недовольства правлением Директории. Военных раздражали шараханья сибирского правительства из стороны в сторону, оправдываемые стремлением объединить «все здравомыслящие силы в борьбе с большевизмом». От эсеров, составлявших правительственное большинство, звучало много заявлений о коалиции, но мало делалось для воплощения деклараций в жизнь. Постепенно в военных кругах, а потом и в общественных, окрепла мысль о диктатуре. Пришло понимание: нужны решительные, жёсткие действия, а не политическая трескотня. Социалисты-революционеры опорочили себя неспособностью проделывать текущую административную работу, какая бы приносила необходимые результаты. Поэтому когда сводным отрядом войсковых старшин И.Н. Красильникова и А.В. Катанаева арестовывались члены сибирского правления, никто не встал на их защиту. Время, отведённое им историей для руководства, истекло. Настал черёд диктата,  диктатора.

После устранения говорунов-эсеров Совет министров заявил о выходе из Директории и необходимости «полного сосредоточения власти военной и гражданской в руках одного лица с авторитетным именем, которое будет руководить на принципах единоначалия». Выработав и приняв «Положение о временном устройстве государственной власти в России», где рассматривалось и взаимоотношение Совета министров с Верховным правителем, министры рассмотрели три кандидатуры на пост диктатора: генералов В.Г. Болдырева и Д.Л. Хорвата и вице-адмирала А.В. Колчака. Большинство голосов получил Александр Васильевич. Он был произведён в полные адмиралы, ему присвоили звание Верховного правителя и передали власть, наделив чрезвычайными полномочиями.

Колчак, возложив на себя обязанности правителя и главнокомандующего всеми сухопутными и морскими вооружёнными силами России, заявил: «Приняв крест власти в исключительно трудных условиях гражданской войны и полного расстройства государственных дел и жизни, объявляю, что не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной целью я ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками и установление законности и порядка».

Поддерживаемый втихомолку германскими милитаристическими кругами, правитель получил открытую поддержку Соединённых Штатов Америки и начал активные боевые действия против красных. Для белой гвардии он был военачальником, завоевавшим авторитет в боях в русско-японской войне, а позже – в Первой мировой на Балтике и на Чёрном  море. С его приходом к власти многие связывали надежду на разгром коммунистов сначала в Сибири, а потом и во всей Руси.

И хотя главком считал себя республиканцем, дело об убийстве царской семьи держал на примете. Понимал: в борьбе с коммунарами все средства хороши, можно на словах ратовать и за монархию. Но возложил на генерала Дитерхса общее руководство по расследованию убийства членов Августейшей Семьи и других членов Дома Романовых.

Красные, получив передышку в войне с Германией, организовали армию, привлекая в неё бывших царских офицеров и генералов. Все их силы были направлены на борьбу с контрреволюцией и интервентами. На какое-то время кремлёвские правители потеряли интерес к Николаю. А немецкая сторона упустила Романовых из поля наблюдения. Германский посол напросился на приём к Ленину и поинтересовался: «Не скажете, где находится сейчас император, государыня и принцессы?» – «Не поверите, батенька, не знаю. Обстановка на Урале архисложная. Единственно могу сказать: все живы и отправлены в безопасное место. Так, по крайней мере, говорят товарищи, прибывшие из Екатеринбурга. Надеюсь, в скором времени увидим и семейство в Москве. Как только привезём – непременно сообщим вам».

Однако вскоре и немцам стало не до русского монарха.

Усталость от войны, ряд поражений привели к антикайзеровским выступлениям, забастовкам и требованиям мира, демократии и улучшения условий жизни.

Зато большевики снова вспомнили о российском самодержце. На то были две  причины. Первая: отречение Вильгельма и смена власти позволили аннулировать Брестский мир. Разрыв договора и последовавшая вскоре капитуляция Германии перед западными союзниками утвердили правоту Ленина, настоявшего в своё время на подписании соглашения, и укрепили авторитет вождя среди партийцев. Вторая: Советской России необходимо было остановить войну. Любыми средствами. Почему бы не попытаться использовать для достижения мира царскую семью как разменную монету?

На одном из заседаний Совета Народных комиссаров председатель в возникшей паузе задал вопрос, не адресуя его кому-нибудь конкретно:

– А куда подевался император всея Руси?

Совнаркомовцы удивлённо переглянулись между собой.

– Григорий Евсеевич, – обратился Владимир Ильич к Зиновьеву, – Вы, кажется,  курируете  этот вопрос?

Тот замялся, обвёл взглядом товарищей, ища поддержку, и, не найдя её, неуверенно произнёс:

– Вообще-то это не моё дело… Знаю я мало. После Перми никто из отряда красноармейцев, охранявших царя, не выходил на связь… Семью должны были переправить в столицу.

– Каким путём?

– Через Самару, Казань или Царицын. По обстановке.

– Хотя ситуация в республике и выровнялась, нам архинеобходимо искать пути примирения. Мы несём огромные, невосполнимые потери. Дабы сократить, а  то и вовсе избежать их, любые меры хороши. Иногда отступление или компромисс оборачивается победой.

Семейство необходимо доставить в Москву. Мы не позволим никому в мире обвинить нас в жестокости к нему или, тем более, в его убийстве. Да и упрёки в мести за казнь брата мне не нужны. Если удастся выйти на мирные переговоры с западными странами, если сложится благоприятная обстановка, то мы или отпустим Романовых в Европу, или осудим Николая. Только так и не иначе. Расстрел семьи без следствия и суда (даже во имя революции!) произведёт негативное впечатление на общественное мнение и в России, где оппозиция объединилась для нашего свержения, и за рубежом, где этому вопросу уделяют большое внимание. И рассматривают его там, прежде всего, с моральной точки зрения. Лишние выпады в нашу сторону и проявление вражды нам не нужны. Никоим образом!

Ищите, ищите семью!

– Ильич, ми обязательно её найдём, – уверил Сталин и обвёл соратников тяжёлым взглядом, под которым Свердлов низко склонил голову над столом.

В московских газетах вновь появились материалы о ликвидации монарха. Обеспокоенные тревожными сообщениями, послы некоторых стран пытались выяснить истину у кремлёвских руководителей. Доктор Рицлер, заменивший убитого Мирбаха, на следующий день после объявления о казни посетил Карла Радека, главу европейского отдела иностранного комиссариата. Выразив гневное осуждение поведением большевиков, он услышал спокойный ответ: «Если Вы проявляете интерес к семейству, особенно к его женской части, то, может быть, нужно задуматься об её свободе. Возможно, стоит обсудить условия освобождения царицы с княжнами, а не предъявлять беспочвенные обвинения?» Услышанное потрясло доктора. Он, пообещав проконсультироваться со своим правительством, в замешательстве покинул кабине  Радека.

У  немцев в России действовала налаженная широкая агентурная сеть, и один из резидентов на Урале сообщил: семья перемещается красными по Пермской области. Полагаясь на информатора, Курт Рицлер записался на приём к министру иностранных дел Георгию Чичерину. Два дипломата начали осторожную беседу, стремясь выяснить намерения сторон. Посол пытался выудить у комиссара сведения о Романовых, об их месте пребывания и условиях содержания. Нарком старался понять, насколько широки полномочия доктора и следует ли с ним обсуждать судьбу царских особ. Определив цели, переговорщики решили продолжить встречи после советов с руководством. В течение нескольких дней они сближали позиции и пришли к согласию обменять Александру Фёдоровну и дочерей на членов революционной организации немецких левых социал-демократов «Спартак», среди которых был Карл Либкнехт. Спартаковцы после забастовок и организованного ими восстания находились под арестом в Берлине. Советская сторона пыталась вместе с женской  частью отправить Алексея, однако германцы и на этот раз заявили: самодержец с наследником –  сугубо внутреннее дело России.

Когда от планов до их воплощения, казалось, остались считанные шаги, и немцы, и русские выпустили Романовых из вида. Они затерялись в бескрайних просторах между Уралом и Волгой…

Верховный правитель просматривал доставленные накануне московские газеты и остановился на «Правде». Неспешно, словно заучивая текст, читал: «… утром 16 июля бывшего царя, сопровождаемого двумя вооружёнными конвоирами, вывели из его тюрьмы в район военных действий вне города, где его ждали боле десяти бойцов. Председатель Совета зачитал постановление о расстреле, в ответ бывший монарх попросил разрешения увидеть жену, прежде чем его казнят, и сказать несколько слов своим детям. В этом ему отказали. Император, не сопротивляясь, и совершенно поникший, стоял перед красноармейцами, и его расстреляли. Тело самодержца увезли на машине».

«М-да-а, – подумал диктатор, – неувязочка, как выразился бы Сергеев… Возможно, следователь и прав, утверждая: в подвале порешили кого-то вместо Николая и его окружения. Но главное – есть свидетельство о смерти Романова из красных источников. А как уж было на самом деле – без разницы! Необходимо донести до войск и населения эту информацию. И ускорить расследование, доказать злодеяние большевиков. Нужно поторопить Дитрехса с назначением нового дознавателя».

Колчак надеялся перехватить стратегическую инициативу у коммунаров, которые чувствовали себя на всех фронтах от Дона до Сибири всё более уверенно. Белая гвардия терпела поражения, отступала. Случались отдельные успехи, но в целом инициатива перешла к неприятелю. Адмирал думал, что известие коммунистов через официальную газету о расстреле послужит сплочению противников большевизма, подъёму боевого духа в войсках. Но не уловил перемену настроения и в белой армии, и в гражданском обществе: произошло смирение с устранением помазанника, со сменой власти. Народ подстраивался под нелёгкую действительность, где каждый должен самостоятельно выбирать путь с борьбой за существование, жить сегодняшним днём, а не будущим. И в этом сражении ему было всё равно, кто возглавляет страну. Он жил надеждой на мир, где не будет места братоубийству и военному хаосу. Но и мир представлялся маревом, способным в любой момент раствориться. Поэтому стояла цель: выжить! А как будет потом – одному Богу известно. Равнодушие породило и политическое безразличие: кто приведёт к спокойствию – тот и прав, с тем и обустраивать Россию.

Вскоре в Омск прибыл рекомендованный окружным судом Екатеринбурга новый следователь Соколов.

Утром, когда кабинет был погружён в полусумрак, Верховный быстро переступил порог и не сразу углядел посетителя, о каковом предупредил адъютант. Увидев, подошёл, пожал руку. Раздёрнул тяжёлые шторы на окнах, в молчании уселся за стол. С интересом рассматривал сидящую на диване небольшую худощавую фигуру с растрёпанной небогатой шевелюрой. Крупный лоб с выраженными надбровными дугами, пухлые губы, прикрытые усами с лихо закрученными концами. И странные  глаза… Одно око живо блестело из-под геометрически правильно очерченных бровей, а второе блёкло выглядывало из-под них. Широкий подбородок двоился мягкой поперечиной. Визитёр непрерывно, медленно потирал руки. Английского покроя френч глухо застёгнут до подбородка. «Любопытная персона», – подумал главком, а вслух произнёс:

– Надеюсь, Николай Александрович, Вы знаете, для чего вызваны в Ставку,  и мне не придётся объяснять цели и задачи предстоящей работы.

– Михаил Константинович подробно обрисовал мне ситуацию с делом об убийстве государя, его семьи и приближенных. Но прежде чем приступить к следствию, мне необходимо познакомиться с предварительными результатами моих коллег.

– Да-да, все документы будут в Вашем распоряжении. Главное, чтобы итог не заставлял себя долго  ждать. А то прежние сыскари копались-копались, а толку от  тех стараний никаких. Да и выводы их, пусть и промежуточные, меня не убеждают. Зыбкие они и, скажем так, политически близорукие. Ни Намёткин, ни Сергеев, да и ни Иорданский не осознавали значимости, политического звучания расследования и отклика общественности на него. Понимаете?

– Понимаю и осознаю ответственность перед своим народом и перед историей. В будущем моя деятельность направится исключительно на раскрытие этого кошмарного преступления. Я оставлю России всесторонний, обоснованный материал для истинного разумения русским человеком истории трагической кончины прямой линии Дома Романовых и правильной оценки национально чистых и верных вере своего народа главы и членов Августейшей семьи, – торжественно, как текст  клятвы,  произнёс детектив.

Колчак удивлённо взглянул на сыщика, не ожидая от тщедушного на вид человека высоких слов и твёрдости голоса. Откинулся на спинку кресла, задумался на минутку и негромко сказал:

– Я убеждён, что народ, даже придушенный гнётом, голодом, разорением и террором красных вождей, узнав горькую правду об императоре и его окружении, уяснит своё роковое заблуждение в путях Христова учения и найдёт в себе святую искру для начала своего возрождения. Во все серьёзные времена историческое прошлое являлось путеводной звездой для новой, светлой жизни под стягом милости Божьей. Всегда русские находили надёжную дорогу, побеждали супостата, оставаясь преданными вере, царю и Отечеству. Так будет и впредь.

Я рад видеть в Вас, Николай Александрович, союзника. Можете рассчитывать на меня.

Правитель вышел из-за стола, подошёл к вставшему детективу, крепко пожал  ему руку:

– Желаю всяческих успехов.

– Покорнейше  благодарю.

На следующий день Дитерихс положил перед агентом папку в двести шестьдесят шесть страниц, где также лежали конверты с фотографическими изображениями особняка инженера Ипатьева, окрестностей рудников у Ганиной Ямы и наказал приступить к продолжению расследования дела об убийстве бывшего государя императора Николая II по признакам преступления, предусмотренного 1453-ей статьёй Уложения о наказаниях.

Соколов уединился от суеты в железнодорожном вагоне в одном из станционных тупиков и стал изучать материалы. От листа к листу погружался в работу коллег. Иногда перечитывал по несколько раз отдельные документы и страницы, порой тяжело вздыхал, отрывался от протоколов и бланков, закуривал и вышагивал по купе. В волнении потирал руки, усмехался чему-то или рассуждал вслух о той или иной детали дела. Когда голова начинала пухнуть от обилия информации, выходил из зелёного вагона под номером 1880 и курсировал вдоль путей, пыхтя папироской.

У него вырисовывалась своя картина происшествия. Она отличалась от предыдущих заключений, в ней находились слабые места, но было и то, чего не наблюдалось у прежних следователей: убеждённость в своей правоте, почти религиозная вера в монархию и ненависть к большевизму. Николай Александрович болезненно воспринял отречение царя, его ссылку и гибель. Он жаждал отмщения и ради этого готов был пойти на уловки и даже фальсификацию фактов и событий в столице Урала. Будь его воля, привлёк бы к суду Александра Керенского за решение об аресте Романовых, генералов Михаила Алексеева и Лавра Корнилова – они выполнили приказ премьер-министра, немецких, английских, датских правителей – те отказались дать приют семейству и, конечно же, коммунаров за поднятую на помазанника руку. Но для доведения дела до суда, необходимо выковать железную цепь доказательств. И он её обязательно выкует!

После нескольких дней затворничества следователь попросил Колчака принять его. Тот откликнулся.

Соколов неторопливо расхаживал по кабинету Верховного правителя, потирал руки и отчеканивал слова:

– Мною намечены пути для всестороннего изучения события, имевшего место в Екатеринбурге.

Первое. Необходимо распределение на две партии собранных по делу вещей и документов: в одной группе будут таковые при следственном производстве в качестве вещественных доказательств, а в другой – предметы, принадлежавшие царской семье, её обслуге и представляющие исторически-национальную ценность.

Второе. Поиск и изучение вещественных доказательств.

Третье. Исследование мест, связанных с убийством государя и его окружения. Для сего мне придётся выезжать туда, и я рассчитываю на Вашу, Александр Васильевич,  поддержку.

– Вы её непременно получите. Поскольку на Михаила Константиновича возложено общее руководство по расследованию, то всегда обращайтесь к нему. Правильно я говорю? – повернулся адмирал в сторону генерала Дитерхса.

– Совершенно верно! Готов принять Вас в любое время дня и ночи. Мне уже претят всякие осторожные выводы либералов, из коих следует, что все виноваты в смерти и в то же время никто не виноват! Чисто еврейская позиция! Но так не бывает в преступлениях и мы должны, обязаны найти виновных в гибели императора! Найти и покарать!

– Абсолютно с Вами согласен, – кивнул головой сыщик. И продолжил:

– Далее. Необходима организация розыска преступников и очевидцев, сбор сведений о лицах, причастных к злодеянию.

После задержания допросить оных с пристрастием, выяснив их роль в трагедии.

И последнее. Приложить все усилия для отыскивания тел мученически погибших монарха, его супруги и детей, придворных и слуг.

Совокупность всех этих работ составит «Дело об убийстве в городе Екатеринбурге в ночь с 16-го на 17-ое июля 1918-го года бывшего Государя Императора и Его Семьи» и даст полные материалы, изыскания, фотографии и планы по вытекающим из дела вопросам юридического, исторического и национального характеров, уложенные в рамки установленных законом форм для следственных производств. Все документы будут воспроизводиться в трёх экземплярах: один – подлинник и две копии для хранения у лиц, на какие Вы, Александр Васильевич, укажете.

– О лицах подумать надо. А сегодня же выделяю Вам помощника и телохранителя – капитана Павла Булыгина, пребывающего в отпуске в связи с ранением на передовой. А для выполнения требований следственного производства по розыскам и раскопкам – начальника военно-административного управления Екатеринбургского района генерал-майора Сергея Алексеевича Домантовича.

Получив поддержку программе действий, Соколов снова углубился в изучение документов предшественников. Из них очертился круг обоснований, которые удовлетворяли следователя, вели к будущему суду и наказанию виновных в казни царя.

Первое место в доказательствах расстрела занимала зашифрованная телеграмма, оставленная большевиками на почте в день исчезновения Романовых. Её случайно нашли среди других сообщений, адресованных Москве. Раскодированный текст гласил: «Передайте Свердлову, что семейство постигла участь главы. Официально все погибнут при эвакуации».

Следующий аргумент, обличавший коммунаров в преступлении, – протокол допроса одного из охранников Дома особого назначения.

Сыщик упёрся в спинку вагонного сиденья, достал из кармана френча курево, мягко размял папиросу, постучал её мундштуком о крышку портсигара, прикурил от спички, глубоко затянулся. Посматривал на запротоколированный рассказ заместителя начальника внешней охраны особняка инженера Ипатьева.

Павел Медведев попал в плен в боях на  подходах к Перми. На реке Каме он вместе с отрядом прикрывал отход красных. Но задержать противника, взорвав мост, не удалось. Дрогнули бойцы под шквальным огнём белых, убежали с позиций, забыв про задание, рассеялись кто куда в отсветах вечерней зари. Паша спрятался в сарае небольшого одинокого двора, сиротливо приютившегося среди верб и кустов. Когда выстрелы откатились далеко от реки, осторожно выбрался из укрытия и двинулся к мосту… Смеркалось. Медленно брёл к кострам с белогвардейцами до тех пор, пока не услышал окрик: «Стой! Кто идёт?» – «Красноармеец Медведев». Из не замеченного им секрета, вынырнули три фигуры с винтовками наизготовку. Остановился, поднял руки. Один из постовых подошёл, ловко открыл его кобуру, вытащил наган, кивнул на сумку: «Чего там у тебя?» –  «Детонаторы». – «Давай сюда, они тебе не пригодятся».

Часовые привели задержанного в дощатую хибару около моста, где сидели несколько пленных и служивых во главе с офицером.

– Господин поручик, ещё один попался.

– Сопротивлялся?

– Не-а, сам вышел на пост и – лапки в гору.

– Добро. Завтра всех отправим в Пермь, пускай там  с ними разбираются.

Вместе с несколькими перебежчиками Павел оказался в санитарном отряде эвакуационного пункта. Поначалу молчал, присматривался к окружению. Потом стал вступать в разговоры, шутить, ухаживать за барышнями из команды. Особенно благоволил к огненноволосой Лидочке Гусевой, объясняя симпатию к ней своей рыжиной. А рыжие, как никто другой, понимают друг друга. С полуслова. Девушка отзывчиво воспринимала ухаживания высокого, статного кавалера, хотя поперва и стеснялась. Особенно если кто-то из подруг или санитаров громко спрашивал: «Лидуся, а кто это из твоей палатки выскочил, когда петухи загорлопанили?» Но через некоторое время с гордостью отвечала: «Мой дружочек, красный волосочек».

Однажды, остывая после минут страсти, уложила голову на грудь ухажёра и спросила:

– Паш, ты же коммунар?

– Ну-у… – неопределённо протянул тот. – А что?

– Поговаривают, вы царя казнили. Выдумывают?

– Правду говорят.

– В самом деле?! Нешто можно самого помазанника Божьего расстрелять?! 

– Ещё как можно.

– Это же грех!

– А стрелять в безоружных людей на площади по царскому указу не грех? А на каторгу отправлять?

– Ой, я, прям, не знаю… Жалко мне его…

– Жалей, не жалей – дело сделано.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю, раз говорю.

– Ты был там?

– Был.

– И стрелял?

– Стрелял.

– Прямо в царя?!

– В него, Лидуша, в него…

Полюбовница отодвинулась от мужчины, села, свесив ноги с постели. В льющемся из окошка лунном свете маняще светилась её плоть с округло красивыми формами… Павел порывисто подмял под себя женщину и услышал сдавленный голос:

– Не надо… Не трогай… Боюсь тебя.

– Поверила?! Пошутил я.

Лида вновь отстранилась и прошептала:

– Паш, Христом богом прошу: уходи. Уходи! Мне и вправду боязно…

На следующий вечер Павла Медведева арестовали и отправили в Омск.

Соколов смотрел на одного из красных палачей с нескрываемым презрением и ненавистью. Из-за таких бунтарей разрушилась страна, идёт гражданская война. Погиб император Всея Руси, его семья. Не пожалели ни дочерей, ни больного наследника, ни прислугу. Нет им прощения! Пристрелил бы сидящую пред ним сволочь, и рука не дрогнула. Но он – сторонник закона, оттого этого варвара необходимо судить и вынести приговор согласно Уложению о наказаниях.

Взглянул на присутствующего при допросе Булыгина. Тот напряжённо всматривался в бывшего охранника Дома особого назначения, нервно пристукивая ногой о пол. Рука капитана, лежавшая на столе,  дёргалась от того же нервного напряжения. «Как же он будет писать протокол?» – подумал следователь, а вслух произнёс:

– Ну-с, приступим к делу. – И обратился к Медведеву: – Что Вы можете сообщить о событиях в имении господина Ипатьева?

Стражник, сидевший с опущенной ниже плеч головой, вздрогнул при словах детектива,  поднял бледное лицо с выражением смертной тоски и низким, сипловатым голосом начал рассказывать:

– Взяли меня в Красную гвардию с фабрики. Сначала наш отряд охранял фабричную территорию, патрулировал улицы. Потом направили в упомянутое Вами имение. Жили мы от него недалеко, наискосок, в доме Попова. Несли только наружный караул, но иногда ставились на посты внутри двора.

Шестнадцатого июля восемнадцатого года (по новому стилю) Юровский приказал мне собрать все револьверы и принести в канцелярию. Я поинтересовался, для чего они понадобились. Он усмехнулся: «Много будешь знать – скоро состаришься». Ближе к вечеру комендант позвал к себе. Плотно прикрыв дверь комнаты, сказал: «Садись и слушай внимательно. Сегодня ночью свершится акт справедливого возмездия всего трудового народа: мы расстреляем Николая. Для исполнения приговора я выбрал надёжных, преданных делу революции бойцов. Среди них и ты. Гордись».

– Чем же ты, сукин сын, завоевал доверие? – сквозь зубы спросил Булыгин.

– Не знаю. Может, моим назначением за несколько дней до этого заместителем командира наружной охраны.

– Павел Петрович, вопросы уместны только по существу дела, – предупредил дознаватель. – Не стоит отвлекаться на большевистские меры поощрения. Продолжайте, – обратился он к подследственному.

– Около полуночи Яков Михайлович…

– Хаим Янкелевич, – раздражённо уточнил Соколов.

– Около полуночи Хаим Янкелевич пошёл будить семью с прислугой. Всем дали время одеться, умыться. И спуститься вниз, как им велели.

– А почему расстрел произошёл именно шестнадцатого числа?

Караульщик задумался, помолчал, потом ответил:

– Думаю, во-первых, к городу приближались белые войска, а во-вторых, произошло контрреволюционное выступление анархистов, социал-демократов и простых жителей Екатеринбурга. Прямо у дома инженера прошла огромная демонстрация. Люди требовали казни царя, иначе расправятся с местной властью. Вылазку удалось пресечь, но, кажется, товарищи испугались за свою жизнь и поспешили с казнью Романовых.

– Ясно. Рассказывайте о дальнейшем.

– Семейство спустилось в подвальную комнату. Кто-то почему-то нёс  подушки. Как только все собрались, распорядились принести стулья. Юровский подошёл ко мне и тихо приказал: «Выйди наружу, проверь, сильно ли будут слышны выстрелы и предупреди караульных, чтобы не бросились сюда на шум». Я обошёл охранников, потом двинулся на улицу. Как только очутился за воротами, грянул залп, потом второй… Вернувшись в подвал, увидел лежавшие в разных позах тела… Кто-то ещё оставался живым. Один из них, по-моему, Алексей. Он стонал. Юровский два раза выстрелил в него, тот затих. В комнате стоял такой пороховой дым – было плохо видно, трудно дышать. Меня стошнило, и выскочил во двор. Долго сидел  на лавочке, поскольку рвота не прекращалась.

– Лица убиенных видели?

– Не всех. Да их и узнать-то сложно: в крови все и дымно. Сильно дымно. Но я  угадал доктора, повара и прислужницу Демидову…

– Значит, лично Вы не стреляли?

– А когда бы я успел, если выходил из подвала?

– Сколько времени находились на лавочке?

Медведев удивлённо взглянул на следователя:

– Да откуда же я знаю? У меня и часов-то нет. Долго.

– Далее, – потребовал  детектив.

– Когда возвратился, тела уже завернули в простыни. Возле двери стояли какие-то мешочки. Заглянул в один из них и увидел драгоценности. Заметив  моё любопытство, на меня цыкнул Юровский и приказал взять оглобли от саней, которые стояли у сарая.

– Зачем?

– Из оглоблей с простынями сделали носилки и перетаскивали в них трупы. Я вышел во двор, ко мне подбежали бойцы и спросили: «Никак Николая застрелили?»

– Как звали бойцов?

– Всех по именам не помню… Наверняка могу сказать о разводящих Иване Старкове и Константине Добрынине. «Порешили, – ответил. – И царь, и семейка отдали богу душу». – « А холуи их?» «И они уже на небесах. Чем лишние вопросы задавать, лучше бы помогли трупы вынести». – «Это мы с превеликим удовольствием».

Тут как раз машину подогнали, и мы перенесли убитых в неё.

– Тела вывезли?

– Да.

– Куда?

– Не знаю. Нам не докладывали. Вроде бы в лес…

– А у Вас револьвер был?

– Конечно. Его мне Юровский вручил.

Свидетель умолк. После минутной тишины Соколов спросил:

– Более нечего добавить?

– Я всё рассказал.

Сыщик глянул на капитана. Тот встал, открыл дверь, крикнул: «Конвой! Увести арестованного!»

Когда за Медведевым с охранниками закрылась дверь, дознаватель, потеребив по привычке редкую причёску, спросил:

– Что скажете, Павел Петрович?

– Его показания противоречат свидетельствам Горшкова: семью расстреляли в столовой.

– Не суть важно. Важен факт подтверждения казни. Есть уверения других караульщиков, есть подвал со следами пуль, остатки кострищ на поляне.

– Но нет тел…

– Да, однако сие объяснимо: большевики сделали всё для сокрытия следов  преступления. Но рано или поздно останки найдутся. Если не мною, то другими людьми. Обязательно найдутся!

Надобно допросить ещё раз Филиппа Проскурякова и Анатолия Якимова. Любопытно, о чём они теперь поведают нам. А этот большевичок врёт. То он на улицу выходил, то тошнота его одолела… А сам сказал о выданных револьверах тем, кто исполнял приговор. Небось, стрелял в кого-нибудь из семьи, да ещё и верил: великую миссию выполняет.

– Николай Александрович, а как объяснить такое количество украшений, найденное у рудников, если очевидец утверждает об их снятии с убитых в доме инженера? – осторожно поинтересовался Булыгин.

– Не могу пока ответить. Возможно, не всё успели снять, а когда стали сжигать расстрелянных, естественно, раздевали их и обнаружили драгоценности…

– Но ведь и факт сожжения трупов неочевиден…

Агент вспыхнул:

– Вы подвергаете сомнению мою квалификацию?

– Боже упаси! Мне, как дилетанту, хочется разобраться в тонкостях следствия.

Сыскарь насупился, отвернулся от офицера, выказывая недовольство подозрением соратника.

Допрос новых для Соколова свидетелей немного добавил к предыдущим показаниям.

Проскуряков повторил свои слова, запротоколированные Сергеевым: в ночь казни самодержца напился с напарником, и их посадили под арест в баню. Среди ночи пришёл заместитель командира наружной охраны, приказал идти в дом инженера. Там стоял пороховой туман с сильным пороховым же запахом. В подвале проштрафившихся заставили вымыть полы от крови. Они поинтересовались произошедшим в их отсутствие. Стрекотин и Медведев сообщили о смерти Романовых.

Пока шли допросы, аналитическая работа, специальная бригада вновь изучала шахту, её окрестности, поляну со следами кострищ. Прошло много времени, важные находки уже сделаны: наверное, каждый сантиметр грунта перекопали, прощупали, просеяли. Теплилась надежда на чудо. Но его не произошло. Следствию пришлось работать с  теми материалами, что были.

Перебирая волосы на  голове, детектив сидел в вагоне среди бумаг. Листки лежали кипами на столе, сиденьях и даже на полу. Каждая стопка отражала этапы розыска, факты, свидетельства. Их необходимо соединить в единое целое для доказательства злодейства большевиков. Вне сомнения, коммунисты расстреляли в подвале кого-то из царского окружения. Вот только кого там извели? Но кто бы то ни был – они жертвы преступления. А преступление должно наказываться. Пусть ему не удастся обосновать уничтожение в подвале Николая Второго и его близких – он постарается выстроить цепочку доказательств так, чтобы в расстрел поверила общественность. И осудила злодеяние.

Для подтверждения необходимы такие факты, которые бы врезались в сознание людей, засели крепко не только у современников, но и у будущих поколений. Какие же у него есть доказательства? Телеграмма. Сообщения в газетах «Правда» и «Известия» о казни монарха и об отправки жены и сына в безопасное место. Есть очевидцы расстрела в доме инженера. А также одежда, личные вещи и драгоценности Романовых. Труп любимой собаки Татьяны… И, главное, после шестнадцатого июля никто не видел императора и его окружение. Остаётся все события увязать в единое целое, подчистив нестыковки, подвести к выводу: династия Романовых, взявшая начало в Ипатьевском монастыре Костромской губернии, кончилась в ипатьевском доме Екатеринбурга. И виноваты в этом большевики.

Из своей цепочки расследования сыщик вычеркнул многочисленные сведения об отправке семейства в Пермь, посчитав подобную информацию ложью.

Его разбирательство – не поиск истины, а обвинение, опираясь на него можно обличить не только уральских коммунистов, но и советскую власть в целом. Красные, совершив злодеяние, пытались его утаить, изворачивались, лгали. Лгали умело, нагло, цинично. Но они переоценили себя и свою осторожность –  грех им не удалось скрыть.

Придя к такому выводу, Соколов приступил к заключительной части дела об убийстве Государя Императора и Его Семьи.

Детектив сделал копии со всех листов своего труда. Разложил в разные папки. В привычной гимнастёрке цвета хаки, в тяжёлых армейских ботинках сидел в ожидании назначенной встречи с Колчаком. Время тянулось медленно. Чтобы убить его, решил обойтись без пролётки. Прогуляется перед визитом, пройдёт пешком от станции до Ставки. Закурил, встал, сунул в потёртый портфель документы и вышел из вагона.

Верховный правитель поднялся ему навстречу из-за стола, слегка улыбнулся:

– Надеюсь, с доброй вестью, Николай Александрович?

Сыщик вытащил папку, поднял, словно сдаваясь, руки.

– Неужели следствие закончено?! – воскликнул адмирал.

– Точно так-с.

– Наконец-то! Думаю, заключение Ваше разнится от предыдущих, отвечает политической ситуации в стране и однозначно утверждает: царскую семью расстреляли  красные.

– Я, как и обещал, оставляю для современников и потомков обоснованный труд, уличающий большевистскую верхушку и её холопов. Они совершили омерзительнейшее преступление, коему нет оправдания.

Их политическая платформа отличается жестокостью, беспринципностью, перерезает логику правды, наматывает на колёса ложь вперемешку с измышлениями и выдаёт сию смесь за истину. Враньё предстаёт в столь неприкрытом виде, что, кажется, от разоблачения не уйти. Однако на один обман нанизывается следующий и уводит готовых изловить коммунаров на жульничестве всё дальше и дальше от справедливости… Развенчать мифы негодяев сложно, но необходимо, дабы они знали: от наказания не уйти.

И, конечно же, этим делом я постарался показать трагическую участь Августейших, а также защитить их честное имя от хора кликуш.

– Похвально, Николай Александрович. Поддерживаю Вашу позицию и готов вместе отстаивать её. Благодарю Вас за усердие. Оставьте Ваш труд мне. Я намерен предоставить его кабинету министров Урала для предания ему вида правительственного акта.

Решению Верховного правителя не суждено было сбыться. Приготовленную для министров секретную справку до официального закрытия следствия тайно передали в томскую газету «Заря». Сенсационный материал вызвал огромный противоречивый отклик в обществе, принизил расследование до частного сыска. Колчак приказал конфисковать не разошедшиеся в розничной продаже номера, но было поздно… Газетный материал породил новые противоречивые слухи о судьбе семьи, в том числе и о спасении императора. Пропагандистская война, целью которой являлось представить большевиков бессердечными убийцами и сделать из Романовых мучеников, была проиграна…

Прокурор Иорданский погиб при невыясненных обстоятельствах…

От побоев и тифа умер в тюрьме Бобриков-Медведев, унеся с собой тайну происшествия в подвальной комнате дома инженера Ипатьева…

… Паровоз, пыхнув паром, дал гудок, остановился на разъезде. От него шла единственная дорога, терявшаяся в лесу. Анастасия посмотрела в окошко. Там, у железнодорожного полотна, резвились выскочившие из вагонов красноармейцы. Они приседали, размахивали руками, впрыгивали друг другу на спину, шумели. Через некоторое время бойцы, выровняв ряды, замерли. О чём говорил командир, не было слышно, но строй после его слов рассыпался и в вагонах торопливо затопали. В её с Машей купе заглянул солдатик и весело крикнул: «Барышни, собирайтесь! Дальше поедем на другом транспорте». Настя выглянула в коридор, в нём суетился народ, выносил вещи, смеялся.

– Что там происходит? – спросила сестра.

– Не знаю. Кажется, приехали.

Показались Татьяна с Ольгой:

– Где мы?

– Станция Березай, хочешь-не хочешь – вылезай! – раздался голос командира. – Девушки, готовьте свои вещи на выход.

– А куда выходить? Лес кругом.

– Вот туда и поедем. Далеко-далеко.

– До синего моря?

– До моря вряд ли. До городу, но не до Парижу.

– До какого же?

– Секрет.

– Товарищ начальник, а где папа и брат? Тоже секрет? – поинтересовалась Мария

– Особого секрета нет: я не знаю точно, где они. Знаю – двигаются впереди нас.

– А почему мы едем поврозь?

– Для вашей же безопасности. Тут столько бандитов шастает! Чем меньше народу – тем незаметней и легче скрыться от лесных разбойников и разбойников в золотых погонах.

Собранные вещи стояли рядом с вагоном. А из соседних теплушек  служивые выводили лошадей, запрягали их в подводы, загружали телеги мешками, ящиками, сумками.

Нескольких коней стреножили и пустили на выпас. Настасья, улыбаясь, смотрела на них. Командир уловил девичий взгляд:

– Нравятся?

– Очень. Можно покататься?

– Не свалишься? Скакун – не качели, им управлять надо уметь.

–  Я могу ездить верхом.

– Ну пойди, прокатись, только далеко не забирайся. Не дальше поляны.

– Спасибо!

Подойдя к буланой кобылице вместе с её хозяином, Настя ласково потрепала верховую по загривку, погладила шею, заглянула в глаза и спросила: «Погуляем?» Лошадка тряхнула головой и перебрала передними  ногами. «Согласная она, – произнёс кавалерист. – Видишь, как тупотит». Княжна ловко вспрыгнула на круп, пятками легонько ткнула в бока животного, тронула повод. Буланая откликнулась, затрусила по изумрудному лугу. «Как её зовут?» – обернулась наездница к армейцу. – «Девочка». Покружив по цветному природному ковру, цесаревна слезла с лошади и принялась рвать цветочки. Набрала охапку, уселась в густотравье и начала плести венок. На сердце было легко от простиравшегося перед нею вида. Рядом тенился лес, переливался кронами деревьев. Ветер шевелил былинки, играл с цветочными головками, над которыми вились бабочки, жужжали шмели. Стрекотали кузнечики, ползали букашки, перебирались с листа на лист гусеницы… Кобылица отмахивалась хвостом от насекомых, трясла гривой, поглядывала на спутницу… Анастасия сначала присела на мураву, потом легла на живот, подперев голову руками. Из-за стебельков выскочила зелёная ящерица, оторопела, замерла и уставилась бусинками глаз на девчушку. «Ты хозяйка Медной горы?». Та наклонила голову вбок, словно прислушиваясь к человеческому голосу. Настя, умиляясь поведению ящерки, поддалась преисполненному восторгу, захотела погладить её, но она мгновенно скрылась среди травяного покрова. Романову нисколько не огорчило поведение божьего создания, откинулась навзничь и начала следить за лениво плывущими редкими облаками. Тучки меняли очертания, то сбиваясь в кучу, то растягиваясь по небосклону. Преображения завораживали, притягивали взор, будили фантазию. Вот возникшая белоснежная птица, теряя крылья, медленно превращалась в сказочного дракончика, а тот, постепенно растекаясь по синеве,  стал похожим на слонёнка и закрыл солнышко. Но ненадолго, видимо, лучи обожгли… Девушка не могла сказать, сколько прошло времени. Казалось, оно остановилось, чтобы Настёна, украсив голову венком, наслаждалась природой, тишиной и покоем. Умиротворённость разрушил лязг трогающегося состава. Паровоз рявкнул гудком, громко вздохнул и тронулся. Вскоре эшелон растворился в синеве пространства, а от его временной стоянки донёсся  крик: «Анастасия Никола-аена, возвраща-айтесь! Анастаси-ия!»

– Вот и закончилась идиллия, – произнесла всадница, обращаясь к Девочке. – Поехали обратно.

Первым её встретил Иван:

– Ты прямо как лесная фея!

– А то! – и перешла на шёпот: – Ты не знаешь, куда нас везут?

– Нет, нам не говорят.

– Жаль.

Вскоре команда расселась в повозках и двинулась в глубь лесной чащи. Вереницу сопровождали конники. Дорога петляла между деревьями, выбегала на поляны, струилась с пригорков и тянулась к их вершинам. Солнце весело лучилось сквозь ветви или заливало ровным потоком открытые пространства. Конные переговаривались с сидящими в возах, смеялись – всех охватило взвинченно-приподнятое настроение, свойственное человеку перед переменой места и неизвестностью. А большинство из обоза не знало, куда направляется. Но постепенно голоса умолкали, стихали шутки. Вместо них слышались скрип колёс, похрапывание лошадей, птичий гомон…

Подкрадывался вечер. Небо расцвело нежными переливами тёплых оттенков, а кусты и деревья густились в тенях холодом. Реже звучала птичья перекличка, но громче становился каждый звук…

Посланная вперёд разведка указала укромное местечко, где и остановились на ночлег. Народ, выгружаясь из подвод, настраивался на отдых. Вновь оживился, опять послышались разговоры, смешки. Выставили постовых, развели костры, над поляной потянулся дух варева…

Иван и Настя сидели на скошенной охапке травы, стучали ложками о котелки, посматривали друг на друга, улыбались. Неподалёку ужинали сёстры, негромко переговариваясь. Среди всеобщего оживления молчал только один человек – Александра Фёдоровна. Она медленно, вяло подносила еду ко рту, подолгу задумывалась, глядя на игривые язычки огня. Иногда посматривала на дочерей, хмурилась, видя, как младшая шушукуется с солдатом. Её нрав выходил за рамки правил поведения царских особ и был недостоин императорского двора. Впрочем, Настёна всегда отличалась своеобычностью, хулиганила, нарушала этикет во время торжественных встреч. Так, однажды на званом приёме в Кронштадте залезла под стол и стала щипать публику за ноги – изображала собаку. Естественно, получила выговор. Но наказания виновница переносила легко, не обижалась на внушения. Выслушивала их покорно, обещала исправиться, но долго продержаться не могла. То кармином или клубничным соком красила носы и щёки сёстрам с фрейлинами, то во время пряток, находя укромное место, таилась там и не откликалась ни на чей зов, хотя во дворе наступали глухие сумерки. Залезала на высокое дерево и отказывалась спускаться с него, играла с придворной детворой в лапту, в догонялки, зимой носилась с ней с горки. А если прерывали забавы, звали ко дворцу, могла запустить снежком в лицо послу, как досталось однажды Татьяне… Ей было всё равно, кто находится рядом: простолюдин или человек из высшего круга. Лишь бы поозорничать, повеселиться. Императрица строго придерживалась манер высшей знати и полагала: в любых обстоятельствах необходимо помнить, какого ты звания и гордо нести его. Но беспокоили мать поступки не только Анастасии – все дочери постепенно утрачивали достоинство и опускались, к её ужасу до общения с солдатнёй. Как остановить сие непотребство – не знала. Она не против диалога с народом, но нельзя перешагивать границу, разделяющую их. Никоим образом! «Необходимо поговорить с княжнами, предостеречь от заигрывания с чернью – к добру это не приведёт», – подумала Александра Фёдоровна.

Поднялись рано. Поёживались от утренней свежести и мужчины, и женщины. К радости путешественников, рядом протекала речка. Даже две. Крутой береговой  изгиб приютил встречные потоки, и не сразу разберёшься, что в одном месте слились русла. Вышли к одному – вода бежит слева направо, обошли несколько берёз с кустами – справа налево! Диво! Кто-то из охраны рискнул нырнуть – громкие охи, кряканье от прохлады разносилось по лесу и эхом возвращалось обратно. Взбодрённые умыванием и купанием, конвой и арестанты быстро управились с завтраком и двинулись дальше. Несколько кавалеристов умчались вперёд, на разведку.

Опять оживление гуляло меж путников, хотя они и не знали, куда путь держат. Лишь начальство, изредка подглядывая в карты, сверяло известный только ему маршрут. К концу дня подобрались к деревеньке в несколько домов с небольшой площадкой перед въездом. И с воротами, которые смотрелись нелепо из-за отсутствия ограды. Ни с одной их стороны, ни с другой ни колышка, ни жердины. Для чего поставили? Границу поселения обозначили? Или собственный статус возвысили таким макаром? Разместились в домах. Селяне не проявили любопытства к приезжим: видимо, гражданская война, хоть и заглядывала сюда редко, отучила от любознательности. За неё ведь и жизнью можно поплатиться.

День за днём плёлся обоз среди  леса. Тот, густея зарослями, укрывал дорогу, цеплял, хлестал ветками телеги, коней и людей. Потом, словно искупая вину за неудобства, освобождал путь, раскрывал луга, окрестные горы. По-прежнему на склонах, перелесьях, на обочинах пестрели цветы и сновали бабочки с пчёлами. Каждый поворот открывал неповторимый вид, но первоначальное радостное восприятие красот притупилось. В поведении конвоя чаще слышались нотки раздражения, разговоры перерастали в словесные перепалки. Лица красноармейцев угрюмились сдвинутыми бровями и сжатыми губами. «Куда прёмся, зачем?» – вопрошали друг друга вполголоса. Командир хранил молчание…

Настроение ухудшили сорвавшиеся дожди вперемешку со студёным ветром. А руководство, словно испытывая выдержку подчинённых, в последних переходах избегало любой деревни, даже во встречающихся зимовках не разрешало располагаться. Только в лесной чаще останавливались. Холод, постоянное общение с одними и теми же лицами, неведение раздражало. И у некоторых сопровождающих терпение лопнуло.

Однажды утром недосчитались двух бойцов. Думали, те отлучились куда-то ненадолго, но время шло, а они не появлялись. Стало ясно: сбежали. Старший отряда лютовал: «Сволочи! Предатели! Контра, пригретая на груди революции!», грозился при поимке дезертиров пристрелить их лично, страшил карами армейцев и невольников. Всеобщая подозрительность завитала над обозом. Уныние с прорывающейся злостью уселись в повозки и время от времени подстрекали людей на раздоры.

Как ни скрывали командир и комиссар, солдаты по каким-то признакам определили: путь лежит в Пермь. Чем ближе к городу, тем осторожней становилось отрядное начальство, длительней остановки. Разведка, уходя вперёд, возвращалась не через два-три часа, а через день, а то и более. Хмурые, сосредоточенные лазутчики докладывали командованию об обстановке. Просочились слухи: белые местами прорвали линию фронта, проскочили в тыл красным, сеют среди противника страх и смятение. Оттого и супились служивые. Будь они без обоза, уже давно бы прибыли на место, влились в армейские ряды, а не партизанили… Женщины вызывали ожесточение и тихую ненависть: из-за них приходится лазить по лесам, спать в шалашах либо под лапами елей, зачастую без костров. А ночи, как назло, холодали от перевала  к перевалу.

Охранники уже не шутили с княжнами, разговаривали с ними резко, пренебрежительно и даже презрительно. Доставалось и Ивану, поскольку он вступался за девушек и за Александру Фёдоровну: его костерили и материли, не выбирая выражений. Романов, умеющий сдерживать эмоции, молчал либо переводил сказанное в свой адрес в шутку. Но однажды ответил обидчику хлёстко, жёстко, все даже умолкли. Поняли: у парня есть характер и он может постоять за себя и за подопечных и словом, и делом. Кого-то решительность бойца остудила, кто-то зауважал товарища, но нашлись и те, кто затаил на него злобу.

Как-то обоз, к удивлению отряда, остановился на разъезде. Поговаривали, будто до конца пути осталось несколько переходов, поэтому нужно отдохнуть как следует. Но осторожность и на сей раз не помешает. Выслали группу разведки, в неё вошёл и Ваня. Минул день, второй, третий… Никогда ранее посланный вперёд патруль не задерживался столь долго. Народ стал нервничать. Даже командиры. Они пытались связаться по телеграфу с Пермью, но связь молчала, внося свою сумятицу в настроение. Неразбериха родила глухое раздражение, выливалась в грубость. Солдаты стали хамить княжнам, отпускать в их сторону сальные шуточки.

Настя в задумчивости сидела на посеревшей от времени и непогоды лавочке у путевой сторожки. Почему люди вымещают недовольство на окружающих? Кровати из дворца, на которых она и сёстры спали, где бы ни находились, красноармейцы демонстративно выбросили недалеко от разъезда. Неужели от испорченного человеку настроения становится легче? Чем ближе к завершению поездки, тем злее становились конвоиры. Но вымещая ярость на арестованных за тяготы перехода, не успокаивались, а искали новые поводы, чтобы обидеть, оскорбить маменьку и сестричек. Иван старается оградить их от нападок, однако не всегда бывает рядом. Вот и сейчас отсутствует. А сослуживцы, входя в раж безнаказанности, докатились до грязных намёков. Особенно усердствует маленький, с редкими, но длинными волосёнками конопатый солдатёнок. Крутится рядом, масляно оглядывает девчонок, не стесняясь, высказывает похотливые  желания…

Думки прервал хруст ветки, вздрогнула и чертыхнулась про себя: нахал топал к  ней. Увидев, что Анастасия повернулась в его сторону, остановился и вонзился в неё взглядом. Молчали. Армеец неспешно вытащил кисет, свернул самокрутку, закурил. Выпуская дым, задирал лицо, прищуривался. Сделал несколько затяжек, склонил голову набок:

– Ваньку ждёшь? А как не приедет? С кем будешь шуры-муры крутить?

Княжна молчала.

– Предлагаю дружбу, – ухмыльнулся. – Чего время терять? – Подмигнул. – Пока то да сё, пока защитничек твой вернётся… А? Тут вот и кусты, и сторожка… Выбирай. Где скажешь, там и помилуемся…

Сделал несколько шагов к лавочке. Опять остановился.

–  Чо молчишь? Обдумываешь моё предложение? Правильно делаешь. Ты не торопись: время у нас есть.

Подошёл ещё ближе.

– Всё будет по высшему разряду. Ни одна барышня ещё на Прошку Маштакова не обижалась.

Снял винтовку с плеча, припёр к стенке сторожки. Дёрнув напоследок цигарку, растоптал окурок. Сел рядом.

– Ну так чо, Наська, пойдём? – спросил охрипшим от вожделения голосом. Положил руку на плечо девушки, заглянул в лицо. От солдатишки несло табачищем.

– Не боись, никто не узнает. А Ваньке я ничего не скажу. Пошли, – перешёл на шёпот и припал к устам Романовой.

Та от нахлынувшего презрения впилась зубами в губы поганца. Он взвыл, а Настя изо всех сил отпихнула наглеца и бросилась к лесу.

– Сука! – раздалось сзади. – Стой, курва! Стрелять буду!

Громыхнул выстрел. Следом другой. Настёна припустила ходу. Вбежала на опушку. Спряталась за дерево. Секунду постояла, затем осторожно выглянула. От сторожевой хибарки бежало несколько групп охранников, жидковолосый нёсся впереди всех. Отпрянула от сосны и кинулась в заросли, отмахиваясь от веток и боясь упасть. Куда ноги несли – не знала. «Убежать и подальше!» – вертелось в голове. Показалось, погоня отстала. Укрылась за кустом, присела, таясь. И тут же сильный удар в челюсть опрокинул её. Падая, увидела перекошенное от злобы лицо и винтовку, занесённую над ней. Штык вонзился в плечо, боль обожгла не только место ранения – всю руку. Да нет – тело от макушки до пят! Теряя сознание, беглянка почувствовала удар сапогом по скуле…

Во время происшествия вернулись разведчики. И не одни. С ними приехали посланцы из Перми, отправленные навстречу екатеринбургскому отряду. На короткое время ожил телеграф, удалось связаться с пермскими большевиками и указать место остановки обоза. Повезло: на одной из дорог две ватаги встретились и вместе направились на разъезд. Прибытие комиссаров спасло Анастасии жизнь. Услышав шум и ругань, летевшие от сторожки, они тотчас поскакали в ту сторону. И подоспели вовремя. Опоздай на минуту-другую, девчушку (её притащили к избушке) могла бы прикончить разъярённая солдатня. Выстрел из маузера остановил расправу. Подоспевший пермяк рявкнул: «Назад, мать вашу! Перестреляю всех!» Екатеринбуржцы отпрянули от жертвы и с удивлением уставились на незнакомца и на подлетевших всадников. Из их строя вырвался наездник, на ходу спрыгнул с коня и бросился к Анастасии: «Боже, что они наделали?!» Обернулся к толпе, крикнул: «Кто?!» Кагал расступился, и с разнесённой нижней губой обидчик княжны оказался посередине гурьбы. Иван шагнул к нему, с размаху въехал в челюсть. Тот охнул, упал навзничь, приподнялся, крутя  головой… А конник расстегнул кобуру, выхватил наган, но на его руках повисли служивые. Комиссар прищурился, крикнул: «Прекратить! Только разборок и жертв среди своих не хватало! Остынь, боец!» И спокойно добавил: «Не волнуйся, нарушителей дисциплины покараем по всей строгости революционного времени». Потом распорядился:

– Немедля найдите доктора!

Анастасия пришла в себя от противного запаха нашатыря. Увидела наклонённое над собой озабоченное лицо при белом халате.

– Как Вы себя чувствуете, милое дитя?

– Спасибо, – тихо ответила и спросила: – Где я?

– Не волнуйтесь, Вы в безопасности. Ничто и никто теперь не угрожает Вам.

– Ваня приехал?

– Какой Ваня?

– Очевидно, один из охранников, – ответила женщина в кожанке, сидевшая в углу сторожки, возле печки. – Говорят, постоянно её опекал.

– Угу. Благодарю за пояснение. Вы не могли бы выйти. Мне необходимо произвести осмотр пациентки.

– Осматривайте. У меня приказ: ни на минуту не отходить от больной.

Лекарь неодобрительно покосился на комиссаршу, вздохнул и приступил к обследованию. Помимо ранения в плечо (на него он наложил хирургическую повязку), у незнакомки была большая гематома у правого глаза, а также на скуле, разрез около губ и рубец на щеке, скорее всего, от удара плетью. В остальном барышня с медицинской точки зрения не имела патологических недостатков: прекрасно сложена, а небольшая полнота гармонировала с ростом и с малой, неразвитой грудью. Пухловатые руки с красивыми пальцами. Большой, слегка овальный лоб, обрамлённый тёмным, с рыжиной волосом, чуть крупноватый нос, выступающие скулы, мягкие губы, круглый подбородок.

Послушав пострадавшую, посчитав пульс, доктор стал писать рекомендации по лечению.

Бедняжка лежала с закрытыми глазами, казалось, заснула. Но вдруг встрепенулась:

– А где маменька, сёстры?

– Успокойтесь, голубушка. Вам нельзя волноваться.

– Мне нужно их увидеть.

– Простите, сейчас это невозможно. Позже встретитесь со своими близкими, э-э… Простите ещё раз, как Вас зовут?

– Настя.

В это время порывисто открылась дверь, и в хибару резко ввалился небольшого роста солдат. Толи погреться забежал, толи с каким приказом… При его появлении девушка резко поднялась, вжалась в угол, вскрикнула и попыталась вскочить с топчана. Ужас читался на её лице!

Врачеватель, пытаясь удержать больную, положил свои руки на плечи Настёны, задев нечаянно рану. Охнув, княжна в бесчувствии упала на постель. Женщина-соглядатай метнулась к красноармейцу, вытолкнула того на улицу.

Из саквояжа вновь достался пузырёк с нашатырём. Страдалица открыла глаза, обвела помещение мутным взглядом. Целитель, накапав в ложку из другого флакончика, напоил лекарством горемыку, потом посчитал пульс, обернул озабоченное лицо к наблюдательнице: «От полученных переживаний случился шок. Я дал ей успокоительное. Пусть поспит». Закрыл сумку, промолвил: «До свидания», слегка поклонился и выскользнул на улицу.

На следующий день он вновь осмотрел, прослушал пациентку. Тихо о чём-то беседовал с ней, потом громко спросил:

– Так как Вас зовут, прелестное создание?

– Я – Анастасия, дочь  императора.

Медик вопросительно взглянул на  женщину-сторожа. Та дёрнула плечами, опустила уголки рта вниз, дескать, бред!

– Чёрт возьми! Видимо, помимо ранения девчонка получила сильнейшее психическое потрясение. Ей необходим абсолютный покой, уход, усиленное питание. Я выпишу на первый случай йод, свинцовую примочку, бромистые соли с валерианой и перевязочные материалы. М-да, микстуру ещё… Завтра посмотрю на её самочувствие и приму решение по дальнейшему лечению.

Подошёл к комиссарше и на ухо проговорил:

– По-моему, наблюдается помешательство на почве мании величия. Её поместить бы в психиатрическую лечебницу… А пока я дал ей сильное снотворное. Сон – лучшее лекарство.

Вскоре после визита врача явилось начальство обоза и пермяки.

– Что скажешь, товарищ Юрганова? – спросил крепкого телосложения мужчина, тот, который первым прискакал к месту расправы над княжной.

Охранница передала рекомендации доктора.

– Да-а… Откуда же взять хорошую кормёжку, сиделку и покой? Нам предстоит дальний путь. В Пермь, потом на Волгу… Растрясёт  по дороге… Неизвестно, сколько будем добираться, а  там и холода наступят. Коли у неё с мозгами непорядок – не беда. Вот если, не дай бог, помрёт, с нас же голову снимут. Как быть, Ираида?

Вопрос завис в молчании. Но через минуту собеседница произнесла:

– У неё же защитник имеется. Ухажёр вроде.

– Это он стрелял в боевого товарища? И что?

– Оставить Анастасию на него, – предложила женщина. – Да наказать: береги Романову! А не углядит – шлёпнем за невыполнение революционного задания.

– Ловко придумала! Так и поступим.

Ивана вызвали в штабной домик. Комиссар отряда кивнул на стул, приглашая бойца присесть, и произнёс:

– Твоя принцесса расхворалась…

– Если бы не гнида Маштаков…

– Отставить разговорчики! Так вот, поскольку хворую  брать – только вредить и себе, и ей, то оставляем девицу-красавицу здесь. Вместе с тобой, парень. Отвечаешь  головой! Ясно?

– Понятно. У меня предложение.

– Выкладывай.

– Я никого тут не знаю, а наверняка потребуется помощь, да ещё и женщин. Повезу Настю домой, там матушка подсобит, она травница.

Военком взглянул на командира, слушавшего разговор. Тот задумался, потеребил ус:

– Вариант. Пиши свой адрес. Не думай, что сумеешь от нас спрятаться.

– И мысли таковой не держал.

– Шутка. Адрес нужен для призыва тебя, коли понадобится, в ряды Красной  Армии. Усёк?

–Так точно!

– Выполняй приказ. Кругом!

В  день отъезда обоза и конвойные, и арестанты были серьёзны, малоразговорчивы. Армейцы проверяли оружие, провиант, упряжь. Царская семья упаковала вещи и ждала разрешения попрощаться с Настенькой. Как только командование определило очерёдность движения телег, императрице с дочерьми позволили проститься с больной.

Анастасия спала. Рядом сидел Иван и держал девушку за руку. Встал, когда вошли Александра Фёдоровна, Татьяна, Ольга и Мария. На их лицах при взгляде на страстотерпицу отразились сострадание и боль. Государыня присела на табурет, прикоснулась к княжне. Та не шелохнулась. Из глаз матери покатились слёзы, она закусила нижнюю губу, сдерживая рыдания. Сестрицы тихо заплакали, боясь потревожить младшенькую. Так непривычно было видеть озорницу неподвижной: ведь ни минуты не могла усидеть на месте… Родительница осторожно прикоснулась к  щеке дочери, обернулась к парню:

– Ванюша, береги Настеньку.

– Сделаю всё, чтобы поднять её на ноги.

– Благодарю тебя. Прости нас за вольные и невольные обиды.

– Вы нисколько и никогда меня не обижали.

Царица протянула руку, погладила армейца по плечу, резко развернулась, приложила платочек к глазам и вышла на улицу. Сёстры поцеловали Настёну, кивнули головой Ивану, а Маша обняла  его…

Спустя пару дней после отбытия обоза Ваня, получив наставления лекаря, отправился с болящей к матери. Доктор стоял в распахнутом плаще, долго смотрел им вслед. Состояние раненой не улучшилось, надо бы переждать кризис, но солдатишка поступил вопреки его совету. А в дороге всякое может случиться… Эх, молодость, молодость… Не слушается старших. Мотнув недовольно головой, зашагал  к себе домой.

Телега переваливалась по неровностям лесной дороги, раздражающе скрипела. Сопровожатый шёл рядом, порой впрыгивал в повозку, тревожно озирался. Он переоделся в гражданскую одежду, но всё же боялся наткнуться на белых, вызвать у них подозрение: наверняка, узнав о вывозе семьи из Екатеринбурга, ищут её. Изображения членов императорского Дома имелись у многих людей. При желании Настю можно угадать, хотя она худела с каждым днём, менялась в обличии. Боец походил видом на мастерового или на служащего, однако знал: может выдать военная выправка. Старался сутулиться, но спина помимо воли выпрямлялась, возвращалась к привычной осанке.

Проводник пытался подгадать ночлег в какой-нибудь деревне. Несмотря на войну, хаос, перемену власти, селяне сохранили доброту, сострадание, пускали на  постой. Интересовались, что случилось с женой. Оценивая хозяев, придумывал разные истории, но всякий раз говорил об умопомрачении супруги на нервной почве, заговаривается, выдаёт себя то за царицу или за княгиню, то за барыню или за миллионщицу, хотя работала гувернанткой. Люди сочувственно мотали головой, крестясь, суеверно приговаривали: «Пронеси, Боже, мимо такой участи». На дорогу всегда давали харч, желали выздоровления молодке, хотя в глазах читалось неверие в её исцеление. Настя почти всё время молчала, изредка тихим голосом подзывала однофамильца.

Удалившись на безопасное расстояние от разъезда, путник решил продолжить дорогу поездом. На одном из полустанков удалось найти место в вагоне. Сердечные люди уступили место, а потом украдкой вздыхали, поглядывая в их сторону. Разные мысли роились в головах, но мало кто решался заговорить с серьёзным молодым человеком, почти не отходящим от измождённой страдалицы с синяками на лице. Но однажды нашёлся смельчак – старичок с густой седой бородой, ясными голубыми глазами, которые не вязались с его возрастом, спросил тихо:

– Далече направляетесь?

– Домой.

– Какая же беда приключилась с супружницей, мил человек?

– Занедужила.

– Вижу. Чего мучит-то?

– Не знаю, отец.

– Енто плохо. К дохтуру бы твою бабёнку.

– Вызывал.

– И чо говорит?

– Помешательство. В психиатрическую клинику, сказал, надо определять. А я не хочу.

– Вона как… Беспричинно ум не теряется…

Пассажиры прислушивались к разговору, повернулись в сторону беседующих.

– Был повод. Жили тихо, мирно, никого не трогали. Работали помаленьку. Я приказчиком в лавке, жена гувернанткой. И надо же случиться набегу красных. У нашего хозяина на постое несколько дней белые находились. Ушли, а тут и большевички подоспели. Уж поиздевались они над нами! Под горячую руку и жена попалась. Избили. Хорошо не расстреляли, но на глазах посекли шашками хозяина с хозяйкой, сына их старшего. Настёна как закричит! А потом упала ни живая, ни мёртвая. Думал, преставилась. Когда очнулась – ни меня, никого из знакомых не угадывала, заговариваться стала…

– Это беда, братец. И не тока ваша. Великая скорбь кругом. Поделились, дураки, на белых и красных. Не жилось им! Царя скинули, друг на дружку с кулаками полезли…. Правильно старики говорили: «И придёт время, и пойдёт брат на брата…» Вот и  пошли… Горюшко горькое. Когда Господь людей вразумит? Дотяну ли до того часу?

– Дотянешь.

– Не ведаю… Хотелось бы. А жёнушка твоя выдюжит. Ангел-хранитель летает над её головой. Много годков напечатано ей. Больше, чем тебе.

– Твои бы, батя, слова да Богу в уши.

Дедок улыбнулся:

– Верь мне. Сказано же: всему есть начало и всему есть конец. Когда Настенька  встанет на ножки – вспомнишь меня. Скажешь: прав был старик!

У Анастасии же бред мешался с явью.

… В форме командира объезжала строй 148-го Каспийского пехотного полка на буланой кобылице, на которой каталась у разъезда. Солдаты горлопанили «Уря-а!» и были все с лицами Вани…

… Вместе с сёстрами вплетала в волосы веночки с лентами. Сестрицы прихорашивались и приговаривали: «До чего же чудную ты придумала моду! Какие мы красивые! И маменька, посмотри, тоже венок надела. Правда, она хороша?».

… Над ней наклонилось припухлое старушечье лицо, покрытое бородавками. Противная бабка бормотала: «Не жилец, девка, не-а, не жилец. Городские все изнеженные, чуть  что – гомороком падают. А тут лихоманка трясёт, да ещё и память отшибло. Наши, деревенские-то, покрепче будут. Им всё нипочём, а эта шибко нюхлая*, прям барыня. Не выживет… Помрёт!»  Прибасывание сердито прервал седой, как лунь, старик с васильковыми глазами: «Изыди, карга! Не кликай беду, ей и так тяжко, а ты тут гнусавишь… Уйди!» Хрычовка отпрянула и словно бы растворилась в тумане…

… На залитой солнцем поляне Настя, играя в серсо, подкидывает круг, но тот не взлетает, словно привязанный к палочке. Сердится, пытается снова подбросить непослушный предмет, но ничего не получается! Как же так? Часами забавлялась, радовалась укрощению обруча, а на сей раз он непослушен…

… Слышится чьё-то громкое внушение: «Куда лезешь? Тут же человек больной! Ни стыда у людей, ни совести, готовы на голову усесться со своими сумками и корзинками. Пересядь на другое место!»…

*нюхлая – болезненная, слабая.

… Бредут по  осеннему лесу вместе в Ваней. В её руках сбор из белых  хризантем и веток рябины – его подарок. Отдаёт гостинец кавалеру, набирает охапку опавшей листвы, осыпает ими Ивана… Когда листочки осели на землю – провожатый исчез.

Настёна растерянно озирается, аукает, но слышит  лишь  равнодушное  эхо. Налетел вихрь, сбил дыхание, запорошил глаза… покатились слёзы… Одна слезинка капнула ей на руку и была столь горячей, что вздрогнула, приоткрыла веки и увидела плачущую женщину.

Та не заметила взгляда больной, гладила Настино запястье, уговаривала: «Доченька, очнись! Христом богом прошу! Сколько же можно хворать? Пора поправляться, сил набираться. Глянь, какая погода стоит. Солнышко светит, жить надо да радоваться». От слов ли, от капнувшей ли слезы – непонятно, но девушка разрыдалась. Плакала долго, всхлипывала, а потом уснула. Сном выздоравливающего человека.

Через несколько дней  Анастасия вышла на улицу. Исхудавшая (она никогда не вернётся к своей округлости), с печатью тоски и усталости на лице. Медленно ходила по двору, осматривала строения, жадно вдыхала казавшийся сладким деревенский воздух.

При каждой прогулке у неё колотилось сердце, кружилась голова и от воздуха и от постоянной боязни, ждала: вот-вот из-за ворот покажется разъярённая толпа во главе с солдатёнком и снова начнутся издевательства и побои. Полошилась от любого звука, а тем более – крика, даже петушиного. Иван заметил перемену в поведении подруги и однажды поинтересовался причиной её беспокойства. Она поделилась страхами. Парень грустно улыбнулся: «Натерпелась ты… И белые, и красные далеко от наших мест – не переживай. Будем надеяться: и не заглянут к нам».

Дом Романовых мало чем отличался от других изб посёлка. Настя никогда не бывала в них и поэтому с любопытством изучала строение. Широкие порожки с улицы приводили к двери с сенями. Войдя в жильё, нужно подняться ещё по нескольким ступенькам в конце коридора. Попадаешь в первую комнату с печью. Под потолком шли полавошники, где расположилась домашняя утварь. По левую руку светёлки – длинная скамья. У соседней стены примостился простой стол с лавочками по обе стороны. Далее, в простенке стояли стулья и сундук. Над сундуком висело резное зеркало, рядом – ходики. В небольшой комнатке, в бабьем углу, с койкой соседствовал комод, украшенный кружевной скатёркой, с небольшим трельяжем в ажурной раме. Вокруг него стояли фотографии в тиснёных паспарту, несколько шкатулочек из бересты. В углу, наискосок, на подставке ждала своей очереди швейная машинка «Зингер». Завершали меблировку два венских стула. На стенах в рамах висели фотографические портреты стариков.

Все комнаты устланы разноцветными домоткаными дорожками и половичками.

Из сеней можно пройти в подклет, где у состоятельного люда жили работники и прислуга. У Романовых же, как и у большинства сибиряков, в подклети хранились продуктовые запасы. Ещё одна коридорная дверь выводила в сеновал. Из него попадаешь в амбар или в хлев, в стайку для коровы или в дровяник. Все постройки примыкали к дому, соединялись меж собою, и непогода не мешала уходу за скотиной, а также выполнению любой работы.

Не менее интересен для Насти был и двор. Добрая его половина устлана досками от грязи. Даже между грядок они лежали. Удивилась этому. Иван улыбнулся:

– Батя любит порядок и строгость, как на железной дороге, где трудился. Там без них хаос бы правил. Когда купили дом, отец загорелся сельским хозяйством, внося в него железнодорожный принцип: всё подчиняется движению поездов, всё направлено на их обслуживание и на удобства для пассажиров. А в нашем подворье должно быть удобно нам – пассажирам деревенской жизни. Оклемался маленько, настоял взять скотину, огородом заняться… Всё прилаживал, пристраивал так, чтобы сподручнее трудиться. Он у меня рукастый, за какое дело ни возьмётся – справится. Сейчас, правда, медленно робит, а раньше… Быстро и, главное, красиво мастерил. Загляденье.

– Ты тоже рукастый?

– Многое могу. Но до батяни далековато. И, честно скажу, любому ремеслу предпочитаю охоту, рыбалку, сбор ягод, грибов. Хоть и тяжело, а нравится и кедровые орехи бить.

– А как их бьют?

– Выпиливаешь колот, чурку, прикрепляешь к длинной ручке. Получается навроде огромного молотка. И колот, и ручку подстраиваешь под себя, под свои силы. Стучишь по стволу, а потом собираешь шишки. Иной раз от одного удара мешок ими набиваешь.

– А если залезть и сверху сшибать?

– Кедр вымахивает до тридцати-тридцати пяти метров. Ветки высоко от земли растут, пока до них доберёшься – всякое желание отпадёт… Да и ломкие они, на себе испытал. Лет в тринадцать-четырнадцать летел с дерева-а!… Повезло: поцарапался, разукрасил себя ссадинами и синяками, но кости остались целыми. Благо, кто-то под кедром стожок примостил – туда и плюхнулся.

Места у нас замечательные! Поправишься – в тайгу сходим, порыбачим, поохотимся. Ты полюбишь наш край.

– Да я уже неплохо себя чувствую.

– Рановато в поход собираться. Переходы длинные, утомительные. Для них нужно терпение, выносливость и, как говорится, крепкое сибирское здоровье. Весной непременно выберемся на природу.

Внезапно подоспела ярко-нарядная осень. Девушка помогала Порфирьевне и Кирилловичу: срезала капустные кочаны, выкапывала картошку, морковку, свёклу, редьку. Ваня переносил урожай в подклет. Там перебирали новину, пересыпали песком, раскладывали по ящикам и полкам… Вместе с хозяйкой Настасья рубила капусту для засолки, начала ходить за водою за три дома от подворья. Соседи поперва оглядывали её оценивающе, а потом стали заводить разговоры. Гувернантка оказалась словоохотливой, приветливой и вовсе не заносчивой, хоть и работала у заводчика-миллионщика. И, главное, со слов Порфирьевны, отзывчивая на любую просьбу. «Повезло тебе, Параскева-то, со снохой», – говаривали поселковые бабы. – «Ой, никак не нарадуюсь сыновнему счастью…» – «Дай им Бог добра и деток поболе…» – «Дай Бог…»

Анастасия, выбивая дорожки, косилась в сторону Никодима Кирилловича, тот топором обрабатывал бревно.

– Ловко у Вас получается!

– Дык всё время у леса живём. Грех не научиться управляться с деревом, знать, где какая порода сгодится. Вот, к примеру, ворота. Столбы у них из лиственницы – век держать будут. А засов – из берёзы…

– Мощные они у вас, будто в цитадели. И при других дворах крепкие, высокие, под козырьками.

Старик улыбнулся:

– Это ты верно подметила. Каждый хозяин старается изготовить или приобрести такие, чтобы и тараном не прошибить. И при этом – непременно с навесом для красоты. Недаром сибиряки шутят: «Дом продали – ворота купили».

На Покрова землю устлал лёгкий, пушистый снег. В небесном просторе неспешно плыли сизые облака, неся и снежинки, и крепчавший день ото дня холод. Осень, сбросившая пышные наряды, поплакала по ним, погрустила, поёжилась-поёжилась от стужи да умелась через сопки и горы в те края, где её ждали.

Иван, изредка выходивший на охоту, решил недельку погонять лосей с косулями, лисиц и зайцев, куропаток с рябчиками…

Оделся, на взгляд Насти, не по сезону легко, кинул за плечи котомку, ружьё, встал на широченные лыжи (диковинка для неё) и выбежал через задний двор в сторону синеющего леса.

Заметив озабоченность молодухи, Кириллович, глядя вслед сыну, промолвил:

– Всё будет нормально. Не впервой ходит. Он знает, где и как от холода и снега укрыться, как и на чём пищу приготовить… Обязательно вернётся с добычей. Ванёк удачливый.

Зима, вытрясая из туч снег, скрывала неровности, окутывала деревья, кусты, строения. Развлекаясь, разбрасывала отдельные снежинки, выкладывала их замысловатыми узорами на заборах, стенах, окнах, на срубах колодцев… Иногда вместе с друзьями, морозом и метелью, которые охотно поддерживали её чудачества, принимались разрисовывать стёкла на окнах или напевать грустные ночные серенады. А утром, когда просыпалось солнце, метель с морозом забирались в какой-нибудь сарайчик и отдыхали. Покой, умиротворённость наполняли не только природу, но и человеческие души.

Настёну же с отбытием охотника подтачивало нарастающее смятение. Присутствие Вани вселяло уверенность и спокойствие. А без него тревога возрастала каждодневно с прилетавшими мрачными мыслями о семье. Настраивала себя: родители, сёстры и брат не подвергаются больше никаким испытаниям, они спрятаны ото всех и, когда закончится война, вернутся в дорогой им Петроград… Но чёрные думы возвращались…

Оглядывалась на прошлое и не верила в произошедшее. В её сложную и драматичную судьбу. Она смотрела синематографические трагедии, рыдала над жребием героев, но жизнь уготовила ей  такой сюжет – впору плакать над собой. Но слёз не было. Будто высохли вместе с болезнью.

Как-то взяв для растопки печи обрывок газеты, машинально стала читать текст и… Под ногами качнулся пол, перед глазами поплыли стены, учащённо застучало сердце и перехватило дыхание… Присела на табуреточку. Вновь пробежала по строчкам…

Убедившись, что в печном горниле заполыхал огонь, отправилась в свой угол, легла на кровать, подоткнула под подушку газетный клочок, отвернулась к стенке. Вошедшая Порфирьевна, не увидев Насти, обещавшей испечь блины, заглянула в спаленку. Подошла на цыпочках, спросила шёпотом:

– Ты, часом, не захворала, доченька?

Анастасии захотелось взвыть от ласкового обращения женщины, уткнуться ей в грудь, рассказать правду о себе. И одновременно захотелось нагрубить, послать к чёрту всю чернь в её лице! Понимала, ещё вопрос – и сорвётся! Ответила тихо, но внятно:

– Мамаша, притомилась я шибко…

– Ну, отдыхай, отдыхай. Я и деду скажу, чтобы не  беспокоил тебя.

Несколько дней ходила как потерянная. Старики объясняли девичье поведение тоской по сыну и не приставали с вопросами или советами. Настасью же раздирало нетерпение, переросшее в раздражительность и злобу: когда, когда Иван наохотится?! Поэтому не успел тот въехать на подворье и снять лыжи, схватила за руку и потащила, к изумлению родителей, в сеновал.

– Вот это деваха соскучилась! Вот это разобрало! – воскликнул Кириллович. – А, мать?!

Та молчала, не найдя ответа…

Старик же не унимался, подошёл к супруге, подмигнул озорно, обнял:

– Может, тоже на сеновал… Вспомним былое…

Порфирьевна рассмеялась:

– Ну разве вспомнить… – Потом добавила серьёзно: – Знаешь, отец, с девкой неладное творится в последнее время. Ни с виру, ни с болота  дёргана стала!

– Дело молодое – пройдёт.

– Боюсь, как бы лихоманка не завернула…

– Ванюха всяку хворь выгонит из неё…

– Хватит ляскать, Кириллович! Настюха шибко изменилась в эти дни…

– Не заметил…

– Вы, мужики, вообще мало видите…

– Однако ж я разглядел: Ванёк не с пустыми руками вернулся. Пойду, занесу добычу в подклет.

– Пойди, пойди, – озабоченно ответила хозяйка.

Охотника ошарашила встреча после недельной отлучки. Но после того как ввалились в сарай, удивление возросло: девушка пихнула его в грудь и он, от неожиданности и от силы толчка, упал на приготовленное для скотины сено.

– Что с тобой?!

– Обманщики! Вруны!

– О чём ты?!

– Это как понимать?! – и потрясла перед лицом парня газетным клочком.

– Откуда я знаю…  Ты и рассмотреть-то не дала.

– Смотри! Читай. Вслух.

Иван с трудом разобрал на потёртом и скомканном кусочке: «… по постановлению президиума областного совета в ночь на 16-ое июля расстрелян Николай Романов. Семья его эвакуирована в надёжное место…» Поднял глаза на Настю:

– И от этого строкоплётства ты расстроилась?

– Папенька расстрелян!

– Как же он мог быть расстрелян, когда на следующий день мы уезжали из Екатеринбурга?

– Я не видела его отъезда от вокзала.

– Но когда из Дома особого назначения Николая Александровича увозили, видала же?

– Ну да-а…– неуверенно протянула княжна. Но потом гневно проговорила:

– Всё равно вы – лжецы и жестокие люди!

– Кто вы?

– Большевики, которые обрекли нас на страдания! Со своим Лениным виноваты во всех наших бедах и  мытарствах! Ненавижу вас!

– Настенька, ни я, ни он не высылали вас в Тобольск. Керенский отдал такой приказ. Буржуи-империалисты, а не мы с Лениным начали войну, в которой Россия проиграла и положила миллионы своих солдат и офицеров.

Я уже говорил, что охранял императора и вашу семью и остался верен присяге, несмотря на смену власти. Моими командирами были царские офицеры и красные  комиссары, но и при тех, и при других оставался рядом с семьёй, рядом с тобою. Я – не большевик, а солдат. И не стыжусь, а горжусь этим званием.

Прости, но так получилось: полюбил тебя. И любви своей не стесняюсь. Стараюсь  хранить её и буду защищать до последнего вздоха. И беречь от любой беды… Мне кажется, я не заслужил твоих обидных слов.

Спокойный тон и последние слова Вани утихомирили гневную бурю Анастасии. Действительно, отчего накинулась на него? Постоянно опекает, какую даль проехал, спрятав от чужих глаз… Прасковья Порфирьевна поила травами, парным молоком, присматривала за нею во время болезни… Никодим Кириллович относится к ней как к дочери… Даже бородой и глазами немного напоминает папеньку… Добрые, сердечные люди, а она набросилась на их сына, обвинив в том, к чему тот не причастен.

– Извини, Ванечка… Прочитала газетку и разум потеряла. Да и было от чего… Ведь с того дня, как нас разлучили, ничего не знаю о судьбе родителей, сестёр и брата. А тут такое известие!

– Настёна, подумай хорошенько: зачем коммунистам убивать Николая Александровича, если семью велели привезти в Москву?

– Не знаю. Тогда к чему напечатали сообщение?

– Следы запутывали. Наверное, красные узнали о  намерении белых найти вас и освободить –  вот и сбивали их с толку.

– Ты уверен?

Романов встал, отряхнул сено:

– Ни капли не сомневаюсь. Так и было.

Девушка прильнула к парню:

– Не сердись на меня, бестолковую.

– Ты не бестолковая, а всё ещё не отошедшая от болезни, от потрясения на разъезде.

Подружка обняла кавалера и крепко поцеловала. Оторвалась, потом снова наградила страстным, долгим поцелуем. Горячая волна прокатилась по телу молодца, ударила в голову. Обвил стан любимой, приподнял княжну, потерял равновесие и упал в пахучее сено. Осыпал поцелуями девичье лицо, не контролируя себя, расстегнул полушубок, рванул под ним кофту… Почувствовал под рукою упругость груди, искушающий шёлк тела… Настя мелко задрожала, задышала прерывисто, глубоко, изогнулась телом ему навстречу и тихо, истомно простонала… И стон остановил юношу. Откатился в сторону, прикрыл наготу полой полушубка. Возлюбленная лежала какое-то время молча с закрытыми глазами. Потом открыла их, повернула голову к Ване:

– Не нравлюсь такая? Голая?

– Настенька, как ты можешь мне не нравиться?! Нельзя… Ты ещё слабенькая. Подождём немного. Окрепни… Договорились?

– Да, защитник и ревнитель чести моей.

Усмехнулся:

– Обожаю тебя.

– Я тебя тоже. Ты настоящий мужчина. Рыцарь.

– Пойдём, принцесса, в  хоромы, а то родители незнамо чего подумают.

– Пускай думают, всё равно я со времени приезда твоя жена. И всем об этом в  посёлке  известно, мой  благородный  супруг, – и припала к его устам долгим, без страсти, но полным нежности поцелуем.

Войдя в дом, сразу же отправились в свою комнату. Старики молча, улыбаясь, переглянулись…

Зима по-хозяйски подсыпала снега, чтобы по весне было больше воды, чтобы люди, принимаясь за работу в огородах, вспоминали её добрым словом. Углядев малоснежные места, просила метелицу припорошить их. Когда та выполняла просьбу, обходила окрестности, любовалась занесёнными деревьями и кустами, едва выступающими из-под пушистого покрывала снулыми травами, свежей санной бороздой на дороге, столбами дыма, которые таяли в облаках. Ей нравились здешние виды, поскольку они не чернились взрывами, не вытаптывались конницей, а потом не алели людской и лошадиной кровью.

Жестокая и беспощадная гражданская война громыхала по стране, уничтожая тысячи соплеменников. Противоборствующие стороны наступали и отступали, отвоёвывали друг у друга территории, устанавливали там свои законы. Но во многих округах не было ни красноармейцев, ни белогвардейцев – Бог отвёл. В посёлке, где жили родители Романова, соблюдались установленные традиции и  порядки. И люди не хотели перемен, зная, чем они кончаются там, где побеждала одна из сторон. Грабежами, массовыми расправами грешили и те, над кем развевался белый флаг, и те, кто размахивал красными стягами. Из районов разбоев доносились о них слухи, находились и свидетели преступлений.

Русский народ – не западный житель, не любит смаковать казни. Это в просвещённой Европе на городские площади приходили к виселицам и плахам в лучших нарядах, как на развлечения, как на захватывающее зрелище. Наш люд, хоть его и сгоняли для устрашения на такие действа, старался улизнуть с них, крестясь и приговаривая: «Упокой, Господи, душу раба твоего», даже если казнённый слыл разбойником или разрушителем государственных устоев. Присутствующие на изуверстве клонили долу голову, творили молитву, а потом с сочувствием рассказывали родным и знакомым о последних минутах обречённого. Извещали и о зверствах белой армии и её приспешников, которые вешали противников, жгли, рубили, четвертовали. Красные тоже не либеральничали, расстреливая сотнями белых офицеров, топили их в море или в реках. Разносчиками новостей о варварствах чаще всего оказывались мальчишки. Страшно им было до обмороков, но до обмороков и любопытно наблюдать или подсматривать за растерзаниями.

Прасковья Порфирьевна вернулась от колодца. Поставила вёдра на лавочку у ступенек в дом, присела рядом. Семейство находилось во дворе. Сын с отцом пилили дрова, а сноха относила чурки в сарай. Они переговаривались, шутили, громко смеялись. Женщина долго смотрела на них, а потом, стянув платок на лицо, заплакала. Первым заметил её слёзы Иван, бросил пилу, метнулся к ней:

– Маманя, что случилось?

Та громко всхлипнула:

– Беда, сынок, ой, беда!

– Да чего стряслось, мать?! – обеспокоенно крикнул Кириллович и, припадая на искалеченную при аварии ногу, тоже подошёл к лавочке.

– Дорофевна у колодца такие страхи рассказывала! Завчера они с Иванычем приехали из Берестяного. У родни гостевали. И как раз в деревню красные завернули за провиантом. С песнями вошли, под кумачом. Собрали народ, обругали буржуев-эксплуататоров и призвали помочь продуктами борцам с теми эксплуататорами. Ну, знамо дело, нашлись доброхоты, принесли харчишки. Из бедных семей помогали да из тех, у кого кто-то в Красной Армии служит, за советску власть воюет. А какие поисправней, зажали припасы. По подсказке бедноты красногвардейцы силком отняли у кулаков, чего им не хватало.

В ночь большевики на постой осталися. Это и сгубило их. Видать, те, кого они разобидели, послали гонцов к белым.

На рассвете часть отряда уехала, а часть вместе с комиссаром задержалася. На деревню налетел Семёнов. Коммунары отстреливались, но казаков было больше, порубали солдатиков, а раненых в плен взяли.

Богатеи встретили хлебом-солью семёновцев, а те согнали жителей на площадь, оцепили её. Виселицы поставили скоро так, видать, наловчились.

По приказу атамана тех, кто помогал красноармейцам, высекли шомполами, взятых в плен  повесили. А живому комиссару вспороли живот, насыпали туда зерна и подпалили… Бабы рыдать начали, дети кричать… Мужики матерились безбожно: война войной, но нельзя же так издеваться над людьми! Изверги.

А ночью казаки ворвались в дома сочувствующих революционерам, грабили, насиловали женщин…

Покуражилась всласть банда, да и ускакала утром. А днём красные вернулись. Похоронили боевых товарищей, разузнали, кто радовался приходу белых, порубали нещадно их, в придачу и дома спалили…

Говорят, на станции Уссури казаки живьём сожгли в паровозной топке то ли  Лазова, то ли Лазового Сергея, комиссара… А ну как коммунары надумают и за него отомстить?

Разве ж это не беда? Не дай Бог, к нам заявятся большевики или белогвардейцы. От них ото всех лишь горе горькое…

– Да уж, –  вздохнул Романов-старший, – хрен редьки не слаще.

– Дорофевна сказывала, сами на площади были, страху натерпелись. Уж и не чаяли живыми домой возвернуться…

Настю потрясло зверство белого движения. Рисовала его воинством, честно бьющимся на поле брани за веру, царя и Отечество. На деле оказывается:  белогвардейцы, представители благородных семей, не лучше красноармейцев, выходцев из простого народа. Значит, те, кто воюет под белыми хоругвями, могут замучить Ваню за службу ленинцам. Но Ванечка защищает её, дочь русского императора! Где же справедливость? Боже, как всё запуталось, переплелось!

Перебирала в памяти повороты судьбы, к которым сподвигли Временное правительство, белые и красные. Они боролись и борются за власть, используют в схватке разные методы, начиная с агитации и кончая шантажом. И, получается, царская семья – одна из карт в политической битве, где никто не думает о благополучии самодержца и его близких. Каждая из сторон мыслит лишь о том, как и когда использовать их как козырь, дабы выиграть военную помощь, торговую сделку или выгодное предложение по переделу российских территорий. Будь иначе, Керенский договорился бы с европейскими правителями, и те приютили семейство в каком-нибудь государстве. Но премьер-министр не нашёл ничего лучшего, кроме ссылки в Тобольск. Коммунисты отправили её и родственников в Екатеринбург. И там, и там появлялись офицеры, обещавшие спасение, однако от них не последовал ни один шаг, ведший к избавлению. Коммунисты затеяли тайные переговоры об обмене на своих соратников из Германии, но потом отказались от намерений, видимо, усомнившись, в пользе операции.

А она верила в спасение. И жила, как и родные, с убеждением: мучения кончатся, наступит час свободы, и покинут Россию, полыхавшую огнём гражданской войны. Скроются в английском тумане или в швейцарских горах, на испанском побережье или в итальянской провинции…

Надежда не давала семье пасть духом, сломаться. Господь посылает столько испытаний, сколько вынесет человек с верой в Него… Значит, ей нужно жить с верой в Христа и дальше…

Выше поднималось над горизонтом солнышко, веселее искрились под лучами сосульки, звонче тенькали птахи, клича весну. Зима нехотя уступала место сменщице, сердилась на неё, напуская заморозки и метелицу, но устоять перед теплом не хватало сил. Пятилась к северу, где всегда рады холодному подкреплению.

В марте девятнадцатого армия Колчака начала наступление к Волге, где намечалось соединиться с формированиями Деникина, Юденича и других патриотов России, сообща двинуться на Москву. Но и на сей раз лидеры белого движения не смогли сговориться, втягивались в бои в разное время. Красные же воспользовались несогласованностью противника и нанесли удар сначала по колчаковскому фронту, потом по другим. Адмирал откатывался в Сибирь, откуда и начал великий поход на коммунаров. Многие районы выходили из-под его контроля. Верховный правитель с каждым утраченным километром и с каждым днём терял власть. Трагедия великого человека, взявшегося не за своё дело…

А в первопрестольной разыгрывалась иная драма.

В различных большевистских источниках снова всплыли противоречивые сообщения о царской семье. В одних говорилось, что помазанник расстрелян, а женщины упрятаны в надёжном месте на Урале. В других внушалось: государь и наследник казнены, царица и княжны направлены в Москву, где вскоре будут обменены на немецких социалистов. В третьих утверждалось: трагическая участь постигла всех Романовых…

Кремль словно прощупывал почву публикациями, намереваясь выяснить реакцию мировой общественности на гибель семейства. Реакция выразилась в нервозности посольств, которые стали осаждать советские учреждения, требуя рассекретить местонахождение узников. Революционеры темнили, мол, ещё не время раскрывать убежище царских особ, можно навредить им…

Владимир Милютин, член Центрального исполнительного комитета, в частных беседах предлагал скрывать происходящее с Николаем и его окружением даже от старых, испытанных большевиков. И от Ленина тоже. Предложение вызвало споры, где главенствовало мнение, дескать, нехорошо обманывать товарищей по борьбе с деспотизмом. Свердлов во время диспутов отмалчивался. Когда пришла телеграмма о казни, он от имени ЦИКа одобрил действия уральцев и сообщил об этом на заседании Совета народных комиссаров во время обсуждения проекта закона о здравоохранении. Ильич недовольно взглянул на него, поморщился болезненно, но ничего не сказал. А после собрания попросил остаться. Лишь только за последним товарищем закрылась дверь, председатель, прищурив карие глаза, жёстко спросил:

– Как Вы могли допустить и одобрить расстрел?! Что обо мне подумают потомки? Отомстил  царю за казнь брата?

Да, советская власть – всерьёз и надолго, её нужно защищать, но не такими же методами.

Уничтожение царя как стратегический шаг – мелкая акция. Даже не акция, а подлость… Хотели прикончить Николая, а угробили меня как политика!

– Мы же согласовывали…

– Согласовывали приезд семьи сюда, а не казнь!

– Владимир Ильич, простите, но это самоуправство Уралсовета.

– Я Вам (лично!) поручил архиответственное дело! На Вас, Яков Михайлович, надеялся. А Вы за моей спиной вытворяете какую-то чертовщину! Попахивает политической близорукостью, даже  предательством!

Собеседник побледнел:

– Да я… да я за Вас жизнь отдам.

– Мне Ваша жизнь не нужна, требуются выверенные шаги, столь необходимые в нашей ситуации… Шкодите, а потом оправдываетесь, будто школяр.

Уйдите, мне надо побыть одному.

После ухода главы ВЦИКа Ленин устало опустился на диван, упёрся локтями в колени, обхватил голову. Медленно раскачивался из стороны в сторону:

– Ох, и натворили они же, ох, и натворили… Мерзавцы! Боже, как болит голова… зачем они это сделали?

О чём ещё размышлял вождь пролетариата? Может, о том, что и раньше пытались создать общество, где будут справедливость, равенство. Но не получилось. Наверное, его и не нужно строить без спросу тех, для кого стараешься. И надо ли оно человечеству, привыкшему жить по принципу «своя рубашка ближе к телу»?

Свердлов, выйдя от председателя Совнаркома, брёл по коридору, вспоминая Юровского. После прибытия того в столицу попросил рассказать, как уничтожили царскую свору и приспешников. Комендант Дома особого назначения, расписывая расправу, неоднократно повторял: он лично выпустил несколько пуль в Николашку. Позже, во время бесед с другими участниками казни, слышал: они палили в царя… А потом всплыли сведения о кочевании семейства по пермской земле и о его доставке в Москву для суда, как требует Троцкий… Поэтому и молчал – не знал, кому верить. Нужно будет ещё раз поговорить с Юровским, Никулиным, Кабановым  и  Ермаковым.

Погружённый в воспоминания, столкнулся с Дзержинским.

– Яков Михайлович, чего такой расстроенный?

– Да Уралсовет расстрелял царя, а Ильич крепко осерчал за это и на них, и на меня. Я ведь отвечал за сохранность семьи… Но понимаешь, Феликс Эдмундович, белые могли в любую минуту отбить Николая. Представляешь, какой бы подъём случился у них! «За веру, царя и Отечество!» звучало бы по всем фронтам! И служило мощным стимулом в борьбе с Красной Армией, даже представить страшно, каким мощным! Необходимо было вырвать монархическое знамя из рук контрреволюции!

– А я, дорогой товарищ, намерен выйти в Совнарком с предложением отменить смертную казнь в республике, чего никогда не делало ни одно государство во время войны.

– Шутишь?

– Нет. Жестокостью невозможно искоренить инакомыслия, а смертями политических противников мы только укрепляем количество их сторонников. Когда люди увидят: на террор отвечаем гуманизмом, сомнения в справедливости борьбы с нами укрепятся. И, надеюсь, многие откажутся от контрреволюционных сил.

Свердлов дёрнул головой, поправил пенсне и шагнул от Дзержинского…

Однажды к Ленину зашёл Сталин и торжественно произнёс:

– Мы нашли Романовых, Ильич! Всех.

– Зачем теперь они мне, да и общественности? Надобность в них отпала.

– Всё равно я возьму царский род под личный контроль.

– Для чего, Коба?

– Пока не знаю. Вдруг пригодится.

– Мне уже точно не понадобится, – решительно произнёс Ульянов и хлопнул ладонью по столу, словно ставя точку в этой теме.

Однако после разговора со Сталиным на заседании Совнаркома неожиданно спросил:

– Как императорская семейка? Здравствует? Пусть себе живёт, но чтобы ни произошло – поддерживайте миф о расстреле. Так будет спокойнее и им, и нам. А «участникам» казни необходимо подробно описать всё действо в Доме особого назначения.

На следующем собрании перед ним положили несколько исписанных листочков, он после прочтения недовольно поморщился:

– Какие-то размазанные у них «воспоминания», противоречат друг другу. И все в царя стреляли. «Причешите» писанину, приведите к единому целому. Её ведь потомки будут читать. И делать исторические выводы. А этот… комендант…

– Юровский, – подсказал Сталин.

– Он самый. Карандашом нацарапал – толком и не разберёшь… А добавлено сколько! Самостоятельно писать не может? Неграмотный?

– Грамотный.

– Кто его подправлял?

– Яков Михайлович.

– Товарищ Свердлов, – усмехнулся Ленин. – И когда успел в Екатеринбурге побывать?

Ну да ладно, нас сейчас более волнуют другие вопросы, а не жизнь царя… Перейдём к  ним, Феликс Эдмундович. Вы докладчик, начинайте.

В посёлке, где теперь жила Анастасия, и вокруг веселилась весна: растрепала листву на кустах, деревьях, позеленила поля, разбросала цветы. Обсыпала сопки розово-бордовым багульником с пьянящим запахом. Вместе с ветерком трепала кудри берёз, шепталась с кедрами и соснами. По утрам расплёскивала бриллиантовую росу, а по вечерам раскрашивала небо пастельными переходами от тёплых до холодных оттенков.

Ваня, как и обещал, повёл Настю в поход на природу. Шли просёлочными дорогами, перебредали ручьи, преодолевали возвышенности, спускались в долины. Шагали несколько дней. Ночевали в лесу, прижимаясь друг к другу и глядя на отблески костра.

– Куда ты меня ведёшь?

– К красоте, которую нигде, кроме наших мест, не увидишь.

– Я и так уже в восторге и верю: сибирские пейзажи замечательные. Какие высоченные осины миновали! Кажется, ветви у них в небо упираются – аж голова кружится!

– Настенька, завтра выйдем к сопке, и всю Сибирь увидим!

Засмеялась:

– Прямо-таки всю?

– Мне всегда так кажется, когда бываю там.

На следующий день Иван сообщил:

– Мы в предгорье Саян и будем покорять вон тот холм справа от нас. Надо отдохнуть прежде, чем взойти на него.

– Так он же близко, на нём и отдохнём.

– Это кажется – рукой подать, а на самом деле топать и топать.

Когда усталые, выбитые из сил они упали в траву у подножья возвышенности, девушка, тяжело дыша, произнесла с хрипотцой:

– А и правда, далеко оказалась гора.

– Кто не знает, тому выдаётся: сопки недалече, а кто опытней – привал устраивает перед восхождением.

Передохнули, подкрепились и двинулись к вершине. На ней покоились три огромнейших вертикальных камня, поддерживая четвёртый, горизонтальный. По уступам взобрались на каменную площадку, и Анастасия  воскликнула:

– Вот это красотища! Невероятная! Глазам не верю!

Внизу раскинулись горы. Ближние разноцветились, и создавалось впечатление: их накрыли пёстрым покрывалом, дальние уходили в синеву и почти сливались с небосклоном. Под солнечными лучами блестели ледники, по кедрачу плыла тень от сине-фиолетовых облаков. Тучи тоже были под путешественниками. И они извергали грозу. В разных местах сверкали сполохи, доносились громовые раскаты. Никогда Насте не доводилось стоять сверху хмар…  Те кучерявились, перетекали друг в друга. Крупные накрывали или поглощали мелкие. Казалось, кто-то невидимый выщипывал их из ваты или пуха и, забавляясь, дёргал сизую кудель, которая то редела, то вновь сгущалась. Иногда тучевое покрывало рвалось, в просветах появлялись горы и долины с диагональю дождевых потоков. Потом брешь вновь затягивалась. Молниевые зарницы на короткое время подкрашивали муть бородово-оранжевыми мазками, она, просветлев, становилась ещё мрачнее. Но морок не рождал тревогу или уныние, наоборот, вызывал восторг, потому как над молодыми людьми сияло солнце, тепло обволакивало тела, лёгкий ветерок перебирал волосы… У горизонта над мглою небо играло изумрудно-бирюзовыми переливами, переходящими в звонкую голубизну.

– Ванечка, это чудо из чудес! Потрясающее зрелище!

Мы с тобой как боги на Олимпе. И весь мир перед нами.

– Ну, не весь, а только Сибирь. А ты не верила, что отсюда её целиком видно.

– Теперь верю. Какой же ты молодец! Впечатление – на всю жизнь.

Глаза Настёны искрились восторгом и счастьем. Поцеловала проводника и прошептала:

– Я, кажется, люблю тебя…

– Тебе кажется, а мне точно без моей княжны свет не мил…

Обнялись и смотрели на диво, разыгрывающееся под ними…

Когда путники вернулись домой, в посёлке установилась советская власть. Тихо, без боёв, без агитации и призывов. Приехали уполномоченные, водрузили красный флаг над конторой базы по заготовке пушнины, расклеили прокламации с правилами поведения и жизни граждан Российской Социалистической Федеративной Советской Республики. Среди правил значилось обязательное посещение собраний, где новое руководство доносило до населения свои задания и пожелания. Сходки получались жаркими из-за разногласий с поручениями председателя Совета и секретаря партийной ячейки и сроками их исполнения. Обходилось без перегибов, но часто для укрепления революционного сознания начальство вызывало на беседы семьи или отдельных граждан. Дошла очередь и до Ивана с Анастасией.

– Итак, товарищи Романовы, вы готовы послужить народной власти и быть полезными обществу? – спросил невысокого роста, побритый налысо председатель, внимательно вглядываясь в молодых людей спрятанными под густыми бровями серыми глазами.

– Так  точно! – отчеканил Ваня.

– Вояка! – удовлетворённо произнёс собеседник и поднял указательный палец. Потом поинтересовался:

– Где служил?

– В Петрограде, затем на Урале, где и познакомился с супругой.

– Отлично. Нам из комиссариата разнарядка пришла на призыв в Красную Армию. В Средней Азии неспокойно, требуются кадровые военные. Видимо, в России мужиков повыбивали, вся надёжа на сибиряков. Казаки донские да терские за моря-окияны бегут. А тем, кто остался, не верим: в пятом году нагаечками да шашечками рабочий класс от всей души угощали. Нет веры и Краснову с Корниловым – их пастухам. Отпустили казачьих генералов после мятежа, поскольку те дали честное слово не воевать против пролетариата и крестьянства. Но они и до дома, наверное, не дошли, влились в белую армию. Господин Корнилов приказал расправляться с большевиками самым беспощадным образом, в плен не брать, а расстреливать и вешать. За это нет ни ему, ни его приспешникам ни доверия, ни прощения.

Та-ак… А барышня?

– Гувернанткой у заводчика работала, но может и хлеб печь, – поспешно ответил за Настю Иван.

– Грамотная, стало быть?

– Так точно! – крикнула звонко девушка.

Предсовета засмеялся, оценив шутку:

– Сразу видно: одна ячейка! Знающие люди нам тоже край нужны. Говоришь, может печь и ребятишек учить. Хлеб всяка баба  испекёт, а вот детям ум вкладывать не кажна сможет. Как создадим школу, обязательно пригласим туда. Деток надо учить. Да и взрослых. Вон их сколько вместо росписи крестик или галочку ставит. Всё население должно читать и писать и, вооружившись марксистским учением, покорять новые вершины науки и производства – мы для этого и победили. Правильно я думаю?

– Совершенно верно.

– Приятно общаться с понимающими людьми. Беру вас обоих на заметку и, как только понадобитесь, тотчас позову. Договорились?

– Договорились, – подтвердила Настасья.

И покатились с той встречи дни, наполненные смятением. Волнение то возрастало, то уменьшалось, убегало недалеко и ненадолго и возвращалось. Преследовало везде и повсюду. Даже на природе, куда изредка выходили. Бывали в окрестностях, ловили в быстрой, прозрачной воде хариусов и другую рыбу, варили уху, отдающую кострищем, дымком: Ваня непременно окунал в готовое варево головешку, та весело шипела и придавала приготовленному блюду особый вкус. Дурачились во время походов, играли в догонялки, носились по леденящей речной воде. Упав в луговую траву, целовались. Много, нежно, трепетно. Ванечка осторожно ласкал её, и от ласк кружилась голова, громко стучало сердце. Душа полнилась теплом счастья, хотелось, чтобы оно не кончалось, а беспокойство, кружащее постоянно рядом, унеслось далеко-далеко и не возвращалось. Всё чаще и чаще в девушке просыпалась женщина и жаждала не только объятий и поцелуев… В кавалере тоже бушевали страстные порывы, но он  усмирял их.

Тревога стукнула в ворота, когда посыльный принёс Ивану Романову повестку,  предписывающую явиться ему на сборный пункт. Настя не представляла, как жить  без своего доброго, бескорыстного и беззаветного рыцаря. Кто же будет успокаивать, растолковывать непонятные моменты в жизни, быте, да и в политике? Помогать, подсказывать, советовать? Кто станет показывать новые сибирские виды? И лелеять её теперь некому… Хоть рыдай и кричи от такой несправедливости… Сдерживала слёзы, рвущиеся слова отчаяния. Улыбалась кисло, силилась казаться весёлой, но боль предстоящей разлуки тенила лицо. Призывник ободряюще обнял Настёну, прошептал: «Не переживай, скоро приеду. Заслужу побывку и приеду. Вот увидишь. А ещё буду писать тебе. А ты не задерживайся с ответами. Угу?» – «Угу», – пролепетала еле слышно.

Уехал красноармеец, и потянулись дни ожидания. Сначала весточек от Вани, потом и его самого. Анастасия не знала: много лет спустя будет так же ждать писем с фронта… От сына. И станет радоваться, как обрадовалась, получив известие от суженого. Читала вслух несколько раз. Кириллович, хоть и грамотный, просил. И слушал вместе с супругой. Однажды увидела, как украдкой перечитывает послание. Руки его дрожали, несколько раз откладывал листок в сторону, вытирал слёзы, задумчиво смотрел в окно, словно надеялся увидеть там дорогого человека, шагавшего к родному дому.

«Любезные папаша, мамаша и Настя, шлю вам из далёкого Туркестана пламенный солдатский привет!

Служба моя идёт согласно армейскому уставу и боевой обстановке.

Наши войска успешно сражаются с басмачами Мадамим-бека и Джунаид-хана. Их отряды подвижны, быстры, хорошо вооружены (есть пулемёты и даже английские горные пушки), пользуются поддержкой местных баев, которые принуждают к войне с Красной Армией бедных крестьян – дехкан. Запугивают карами небесными, жестокостью советской власти. Многие поддаются на пропаганду, но многие и сомневаются. Приходится вести разъяснительную работу: мы не собираемся отбирать у них землю, а уж тем более жён, поскольку нам их много иметь ни закон, ни вера не позволяют. Одним из агитаторов избрали меня. Рассказываю о жизни в Сибири, говорю, что у нас живут такие же работящие люди, они хотят мира у себя на родине и в Азии. Показываю, Настёна, твою фотографическую карточку, говорю: ты у меня единственная и неповторимая. И другой мне не надо.

Заканчиваю своё письмо и жду ответа, как соловей лета.

Обнимаю вас всех крепко.

Красноармеец И. Романов».

«Здравствуйте, уважаемые мои родители и Настенька!

По-прежнему служу в далёком и жарком Туркестане. Всё так же досаждают банды басмачей, они действуют нагло, жестоко и подло. Часто переодеваются в нашу форму, нападают на кишлаки, убивают мирных жителей. А спустя день-второй возвращаются в тот же кишлак и курбаши (командиры) возмущаются зверствами большевиков, призывают бороться с неверными и уже убивают активистов и сочувствующих советской власти. Поджигают их хибарки, угоняют скотину. Но самое страшное – закапывают живьём людей в песок или оставляют их связанными на солнечном пекле. Человек умирает долго и мучительно от жажды и перегревания. Когда население запугано, сложно завоевать его доверие, но мы стараемся: делимся с дехканами хлебом, мукой, другим продовольствием. Но иногда скрывающиеся под маской крестьян бандиты, принимая подарки, нападают на красные отряды, устраивают засады. Без потерь не обходится. Недавно в жестокой, неравной схватке с бандшайкой погибли два товарища. Но мы верим: непременно разгромим врага, как громят его на других фронтах, и вернёмся к мирной жизни.

Я соскучился по вас, по родной сторонке. Так хочется упасть в траву, вдыхать её запах, любоваться голубым и бездонным небом. Надоели мне бескрайние пески, жара и бури. И хотя здесь встречаются тугаи – заросли тополя, ивы и других деревьев, они несравнимы с величественной тайгой. Поначалу интересно было наблюдать за газелью или архаром (горным бараном), вараном (крупной ящерицей, что иногда вырастает с крокодила) или за черепахами, а потом и глядеть на них стало тошно. Мне бы зайца погонять, за лисицей поохотиться, лося шугануть, подстрелить куропатку или рябчика. А ещё хочу вдохнуть морозный сибирский воздух и в баньке попариться. Верите, жара тут несусветная, а в баньку хочется…

Обнимаю вас и жду с нетерпением ответа».

Настя, передав от родителей и соседей поклоны, рассказав о поселковых новостях, писала в ответе: «Ваня, обнаглевшие зайцы скачут по огороду, хитрые лисы норовят забраться в курник, рябчики, тетерева и куропатки беззастенчиво обсиживают кусты и деревья, а застоявшиеся лоси трубят на лесной опушке. В общем, некому навести порядок в таёжном хозяйстве. Приезжай поскорее, уйми дерзкое зверьё.

Успокой и наши души, которые истомились, тебя ожидая. Прасковья Порфирьевна частенько просит почитать твои письма и скоро на них появятся дыры от моих пальцев и от её слёз: когда прячет листки за божницу, плачет. Никодим Кириллович тоже слушает, иногда сам перечитывает и вытирает глаза… Грустят по тебе, Ванечка. Поэтому служи хорошенько, зарабатывай отпуск и приезжай».

Он приехал неожиданно. Утром. Мать запричитала, захлебнулась в плаче. Отец проворчал: «Уймись, старая. Ей богу, как на похоронах. Радоваться надо, а ты развылась», но и сам не сдержал слёз, провёл тыльной стороной ладони по глазам.

Ужинали по-праздничному с соседями и с приехавшим погостить старшим материным братом Василием. Тот, кряжистый, не по годам скорый в движениях, с хитринкой в небесно-голубых глазах, с большой седой бородой, опрокинув стаканчик, спросил:

– Ну как тебе, племянничек,  нехристи? Подлые людишки?

– Дядь Вась, разный там народ, как и у нас. Кто – добрый, отзывчивый, а кто и вредный, и злой. Простой люд и с другими запросто, а богатый – темнит, хитрит, прибедняется. Неимущие поддерживают новую власть, им терять нечего, а исправные и сами воюют с красными, и дехкан принуждают.

– Кого-кого понуждают?

– Крестьян, дехкан по-ихнему.

– Хорошо дерутся басурманы?

– Толпой нападать – это они мастера, да и подличать – тоже: исподтишка могут ударить, переодеться в красноармейцев и напакостить… А когда их меньше – бегут без оглядки.

– Ну а ты гонял бандюков?

– Доводилось и не раз.

– Успешно?

– Поощрён побывкой и награждён революционными красными шароварами.

– Штанами, что ли? Прямо что ни есть багрецовыми?

– Угу.

– А ну покажи!

Иван метнулся в соседнюю комнату и вынес галифе с кожаными вставками для езды в седле.

Дядьку  брюки в руках племянника не устроили, попросили одеть их.

Отпускник вновь ненадолго отлучился, и когда показался в двери, старик расхохотался:

– Баской*! Нешто вы в таких ходите?!

– Ещё как ходим. Даже на парад, – без обиды ответил Романов-младший.

–  Взаболь*, что ли?!

– Так точно. Когда приезжал Фрунзе, командующий фронтом, я был на смотре именно в этих шароварах. И не только я – и другие товарищи получили такую награду.

Василий Порфирьевич усмехнулся:

– Иди, скидывай свою красоту, без неё ты лучше выглядишь.

Следующим утром молодые отправились на рыбалку. Сели в лодку, по-местному, илимку, плыли долго. Ваня, загребая вёслами, рассказывал:

– Дядюшка посмеялся над моим галифе, а их выдают отличившимся бойцам и даже комсоставу. Вот мой командир эскадрона, Маркович Геннадий Станиславович, тоже ими награждён. Правда, у него есть и орден. Боевого Красного Знамени. Комэск хоть и молодой, а опытный боец. Воевал на Балканах в Первой сербской добровольческой дивизии. Получил чин фельдфебеля. После революции вступил в Красную Армию и так же, как в империалистическую войну, проявляет отчаянную храбрость… Громил банды Махно и Антонова, а потом его перекинули в Туркестан.

*баской – красивый;

*взаболь – в  самом  деле.

Это по рекомендации Станиславовича меня агитатором назначили. Мне, правда, надоели разъяснительные беседы, участие в спектаклях о светлом будущем в социалистической России, попросился обратно в эскадрон.

И  с  первых  дней  возвращения  пришлось  участвовать  в  мелких  стычках с  разведчиками  басмачей,  с  небольшими  группами, но они больше  уклонялись  от  боя, чем  рвались  в  него. Получал  опыт – пригодился  позже.

Однажды отряд товарища Масальского попал в окружение. На его выручку бросили сводную команду, куда и мы попали. В том бою погиб командир моего взвода, я взял руководство на себя. Получилось удачно: не только смогли прорвать кольцо на своём участке, но и развернулись, хоть нас было меньше, в атаку, отчего басмачи растерялись. Струсили перед нашей наглостью, побежали. Увидев бегство, и в других местах дрогнули, а потом и драпанули бандиты. Растеклись по ущельям, но, главное, отступили. Однако двадцать человек, в том числе и один курбаши, попали к нам в плен. А ещё тринадцать винтовок достались.

С того дня являюсь командиром сабельного взвода.

– А почему сабельного?

– У нас есть ещё артиллерийский, пулемётный, санитарный, хозяйственный взводы. А раз я не пулемётчик, не пушкарь и уж тем более не медик, то служу кавалеристом. Хотя мне кажется, моя военная профессия скоро уйдёт в прошлое. Лошадей заменят машины. Уже сейчас бронеавтомобили, самолёты, танки есть в армии. Но их пока мало. Уверен, станет больше. На технике и оружие можно разместить мощнее, и человек там защищён. Завидую водителям, летунам и танкистам: они будут служить до отставки по возрасту, а нас сократят.

– Скоро сказка сказывается… Не спеши, Ванечка.

– Не спешу. И не хочу, особенно сейчас, когда ты рядом.

– А куда мы плывём?

– Подальше от людей.

– Зачем?

– Так надо.

Попетляв по изгибам реки, удалились на приличное расстояние от посёлка.  Лодка ткнулась носом в пологий бережок с кустами и вербами.

– Отличное место, – похвалил свой выбор гребец.

Настя выпрыгнула на сушу и стала принимать от  Ивана снасти, прикормку.

– Ты пока удочки разматывай, а я поставлю самоловки, – распорядился отпускник и скрылся за ближайшими зарослями. Когда вернулся, девушка сидела, обняв колени, и внимательно наблюдала за поплавками.

– О, да ты настоящая рыбачка: даже рогатульки под удилища подставила!

Настёна улыбнулась:

– Слушай, чего расскажу.

Приснилось на днях: ловлю рыбу в Неве. Прямо у дворца! Вышла на набережную, а там полным-полно удильщиков. И все сидят на чурочках, одни в метре от берега, другие подальше, а кто-то и поближе. И удочек много, лежат на воде, как китайская циновка. Куда кидать? Подумала, подумала и решила бросить вдоль берега. Не успела закинуть – тут же клюнуло. Я стала тащить, а рыба сопротивляется: то всплывёт, то нырнёт, вправо, влево ведёт. Рыбаки повспрыгивали на чурбаки, иные рядом очутились, шумят, руками машут. Все подсказывали, как надо выудить, но никто не помогал. А рыбина, окаянная, как сиганёт на берег! А потом снова в воду! Всё же сумела подтянуть её, схватила за жабры, бросила на землю, упала сверху, прикрыла телом и чувствую, как та бьётся под животом… И показалось: во мне  трепыхается! Забавно?

Ваня присел рядом, обнял Настю и тихо промолвил:

– И я тебе кое-что расскажу.

После того боя, когда стал комвзвода, вызвали в штаб фронта. Ехал туда с товарищами и гадал: для чего сняли с позиций? По прибытии нам приказали отдохнуть и на следующий день явиться к самому товарищу Фрунзе. Волнение взяло – командующий будет принимать! Я представлял его с суровым взглядом,  насупленными бровями и с хриплым голосом. А увидел человека с небольшой русой бородой и с добрыми, с хитринкой глазами. Даже не верилось, что передо мной командарм, бивший Колчака и получивший за это орден Боевого Красного Знамени.

На приёме было несколько лиц. Подали чай с бубликами. Но почти никто не попробовал угощения. Слушали Михаила Васильевича. Тот расхаживал по кабинету и негромко говорил:

– Вы, наверное, думаете: чего это Фрунзе оторвал от дел? Басмачи беснуются, их искоренять надо, не до отдыха с чаем. Контрреволюцию мы всё равно задушим. Но придётся и почаёвничать. В Бухаре. Эмир Сеид Алим-хан придерживается нейтралитета: ни вашим, ни нашим не помогаю и не мешаю. Но через Бухару из Афганистана ведут курбаши отряды, нападающие потом на бойцов Красной Армии. Поэтому придётся съездить в гости к эмиру и попытаться уговорить его перекрыть бандшайкам дорогу. Алим-хан хоть и уверяет нас в своей лояльности, без охраны к нему соваться не стоит. Вот вы и будете беречь нашу делегацию от провокаций и непредвиденных  ситуаций, если они, не дай Бог, возникнут… Нужно обмозговать, как действовать в том или ином случае…

Мы долго обсуждали варианты поведения при разных обстоятельствах. Кажется, учли все возможные и невозможные переделки. Фрунзе одобрил план поведения конвоя и в заключение сказал:

– Главное, уважайте местный народ. Если представится возможность, поговорите с людьми, объясните цели и задачи советской власти, которая не желает войны, но вынуждена её вести. Советская власть выступает за равноправие всех национальностей и социальных слоёв населения. Всем, кто борется сейчас против неё, но добровольно сложит оружие, гарантируем безопасность и проживание там, где захочется.

Не все, конечно, прислушаются к вашим словам, ведь для многих ещё неясен исход войны. Жаль, мы не обеспечены современной боевой техникой. Это слабейшее место нашей армии. Но после победы над врагами революции непременно станем независимыми не только в массово-промышленной деятельности, но и в конструктивно-изобретательской работе, а значит, обзаведёмся передовыми видами вооружения. И тогда с нами станут считаться во всём мире. Но прежде нужно выигрывать каждое сражение на поле боя и на поле дипломатии. Одним из таких сражений будет поездка в Бухару.

Ещё раз призываю к терпимости и выдержке – они также залог успеха.

Вот так я и попал во владения Сеид Мир Мохаммед Алим-хана.

Пока переговорщики убеждали эмира, мы, охранники, по очереди знакомились с городом. Красивые мечети с переливающейся мозаикой и сложнейшими орнаментами, великолепные дворцы с чудной резьбой по камню и кладкой. Дворец Арк, где живёт эмир, – крепость! Со светлыми, коричнево-серого цвета высокими стенами, с зубцами, с многочисленными башнями и башенками. Центральный вход с аркой – белый. Венчается арочными же решётчатыми окнами и огромной террасой. Там, наверное, гуляет бухарский правитель. Любопытны тыльные дворцовые стены. В них встроены башни, похожие на кувшины.

А рядом с дворцами, мечетями ютятся домишки в один-два этажа с плоскими крышами. Во дворах на приступках у жилищ сидят мужчины, беседуют, играют в нарды, покрикивают на детвору или подсмеиваются над ней. Между деревьями может быть натянутый полог для тени, но тамошний люд на солнце не обращает внимания, как мне показалось. А палит оно нещадно…

Бухарцы доброжелательны: за время пребывания в городе никто не посмотрел на нас косо, наоборот, улыбались, предлагали угощения. Особенно на базаре. Чего там только нет! Каждый торговец громко зазывает к себе, чтобы побыстрее продать товар. Нас предупредили: сразу ничего не покупайте, если соглашаешься на первую предлагаемую цену, тем самым обижаешь продавца. Непременно поторговаться надо, вот тогда угодишь, хотя можешь сбить стоимость продукта или вещи в несколько раз.

– Интересно.

– Удивительно для русского человека.

Ещё поразила резьба по дереву. У нас, в Сибири, есть прекрасные умельцы, выделывают такие наличники – залюбуешься. Но до бухарских мастеров нашим далеко. Не уставал наслаждаться затейливыми хитросплетениями на национальных низеньких столиках – хантахта, на шкатулках, а также на карнизах, дверях, на колоннах. Как только выходил в город, так обязательно отыскивал какой-нибудь доселе не виданный мною орнамент.

– А эмира видел?

– Дважды. Когда приехали и когда уезжали. Было торжественное построение караула, и Алим-хан обходил наш строй.

– И каков он из себя?

– Тушистый*, с густой чёрной бородой, в синем, с узорами, одеянии наподобие халата. Но при халате погоны, аксельбанты, ордена, золотой пояс, сабля с богато украшенными ножнами.

Но не правителю я удивился – другому человеку. Была одна встреча… Вот  тогда аж онемел.

Стою перед одной из мечетей, рассматриваю мозаику. Чувствую, идёт кто-то на меня, опускаю голову, поворачиваю в правую сторону и цепенею. Ольга приближается!

– Какая Ольга?

– Сестра твоя!

Настя растерянно взглянула на рассказчика, потом воскликнула:

– Кто-кто?! Повтори!

– Ты не ослышалась. Я сам не поверил, стою как пришибленный, но когда она подошла ко мне, произношу севшим вдруг голосом:

– Здравствуйте, княжна!

Кивнула в ответ, улыбнулась, но не остановилась. Я шагнул вслед, поравнялся и услышал:

– Здравствуй, Ваня! Жив-здоров?

– Так точно!

– Как Анастасия, наш швибз?

– Тоже жива-здорова. У моих родителей находится.

– Ты меня порадовал. Мы сильно беспокоились за неё, за её здоровье.

– Не переживайте. С ней всё хорошо, только похудела. Но худощавость ей к лицу.

– Ванюша, более находиться вместе нам не надобно. Небезопасно. Расстанемся, мой друг. И в следующий раз, если встретимся, сделай вид, будто не знаешь меня.

Прощай. Храни тебя господь. Настеньке передавай поклон. И поцелуй её за меня.

– С  Богом, Ольга  Николаевна.

* Тушистый — полный  человек.

Она свернула в переулок, а я, увидев чайхану, зашёл туда. Долго не мог успокоиться, аж чай из пиалы расплёскивал – руки дрожали…

Рыбачка молчала. По щекам катились слёзы… Потом, не в силах сдержать нахлынувших чувств, обняла спутника и разрыдалась. Успокаиваясь, всхлипывала долго, тёрла ладошками глаза, щёки. Наконец утихла. Побытчик поцеловал её и пошёл проверять самоловки. Вернулся, неся в мешках трепыхавшуюся добычу.

– Не встретилась тебе более сестрица? – с надеждой спросила Настёна, даже не взглянув на улов.

– Нет, хотя всякий раз, когда гулял по Бухаре, всматривался в прохожих, особенно в женщин, одетых по-европейски.

– Жаль. Как думаешь: она была одна в городе или с ней ещё кто-то из наших находился?

– Не знаю, душа моя…

– Как хочется, чтобы и остальных освободили из плена… как хочется…

– Будем надеяться: родители твои, брат и сёстры могут гулять, как и ты.

Настасья вздохнула глубоко, улыбнулась и крепко обняла любимого.

Никодим Кириллович, увидев рыбаков, радостно воскликнул:

– Недаром по липухе* встали! И ушичку похлебаем, и на жарёху хватит, и подвялим рыбку. Молодцы! А я, как чувствовал, баньку истопил. Идите, смывайте усталость. А пока мыться будете, мать что-нибудь и сварганит.

Обычно, когда приходили в баню, девушка просила парня отвернуться, пока разденется. Тот слушался и оставался в предбаннике, терпеливо ожидая своей очереди. Возлюбленная выходила из парной румяная, пахнущая берёзовым веником, манящая… Скоро облачалась, усаживалась на лавку, ждала Ивана, слушала, как он хлещет себя дубовыми связками и кряхтит от удовольствия… Теперь же без стеснения сбросила одежду, и вместе нырнули в парной туман… Трижды омылись, и трижды сливались их тела и души…

Ночью женщина крепко прижалась к мужу, положила ему на грудь голову, прошептала: «Ванечка, как же я люблю тебя…» и заснула. А он боялся шелохнуться и потревожить сон жены. Осторожно гладил её плечо со шрамом, прикасался губами к волосам любимой пока и сам не задремал…

Однако же всему есть начало и всему есть конец.

Отправился вновь взводный в далёкий Туркестан. И снова в Сибири ждали от него весточек. А те редко приходили. Красноармеец сообщал, как за походами и боями не остаётся времени на послания, хотя и старается выкроить для них каждую свободную минуту. Бывает, одно письмо пишется в несколько присестов.

Настюша старательно, словно ученица, выводила: «Дорогой мой супруг, хочу обрадовать тебя. У нас появится малыш. Я не сразу поняла это. Когда первый раз стошнило, подумала: съела чего-нибудь. Через какое-то время вновь нехорошо стало. Пожаловалась Прасковье Порфирьевне, а она обняла меня и сказала, что и с ней тоже самое происходило при беременности. Я растерялась от такой новости и спрашиваю: «И чего же мне делать?». «Кушать хорошо, – ответила. – И беречь себя».

Ванечка, если родится сыночек, можно назвать его Алёшей? В честь братца. Надеюсь, он, как Ольга, жив. Хочется верить: все мои родные здравствуют. Молюсь за них. И за тебя тоже».

*липуха – роса.

«Родная моя Настенька, как же ты меня обрадовала! У нас будет сын! И пусть он носит имя своего дяди, раз того желает мама. Мне хочется увидеть тебя и целовать долго-долго, нежно-нежно. С трудом представляю себя отцом.

Но постараюсь стать хорошим родителем, внимательным и заботливым. Эх, когда же наступит время отпуска?! Скорее бы…»

«Ванюша, сынок наш ещё не появился на свет, а уже хулиганит. Стучит ножками и бегает внутри меня. Иногда так разойдётся – не по себе становится, тогда прикладываю руку к животу и начинаю с ним разговаривать, успокаиваю его. И, знаешь, словно слышит, затихает. Правда, не надолго. Такой же непоседа, как я в детстве».

«Пускай шустрит – мальчишка же».

«А вдруг родится девочка? Ты не разлюбишь меня из-за неё?»

«Как могу разлюбить тебя, солнышко моё, радость моя, счастье моё? Сынок или дочка, какая разница? Уже обожаю вас обоих».

Когда Романов, воин Туркестанского фронта, прибыл на побывку, малыш уже  сидел. Мать подхватила его на руки, поднесла к Ивану:

– Смотри, Алёшенька, это твой папа!

Тот нахмурил бровки, внимательно вглядываясь в отца, а потом протянул ручонку и крепко вцепился в его усы.

– Они и так у меня редкие! У деда дёргай, у него гуще.

– Внук любит меня тягать и за усы, и за бороду. Крепко хватается, – засмеялся Никодим  Кириллович.

– Настоящий боец! Будешь с батькой вместе служить?

– Ой, не надо! – воскликнула Анастасия. – Достаточно с меня и одного солдата. То хоть за тебя переживаю, а то за двоих волноваться. Ты хочешь моих седых волос раньше времени?

Прасковья Порфирьевна, приголубив сына и пустив радостную слезу, начала собирать на стол. Пока она хлопотала, армеец вытаскивал из чемодана подарки. Кирилловичу преподнёс чеканный портсигар и упаковку турецкого табака, матери накинул на плечи кашемировую шаль. Настю порадовал изящными серёжками, которые она вдела в уши и тут же покрутилась у зеркала. В  дальнейшем одевала их только по торжественным случаям. Алёшку усадили на деревянного коня, украшенного резьбой. Он сразу же ухватился за гриву, радостно взвизгнул и оглядел всех.

– Истинный кавалерист! – удовлетворённо произнёс даритель.

Анастасия укоризненно посмотрела на мужа, но ничего не сказала.

За столом семья рассказывала о своей жизни и жизни в посёлке.

– Слава Богу, тихо и спокойно у нас. Создали сельскохозяйственную коммуну, пушную артель, открыли школу. Настя теперь у нас училка, уважаемый человек – Анастасия Николаевна. И детей грамоте обучает, и взрослых. Хорошее дело. Люди её ценят, благодарят за науку и за помощь. К ней столько народу ходит! Одному письмо надо написать на фронт, другому прошение составить, третьему объяснить какой-нибудь документ. Мало того, что уроки и днём, и вечером, так и дома отдохнуть не дают. Пользуются её безотказностью и добротой.

– Меня в своё время учили, помогали в трудную минуту, взять хотя бы нашу дорогу из Перми. Пускали на постой, кормили нас. Так же Ваня?

– Угу.

– Вот и я стараюсь сейчас помочь чем могу: научить читать, писать, считать. Это же всегда пригодится в  жизни. Да, Иван Никодимович?

– Так точно, Анастасия Николаевна!

– Настенька – молодец, – тихо, но с гордостью за невестку произнесла Порфирьевна. – Успевает и учительствовать, и дома управляется. Я поперва-то думала: гувернантки ни на что не способны. Белоручки. А она и воды натаскает, постирает, и печь затопит, и хлеб испечёт, шанежки сделает, пельменей налепит… Да и шить умеет. Повезло тебе, Ванюша, с женой.

– Крепко подфартило.

А сынок как без маманьки ведёт себя?

– Молодец! – с той же гордостью проговорил Кириллович. – Самостоятельный парень. Я ему намастерил зайцев да мишек, «разговаривает» с ними, пробует на зуб. Не капризничает, любит со мной общаться, с бабкой.

Вечером, когда все угомонились, служивый прижал жену к себе и прошептал:

– А давай узаконим наши отношения? Пойдём в сельсовет и распишемся. Ты как на это смотришь?

– С радостью.

– И станем мы законными супругами…

– Вдруг спросят, где же наш прежний документ о браке?

– Скажем, потеряли во время переезда.

Утром принарядились и отправились в сельский совет. Председатель при виде пары воскликнул:

– Какие гости к нам пожаловали: борец с контрреволюцией и борец просветительского фронта! Рад, рад вас видеть, Иван Никодимович и Анастасия Николаевна. Присаживайтесь. С чем пожаловали?

Романов, комкая фуражку в руках, улыбнулся:

– Хотим скрепить наш брак в соответствии с советскими законами.

– Похвально. Решили идти со страной по новому пути?

– Так точно.

– Ну, давайте подумаем, в какой день проведём торжественную церемонию бракосочетания.

– А можно нас сегодня расписать? Не нужно торжеств, мы столько лет живём вместе… Сын уже растёт.

– Можно и сегодня оформить документы, но формальность всё же нужно соблюсти: свидетели должны быть. Не возражаете, если таковыми пойдут секретарь сельсовета и председатель партячейки? Люди, как понимаете, сознательные, ответственные.

Выйдя из здания под красным флагом, новоиспечённые молодожёны шли какое-то время молча. Настя склонила голову на мужское плечо:

– Ванечка, спасибо тебе.

– За что?

– За любовь, за верность и за  всё-всё, сделанное для меня.

Он остановился, обнял и прильнул к её губам.

– Вань, неудобно, народ же смотрит. Вдруг ученики увидят, как их учительница целуется с каким-то дядькой, да ещё и посередине улицы.

– Целуешься ты не с дядькой, а с законным мужем, который бесстрашно сражается за дело революции. Неужели он испугается мелких пересудов? Нисколько!

Пойдём погуляем. Я тебе расскажу кое-что интересное. Вчера некогда было, да и негде.

На краю посёлка свернули к речке. Природа, примеряя осенний наряд, любовалась отражением в водной глади; срывались редкие листочки с деревьев и тихо шуршали под ногами; стучал по стволу дятел; лёгкие облака разбавляли синь небосклона. По округе растекался покой, и его не хотелось нарушать ни словом, ни движением. Замерев, долго стояли у речной каймы. Отпускник вздохнул, осмотрелся, увидел поваленный ствол вербы, направился к нему, держа супругу за руку. Уселись лицом к поселению. Иван повернулся к жёнушке и заговорил:

– При пересадке в Самаре встретился с Володей Шпатаренко. Может, помнишь его? Хлопец с Малороссии. Из Подольской губернии. Он и в Царском Селе нёс караул, и в Сибирь поехал.

– Каков из себя?

– Небольшого роста, худощавый, с огромными карими глазами. Усатый.

– Не помню. Если был бы одним кареглазым и усатым, то, может, и отметила бы его. У тебя тоже усы есть…

– Вспомни. На сопилке играл. Веселил нас.

– Вот флейточку помню, а солдата – нет.

– Жаль, ну да ладно. Владимир демобилизовался перед приездом комиссара Яковлева, и с тех пор мы с ним не виделись. А на самарском вокзале, среди толчеи встретились. Обнялись, как родные. Зашли в станционный буфет. Разговорились. Оказывается, музыкант наш в строю. И возвращался из отпуска. После Тобольска служил в Петрограде, воевал с Юденичем, а потом его, представляешь, в Туркестан направили. Вместе, выходит, дерёмся с басмачами. Я о своей жизни и службе доложил, но умолчал о тебе. Когда выяснилось: находимся на одном фронте, Володя наклонился ко мне и поинтересовался, известно ли мне чего-либо о царской  семье. «Нет. А ты знаешь?» – «Да. Выйдем отсюда».

Мы забрели в какой-то парк, нашли укромное место. Шпатаренко огляделся и спросил полушёпотом:

– Ты в Бога веруешь?

– Когда как, – отвечаю. – Если идти в бой – вспоминаю о нём, а если всё тихо и  мирно – забываю.

– А я верю в Спасителя.

По дороге из побывки заехал к родне в Старобельск. А там есть Троицкий монастырь. Решил зайти, поставить свечку за здравие родных и за жизнь свою. Обитель – женская, но при ней есть приходской храм, его всем можно посещать. Стою у иконы. Вижу, послушница вытирает подсвечники, убирает огарки – чистоту блюдёт. Сначала не обратил на неё внимания, а потом, когда повернулась ко мне, обмер. Императрица! Благо, в церкви никого не было, посему осмелился приблизиться к государыне.

– Вы ли это, Александра Фёдоровна? Не бойтесь меня, я был в отряде охраны в  Царском Селе и в Тобольске.

– Вы ошиблись, голубшик.

– Простите, Ваше Величество.

Улыбнулась в ответ, склонила голову, прошептала:

– Умоляю, отойдите и никому, слышите, никому не говорите, что видели меня!

Кивнул, поклонился ей и вышел.

Вань, это царица! Голос её, акцент… Ни с кем не перепутаешь! Живая! А везде  трубят про расстрел Романовых …

– Володя, – спрашиваю, – а ты не обознался?

– Не веришь? Я и сам поначалу сомневался, но как вспоминаю глаза  Александры Фёдоровны, её улыбку, так понимаю: это она! Так-то, брат.

Рассказал о нашей встрече в храме потому, поскольку доверяю тебе, знаю, не проболтаешься.

Его поезд уходил раньше, на прощание Шпатаренко крепко пожал мне руку и проговорил весело: «Живая она!».

Анастасия спросила:

– Старобельск где находится?

– В Малороссии.

– Ольга в одной стороне, маменька – в другой… а уезжали вместе… Если моих  родных оставили в живых, то для чего разлучили?

– Думаю, для того чтобы никто не узнал правду о семье и чтобы ни у кого даже мысли не возникло использовать её в политических или корыстных целях.

– Но это жестоко: отрывать друг от друга близких. И больно.

– Когда оперируют –  тоже делают больно, но спасают человека.

– Разумом я пытаюсь понять и даже оправдать действия большевиков, но душа противится и тому, и другому. Как быть? Что делать?

Ваня привлёк к себе жену:

– Посмотри, какая вокруг красота! Сердце радуется. Это же счастье – видеть такое чудо. У нас родился сынок – тоже чудо. Ты просто живи, любовь моя. Долго-долго. Ради Алёшки и будущих внуков…

Иван Романов не вернулся с гражданской войны…

Алексей Романов пал в Великую Отечественную…

А  она, Анастасия, прожила, как наказал муж, много-много лет…

Качалин, 2008  год,

Суровикино, 2010, 2012, 2014-17  г.г.