Бумажный самолётик

«…Афганистан…

Кому нужна была эта война?!

Кто начал её, и зачем?!»

…Аул, где проживал Хабиб, находился среди гор, цепочкой соединявшихся друг с другом. Если взобраться на самый верх скалы, как бы нависшей над селением и посмотреть вокруг, то вашему взору откроется прекрасная картина ущелья, с четырёх сторон окружённого горными хребтами, походившими на застывшие волны беспокойного моря. Шумный водопад, который поначалу низвергался со скалы с оглушающим грохотом, достигнув ущелья, утихомиривался, напоминая уставшего от баловства ребёнка, а вдоль окраины деревни, где он протекал – и вовсе становился неслышимым.

Так как воды было достаточно, то и земля была плодородная. Горная долина переливалась пёстрыми цветами растущей там зелени. Именно по этой причине эта афганская деревня была известна как «самое красивое местечко» в округе. Казалось, что растущие там, в обилии деревья показывали его в лучшем свете, скрывая от чужого глаза всё убожество аула: разрушенные заборы, глинобитные мазанки, крытые соломой, а также узкие пыльные улочки, по которым с трудом могла протиснуться арба, запряжённая ишаком.… В этом ауле не было даже магазина; словом, там ничего не было. Через аул не проходила даже сквозная дорога. Короче говоря, это было самое обыкновенное село, которое жило и работало в обычном ритме, как и тысячи других подобных ему селений. Однако для Хабиба на всей земле невозможно было бы найти местечка прекраснее, чем его родной аул, хотя он толком и не знал, что означает фраза «на всей земле». Для Хабиба, никогда не уходившего далее чем за пределы родного ущелья, весь мир, казалось, состоял из подобных сёл и долин, как и его родной аул. Он думал, что жизнь повсюду на земле полна таких же хлопот, как и у них на селе.

В целом, он был доволен своей жизнью, если не считать тех редких моментов, когда сердце щемило от необъяснимой беспричинной тоски. У Хабиба который встречал уже свое тринадцатое лето, были огромные серые глаза, способные наблюдать днём за гордым и одиноким парением горного орла, ночью – за звёздами, похожими на молочные капельки брызнувшие из молочной пиалы Аллаха. И он своими огромными глазами с упоением наблюдал как менялись его родные горы под воздействием времен года. Еще Хабиб обладал чутким слухом, позволявшим ему слышать шум водопада, а также широкой грудью, вбиравшей целебный воздух, наполнявший землю и небо, между которыми жил он – маленький человек который умел радоваться своей жизни. Ещё у него был язык. С его помощью он разрушал тишину гор эхом, вторившим ему вслед и раскатывающимся по всему ущелью. У него были руки, могущие расплёскивать по ветру полные пригоршни такой студёной воды, что сковывало зубы. Ко всему прочему, он обладал и сильными ногами, позволявшими ему взбираться на высокие вершины гор, находящиеся в вековом сне. А самое главное это то, что, сердце у него было еще очень маленькое, в нем умещалась почти все доброе и чистое что есть на земле. Поэтому он был самым счастливым человеком во всём мире…

Раньше, когда Хабиб был ещё совсем маленьким мальчиком, посевные площади, расположенные близ его аула, были полны людей. В весенние месяцы в горных лугах невозможно было найти и пяди, не зеленеющей земли. Однако теперь, вот уже в течение шести лет, на посевных полях только иногда появлялись дети, женщины и старики. Старших мужчин не было видно и подавно. Потому что это село, подобно другим афганским селениям, начиная с месяца Совр года лошади, было неспокойным. Несмотря на то, что внешне оно казалось безмятежным и наполненным спокойствия, как и другие аулы тяжкая доля братоубийственной войны не миновала его. Хотя до сих пор война сюда и не подступила, всё мужское население, способное держать оружие в руках, ушло на священную войну. Оба брата и отец Хабиба тоже воевали. Они защищали святую Афганскую землю в непобедимых рядах муджахаддинов – воинов священной веры от неверных завоевателей.… Так думал Хабиб. Точнее говоря, эта мысль, вбивавшаяся в неокрепшие мозги мальчика с семи лет, со временем превратилась в его непоколебимую веру. Он даже ни разу не видел ни презираемых «шурави», ни называемых «предателями» царандоев и сербазов. Только слышал о них.

За последние шесть лет отец его и братья приходили домой всего три-четыре раза. Да и то уходили в спешке не оставшись даже на одну ночь. Во время этих кратких визитов они ни разу не обмолвились ни о войне, ни о неверных изменниках, ни о себе – моджахедах. О том, что им надоела война можно было судить по их глубоко впавшим глазам и измождённым, обросшим лицам. Было видно что, они устали спать где попало, устали от скитаний вдалеке от родных очагов, устали от ношения оружия, от всех этих смертей и своих и чужих…

Поначалу всякий раз, когда приходили отец и старшие братья, Хабиб упрашивал их забрать его с собой. Но в последний раз когда они пришли, он опять начал надоедать им своими просьбами, тогда отец разозлился, дал ему оплеуху и начал кричать на него бранными словами: «Будь проклят твой родич, пусть будет зарублен твой отец! Ты что же, хочешь, как мы, убивая людей, попасть в рай?!». После этой отцовской взбучки Хабиб перестал уговаривать их забрать его с собой. Он уже не хотел идти на войну, не желал убивать неверных.

Однако он продолжал ненавидеть завоевателей, потому что с их приходом его отец и братья ушли из дома. Это из-за них обмотанное саваном тело отца Рустама, тела дяди и брата Захира – его друзей и товарищей совместных проказ, привезли домой на муле. Это по их вине отец Анвара вернулся слепым, а сосед Бахадур хромым. А тело брата Бахтияра даже и не нашли, только известили родных о его гибели. А самое главное это то, что именно из-за них в их село не приезжали бродячие торговцы, скрипя повозками, запряжёнными мулами. Из-за всего этого Хабиб всей своей душой ненавидел шурави и «кабульских изменников». В то же время он боялся их. Потому что в любой момент они могли прийти и сжечь дотла его родной аул…

хххххх

…Сегодня с утра выйдя в поле, Хабиб возвратился домой к обеду, с мотыгой на плече, отяжелевшей от палящей жары. Песчаная земля, раскалившаяся под огненным зноем солнца, обжигала ноги. Его нагая стопа, незнающая что такое обувь, была испещрена трещинами от летней жары и зимних морозов. Ороговевшие от пыли и грязи пятки постоянно кровоточили и гноились от не ухоженности. Однако Хабиб не чувствовал боли.

Забросив мотыгу, Хабиб сходу схватился за полотняный дастархан. Он не обратил внимания на мучную похлёбку, которую варила мать. Взяв кусок загары, приготовленной из кукурузной муки, Хабиб устремился к прозрачному роднику. Он пропустил мимо ушей слова матери прокричавшей ему вслед: «Сначала поешь, потом иди!». Верхом блаженства для него в этот момент было купание в холодной воде протекавшего неподалёку родника.

Однако ему не удалось искупаться. Как только он подошел к роднику, увидел людей, чьи лица и одежда не походили на афганскую. Увидев незнакомцев, он отпрянул и, не решившись подойти к ним, затаился. Их было восемь. Все они были одеты в одинаковую, желтоватого цвета одежду. Их лица выдавали то, что это были молодые люди примерно одинакового возраста или ровесники. Кроме как у двоих, оружия у остальных не было. А те двое крепко сжимали его, спокойно озираясь вокруг. Остальные занимались каждый своим делом. Один умывался в проточной воде, двое — трое сидели на металлической арбе с множеством колёс, похожую на четырёхугольную шкатулку. Железная арба привлекла внимание Хабиба. Она, как и одежда молодых людей, была окрашена в грязный, полосатый, желто-зеленый цвет. Сверху, на арбе, было что-то напоминавшее огромную перевёрнутую миску. А из этой «миски» торчало что-то тоже огромное и непонятное. Хабиб не понял для чего это было предназначено. И вдруг он вспомнил, что когда-то давным-давно видел длинный карнай. Ему как-будто послышался оглушающий звук этого музыкального инструмента. Хабиб невольно засмеялся, представив, как молодые люди влезают в арбу, чтобы поиграть на карнае.

Тем временем молодые люди разговаривали о чём-то на непонятном ему языке. Они смеялись, словно озорные ребятишки. Хотя Хабиб и не знал их, ему страшно захотелось подойти и присесть к ним, похохотать вместе с ними. Он редко встречал таких весёлых, несмотря на усталость, людей. А с тех пор как началась война – и подавно. С тех пор как началась война Хабиб не видел радости. Но его маленькое сердце знало насколько один человек может радоваться при виде другого смеющегося и радующегося человека. В маленьком, добром сердце этого афганского мальчика живущего на этом забытой и богом и людьми земле, земле польной страданий и злобы людской была тоска по великой радости, которую человек может получит только от любви и привязанности себе подобного. И эта тоска иногда превратившись в одинокую и затаенную радость с большим трудом умещалась в его огромных глазах. И неудивительно, что Хабиб, внезапно наткнувшись на людей, которые так беззаботно и беспричинно радовались, захотел присоединиться к ним. Только то, что это были чужие, сдерживало его.

Некоторое время Хабиб стоял в томительном ожидании. Он бы ещё долго простоял так, если бы его не заметил один из них. Этот, последний, привстал с места, помахал Хабибу рукой и прокричал на своём языке:

— Эй, дуст, иди сюда!

Хабиб так заволновался, что сначала хотел было убежать. Однако он и сам не заметил как ноги зашагали в их сторону. В голове у Хабиба кружилась мысль: «Беги назад, беги! У них оружие!» Но сердце подсказывало: «В наше время нет безоружных людей. Не убегай! Это люди радости и веселья».

-Шаткям, шаткям… — промямлил он.

Молодые парни встретили Хабиба с радостью как своего долгожданного гостья. Они столпились вокруг него и начали что-то говорит на своем непонятном и смешном языке. Кто-то взъерошил его волосы взбившееся из под грязной чалмы. Они были настолько увлечены и шумели, что походили на маленьких детей, которым дали новую игрушку. Тем временем властный голос сзади произнёс на их языке:

— Да вы что, очумели? Дайте мальчонке хоть прийти-то в себя!

Ребята перестали хохотать. Они оставили Хабиба в покое и посторонились, уступая дорогу здоровому усатому мужчине средних лет. Подойдя поближе, мужчина спокойно положил руку на плечо Хабиба и сказал:

— Ну, здравствуй, дуст!

Смекнув, что тот здоровается, Хабиб пожал протянутую руку. Усатый с удовлетворением улыбнулся и обратился к ребятам:

— Дайте пацану хлеб и консервы.

После этого он ушел. Тот час же смуглолицый парень протянул Хабибу металлическую ложку, круглую банку с открытой крышкой и полную рыбы, а также по особенному испечённый хлеб. Не зная, что делать с этими вещами, Хабиб вопрошающе посмотрел на него. Только после того как тот взял ложку и показал что надо кушать, Хабиб сказал:

-Ташакор! — и мигом начал есть из банки металлической ложкой. Спустя некоторое время он, насытившись, вернул банку и ложку смуглолицему парню. Тот убрал банку в сторону, а Хабиб стоял, ожидая пока он прочтёт молитву. Однако последний ничего не произносил. Удивившийся этому Хабиб, прочитал наскоро коротенькую молитву, которую знал, и провёл руками по лицу, как и подобает поступать после прочтения молитвы. Затем некоторое время Хабиб незаметно наблюдал за ним. И вдруг, набравшись смелости, спросил:

— Кто вы?

Парень его не понял. Чтобы тот понял, Хабиб повторил вопрос, сформулировав иначе. В конце концов, жестикулируя, он объяснил ему о чем спрашивает. Теперь наступила очередь парня. Он начал размахивать руками, объясняя. И вдруг его лицо как бы посветлело.

-Аскер!- сказал он. И добавил: — Шурави!

Хабиб, испугавшись, вздрогнул. Услышав это ненавистное и страшное слово, он встрепенулся и попытался привстать. Однако, встретив удивительно мягкий взгляд незнакомца, Хабиб перестал волноваться. Чтобы показать парню, что он понял шутку и не обиделся, Хабиб улыбнулся. Он не подал и виду что погорячился из-за грубого розыгрыша этого парня с маленьким котелком на голове и звездой на лбу, который назвался этим мерзким именем.

Парень же некоторое время удивлённо смотрел, как он смеётся, и затем протянул Хабибу руку.

-Мерет.

Не понявший его Хабиб, продолжая смеяться, произнёс:

-Шаткям, шаткям! – и пожал его руку.

Он дождался, пока Хабиб перестанет смеяться. Затем показал пальцем на него и сказал:

-Шаткям дуст.

Далее, показав на себя, сказал: «Мерет-дуст». Только после этих слов Хабиб понял, что тот назвал своё имя и предлагает дружбу. Он протянул руку.

— Нет, нет… Не шаткям. Хабиб друг… Потом Мерет друг…

Мерет, уловивший смысл сказанных слов, радушно улыбнулся и уселся рядом. Потом он стал рассказывать о чём-то. Несмотря на то, что Хабиб не уяснил смысл ни одного слова, он притворился что понимает.

-Хабиб… У меня есть братишка твоего возраста. Дома…. А вообще-то сколько тебе лет?! — спросил Мерет увлёкшийся разговором и забыв о том, где он находится. Тебе, наверное, лет тринадцать или четырнадцать…. Сейчас он, наверное, ходит в школу… Как мне хочется его увидеть…. Увидеть наше село… и всех-всех… Ну ничего, скоро выйдет приказ. Срок службы тоже заканчивается. Потом, надеюсь, отпустят… Дай бог. Вернусь. Увижу мать и отца, братьев и друзей. А самое главное …,- сказал он и замешкался, уставившись в Хабиба, будто бы раздумывая «стоит говорить или нет». Глаза Хабиба отражали полное спокойствие, так как он не понимал ни одного слова из рассказа Мереда. Последний иронически улыбнулся и продолжил:

-…А главное девушку по имени Чепер… Ты можешь спросить меня о ней!!! Эх, брось!… Нет, нет, ты не подумай что она писаная красавица… Она не красавица, она… она… Как тебе сказать?! Она очень ласковая и внимательная. А что ещё нужно мужчине кроме сердечности?

От своего рассказа Мерет вдруг опустил голову, загрустил, и замолк. Посидев так немного, он вытащил из кармана сигареты, закурил, а затем продолжил разговор. Только начал с другого:

— До призыва в армию я не давал покоя братишке. Потому что он был озорным. Я тоже упрямый, всегда хотел чтобы всё было по-моему. Но иногда, когда я был в настроении, мы с ним залезали на крышу нашей соломенной мазанки, делали бумажные самолётики и запускали их. Старшая же сестра ругалась, что мы загрязняем участок и бросала их в мусор…Эх…- Глубоко вздохнул Мерет и снова замолчал. А потом с какой-то грустью добавил: — Всё это было как в давнишнем сне. Даже не верится, что через два месяца вернусь домой. А более того не могу поверить, что всё совершеннее мною за эти два года сделал я сам…

В тот момент, что-то вспомнив, Мерет улыбнулся.

— Сейчас я сделаю тебе из бумаги самолётик. Наверняка ты и в помине не видел такую игрушку. Я мигом, мигом…

Мерет встал с места и пошёл к железной арбе. Он вышел из арбы быстрее, чем вошёл в неё. В руках у него была целая кипа бумаг.

— Картона нет, но и из этих газет мы сейчас с тобой что-нибудь сделаем — сказал Мерет и посмотрев на Хабиба принялся за работу. Вскоре, после того как он несколько раз складывал и разрезал бумагу вручную, самолётик с крыльями и хвостом был готов. Обрадованный результатом своего мастерства, Мерет направился к открытой поляне. Подав знак Хабибу, он подозвал его к себе. Дойдя до поляны, он вручил самолётик Хабибу.

— Запусти, Хабиб, запусти.

Хабиб, не понимая что тот говорит, ответил ему улыбкой на улыбку. Хабиб, считавший себя взрослым, несколько рассердился, когда ему в руки дали игрушку, похожую на птицу. Только после того как он понял, чего от него хочет Мерет, он нехотя запустил самолётик. Ветер подхватил самолётик, однако не унёс его вдаль, а закружил над их головами. И именно в это мгновенье вдруг в душе Хабиба проснулось огромное чувство радости. В начале, когда Хабиб наблюдал за полётом самолётика, он был равнодушен. Однако внезапно его охватила какая-то радость, которая заставила его затаить дыхание. Он даже не успел ни удивиться, ни понять то чувство, которое возникло. В одно мгновенье куда-то исчезли его обида и здравый рассудок. Хабиб ушёл в забытье. Он обрёл недосягаемую радость в которую всегда верил, искал, о которой мечтал. Это был не простой бумажный самолётик, это была душа, жаждавшая радости. Его душа сливалась с потоками ветра, кружила над ними…кружила, кружила, радуюсь миру, светлому солнцу, слабому вихру ветра…всему, всему что его окружало… Не понимая чего он делает, Хабиб, словно озорной мальчишка, начал танцевать, прыгая и крича:

— Хабиб шаткям! Хабиб шаткям! Шаткя-я-ям-м!…

…Его глаза были такими большими, такими большими… И в них с трудом умещалось всё светлое этого мира. И для Мереда, с удивлением наблюдавшего за тем что Хабиб вытворяет кружась в пыли, в тот миг не было ни жалости, ни смерти, ни страха, ни горя, ни ужаса, а самое главное это то, что как будто не было и этой Проклятой Войны, нёсшей все эти горести с собой…Однако вдруг ветер затих, и самолётик упал в речку. Течение речки сразу же затопило самолётик. Хабиб резко остановился. Он потемнел в лице. Не поняв почему, у него начало першить в горле, глаза напольнились слезами. Увидев его беспокойный взгляд, Мереду тоже стало не по себе.

— Ну ты даёшь, Хабиб! Не стоит из-за этого огорчаться! Вот мы сейчас быстренько смастерим новый самолётик…

И с большим усердием смастерил ему новый. Но Хабиб не обрадовался. Когда наконец он вспомнил что ему надо идти в поле, он засунул самолётик за пазуху, и без настроения пошёл домой. По приходу домой, он спрятал самолётик от младших сестер. Затем отправился на работу. Вплоть до захода солнца он был там. Вечером дома он никому не рассказал о состоявшейся днём встрече, поужинал, и пошёл спать.

хххххх

…Громкий шум и гвалт разбудил его на рассвете. Поначалу он подумал, что это ему снится, и снова хотел заснуть, однако вдруг он увидел маму и младших сестёр. В тёмном углу хибары мама держала в объятьях Хилала и Зульфию, словно оберегая их от какой-то опасности. Она без умолку призывала на помощь Всевышнего. Хабиб понял, что это был шум битвы, который сотрясал стены их жилища. Сердце подростка одновременно заполнилось и страхом, и любознательностью. Он встал со скоростью стрелы, даже забыв надеть свою остроконечную шапку, и хотел побежать на шум. Но мать, оставив младших, схватилась за Хабиба и не пускала его. Хотел того Хабиб или нет, но ему пришлось остаться, слушая как причитает мать и как плачут сестры, каждый раз когда стены и так еле стоявшей кибитки сотрясались в каждом взрыве.

Шум боя продолжался ещё долгое время, но затем постепенно умолк. Только после этого ему удалось внезапно выскочить из дома и побежать к роднику. Шум исходил с той стороны. Он хотел узнать, что случилось с его новым другом Мередом и солдатами со звёздочками. Когда он подошёл к роднику, то увидел что там клубился дым от пороха. Было пыльно и повсюду навис неприятно пахнущий туман. Берег родника стал неузнаваем. Изрытые почерневшие ямы, разорванные стволы деревьев…, повсеместно валялись гильзы от патронов, обломки искалеченного оружия, на земле были видны следы крови… Эта картина встревожила Хабиба. Его взгляд на минутку задержался на вчерашней арбе с карнаем, которая горела, извергая серые клубы дыма. Он постарался быстренько покинуть поле боя.

— … Кому нужно было так поступать?! В чём вина этих солдат? Ведь они были такие радостные, люди радости и веселья! У них были такие красивые звёздочки. Угостили меня едой… Ведь они не совершили ничего плохого! Зачем нужно было сжигать эту железную арбу, а их самих выгонять?! А друг Меред делал птичек из бумаги… И так смешно разговаривал… Он говорил: « друг Хабиб…»

Внезапно его глаза стали ещё больших размеров и застыли на месте. На мгновение он превратился в каменную статую. И вдруг он закрыл лицо обеими руками и рыдая, понёсся в сторону села. Однако ноги его неожиданно подкосило, и он упал навзничь. Тогда он снова поднялся и задыхаясь, побежал что есть силы, как будто ангел смерти гнался за ним.

— Ой, ой, мамочка! Ой, отец, быстро, быстро! Злые неверные убили солдат со звёздочками. О, Аллах! Посмотрите, что шурави совершили с другом Мередом! У-ух! Всех задушу-у-у! Все-е-ех!…

Позади него, на деревьях висели голые, окровавленные тела ребят. Они были подвешены вниз головами и раскачивались на ветру. В десницы глаз им были вставлены пули…

— Ненавижу, всех ненавижу! Что сделал вам друг Мерет?! У-у-ух, все-е-ех!…

Он убегал с этого места, рыдая и крича. По мере приближения к дому Хабиб услышал вопль и стенания в своём дворе. Когда же он увидел свою мать, он замолчал. В тот же миг из его памяти исчезли и друг Мерет, и остальные ребята. Его мать вопила у трёх тел, лежащих перед ней. Хабиб узнал в них отца и братьев. Весь мир для него опустел, воцарилась тишина и безразличие. Хабиб стал рассматривать их с холодной беспечностью, словно это были не его отец и братья, а чужие ему люди. У отца не было пол головы. А глаза старшего брата вылупились и вышли из орбит. Только младший брат остался таким, каким был при жизни. Хабибу показалось, что тот сейчас встанет с места и со свойственной ему угрюмостью скажет: «Принеси воды! Дай вымыть руки!»

И вдруг у Хабиба закружилась голова. Теряя сознание, он вдруг почувствовал, что кто-то придерживает его, чтобы он не упал. Затем – только вода. Приятная, темная, но душащая вода. Вода!…

После того как он начал приходить в себя, первое, что он увидел, это были яркие, ослепляющие лучи солнца. На обросшем лице, смотревшем на него, не было ни капельки сострадания. Маленькие глаза с холодной жестокостью пожирали большие глаза Хабиба. Это лицо, волком смотрящее на него, испугало Хабиба. Он опять начал задыхаться.

— А ну-ка, вставай теперь, братишка! Ты должен отомстить за отца и братьев!- услышал он громкие слова склонившегося над ним мужчины. Хабиб и сам удивился тому, как он с покорностью выполнил приказ. Они вместе вышли на улицу. Собравшимся на маленькой площадке сельчанам и множеству незнакомых и вооружённых мужчин было тесновато. А в центре…Глаза Хабиба чуть не вылезли из орбит. Лежащим в середине двора мужчиной, не желавшим поднять голову на собравшихся вокруг людей, которые рассматривали его с презрением, оказался тот вчерашний усатый солдат. Хабиб чуть было не закричал: «Подождите, люди! Не бейте его, он хороший, он человек радости и веселья! Он хороший!» Но, смутившись односельчан, прикусил язык.

В это время моджахед, подошедший к нему сбоку, обратился:

— Возьми автомат отца и отомсти этой неверной свинье! Теперь ты вместо отца и братьев должен будешь сражаться за нашу веру! Не откладывай месть до судного дня! — сказал и вручил ему автомат, которую держал наготове. Хотя Хабиб и взял оружие, но он не понял:

— Кому отомстить?!

— Вот, ему! – сказал моджахед и пнул ногой по лицу усатого солдата. У него сразу из носа хлынула кровь, и он повернулся на бок. Хабиб не стерпел этого. Он толкнул моджахеда, который, продолжая избивать усатого солдата, начал впадать в бешенство.

— Ты что делаешь?! Ведь он же человек! — его крупные глаза ещё больше округлились. Моджахед, не удержавшись от злости, дал ему оплеуху. Затем, с пеной у рта, закричал на него:

— Ты что, защищаешь шурави, который убил твоего отца и братьев, который пришёл захватить твою родину?! Застрели его!

Хабиб не поверил своим ушам:

-Что?! Что ты сказал?.. Они ведь люди радости! А друг Меред делает из бумаги птицу!…

— Да, они! Во всём виноваты они!

И в этот момент Хабиб всё понял. Перед его большими глазами возникли образы людей радости, друга Мереда, и понравившийся ему маленький бумажный самолётик. Но в его глазах не было жалости, свойственной его доброму сердцу… И он нажал на курок…Когда пули закончились, Хабиб, повесив автомат на плечо, зашагал домой. Придя домой, он достал бумажный самолётик оттуда, куда спрятал его, и бросил в огонь…

СЕМЕНДЕР

«Чтобы не утонуть во всем этом ужасе, надо

придумать себе крылья как у бабочки…».

( Из фильма Ф.Ф.Копполы «Апокалипсис сегодня»)

«…Неверные уходят! Они оставляют Афганистан»,- поставив одну ногу на камень, подумал про себя глядевший на дорогу парень.

Отросшие борода и усы превращали его юношеское 17-18 летнее лицо во что-то не столь приятное. Если бы он попрощался со своей бородой и усами, то превратился бы в миловидного сероглазого парня с густыми, чёрными и сросшимися бровями, обрамляющими глаза, с носом с небольшой горбинкой, с обветренным солнцем и овеянным холодными ветрами лицом.

Он был среднего роста. Из-за пронизывающего зимнего мороза в горах, он, как и его товарищи, был одет в толстую и бесформенную одежду. Они пристально вглядывались в дорогу. Все походили друг на друга. Непонятные чувства можно было прочитать во взглядах парней, повидавших немало трудностей, не чувствовавших мороза, с лицами, словно изваянными из камня, смотрящими на караван танков и техники со звёздами на боках. В руках ребята держали оружие и были готовы в любую минуту нажать на его курок… все были так похожи, и казалось, что они появились на свет из чрева одной матери-волчицы.

Даже их мысли, непонятные для самих себя, были одинаковы. Сегодня они провожали врагов, воевавших против них в течение десяти лет. Только почему-то на их лицах не было торжества победителей, отвративших беду. Так почему же это так? Или они не победили? Или же их злостные враги не проиграли?! Когда пришедший в твою страну враг нехотя покидает твой край, когда ты, столько лет ожидавший этого момента, не будешь чувствовать опьяняющую радость победы, тогда зачем же надо было сражаться, проливать кровь?

Зачем? Зачем нужны были трудности этих прошедших десяти лет? Зачем?!… Кто вернёт родным тех, кто погиб в течение прошедших десяти лет? Кто?! Во имя какой цели они расстались с жизнью? Да и какая высокая цель стоит смерти одного человека, душераздирающего крика одного ребёнка в мире? Что, в конце концов, стоит этого?!…

Победа – тоже не особо чудесное целебное средство. Хотя она, хоть немного оправдывает жертвы и дает повод для самообмана что, жертвы принесены не зря. А как здесь она может восполнить горечь этих жертв? Даже для самообмана здесь не наберётся победы, хотя бы с мизинец. Есть только поражение. Страшное поражение опустошённого мира, который исходит рыданиями и оплакивает бесчисленные жизни, ставшие жертвой этой войны. И никогда не забыть подобной ужасной победы…А в сердцах затвердели до сих пор никем достойно не выплаканные слёзы о цветущей стране радости, которая превращена в пепел из-за слепой веры в призраков и демонов, которых все считали ангелами. А здесь победила только война. Проклятая Война, не имеющая никакой святости…

«…И вот они оставляют нас в покое и уходят! Теперь мы не будем ни с кем сражаться. Будем жить мирно, дружно и свободно! Все вместе!»- подумавший эти слова парень оторвал на миг глаза от дороги и взглянул на своих товарищей, застывших как каменные статуи. Окинув их взором, он снова перевёл свой взгляд на дорогу. «…Значит и война уходит вместе с ними. И врагов нет. И остаются братья одной только нации, только мы, афганцы. Мы, братья-афганцы! Братья и мир!… Теперь мы достигнем долгожданного спокойствия.… Однако почему я не радуюсь?!…Нет! Не-е-е-т! Я радуюсь! Радуюсь! Я радуюсь тому, что мои мечты осуществятся, что мои старания будут увенчаны успехом, что я возвращусь домой».

Он попытался улыбнуться. Захотел громко расхохотаться. Ему захотелось крикнуть во всё горло, чтобы эхо разнеслось по горам: «Братья! Мир!» Однако не вышло. Он снова попробовал заставит себя рассмеяться, закричать, хотя бы заплакать от счастья. Однако и на этот раз не получилось…Не то чтобы плакать, глаза его даже не увлажнились тайными слезинками, которые пришлось-бы прятать от товарищей. Это заставило его призадуматься. Почему я не радуюсь?! Если кто-то и должен радоваться сейчас в этом мире, то это должен быть я… Тогда по какой непонятной причине я не испытываю радость?» Вдруг его взгляд неожиданно пал на ружьё, которое было у него в руках. «Понял!» Это оно давит на моё сердце, поскольку оно есть напоминание о войне, гнусности, жестокости. Вот это ружьё, висящее на мне словно чёрный камень, не позволяет мне радоваться, потому как неверные ушли, а я остаюсь человеком с оружием в руках. А человек с ружьём в руках смотрит на безоружных, простых людей уже иным взглядом. Свойственные человеку многие чувства, такие как радость, веселье, остаются для него неведомыми».

Он со злобой уставился на автомату в руках. Повернулся лицом к дороге. Мысли его резко изменились, когда взгляд пал на длинную колонну транспорта, которая двигалась и извивалась, растягивалась и сокращалась, словно подбитая змея. «Они уходят. Теперь не вернутся… А что если… То, что не давало мне радоваться было не оружие в руках, а тот факт что пули внутри не могли стрелять против этих уезжающих неверных?!

…И всё же почему я, стоя на своей земле, в своей стране, даю им так спокойно покинуть мою Родину?! Почему я не стреляю по ним?!…Во-первых, это они, не спросив нас, пришли в нашу страну десять лет назад. Когда же мы не позволили им вмешаться в наши дела, они начали воевать против нас… Пришли не спрашивая. Теперь спокойно уходят… Кто они такие чтобы так поступать? В конце концов, мы у себя дома или в чужом курятнике?! Кто хозяин этих гор, этого края, эти люди с оружием в руках или эти уходящие? Они не должны уважать нас, а мы ещё должны и радоваться этому ?…

Нет. Я не отпущу их с такой лёгкостью! Они уезжают, больше не вернутся. Поэтому я выпущу по ним град свинца. Как мы их встретили, так свинцовым градом и проводим… Пули не достанут, они слишком далеко? Ну и пусть. Если даже пули и не достанут, то пускай хотя бы услышат их звук. Всё равно они поймут, что этот шум подняли мы. Хотя пули и не причинят им вреда, но звуки пуль разбудят в них мысль о том, что завоевателей всегда будут встречать и провожать оружием… Я слишком много стрелял по ним пулями, которые отправили их на тот свет. А эти пускай не достанут их. Но пусть они услышат как я ненавижу их… О, Аллах, пусть эти пули будут последними пулями этой войны…»

Он приставил приклад автомати к груди, взял колонну транспорта на мушку, и нажал на курок.

«Трах-тах-тах-тах …»

Его товарищи от неожиданности действия, и следуя старой привычке, начали быстро прятаться от «наступающего на них врага». Но, убедившись, что он стреляет впустую, и что ничего им не угрожает, они тоже взялись за оружие, и, даже не осознавая почему они занялись этим бессмысленным делом, начали стрелять…

… Они стреляли, пока не кончились пули. Спустив последние пули в пустоту, как будто ничего не было, они повесили оружие на шею и остались стоять.

Когда же последний танк скрылся за поворотом, моджахеды тихо и спокойно, вслед за предводителем, пошли к спуску. Однако парень в глубоких раздумьях всё смотрел на дорогу, не подозревая что товарищи уходят. Увидев, что он остался, один из подростков, моджахед, вернулся назад. Подойдя к парню поближе, он произнёс:

— Хабиб, пойдём! Все уходят!

Хабиб не понял, что тот сказал, ему казалось, что перед ним стоял незнакомый парнишка ростом выше среднего. Хабиб оглядел его. Тот, как и все остальные, был облачён в широкую зимнюю одежду, прикрывавшую его нескладную фигуру, голова его, с кудрявыми чёрными волосами, была обмотана старой и грязной чалмой, военные сапоги на ногах. У него были чёрно-синие глаза, полные простоты, и не сочетавшиеся с оружием в руках, и лицо без усов и бороды, усыпанное угрями. Затем он спросил:

— Что ты говоришь, Семендер?

— Я говорю, что все спускаются, Хабиб. Вон, посмотри! – и Семендер указал рукой на видневшиеся спины товарищей.

— Да, да, тогда пойдём!

Ответив ему, Хабиб чуть-чуть замялся, осмотрел в последний раз опустевшую горную дорогу, и глубоко вздохнул. Они поспешили за товарищами. Всю дорогу, пока они спускались, Хабиб был в раздумье. «Хватит! Наступило время бросить оружие. Его руки соскучились по лопате. А сердце мечтало о тихом огне, горевшем в его старой хижине. Он устал. Он устал от войны…… Он устал проливать кровь, строить засады, убегать, преследовать. Теперь врагов нет, шурави уходят. Они заберут с собой войну, которую принесли. Я же должен вернуться. Я должен вернуться в село, которое находится в центре нашего ущелья, подобно мягкому и круглому маминому хлебу; в село, где поля зеленеют в конце Новруза. Возвратиться к матери, к братьям, к нашему шумному водопаду… Я настолько сильно хочу всё это видеть, настолько сильно хочу это видеть, что по ночам от тоски я так стискиваю зубы, что они чуть ли не рассыпаются…»

Вечером, когда они остановились на привал, Хабиб пошёл к предводителю Гапбару объявить ему о своём решении.

— Я возвращаюсь домой, Гапбар!

Гапбар кушал, сидя на одном колене. Он пытался поломать обглоданную кость, чтобы достать оттуда мозги. В ответ на слова Хабиба Гапбар посмотрел на него безжалостным, пронизывающим взглядом. От этого взгляда, от тёмных глаз непонятного цвета, у Хабиба по телу пробежала дрожь. Всякий раз, когда их взгляды пересекались, у него на душе возникала непонятная тревога и страх.

Было это так потому, что глаза его были беспощадными. Они были похожи на глаза хищника, способного проливать кровь, строить засады. Он не мог смотреть по-иному. Казалось, им не знакомы такие простые человеческие чувства, как восхищение, нежность, человечность, мечтательность…

— Почему ты возвращаешься, Хабиб?!

— Война же закончилась, Гапбар! Шурави уходят. Я должен достроить дом.

— Кто тебе сказал: «война закончилась»?!

Несмотря на то, что Хабиб привык к грубому голосу Гапбара, на этот раз он ему не понравился.

— Гапбар, мне не нужно чтобы кто-то говорил мне об этом. Я видел это собственными глазами. Шурави оставляют Афганистан…

— Ну и что с этого?! Они ещё не все покинули страну. Ещё есть достаточное количество неверных, способных убивать нас. К тому же, пока зелёное знамя ислама не будет развиваться над Кабулом, пока все предатели, помогавшие неверным, не будут повешены, мы не сможем сложить оружие и остановить джихад.

Хабиб немного призадумался и пожал плечами.

— Гапбар, мне надоело. Уже четыре года я мщу им. За это время я полностью выполнил долг перед Родиной, перед нашей святой верой.

— А что отец, братья?! Вспомни, что с ними сделали шурави!

— Гапбар!!!

Шёпот Хабиба послышался с таким ужасом, что у Гапбара пробежала дрожь по телу.

— Гапбар, ты мне не напоминай, я всё помню. Четыре года назад на глазах у всех односельчан ты вручил мне вот эту автомату – автомату отца. И с тех пор я только и мщу. Теперь хватит. И как сын, и как отец, я, кажется, не замарал честь.

У Гапбара задрожали жилы. Он бросил кость в миску.

— Ты трус! Если уйдёшь, предашь нашу веру, то затопчешь невинную кровь отца и братьев.

Хабиб, услышав эти слова, встрепенулся, словно натолкнулся на змею, и попятился назад. Губы его невольно сжались, а вся злоба сконцентрировалась в глазах. Взбешённый Хабиб, не понимая что делает, зарядил автомату и направил ружьё на Гапбара.

— Ты кто такой чтобы говорить мне так? Я — трус? Возьми свои слова обратно, Гапбар! Аллах свидетель, я не раздумывая наполню тебя свинцом…

Много раз за свою неспокойную жизнь Гапбар встречался со смертью лицом к лицу. Но ангел смерти всегда обходил его стороной, и она ни капельки не смущала его. Поэтому-то и оружие в руках Хабиба не испугало его. Но Гапбар знал, что этот парень, не раздумывая, застрелит его, поскольку он сам лично вручил ему оружие и научил Хабиба стрелять не раздумывая.

Гапбар не долго думал. Хладнокровная хитрость лисицы победила горячность волка:

— Хорошо, беру слова обратно. Только не уходи, Хабиб, ты ещё нам нужен.

— Если я и нужен вам, то вы мне не нужны — пробурчал чуть слышным голосом Хабиб, опустил автомату, и отвернулся. Как только он повернулся, рука Гапбара потянулась к оружию. «Сукин сын, я научу тебя как поднимать оружие на меня», подумал про себя Гапбар со злобой, взял автомату, и прицелился на спокойно шедшего Хабиба. Но почему-то вскоре передумал. «Ну да ладно, пускай идёт! Во всём моём отряде только он называл меня «Гапбар». Все остальные называли меня «предводитель, начальник». Уважают меня. Я сам научил его не бояться. За всё время он ни разу никого и ничего не испугался. Всегда был в первых рядах, как будто искал смерти… Пусть уходит!»

Гапбар поставил оружие на прежнее место и почему-то закрыл глаза. Тотчас же он почувствовал, что в его груди проснулось что-то непонятное, приятное. Может и мне бросить оружие и уйти?! А что если и я так поступлю?…Подумав так, Гапбар почувствовал очень приятный, до боли знакомый и дорогой запах какой-то женщины… наверное, матери… От этого запаха его тянуло ко сну. Ему привиделся давно забытый сон, многое вспомнилось из прошлого. И вправду, а что если постараться, собрать все силы воедино и создать всё заново?..

Но вдруг ужасный запах ударил в нос Гапбару и запутал его мысли. Нет, нет! Мне некуда идти. Вот уже сколько лет я живу тем, что строю засады, воюю против кого-то. Уйдя от такой жизни, я снова возвращусь в такую же жизнь. Потому что я чувствую себя спокойно только живя таким образом. Тут меня боятся, уважают. Я здесь многое решаю.

В его глазах исчезли непонятные чувства, и его сердце, как и глаза, переполнилось ненавистью. Эта жестокость никогда не покидала его. Он чувствовал себя живым только тогда, когда собирался отнять чью-то жизнь. Он жил только ради войны… Гапбар ничего не понял, увидев возвращающегося назад Хабиба. «Почему же он идёт назад? Подошедший Хабиб ответил на его вопрос:

— Гапбар, ты дал мне это оружие, теперь я возвращаю его тебе, — произнеся эти слова, Хабиб положил автомату перед Гапбаром.

— Это ружьё твоего отца!

— Оно мне теперь не нужно!

Произнеся эти слова, Хабиб вернулся обратно. Но, не сделав и нескольких шагов, приостановился и заявил:

— Семендера я тоже с собой забираю!

Гапбар безмолвствовал. Потому что он знал, что у Семендера не было другого близкого человека кроме Хабиба, и что всё за Семендера решал Хабиб.

Оставив Гапбара, Хабиб пошёл к костру, возле которого сидели Семендер и другие, и присел. Ему налили супу из котла. Протянули хлеб. Он стал есть, не обращая внимания на товарищей, лёжа куривших опий. Из-за холода они прижались друг к другу и старались подвинуться к огню как можно ближе. Их лица освещались его пламенем.

Время от времени, бросая на них косой взгляд и видя, что Семендер тоже курит опий, он не стал браниться на него как делал это обычно, а промолчал. Он сделал вид что не заметил этого. По правде говоря, ему и самому не помешало бы затянуться сейчас пять-шесть раз. В такой холод не плохо было бы согреться… Ай, да ладно. От этого змия лучше быть подальше, не привыкать к нему. Ведь неспроста его выращивают на бескрайних полях древнего Афганистана, а затем гружённые опиумом караваны тайными тропами уходят в сторону Запада. Разве не от прибыли, получаемой от продажи этой «белой смерти» приобретается необходимое для войны оружие, патроны, порох?! Почему этих караванов так много?! Потому что нет предела клиентам этого товара. Поскольку тот, кто одиножды приобрёл опиум, превращается в его пожизненного раба… Ну а потом деньги сыплются и сыплются на тебя… Ведь Хабиб и сам неоднократно провожал подобные караваны до границы…

Хабиб сначала поел не спеша, а затем обратился к самому старшему из собравшихся возле огня:

— Прочитайте молитву!

— Ты уже закончил кушать?! – спросил его самый старший из собравшихся, окинув взглядом присутствующих, и приступил к молитве. «Во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного…»

После того как произнесли «Аминь», Хабиб встал и обратился к Семендеру:

— Семендер, вставай, собирай вещи! Уходим! — и начал засовывать вещи в мешок, словно сказал что-то обычное. Ни товарищи, ни Семендер не поняли что он имел в виду.

— Куда, Хабиб?

Хабиб ответил, не посмотрев на них:

— Домой. В село.

— Зачем?

— Как это «зачем?» За тем, что война уже закончилась, шурави уходят…

Семендер ничего не понял. Ведь только что, до прихода Хабиба, сидя у костра они с радостью размышляли о походе на Кабул, о том, что после того, как ушли шурави, им легко будет победить ослабевшее правительство и водрузить зелёное знамя ислама в столице. А теперь, после стольких сражений, оставить долгожданную победу и уйти… вместо того чтобы поставить точку в войне и довести дело до конца. Ведь все могут назвать нас «трусами»… Семендер захотел рассказать, объяснить всё это Хабибу, однако сжал губы, что-то пробурчал, и безмолвно стал собираться. Он неуклонно выполнял все приказы Хабиба, хотя тот был старше него всего на два года. И не только из уважения к нему, а ещё и потому, что немного побаивался Хабиба. А самое главное – он отлично понимал, что Хабиб пытается заменить ему отца.

Товарищи твердили разное. Кто-то говорил: «Не уходите! Вернёмся домой все вместе», другие советовали не идти глядя на ночь, а отправиться в путь-дорогу с утра, другие же, тихо поворчав, опускали головы. Но Хабиб никого не слушал. Наскоро попрощавшись, он повёл за собой Семендера, который шёл с опущенным лицом. Причина такой его спешки заключалась в том, что он хотел поскорее удалиться от привала, поскольку здесь до сих пор шли бои, а уставший от войны Хабиб торопился к миру.

Шли они не оглядываясь, пока не удалились от привала на значительное расстояние. Только когда костры стоянки остались далеко позади, превратившись в слабо мерцающие огоньки, они замедлили шаг и посмотрели назад. Постояв так некоторое время, каждый наедине со своими мыслями, они продолжили путь.

Семендер шёл с привычным мешком и оружием за спиной. Сначала он размышлял о самой войне, а потом – о её конце. Затем, понемногу, его мысли вернулись к прошлому, к воспоминаниям о детстве.

Отца Семендера, Шуджу, загрызли собаки, когда Семендер был совсем ещё маленьким. Каждый раз, когда Семендер бредил, перед глазами всплывали картины из его детства. Ему виделся отец, который, не стерпев голодных глаз детей, просящих хлеб, пошёл на воровство; видел хозяина амбара, спустившего злых псов, когда почувствовал что в амбар залез вор; видел посиневшее тело отца, подброшенное к дверям их старенькой кибитки, и умершего в мучительных судорогах и страданиях…

… У Семендера кожа покрывалась мурашками, когда он вспоминал, что происходило потом…

… Страшный бред матери, заболевшей тифом и трясущейся в лихорадке, нескончаемый плач и визг младшего братишки в пелёнках, посиневшего и умершего от голода, не успевшего даже сомкнуть доверчивые глазёнки… Семендер весь задрожал, когда вспомнил тёмно-красное личико братишки. Когда же в его памяти оживились воспоминания о том, как были сожжены тела матери и братишки вместе с их лачугой, чтобы болезнь не распространилась дальше, его всего аж затрясло.

Семендер тоже заразился от матери, так как ухаживал за ней во время болезни. Люди же, с присущей неприязнью к чужой беде, выгнали двенадцатилетнего Семендера из села. Семендера подобрала мать Хабиба. Она выходила его, не побоявшись заразить себя и дочь. Так, с божьей помощью, нежные руки матери Хабиба отняли его у верной смерти. Отвергнутый всеми и оставшийся в одиночестве Семендер, нашёл себе новых родственников. В один из дней, после того как он прожил в семье Хабиба около года, в село пришли моджахеды. С ними вместе явился и Хабиб. Поначалу Семендер не мог привыкнуть к лютому и сердитому Хабибу, выглядевшего как взрослый мужчина, хотя тот и был старше его всего на два года. Хабиб тоже был не слишком приветлив к появившемуся в их доме незнакомому мальчишке.

Однако на четвёртый день, когда собирались уходить, Хабиб позвал к себе Семендера и спросил:

— Пойдёшь со мной?!

Семендер, хорошо понимающий куда и зачем идти, сразу согласился с предложением, поскольку сражение, оружие и героизм были его давнишней мечтой.

Таким образом, Семендер, взяв в руки оружие, встал в ряды доблестных защитников веры. И вот теперь, три года спустя, они, бросив своих боевых товарищей, войну, оставив удовольствие увидеть торжество победы, возвращались домой… Семендер злился на Хабиба, молча шедшего впереди. Но он не показывал своего недовольства, потому что за последние три года он ни разу не сказал Хабибу «нет». Он чтил его и уважал.

Да и Хабибу не приходило в голову не уважать его. Мать Хабиба, спасшая от смерти и приютившая его – вторая мать. В таком случае и Хабиб – его старший брат. Ведь сколько раз Хабиб, подвергая свою жизнь опасности, спасал его. Когда шурави гнались за ними не давая отдохнуть, когда они голодали, страдали без воды, — посмотрите-ка сколько раз Хабиб протягивал ему последний кусок хлеба. Несмотря на то, что у самого потрескались губы от жажды, терпя голод, он насильно заставлял его выпить последний глоток воды. Зимними морозными ночами, лежа и трясясь от холода и не имея возможности развести огонь, он неоднократно просыпался и видел, что был укрыт буркой Хабиба. Вспомнив, какой ценой ему удалось согреться, он смотрел на Хабиба, лежавшего рядом и свернувшегося от холода в куличик размером в кулак, и к его горлу подкатывался ком …

И после всего этого, как он, Семендер, может обидеть Хабиба?!… Нет, Семендер никогда не сможет так поступить. А если кто-то и попытается, тогда… Раньше, с оружием, которое находилось у него на плечах, он не охотился даже на птиц. А теперь… горе тому, кто обидит его брата…

… Они двигались размеренным шагом. Погода была холодная и неприятная. От сильной зимней стужи, не желавшей уступать права весне, горы, небо, звёзды… даже ночная темнота — всё было словно заледеневшее. В тёмно-синей мерзлоте, окружавшей их, не было ничего хорошего. Холод, холод, только холод, и — безмолвная тишина. Только то было хорошо, что не дул пронизывающий ветер.

Хабиб полностью окунулся в свои мысли, и ничто вокруг не волновало его. Что касается Семендера, то он, несколько успокоившись, наблюдал за окружающей их природой, за ночью, постепенно окутывающей всё вокруг. Скалы, нависшие над ними, в темноте похожие на загадочные сказочные существа, валуны, лежащие вдоль дорог, установившаяся от холода тишина…всё это было для него очень притягательным и близким. Потому что всё это принадлежало не кому-то чужому, а его родной стране. Хотя ему и было холодно, но это был его родной холод, его родной мороз. А что касается звёзд на небе, то только по одной простой причине, что они смахивают на глаза Хилал, они кажутся самыми красивыми во всей вселенной! Хилал, Хилал, озорница, любящая поиграть и посмеяться девочка Хилал! Уже прошло три года, как Семендер не видел её. Теперь она уже, наверное, стала прекрасной и очаровательной… Когда они с Хабибом уходили, их провожали Хилал и Зульфия…

… Хабиб держал себя важно и не подпускал к себе близко сестрёнок. Только кратко сказал матери, с жалостью смотрящей на него:

— Будьте здоровы! – и, ушёл. Он не хотел сидеть у них на шее. Если он и плакал, то эти одна-две скупые слезинки засыхали у него на ресницах. Семендер стеснялся и уважал Хабиба, и за тот год, который он прожил в их семье, он ничего не мог сказать Хилал и Зульфие…

… За прошедшие годы Семендер почему-то не мог забыть Хилал. Он чувствовал, что эта девочка для него нужнее всех…то ли потому, что первая, кто встретила его в этом доме была Хилал, то ли это нежность старшего брата к сестре, то ли простая благодарность человека, близкому ему … Семендер не знал.

На самом деле чувства Семендера не были похожи ни на одно из перечисленных. Поскольку когда он вспоминал глаза Хилал, почему-то начинал сильно волноваться. Это волнение было для него огромным удовольствием. До сих пор он ощущал в груди приятную тревогу. Потому что сейчас у него перед глазами представилась картина как они приходят домой, как их встречает Хилал и остальные…

— Хватит, Семендер. Мы достаточно отдалились от привала, давай остановимся здесь, разведём костёр и проведём тут ночь. А завтра продолжим путь…

Слова Хабиба вернули Семендера из мира его сладких грёз. Он, как птица с подрезанными крыльями и упавшая на землю, с ухмылкой кусая губы, бросил свои вещи возле вещей Хабиба. Затем пошёл искать дрова. Он попытался вернуться в мир сладких грёз, но не смог. И снова разозлился.

Некоторое время спустя, придя с кое-какими ветками, он бросил их возле Хабиба, который к тому времени уже развёл огонь, и уселся у огня. Он принял удобное положение, укутался получше в одежду, и закрыл глаза.

Нелегко отыскать дрова среди голых скал. Они должны были радоваться найденным веткам и сучьям. Только дрова эти, после того, как попадут в пожирающее пламя огня, быстро закончатся. Поэтому Хабиб, пока костёр не погас, стараясь как можно больше согреться, придвинулся поближе к огню. Он не приласкал Семендера, хотя и понимал, что тот на него за что-то в обиде. А после того, как погас огонь, он, как и Семендер, поставив под голову мешок и хорошенько укутавшись в одежду, прилёг. Однако, как он ни старался заснуть, какая-то тревога не давала ему покоя. Оставаясь с закрытыми глазами, Хабиб впал в глубокие размышления:

«… Война закончилась… Однако для всех ли?! Хабиб с Семендером уже закончили её… Но для Гапбара, Рамазана, Ровшана и многих других людей она всё ещё продолжается… У них в руках есть оружие, есть сила…

… Да к тому же, огонь не полностью потух, и если в него подлить масла, то он разгорится с новой силой. Но бросят ли они оружие?…Эх, это очень трудно. …На войне легко. Потому что там не устаёшь из-за мелких проблем, не приходишь домой еле волоча ноги от усталости, не думаешь о том, как накормить семью. Жизнь на фронте не такая сложная как в мирное время, она простая. Если ты не убиваешь, убивают тебя. Нет иного закона, кроме закона страха… И потом, захотят ли они обменять оружие, накрепко обосновавшееся в их руках, на привычный образ жизни?!.. Поменяют! А что им ещё делать? Шурави ушли. Правительство победят. Для чего им нужно будет оружие потом?!… Ни для что. Потом придётся сложить оружие, оставить войну и начать трудиться…

хххххх

…Хабиб размышлял.

« … Какой облик имеет война?!

Облик Смерти и Страха. Постепенно страх пропадает и остаётся только смерть. На войне только убивают и умирают»…

С того момента как Хабиб взял в руки оружие, он осознавал, что и его могут убить. Только это не сильно пугало его. Потому что ему казалось, что смерть не коснётся его, что она обойдёт его стороной. А то, что он сам убивает, он понял недавно. Это понимание устрашило его. До этого Хабиб верил себе, своему делу, и в его голову даже не приходила мысль о том, что они занимаются самым страшным делом на земле — убийством. Они, моджахеды, становились мучениками, геройски защищая свою землю, семью, свободу. А шурави — кровавые, неверные завоеватели могли только убивать; только они не умирали, а как брошенные в воду бешенные псы, замирали с криками. Потому что умирающий человек всегда вызывает жалость. Жалость к своему тяжёлому положению. Шурави не были достойны таких человеческих чувств. Это было мнение Хабиба и его непоколебимая вера.

Он был такого мнения не только потому, что его отец и братья погибли, сражаясь против них. Его заставили так думать. И даже после смерти отца и братьев, в душе Хабиба оставались светлые воспоминания о шурави. Особенно про одного из них… Однако боевые товарищи и война использовали все уловки чтобы вызвать в нём ненависть. Доверчивая ко всему душа Хабиба, как и души всех подростков, не могла не возненавидеть шурави.

Вначале, вместо светлых воспоминаний, его охватила неясность и сомнение. Затем это переросло в злобу, а далее – в ненависть. Так Хабиб поверил в то, что он защитник святого, а шурави — неверные и презренные.

Только вот совсем недавно столп этой святой веры Хабиба зашатался. Причиной тому было то, что они под руководством Гапбара напали на расположившийся у дороги маленький отряд шурави. Тогда Гапбар, пожелавший уничтожить шурави, приказал Хабибу прикончить воина- охранника. Хабиб, прячась и крадучись в потёмках, направился к охраннику, оглядывавшемуся по сторонам.

Хабиб и раньше несметное количество раз проделывал такое. Он уже потерял счёт врагам, которых отправил в преисподнюю, и не успевших даже вскрикнуть, когда в их тело вонзался нож, брошенный Хабибом. Он никогда не считал себя виновным в том, что поступал так. Но он никогда и ни у кого из них не видел такого взгляда, как у этого последнего солдата… Он вообще никогда не смотрел своим жертвам в глаза.

…Хотя он и знал что человек, которому вонзили в сердце нож не успевает даже закрыть глаза, однако в тот самый раз то ли шайтан его попутал, то ли ещё что случилось, но он посмотрел в глаза молодому шурави, бездыханно лежащему на земле. Посмотрев, сразу задрожал. Застывшие тёмно-синие глаза в горячке шептали: мама, мама, милая мама… Почувствовав испуг, он оглянулся вокруг. Не догоревшие угольки еле сверкали. И звёзды на прозрачном как стекло небе, будто не желая отстать от угольков, холодно мерцали. Семендер тихо, безмятежно спал. Во всей округе стояла безмолвная тишина… Но в ушах Хабиба беспрерывно повторялся шёпот глаз: «Мама, мама, милая мама! Мама, мама, милая мама!» Хабиб, не желая слышать этот шёпот, заткнул уши руками. Не желая видеть шёпот, он крепко зажмурил глаза. Не желая чувствовать его, он сделал глубокий вдох, задержал воздух в лёгких, и заставил сердце сильно биться… Это помогло ему. Немного позже он успокоился и положил голову на мешок. Побоявшись снова услышать тот шёпот, он с усилием закрыл глаза и постарался уснуть. Ничего не вышло. Беспорядочные мысли, неизвестно откуда нахлынувшие, заставили его прислушаться к своему сердцу.

…«Шурави, оказывается, могут не только убивать, но и умирать. Они, встречаясь со смертью, также зовут мать. Значит каждый из них, как и каждый из нас, — человек. Им тоже свойственна ненависть, любовь, радость, приятные воспоминания, любовь к Родине. А главное – и у них есть матери. И они любят своих матерей также, как я люблю свою. Они так же, как и мы, в последний миг забывают обо всём на свете кроме своей матери и просят у неё помощи. И я тоже, если настанет последний час, буду просить помощи у матери… Так значит они и мы одинаковы? Тогда почему … почему и мы, и они проливаем кровь?!

…Они сражались, чтобы завоевать мою страну, а я – чтобы защитить её. Не так ли? Да, именно так… Или нет… А может, и вправду так… Только для меня главное – мои горы, ущелье, село, водопад, а ещё главнее – это моя мать и мои братишки. Моя Родина там, где всё это находится. Мне ничего не надо кроме их покоя. Если мы все будем жить вместе, то я никого не буду считать своим врагом. Выходит, что если шурави похожи на меня, то и для них всё это — самые главные ценности. Тогда зачем нужна была эта война?! Я не посягал на их достоинство, не отбирал их горы, ущелья, не позорил их матерей, выгоняя из Родины. И они так не поступали. Нет. Нет. Поступали… Пришли и убили моих отца и братьев… Ну-ка постой… Если призадуматься, то ведь мой отец и братья тоже убили многих из них. И я истреблял их как мог. Тогда выходит, что и они, и мы виновники этой войны?!

Нет, виноваты они. Не мы пришли без спросу в их страну, не мы пренебрегли их верой и заставили их взяться за оружие. Это они пришли и поступили так с нами. Это они начали войну. Только если так размышлять, то почему я виноват?! Потому что, потому что… Понятно! Понял. Потому что мы такие же, как и они. И они, также как и мы, умирают и убивают. И мы умираем и убиваем…

В таком случае, где же святость? Где справедливость? На чьей они стороне?! Если мы умрём, наши матери разрыдаются и будут называть нас «героями, невинными детьми». Если матери так плачут, кто воспротивится тому, что их дети попадут в рай? Только дети будут продолжать умирать, а их матери — рыдать. Значит, если мы правы, то и они правы… Ведь так?… Нет. Нет! Постой. Если так думать, то можно оправдать любого завоевателя, жаждущего крови. Рассуждая таким образом можно сказать «не виновен» О Чингизе, эмире Тимуре, или Недир-шахе, о которых рассказывали старики… Нет. Что ни говори, я прав. Потому что я защищал Родину. Потому что меня на войну призвала вера. Я взялся за оружие, чтобы не дать потревожить мирные будни матери, близких. Я выполнил долг перед отцом и братьями… Но…

Но они – шурави, воюя здесь против нас, наверное верили что защищают свою Родину. Их также отправила сюда вера. Наверное, у них тоже есть долг перед родителями, братьями… Тогда на чьей же стороне правда? Почему же мы воевали столько лет?! Они, наверное, тоже понимают это. Разве живому существу, такому как человек не дан разум чтобы понимать это? Даже если не может понять, хотя бы постараться понять?

Хабиб сделал глубокий вздох, перевернулся на другой бок и продолжил сумбурно рассуждать. Или они пришли сюда, в афганский край не ради долга, Родины, а боясь палки, тюрьмы, насилия, пришли против своей воли?… Да, конечно. Именно так. Потому что сам я, если не погонят палкой, никогда бы не пошёл в чужую страну. Сидящие наверху их правители – гапбары приказали им, и те, из-под палки, боясь тюрьмы и страданий, пришли поделиться с нами тем, чего сами бояться.

Так было всегда. И так будет. Это происходит из-за мерзких, низких замыслов таких тщеславных людей как Чингиз, Недир, Темир, или кровожадного Румы Искандера, чьи головы увенчаны короной вечной славы. А трусливое человечество не может собраться вместе и сказать этим венценосным покорителям мира: «Нет! Мы не будем так поступать! Убирайтесь вон! Пусть ваши низкие намерения останутся с вами и будут вашими попутчиками», Если бы такое случилось, то тогда эти чингизчики и искандерчики унеслись бы так быстро, как ветер с лёгкостью уносит опавшие листья. Но таких не нашлось, и из-за страшной силы страха люди поедают друг-друга.

Но кто знает, о боже, может и наступит такой прекрасный день. И все люди сразу поймут, что эти тщеславные искандерчики и джахангирчики по своей сути никто, схватят их за шиворот, встряхнут, и скажут: « А ну-ка образумьтесь, или же…» Дай бог, чтобы так и случилось. Кажется, всё идёт к этому. Потому что вот на афганской земле завершается война. Шурави уходят. И на том спасибо. Эта война была страшной. И моя душа полна этих ужасов. Нужно быстрее очиститься от этого и успокоить свою неспокойную совесть… О, боже, скорее бы всё это закончилось! И чтобы это больше не повторилось! И чтобы люди не превратились в кровожадных злодеев…»

Хабиб снова повернулся на другой бок. Но там был камень, который колол ему прямо в бок, и Хабибу пришлось снова принять прежнее положение. В его уставшей голове начали оживать трагические события прошлых четырёх лет: …Люди упоминают ад. Священники пугают народ адом. На самом же деле люди видят ад ещё при жизни. Что может быть страшнее чем огонь войны?! Война – это ад для живых. Конечно, если эти мои мысли узнают товарищи или они дойдут до наших священников, то они поставят меня в один ряд с неверными… Но всё равно я об этом думаю. Потому что я видел их в настоящем цвете, я видел какие это «правильно думающие, правильно живущие» люди. Одни из них используют эти «правильные мысли, правильную жизнь» для людского идола именуемого «Польза». Другие же ничего кроме этих «правильных путей» не желают и всей душой и телом стремятся к этому. От первых из них для людей кроме вреда нет никакой пользы. От вторых исходит больше вреда, чем пользы. Потому что зная себя и слепо веря в бога, в первую очередь обожествляет только себя.

… За прошедшие четыре года я научился видеть человеческое величие и низость без приукрашивания, в своём подлинном виде. Потому что война и бедствие — очень хорошие учителя. Я видел очень много жестокости, теперь я считаю что убийство без пытки – это милосердие. Убить человека – милосердие. Как страшно! Преступление мирных времён — убийство человека, такого же как мы сами – это самое лучшее милосердие войны. Если тебя избавить от войны, от кровопролития, превращения человека в хищника – разве это не милосердие?!

Мы, люди, сами начинаем войны. Мы самые ужасные преступления считаем милосердием, и думая так, тем самым низко падаем… Я – человек. Мои земляки тоже люди. Шурави – тоже люди. У нас только язык разный, а так они тоже как мы, ничем от нас не отличаются. Мы похожи. Тогда почему же? Почему они занимаются такими отвратительными делами?

… Они вязали руки и ноги 16-ти – 17-ти летнему парнишке и пускали по нему танк. А сами стояли невдалеке и смотрели. Они наглухо забивали окна и двери дома, полного наших раненых и поджигали его. Они не только грабили наши лавки, а впридачу ещё и убивали лавочника, всадив ему пулю прямо в лоб. А как они искали оружие в наших сёлах, всё переворачивая вверх дном?! Они неожиданно окружали танками и бронетранспортёрами мирно спящее селение, и солдаты проверяли каждую кабитку. А как проверяли!… С разбегу выбивали двери кибитки и обстреливали всю кибитку. Затем входили в неё, всё переворачивали вверх дном, и покидали. Если какая-нибудь из кибиток вызывала тень сомнения, то они при помощи гранаты сравнивали её с землёй, будто её не было и в помине. Они с наслаждением измывались над моджахедами, которые попадали в плен. Избивали, что есть мочи, а затем стреляли так, как стреляют в собаку. Проклятые! И как мне после всего этого не ненавидеть их от всей души?!… Ведь они растерзали не какой-то другой народ, а мой народ, моих друзей и знакомых. И что, мне верить в то, что я не прав? Нет,нет,нет… Они на меня не похожи. У таких как они нет ничего, нет матерей. Если бы они были бы людьми, то они не способны бы были на такие мерзости… Противные! Ненавижу!…

Внезапно Хабиб обнаружил, что глаза у него широко раскрыты, и он задыхается. Ужасное отвращение и презрение распирало грудь. Вдруг ему захотелось вернуться к Гапбару, попросить прощения, и снова с оружием в руках бороться против неверных. Как это уже часто случалось, у него перед глазами возникли образы отца и братьев, их окровавленные лица, широко раскрытые глаза с застывшими зрачками… Он чуть не рванул куда глаза глядят… Но одна идея, пришедшая в голову, погасила гнев.

« Если они в этом мире являются творцами ада, приведениями, то значит и мы не лучше них. Скорее всего тот парнишка, по которому проехался танк, тоже в свою очередь истребил не один танк, и послал к дьяволу души не одного человека…В подобных обстоятельствах ни у кого не остаётся ни выбора, ни времени. Если ты не стреляешь, то выстрелят в тебя. Во время войны нет места никаким людским законам. Там действует жестокий закон «кто вперёд». Он нацелен на спасение самого драгоценного в мире – спасение души… А что мы сами, призывающие к милосердию Всевышнего и верующие в справедливость небесного царя, как поступали мы, муджахеддины?!… Мы были хуже шурави. Если хотя бы один из них попадал в плен, то мы творили с ним такое, что никто в мире не видел подобной пытки… Мы бросали их на растерзание собакам, а затем выжигали тело горящими углями… Затем кастрировали. Потом отрубали конечности, выкалывали глаза, вырывали язык и в конце концов, сходившего с ума пленника оставляли подыхать в страдающем состоянии.

Мы даже их трупы разрезали на куски и как подарок, подбрасывали на дорогу, по которой они проезжали… Ой-ой-ой! О бог! Как спокойно я размышляю об этих безобразиях! Будто эти безобразия происходили не со мной, а с кем-то иным!…

Хабиб перевернулся на другую сторону, спрятал руки между ногами, съёжился от холода. Он начал мёрзнуть…

«Значит, если они дьяволы, сатана, то значит и мы дьяволы. Мы даже хуже них. Они хоть своих уважали. А мы даже своих не уважаем. А та женщина…Та молодая женщина с красивыми глазами…»

В памяти оживились те красивые и полные какого-то непонятного смысла глаза…. Однажды, когда они пришли в маленькое горное селение и беседовали с Гапбаром, их внимание привлёк разгорающийся всё громче и громче шум. Пока они дошли до площадки, расположенной в середине села, то стали очевидцами того, что их люди собрали в кучку жителей того аула. Пара муджахеддин выбрали из толпы ту молодую женщину с красивыми глазами и стали жестоко избивать её.

Некоторое время Гапбар наблюдал за всём этим, как бы поддерживая их, и не вмешиваясь. Затем, со свойственной ему холодностью, спросил их о причине такого наказания. Тогда один из них ответил:

— Муж этой женщины погиб в войне с неверными. Эта шалава, когда к ним в село пришли шурави, загуляла с одним из них. А эти трусы, вместо того чтобы обезглавить их, молчали. «Изменника следует ненавидеть, поскольку он продал всё. Надо ненавидеть того, кто изменил свою веру, потому что у него не остаётся ничего святого»,- не так ли наставлял нас пророк Мухаммед?! А они являются воплощением этих обоих характеристик. Смерть им! Они не достойны проживания на афганской земле и не смеют называться афганцами…Смерть!…

По телу Хабиба пробежала дрожь. Он стал ещё больше мёрзнуть, начал дрожать. Но всё-таки он иногда вспоминал произошедшие там события.

…Тогда Гапбар поручил Семендеру расстрелять эту женщину. … Но Хабиб не допустил этого… Он увёз её сам…Это была молоденькая женщина. У неё были красивые глаза… Когда ствол ружья был направлен на неё, она стояла молча и бесстрашно… После того, как был нажат курок, она также молча упала… Когда Хабиб подошёл к ней проверить умерла ли она, та тихо промолвила:

— Мне страшно! Передайте ему пусть придёт за мной побыстрей. Пусть не оставит меня одну.

А глаза её с сожалением и спешностью повторяли непонятное имя какого-то горячо любимого ею человека…

Когда Хабиб вернулся в село, то увидел лежащих на земле сельчан перепачканных кровью. Гапбар же и остальные заново заряжали ружья патронами. Среди них был и Семендер…Он понял… Он сразу всё понял. Он увидел, что они проделали с оставшимися то же самое, что и он с молодой женщиной, но в гораздо больших масштабах. Он только одну. А они – человек тридцать-сорок…Но есть ли какая разница?!… Хабиб убил, и они расстреляли… Нет, они не убили! Они справедливо отомстили тем, кто изменил их святой вере…

«О, Всевышний! О, Аллах! Где ты?! Где?!»

Хабиб сидел прямо и смотрел наверх, ища кого-то на небе. Но не увидев ничего кроме звёзд, поблёскивающих на небе, и кусков облаков, закрыл лицо руками. Вдруг горло заполнилось чем-то обжигающе горячим. Он почувствовал, что из глаз потекли тёплые слёзы.

Он плакал. Впервые за последние четыре года он плакал так как плакал в детстве – надрываясь, но не произнося ни звука. Но в те времена, поплакав, он чувствовал облегчение и свободу. А теперь же слёзы не облегчили его душу. Чем больше он плакал, тем больше ему хотелось плакать.

— О, Аллах! Я не виноват! Не виноват! Где ты? Где твоя справедливость?! Говорят, что в дни наибольшей трудности ты приходишь на помощь своим слугам. О, Аллах! Явись же, в конце концов! Почему ты не приходишь? Или тебя нет?!

Хабиб плакал и тихонько бормотал одновременно:

— Нет, не может быть чтобы тебя не было! Дорогой Аллах, ты же душа всех! Тогда почему же если ты столь велик, не помогаешь мне, не даёшь мне покоя? Ведь тебе это ничего не стоит… Я убил многих людей… Но я ведь не виноват в том что я так поступил…Ведь это по твоему велению начинается война… Может быть это мерзкая выдумка самих людей, а всё сваливают на тебя?!…О, Всевышний, кто же виноват?! Почему мы так поступили с такими же людьми как мы сами?!… Я умираю, о, мой дорогой Аллах…

Перестав плакать, Хабиб повернулся лицом к рюкзаку… Снова перед глазами возник образ той молодой женщины с красивыми глазами… Её мужа убили шурави. Но в таком случае, почему она вместо ненависти к ним, зовёт одного из них к себе?…

С этими мыслями Хабиб и заснул. Но он не мог долго спать. После восхода солнца он проснулся от возни Семендера, который уже разжёг огонь и готовил что-то на завтрак. На лице Семендера не осталось ни капли вчерашней обиды. Хотя Хабиб в душе и обрадовался, но не подал виду. Он, встал по привычке, не проронив ни слова, подошёл к фляге с водой и умылся. Потом они, не разговаривая, позавтракали. Прочитав молитву, они продолжили свой путь.

хххххх

…Они всё шли и шли. Хабиб, как и раньше, молчал. А Семендера раздирало на части от желания поговорить. Но он думал что Хабиб начнёт первым. Однако, по его поведению было видно что тот и не собирался этого делать. В конце концов, эта молчанка надоела Семендеру, им он обратился к Хабибу:

— Хабиб, а действительно ли что шурави уйдут?

Но Хабиб даже и не думал отвечать. На это Семендер разозлился пуще прежнего и надулся от обиды. «Даже отвечать не хочет!… Или он думает что если промолвит хоть одно слово тоя лопну от радости?!… Или он думает что это ниже его достоинства говорить со мной?!… Или он меня ни во что не ставит, что ли?!…» Он заругался. «Ой-ой-ой!.. Тьфу!» Он чуть не заругался круто, но вовремя взял себя в руки и остановился. Ему стало стыдно за себя. « О, Аллах! Что я за человек! Из-за какой-то мелочи я прихожу в такую ярость, что не останавливаюсь ни перед чем, попадает всем подряд! Оказывается я в такие минуты не уважаю ни старшего брата, никого вообще…»

Он покраснел. Чтобы отвлечься и успокоится, он начал наблюдать за природой вокруг. Через короткий промежуток времени, взгляд его задержался на одиноко растущей сосне. Заинтересовавшись ею, он подошёл к дереву. Так как она росла на засушливом месте среди камней, то и кора её была грубой и сильно потрескавшейся. На её ветвях ещё были остатки мёрзлого снега и на солнце они удивительно красиво переливались. Сосна была невысокая и не раскидистая. Видно было что это было молодое дерево. Семендер вытащил левую руку из рукава и начал гладить ствол дерева. Жёсткая кора дерева неприятно царапала и щекотала ладонь руки. Вдруг он увидел гнездо, упавшее с сосны, а в нём маленького птенчика лежавшего без движения. У него появилось чувство жалости к нему. Он как-то необычно вздрогнул и решил поднять птенца. Птенчик не шелохнулся.

— Умер, наверное. Бедняжка! Скорее всего, он замёрз… — сказал Семендер. И его голос прозвучал так, словно он сам виноват в этом. И вдруг птенчик пошелохнулся, будто почувствовал тепло, исходившее от рук Семендера. Затем он весь задрожал.

— Оказывается ты живой! Бедняжка! Живой! Обрадовавшись от глубины души, Семендер наскоро поднял гнездо, закрепил его к сосне, и снял сапог. Потом стянул с себя носок, завернул птенчика в носок, и положил в гнездо. Из носков пошёл неприятный кисловато-сладкий запах.

Поскольку Семендер привык к этому запаху, то не обратил на него внимания. Он вытащил из рюкзака новую пару носков, одел один из них, а другой положил обратно. Затем отломил кусочек чурека, покрошил его, и рассыпал по гнезду. Став довольным собой, он улыбнулся. Своим видом он напоминал мальчишку, который впервые помог отцу и был этому рад:

— Ну, теперь ты не замёрзнешь! Теперь тебе будет тепло. Спи спокойно, птенчик! Пусть поскорее наступит весна! Потом ты специально прилетишь в мой аул, навестить меня! Пока!

Прошептав птенчику прощальные слова, Семендер кинулся догонять Хабиба, который отошёл от него уже на приличное расстояние. Когда он повернулся чтобы продолжить путь, то увидел Хабиба, смотрящего на небо. Хабиб за чем-то внимательно наблюдал. Семендер тоже обратил свой взор наверх, чтобы узнать что же там происходит. Он увидел гордого беркута, парящего над ними с широко распростёртыми крыльями. «Очень красиво летает»-, подумал Семендер и снова с удивлением посмотрел на Хабиба, который наблюдал за беркутом не отрывая глаз.

« Интересно, а почему Хабиб так стоит? Он что, раньше не видел летающего беркута, что ли? Или он хочет поохотиться за ним, а так как нет ружья, то не может выстрелить? Ох и странный он человек, этот Хабиб. Если он желает подстрелить его, то нужно было мне сказать… Сейчас я его быстренько подстрелю»-, решил Семендер, снял с плеч автомату и зарядил её. Затем взял на мушку низко парящего орла и погладил пальцем курок…

В этот миг Хабиб , забыв всё на свете наблюдал за ровным полётом орла. Он даже не наблюдал, а уставился на него и пожирал его жадным от зависти взглядом. «Посмотри, какой он свободный! Ничто его не может достать: ни война, ни заботы и мысли, заставляющие нас страдать, ни мы, люди. Вся бездна небес принадлежит только ему! Эх, быть бы нам такими же свободными как этот горный орёл!..»

Хабибу захотелось плакать. Слёзы навернулись ему на глаза. «Ой, мой дорогой, гляди какой ты счастливый! Ой, мой милый, мой родной, мой дорогой братишка, лети! Лети же, моя радость, лети!…»

Вдруг залп раздавшегося выстрела уничтожил грёзы Хабиба. Он даже глазом не повёл в сторону Семендера, который ликовал от радости, весело кричал, прыгал и смеялся. Как только пуля попала в орла, он начал стремительно снижаться, а Хабиб стоял как вкопанный, наблюдая за ним, пока тот не исчез из виду, упав где-то среди скал. Только после того, как орёл исчез из поля зрения, его окаменевшие мысли и чувства проснулись.

«Почему? Почему, зачем?…» Хабиб захотел расплакаться во всё горло, но не смог. Что-то сдавило его грудь. Губы его шевелились, однако никакого звука не исходило. «Зачем, зачем, заче-е-е-м?…»В рассудке Хабиба появилось что-то страшное и со злобой взорвалось. Глаза охватил красный туман, и в этом тумане он видел ликующего от счастья Семендера с оружием в руках. Он от радости кричал:

— Застрелил! Застрелил! Вот это я застрелил!…

Однако Хабиб не слышал его. Он так крепко сжал кулаки, что они стали твёрдые как камень. Зрачки глаз настолько увеличились и стали таких невиданных размеров, что чуть ли не вылезали из орбит. В один миг вся его злость и ненависть ополчились против Семендера. Ему захотелось тут же уничтожить этого человека с оружием в руках. Он посмотрел Семендеру прямо в глаза, и медленно направился к нему. Зачем? Зачем? Какое у тебя было право? Что плохого он сделал тебе? Мне хотел отомстить, да?

Вдруг он увидел ясные и чистые глаза Семендера и остановился. Глаза эти были полны невинной чистоты. Они вопрошали: «Что я сделал?! Ведь я же ничего не сделал. Только птицу застрелил. А что такое птица? Мы же и людей убивали».

Хабиб остановился, помял лоб, и повернулся назад. Ничего не сказав Семендеру, он продолжил путь: «О.Аллах! Каким я стал? Чуть было не набросился на братишку… Верно, он застрелил птицу. Но какая птица стоит того, чтобы растерзать братишку. Боже! Боже! Боже! Прости меня, о боже!В конце концов о чём я думаю. Ведь Семендер мой братишка!… А я его чуть не растерзал. О, Аллах, Всесильный и Всемогущий, прости своего раба. Но каким стал Семендер… У него не осталось чувства сострадания. Сердце его превратилось в камень. А его взгляд… Хабиб вспомнил полный чистоты взгляд, и внутри у него закололо. …Словно взгляд невинного ребёнка…Смотреть так, после того как отнял жизнь, нажав на курок… Убить с непонимающей доверчивостью ребёнка и говорить: «Что я сделал? …Ведь я же ничего не сделал.» …О.боже, как страшно. Какой ужас! …Эх, я сам… Сам виноват, о боже. Почему я взял его тогда на войну?! Хотел сделать человеком. Если же со мной что-либо случится, я хотел чтобы он закалился и стал опорой нашей семьи. Я думал что потрясения войны сделают из него мужчину… Вот что сделала из него война… «Я же не сделал ничего плохого»-, так думает он, спокойно и хладнокровно убивая. Он получился вторым братом-близнецом Гапбара. И даже хуже него в тысячу раз. Потому что Гапбар убивает из ненависти, а Семендер – с безразличием, будто делает что-то обычное… Если бы я не забрал его с собой на войну, этого бы не было бы… А если бы Гапбар не забрал бы меня самого, я бы так не жил эти последние четыре года. Проклятый Гапбар, что ты сделал со мной?! О, Аллах, что я сделал с Семендером…О, Аллах, почему война не сделала из меня Гапбара? Если бы я превратился в него, всё это не было бы для меня так тяжко… Всевышний, заставь поверить меня что всё произошедшее за эти четыре года не преступление, а акт справедливости! В таком случае я немного утихомирюсь, успокоилось, а если этого не произойдёт, тогда накажи меня, изгнав из сердца трусость, которая хочет заставить оправдать себя. … Пошли мне решительности, дай силы. А затем, за всё что я сделал, я сам себя накажу. Как бы по ошибке подойти к краю этой скалы… Тогда всё закончится. Тогда я сведу счёты и с этим и с тем светом. Что, ошибиться, что ли?!..

Хабиб взглянул на край тропинки по которой шёл. Ущелье. Глубокое бездонное ущелье. Всего один шаг… После которого не останется ни страданий, ничего. Вон те камни, торчащие из скал разбросают тебя на кусочки, пока ты будешь падать вниз. А потом навсегда пропадёшь в этой тёмной бездне. И это не будет трусостью. Кто обвинит в трусости и слабости тебя, моджахеда, бросавшегося в огонь и воду?! Да и потом, ну что из того если скажут «испугался жизни»? Какое тебе до этого дело если ты ушёл в небытиё?… Тогда что, пойти?!… Пойти в тёмную безызвестность?… Не-е-ет! Так не пойдёт. Хабиб не признаёт безизвестность. Он отошёл назад и продолжил путь. Однако вдруг он неосторожно поскользнулся, и тело его склонилось над пропастью. Семендер, увидев его, падающего со скалы, встрепенулся. Не понимая, что делает, он рванул вперёд и обхватил Хабиба за пояс:

— Осторожно, брат, ты падаешь!

Хабиб, глаза которого были замурены, почувствовал холодный воздух, который шёл из той пропасти, в которую тот должен был упасть. На одно мгновение он заволновался. Вдруг он осознал: «Вот и конец, вот лёгкий способ избавиться от всего, и эта мысль придала ему решительности. Хабиб подался вперёд чтобы прыгнуть в пропасть. Однако, странно, но ему не позволяли. Хабиб понял, что его держит Семендер. Не открывая глаз, он тихонько прошептал:

— Пусти! Пусти, говорю!

Тотчас же он услышал беспокойный голос Семендера:

— Осторожно, брат, ты падаешь!

От этого возгласа Хабиб сразу же открыл глаза. Увидев перед собой чёрную бездну, он стал задыхаться так, будто его окатили студёной водой. Он задыхался оттого что он мог упасть в эту чёрную бездну. Он чуть было не закричал. С трудом удерживая себя, он произнёс хриплым голосом:

-Тяни, братишка! Не отпускай! О, Аллах, о, Всемогущий, не отпускай! — сказал, и пополз назад.

Семендер, задыхаясь, но удерживая его, почему-то проворчал:

— Сейчас, сейчас, брат! Чуть отдышусь! Совсем нет сил. Сейчас, сейчас я тебя вытащу. Увидев тебя падающего, у меня чуть сердце изо рта не выскочило…

Хабиб же не разговаривал. И не думал. Он только с выходящими из орбит глазами наблюдал за пропастью, глубине которой не было предела. Раньше он много раз наблюдал за смертью людей. Но что такое смерть он понял только сейчас. Страшная впадина полная безызвестности и смертельной темноты. Аллах знает что там есть и чего нету. Вдруг Хабиб встрепенулся. Семендер, набравшись сил, вытащил его, избавив от висения над пропастью. Хабиб вытирал холодный пот, ничего не сказав Семендеру. Семендер же, последовав ему, стыдливо подумал. «Не нужно было мне плакать. Только бы Хабиб не видел… Чуть что случится – слёзы наворачиваются… Эх, ну да ладно, промолчу…».

ххххх

Они вышли на открытую местность, обогнув край скалы, стоящей на их пути. Как только они вышли, их взгляд упал на строение, добротно сооружённое, хотя с виду её мог разнести ветер. В тени постройки, воздвигнутой из больших валунов, сидел старик лет шестидесяти-семидесяти, неудобно уткнувшись в свою обувь.

Увидев постройку, Хабиб удивился и поразмыслил. Подумав что заблудился, он резко остановился. И вдруг увидев за постройкой своё ущелье, своё село, услышав звук водопада, воспрянул душой. Он. Не мешкая, направился к старику. Подошел к нему поближе, осмотрел. Видно было, что старик не горбатый. Годы и ещё более тяжёлые события сломили его некогда богатырское, здоровое тело высосали его соки и высушили его. Одежда его и чалма были старыми, заплатанными во многих местах. Руки же его, приводившие в движение вверх и вниз шило с продетым в него шпагатом, были похожи на высохшую ветвь. Они походили на кость с натянутыми на неё жилами и кожей.

— Салам алейкум, отец!- поздоровался Хабиб.

Старик поднял голову, вытащил шило из туфля, и надел на ногу.

— Валейкум эссалам, ребята!

Старик поздоровался с ними поочерёдно. Затем, с присущей всем старикам наблюдательностью окинул их взглядом и расспросил о состоянии дел. После расспроса предложил им выпить чаю. Однако они отказались от чая и попросили попить глоток воды. Старик принёс большую глиняную пиалу, наполненную водой. Выпили.

— Спасибо, яшули.

— Не за что, ребята.

Они захотели попрощаться и уйти, но вдруг взгляд старика упал на ружьё на спине Семендера. Он не мог не удержаться не спросив:

— Ребята, вы из мест где идёт война?

Хабиб приостановился. Семендеру тоже пришлось смерить шаг.

— Да, отец, из тех мест.

— А куда вы сейчас путь держите, в село?

Хабибу не понравилось что старик задаёт один вопрос за другим. Однако не желая нагрубить пожилому человеку, ответил:

— Да, яшули! В село. Домой.

— Домой, говоришь?

— Да, домой. Мы ведь из этого села.

— Ой, сынок, что-то я вас не признал.

Хабиб назвал имя отца.

— А, понял, понял…, — сказал старик и подошёл к ним поближе. «Вот, оказывается, откуда вы родом. Лица ваши мне показались знакомыми, только я сразу-то вас не припомнил. Теперь узнал. Твой отец, бедняга, был моего возраста… Какой ваш дом?…

Хабиб показал свой дом этому разговорчивому старику, и сам задал ему вопрос:

-А я что-то вас не припомню, яшули.!. Или вы не из этих мест?

— Я недавно переехал. Но родом из этого села. Уехал после того, как женился. Недавно семью…

Старик вдруг сильно сморщил лицо и заикнулся. Потом, глубоко вздохнув, продолжил…

— Меня зовут Мансур ага… Так значит домой возвращаетесь… Вот, сыночки, я недавно услышал кое-что, правда ли это?… Говорят, что шурави уходят?!…

— Да, яшули, это правда,- сказал Хабиб, и выразив старику признательность, собрался в путь. Старик же, сняв другую пару туфель, взял в руки шило. Кроме него самого никто и не слышал его шёпот: «О, Аллах, наконец-то закончилась, будь она неладна!»

Рука старика с шилом стала двигаться вверх и вниз. А перед глазами у него ожил образ любимого внука, так похожего на этих двух парней. А рядом с ним ожили другие милые ему лица. Руки старика задрожали. Когда же в его ушах послышался грохот «железных телег» обстреливающих их село, на его дрожащие руки упали капли из глаз…

Хабиб же со своим спутником уже приближались к дому. Тихо дующий ветерок распылял на них грязь глиняных стен, стоящих вдоль узкой дороги. Уже темнело, и на дороге не было ни одной живой души. Наверное, все готовили ужин. Ещё немного и они дойдут до дома. Ещё чуть-чуть…. Три года не малый срок. Посмотри, сколько всего изменилось вокруг. Посмотри, как долго их ждали…

Наверное, тоскуют глядя на дорогу, или же их возвращение будет для них неожиданностью, как дожд на голову? Эх, как они обрадуются! А особенно мать…Чтобы ни изменилось , но только не мать. Потому что мать никогда не меняется. Она всю жизнь ждёт своих детей. Сначала ждёт появления их на свет, потом чтобы выросли и нашли свою дорогу в жизни. Потом возвращения. Дети, каждый раз после возвращения уходят, чтобы снова вернуться. Поскольку они возвращаются в любое время, они твёрдо знают, что их ждёт их родная…

Вот и Хабиб с Семендером возвратились. Вот они по улочке, по которой в детстве бегая туда-сюда поднимали пыль, возвращаются в оставленный дом. Сейчас, ещё через одно мгновение, Хабиб увидит свою родную мать… Его охватило какое-то непонятное, сильное волнение. Он забыл обо всё м на свете потому что сейчас увидит мать. Весь его внутренний мир спешил вперёд. Его душа же, не вынося медленного движения тела, бежала и летела, обнимала и прижимала к сердцу всё, что было дома…

Жилы Семендера натянулись как струны. Когда он думал о Хилал, о той Хилал, по которой соскучился, его вены наливались кровью, и казалось, что они сейчас лопнут от напряжения. Он представлял эту встречу каждый день, когда был вдали от дома. Но теперь, в этот час, он не мог представить, как его встретят карие глаза Хилал. Она хоть помнит Семендера?

Размышляя так, они не заметили как дошли до дома. Старый, разваливающийся дувал, и проходящий через него пролом… Они вошли через этот пролом, и вдруг почему-то остановились, уставившись на дверь старой хижины…

Встречайте же, дорогие! Они возвратились. Они почему-то остались стоять перед дверью дома, немного с опаской, немного с радостью возвратившихся с дальней дороги. Вы даже не подозреваете что они вернулись.. Хабиб ждал что кто-то выйдет, открыв дверь. Однако, так как никто не вышел, он, не зная пойти ли вперёд или позвать отсюда, остался стоять на месте. В это время, сзади них послышались шаги. Оба они повернулись назад. Сгибаясь от тяжести медного кувшина с водой на плече, и не отрывая лица от земли, по направлению к ним шла девочка. Эта худощавая фигурка, маленькая головка, походка, похожая на походку матери… Хабиб сразу узнал эту девочку:

— Зульфия, сестрёнка…

Девочка шла не видев их, но услышав голос, так похожий на милый голос оставшийся в далёкой памяти, встрепенулась, подняла голову, и посмотрела вперёд. Замедлила шаг. Потом приостановилась. И вдруг…

— Хабиб! Семендер!

Зульфия закричала громким голосом, оставила кувшин с водой, и сначала с радостью отпрянула назад. Затем в один миг набросилась на Хабиба, обняла его за пояс, и прижалась лицом к его одежде. Затем, плача и смеясь, побежала домой:

— Мама! Хилал! Хабиб пришёл. И Семендер тоже. Радость, мама!

Зульфия ещё не добежала до дома, дверь со скрипом открылась, и на пороге показалась приятная, лет пятнадцати девушка с карими глазами. Она вышла из дома и посмотрела на Хабиба и Семендера. И вдруг, покраснев, не зная что делать, осталась стоять.

— Ты ли это, Хилал, сестричка?! – спросил Хабиб, очутившись в неудобном положении, и посмотрел на девчонку. Она же, потянула к себе Зульфию, которая собиралась проскользнуть мимо неё, и прижала к себе. Потом тихонько сказала Хабибу:

— Да, я.

Сказав так, она, бедняжка, заплакала, подёргивая губами, и бросилась на Хабиба.

— Пришли, Хабиб-джан, вы пришли.

Тот час же, перешагнув порог открытой двери, вошла мать Хабиба. Она была очень бледная. Губы дрожали. Из необыкновенно больших глаз катились крупные горькие слёзы, и исчезали на щеках и губах. Сначала Хабиб не заметил мать, пытаясь неуклюже обнять Хилал. Когда же его взгляд упал на дорогой ему облик, он забыл стесняюще-улыбающуюся Хилал, Зульфию, порхающую вокруг них словно бабочка, и Семендера, непонимающего как присоединиться к этой большой радости. Подойдя поближе к Хабибу, его мать провела руками по его лицу.

— Пришли, сынок?!

— Пришли, мама… .

После того, как его мать долгое время не могла налюбоваться на своего сына, вдруг вспомнила:

— Вай, что это мы здесь так встали? А ну-ка, пойдёмте домой. А вы, девочки, быстренько приготовьте ужин. …

Заходя втроём домой, Семендер горько и с обидой подумал: «На меня даже внимание не обратили». Однако, не подал виду. После того, как зашли в дом, они сняли верхнюю одежду, умылись, и спокойно уселись у тёплого очага. В душе Хабиба пропало возникшее сперва неудобство и отчуждённость, а вместо этого появилось какое-то тёплое чувство спокойного, довольного, нашедшего то, чего так долго искал. В тот момент в его мире всё было равномерным как горевшее в очаге пламя, и спокойным, как тёмные углы дома. Он обрадовался этому чувству, которого не испытывал с детских лет, и даже позабытому какое оно. Он так радовался, словно нашёл клад. Получив от этого особое удовольствие, он прищурил глаза, широко потянулся, и положил голову на подушку. С тех пор как умерли его отец и братья, в первый раз за последние четыре года уснул чистым спокойным сном ребёнка.

В душе же Семендера, сидевшего напротив и облокотившись о стену, в тот момент бушевала буря. Наконец-таки он достиг желанной цели. Он видел Хилал, которая бегала взад и вперёд, готовя еду. Но в нём не было такого счастья розового сна. Вот Хилал! Так близко. Она смеётся. Хмурит брови, спорит с Зульфиёй, слушает мать. Рада уснувшему Хабибу, тому, что мы пришли и наполнили дом… Хилал счастливая, к тому же такая красивая, такая красивая… К тому же она не во сне, не в воображении, как в эти прошедшие три года, а вот здесь, в реальности, рядом… Я наблюдаю за ней, смотрю за каждым её движением, не могу насладится… Тогда почему я не чувствую себя счастливым? А наоборот, сердце раскалывается… Потому что… Потому что… Потому что?!… Потому что Хилал любит меня как брата. Я же не хочу быть её братом… Нет, вернее, хочу быть, но не братом, а другим более дорогим человеком… О, Аллах, разве может быть счастье от такой встречи, если не взять её за руки, не прижать её к сердцу, чувствуя её приятный запах, который так щекочет нос? Один раз… О, Аллах, Всевышний, Всемогущий, Праведный один только раз почувствовать как дрожь её тела переходит на мою грудь…

В этот момент сердце Семендера так сжало, так сдавило, словно он собирался убежать туда, куда глаза глядят, поймать что-то огромное, победить, завоевать, и бросить к ногам Хилал. Ему показалось, что если он так поступит, то достигнет своей мечты. Только он не знал, куда идти, и что принести. Его мысли прервало приглашение к дестерхану. Он встал и уселся за дестерхан. Хотели разбудить и Хабиба, однако мать сказала:»Не трогайте, пусть спит», — и набросила на него одеяло. И Семендер неохотно притронулся к еде, потом прочитал молитву,и отодвинулся от неё. А когда сказали: «Кушай же, что ты так быстро наелся?!»,- ответил:»Нет, сыт». Ему ничего не лезло в глотку.

Затем ему постелили и он прилёг, повернувшись лицом к стенке. Однако, не найдя удобного положения, повернулся в сторону матери и Хилал, которые при свете керосиновой лампы латали и зашивали его и Хабиба одежду. Семендер стал жадно наблюдать за обликом Хилал, который в темноте , когда падал свет, стал ещё более красивым. И чтобы не заметили, что он наблюдает, потянул одеяло до глаз…

В ту ночь он не мог уснуть даже после того, как Хилал потушила лампу, поскольку Хилал была так близко к нему. Рядышком. Даже её приятный запах стоял в носу Семендера. Этот запах, запах дыма, пота, еды, готовившейся три раза в день, и ещё многих вещей, был для Семендера приятнее мускуса и амбара мира. Поскольку он заставлял его сердце биться, наполнял его душу отдельной нетерпимостью… Хилал была возле него, рядышком… Однако для него девушка, ставшая целью его жизни, была так недосягаема, так недосягаема, что… не терпя этой муки, Семендер пожелал убить себя…

хххххх

…На следующее утро Семендер еле встал. Ночью он не смог заснуть, задремал только на рассвете. Так как всю ночь он думал, то наутро голова гудела. И он совсем не хотел вылезать из-под одеяла… Как только он открыл глаза, то первый, кого он увидел, была Хилал. К тому времени она уже постелила скатерть и заварила чай. Как только он увидел её, в голове возобновились ночные чувства и думы, из-за которых он всю ночь не смог сомкнуть глаза. Ему не захотелось вставать с места. Ему ничего не хотелось. Ему не хотелось даже жить новой жизнью, начавшейся подобным образом. Не желая показывать свою разочарованность, он загнал своё плохое настроение в самый дальний угол души, пересилил себя и встал. Увидев, что место, где спал Хабиб пустует, он обратился с вопросом к Хилал:

— Хилал, а что Хабиб уже успел проснуться и пошёл куда-то?

Хилал, которая занималась домашними делами, ответила ему с таким же спокойствием, как и три года назад:

— Он ушёл ещё на рассвете посмотреть наши земли. Мама же пошла к соседям. Зульфия носит воду. Сейчас они придут. Ты начинай завтракать…

Затем Хилал, наклонившись за чем-то, искоса посмотрела на Семендера, который почему-то покраснел. Она мило улыбнулась ему.

— Слушай, Семендер, а что ты так смотришь на меня?

Семендер покраснел как рак, будто его поймали на месте преступления. Заволновавшись и не зная что ответить, он хотел сначала спрятать глаза, но потом произнёс то, что первым пришло ему в голову:

— Когда?!

— Когда?! – передразнила его Хилал. Но тотчас же ей стало смешно от своей же выходки, и она весело расхохоталась и сказала:

— И сейчас ты так же смотрел. Вот только что… И вчера вечером с того момента как пришёл до тех пор пока не заснул, всё смотрел и смотрел на меня. И так странно смотрел… Я что, такая смешная, что ли?

Почувствовав, будто она раскрыла его вчерашние мысли и думы, лицо Семендера снова стало красным — пре красным.

Желая оправдать себя и сгладить острые углы, он стал отрицать свои слова:

— Нет, Хилал, я не смотрю на тебя. Ты ошибаешься.

Хилал расхихикалась пуще прежнего:

— Посмотрел, посмотрел… Ты что же, думаешь, я не поняла? Смотрел прямо на меня. И глаза твои блестят как у дикой кошки, которая хочет поймать воробья, но не может…

Семендеру нечего было сказать. Он не смог стоять далее с Хилал, и, стесняясь, произнёс:

— Нет, нет же. С чего это мне смотреть на тебя? – сказал и стремительно вышел во двор….

… Тем временем Хабиб сидел на краю своего участка земли и осматривал его посевные угодья. С одной стороны протекал арык с водой из родника, с другой стороны росли разные плодовые деревья. Словом, участок был урожайным и достаточно обширным. Сначала он сидел и смотрел на свой надел печальным взглядом, так как земля на протяжении вот уже нескольких лет не получала надлежащего ухода. Постепенно эта горесть переросла в радость. В радость оттого, что он вернулся. Он вернулся живым и невредимым. Теперь бесконечные походы, бегства и преследования, сражения, бездомные скитания – всё осталось позади. Теперь его ждёт мирный труд. Ничего что земли эти испортились от не ухоженности. Трудолюбивые руки Хабиба превратят её в прежнее состояние…

Он внимательно рассматривал широкие просторы, раскинувшиеся перед ним. А после того, как устал этим заниматься, то, как маленький ребёнок, радостно взял в руки горсть земли. «О, Всевышний! Какая же она мягкая! Она от души может успокоить всё на свете… Может это и есть то, что называется счастьем?!», сказал Хабиб и высоко задрал голову… Вот это и есть счастье! Если это не счастье, то что же такое счастье?!…Перед ним расстилается земля, которая должна кормить его самого и его родственников. К тому же землю куполом накрывает мирное небо. А самое главное это то, что у него есть мать и младшие члены семьи, о которых ему предстоит заботиться, и которые будут заботиться о нём… Ведь это и есть счастье…»

Хабиба охватило чувство радости и счастья. Он не смог преодолеть внутреннее чувство радости, и рассыпал по ветру горсть земли, которую держал в руках. И вдруг… его привычное качество чувствовать, когда за ним наблюдают, подсказало ему что-то. У Хабиба возникло ощущение, будто его окатили холодной водой с головы до ног. На одно мгновенье его радость куда-то испарилась. Он побоялся повернуться вправо, потому, как это чувство у него возникало только во время перестрелки; оно извещало его о смертельной опасности.

Чувство это было рождено войной. Оно было нужно только на войне. Когда Хабиб оставил оружие и ушёл с войны, он подумал, что вместе с ружьём оставил на войне и все привычки. Однако оказалось, что с отвратительной войной не так уж и легко расстаться.

… И вдруг Хабиб подумал: будь, что будет, и резко повернулся вправо. Как только он сделал это движение, то взгляд его пересёкся с взглядом девушки, стоявшей на соседнем участке рядом с хромым мужчиной. Хабиб растерялся. Не знал что делать. Он постеснялся любознательных и полных ещё целого ряда чего-то непонятного глаз, обрамленных чёрными, густыми и сросшимися бровями на улыбающемся лице. Он отвернулся. Очень сильно заволновался. Вдруг внутри него появились какие-то странные чувства. «Интересно, а почему эта девушка так странно смотрит на меня?!»,- подумал Хабиб, и вдруг ему стало всё ясно, или показалось что всё понятно. Он обрадовался и испугался одновременно. Вместе с этими чувствами у него внутри появились печаль и сожаления.

Хабиб что-то потерял. Нет. Или же не потерял, а перепрыгнул через него. Он и сам не понимал, что потерял и что перепрыгнул. Иначе бы он знал, что это такое. Но и теперь не поздно! Ведь он может повернуть обратно и найти эту вещь. Или же однажды потеряв, её невозможно найти?!… Да нет же. Скорее всего, можно найти. Не может быть, чтобы было нельзя… Только…только не поздно ли будет вернуться?… Нет, не будет поздно. Ведь он ещё молодой! Молодой?!…

Сначала Хабиб очень удивился своему новому открытию. А потом так сильно обрадовался, так обрадовался… Ведь Хабиб ещё молодой! И потом, почему будет поздно вернуть потерянное? И потом это то, что стоит поискать… Глаза той девушки ой как удивительно напомнили об этом… А вообще-то кто эта девушка?! Хабиб опять очень внимательно посмотрел в ту сторону. В хромом мужчине, который впряг худого мула в соху, он узнал своего соседа Бахадура. А девушка эта, наверняка, его дочь. В их лицах можно было увидеть некую схожесть общих черт…В этот момент взгляд Хабиба встретился с глазами той девушки. На этот раз он не растерялся, и не отвернул лицо. Он, наоборот, искал в глазах девушки свою потерю. А всё-таки… может то, что ищет Хабиб и есть эта девушка с глубокими глазами?!…

От этой мысли Хабиб вздрогнул. Сердце начало учащённо биться. Ему захотелось понравиться этой девушке, он пожелал превратиться в горного орла, который свободно парит в небе, лишь бы только понравиться ей. А если даже ничего и не сможет, то хотя бы умереть ради неё у неё же на руках… Радость, охватившая его, распирала грудь. Он не мог сдержаться с этим чувством, и чуть ни закричал «А-а-а!»; и эхо повторило бы за ним: «А-ла-ла-ла-а!» Ему с трудом удалось справиться с этим чувством. После того как он немного успокоился, он пошёл к Бахадуру чтобы поздороваться. Дочь Бахадура отошла от них в сторону. Хабиб постоял, поговорил с хромым Бахадуром, время от времени искоса поглядывая на его дочь. Затем попрощался и пошёл домой. По дороге домой он не долго думал о дочери Бахадура. Он уже не хотел найти то потерянное чувство, которое когда-то потерял.

Его голова была забита другими мыслями. Ему нужно было завтра идти в соседний аул за семенами пшеницы. Так как в его селении давно уже не ухаживали за полями как следует, то и хорошие семена нелегко было найти. А те семена, что были на селе, были нужны самим владельцам угодий. Дорога была дальняя. Нелегко будет пробираться по горным тропам с полным мешком семенной пшеницы, и на это потребуется не меньше четырёх-пяти дней. Ему нужно будет пораньше лечь спать, чтобы с рассветом отправиться в путь. А по возвращении ему нужно будет перепахать землю и подготовить её к посеву…

К тому времени, когда Хабиб вернулся домой, Семендер и остальные только садились завтракать. Несмотря на мамин совет умыться тёплой водой, он воспользовался холодной, которую Зульфия только что натаскала. Он вытер руки о свою рубашку и сел завтракать. После того как налил себе чай, Хабиб обратился к матери:

— Мама, пришло время сеять на нашей земле, не так ли?

— Да, сынок, но у нас нет семенной пшеницы…

— Именно поэтому завтра я отправлюсь в соседнее село за семенным материалом…

Сердце матери от волнения сильно забилось, она забеспокоилась. Но она смогла вымолвить только следующее:

— Да, это …

Хабиб, прекрасно поняв состояние матери, поспешил успокоить её:

— Нет, мама, не думай о плохом, не расстраивайся! Как только куплю в магазине семена, так сразу же и вернусь…

Мама заволновалась, так как подумала что Хабиб снова отправится на войну. А когда узнала что это не так, то несколько успокоилась, лицо её снова озарилось светом. Однако затем она снова помрачнела и сказала:

— Не плохо было бы если бы ты пошёл, но…. С деньгами у нас туговато… Или же ты возьмёшь что-нибудь с собой и обменяешь на семена?!

— Нет, мама, я ничего не возьму из дома. А о деньгах не беспокойся. У меня есть немного афгани, добавим деньги, которые есть дома, и нам хватит.

— Ну, в таком случае, хорошо.

— Да, мама! Поэтому ты меня завтра разбуди до рассвета, — сказал Хабиб и выпил глоток чая…

Весь тот день он готовился в путь-дорогу. Нашёл мешок, залатал его. Починил везде, зашил. Подготовил свою одежду. Приготовил деньги. Запасся провизией. Короче, приготовился как следует. После ужина посидел, поговорил с домашними. Потом отправился спать. Когда его глаза уже слипались, он ещё раз окинул взглядом мать, сидящую у ночной лампы и занятую какими-то домашними делами, посмотрел на сестрёнок, а также на Семендера, который сидел в стороне от них опершись о стену и не встревал в разговор. Затем подумал о них, о чём-то очень хорошем. Его взгляд надолго задержался на матери, которую было хорошо видно при свете лампы и огня в очаге. Он долго думал о ней и осознавал, что на всей земле она была самым любимым и дорогим человеком. Вдруг он вспомнил сказки, которые мама рассказывала ему в детстве, вспомнил фантастические эпизоды из них и сомкнул глаза. Когда закрывалась дверь блаженного царства сна, он услышал голос матери, которая обратилась к Зульфие:

— Иди, дочка, сходи за водой!

— Я боюсь. Пусть Хилал сходит. Уже темно, — проворчала она.

— Боишься что умрёшь от страха? Хорошо, я схожу, — послышался рассерженный голос Хилал. Затем раздался звук медного кувшина и скрип открывшейся и закрывшейся двери. И вслед за этим голос Семендера:

— Я немного побуду во дворе…

И снова заскрипела дверь. Сладко дремавший Хабиб улыбнулся и ступил в царство сна…

… Семендер же, как только вышел из дома, сразу направился вслед за Хилал. Он не знал, зачем идёт вслед за девушкой и что ей скажет. Как только Хилал вышла из дома, он осмелел. Он подумал про себя: «Надо рассказать Хилал всё как есть. До каких пор следует молчать и мучить себя?! И ничего не понимать»? – подумал Семендер, хотя и сам не знал что следует ей сказать. Он не понимал, что происходит с ним…

… По мере того, как он шёл за Хилал, он становился всё менее и менее решительным. В конце концов, его мужество куда-то исчезло. Теперь ему стало стыдно за себя. И земля не треснула, и он не провалился сквозь неё. Вокруг темнота, блеск звёзд в холодном небе, очертания заборов и домов, высоченные горы, словно надевшие шапки … в общем, как будто всё в этом мире говорило: «Смотрите на него! Посмотрите на него! Он идёт вслед за Хилал! Посмотрите же на него!» ,- как будто его стыд раздавался по всему свету. Он идёт за Хилал!

Если бы он ещё немного прошёл вслед за ней, то наверняка убежал бы от удушающего его стыда…. Но вдруг он увидел на краю улицы две фигуры, которые стояли близко друг к другу… Его глаза, привыкшие к темноте, различили одну из них рядом с кувшином с водой. Это была Хилал. Ну а кто же тот, другой?! Кто он?! С кем Хилал может так спокойно стоять в ночной темноте?!…

И вдруг у него ужасно сильно заболела голова, будто её прижгли куском угля. Вроде рядом с Хилал стоял парень?! Кто этот парень?!… Чтобы они не заметили его, Семендер подвинулся поближе к забору, и внимательно наблюдал за ними. Это лицо, чуть слышный шёпот… Что-то знакомое … Внимательно присмотревшись и напрягшись с мыслями, он узнал этого парня. Соседский парень, Искандер. Одновременно ему припомнилось как Зульфия, словно колокольный звон, что-то бормотала про Искандера.

…Старший брат отца Искандера был давнишним соседом семьи Хабиба. В молодости, ещё до рождения детей, он погиб, расшибся о камни скалы. И, согласно народному обычаю, который соблюдается испокон веков, младший брат умершего, то есть отец Искандера, женился на овдовевшей невестке. Потом родился Искандер. Когда пришло время учиться, отец Искандера отдал его на обучение мулле. Затем отправил в город к одному из родственников, где тот получал образование в новой школе. А теперь, по причине болезни отца, он вернулся в село и уже год был там. И говорят, что у него есть очень много книг. Поэтому нет того, чего бы он не знал…

Ну и что с того, что он всё знает? Даже если он говорит что «всё знает» это не даёт ему права быть рядом с Хилал!

Семендер хотел понять, о чём говорят Хилал и Искандер. Что он делает около неё?! И вдруг он вздрогнул от неожиданности. Он сам испугался ответа на свой вопрос. Забоялся. Его волосы стали дыбом. Для него ничто на земле не было хуже этого. У Семендера закружилась голова. В глазах потемнело, всё вокруг стало ещё мрачнее. Что-то начало его душить. Ему не хватало воздуха. Он хотел вздохнуть, но воздух как будто не поступал в лёгкие, а задерживался в горле. В тот же миг начало колоть сердце, как будто под ногой затряслась земля. Он скатился вниз по стене забора. Семендер не мог вытерпеть боли в груди, двумя руками схватился за сердце и закрыл глаза. Тело его вытянулось как струна. От сильной боли к горлу подкатил возглас. Чтобы сдержаться и не закричать, он оторвал одну руку от груди, и прижал ею рот. Он застонал хриплым голосом. Тихо ноя, он почувствовал что теряет сознание. Семендеру стало жаль самого себя, и он чуть не заплакал от жалости. Однако его глаза так широко открылись, что почти вылезли из орбит. Из широко раскрытых глаз не упало ни капли слезы. И вдруг он почувствовал, что сердце стало биться медленнее. Оно стучало всё медленнее и медленнее, а вскоре и вовсе перестало. Семендер подумал что умирает, и начал волноваться, растерялся. Он вроде хотел кого-то позвать к себе на помощь, хотел, чтобы на него обратили внимание. Однако не смог ничего сделать, и замер. В то мгновение он чётко представил себя со стороны. Он видел Хилал и Искандера, которые, не подозревая ни о чём, мирно беседовали. И вдруг всё вокруг осветило, словно ударила молния. Кровь, которая, казалось, только что застыла в венах, начала кипеть; сердце начало так часто биться, будто сошло с ума. Он стал задыхаться, будто пробежал значительное расстояние. С трудом преодолев такое состояние, он поднялся и зашагал в сторону дома.

«… Почему они так поступили?! Что плохого я сделал им?! Кто они такие чтобы так поступать со мной?!… Нет… Нет, обоих, обоих…», — так думал и с трепетом произносил про себя Семендер. Он весь горел. В то же самое время он так сильно дрожал, что не мог сжать челюсти. Глаза перестали видеть, заложило уши. А в голове вертелась только одна мысль, как у взбешённой собаки: «Обоих… обоих…».

Когда он достиг дома, дрожь его исчезла. Шаг стал более уверенным. Только лицо было таким же опущенным. Семендер не стал заходить домой. Он достал автомату, спрятанную в кладовке среди всякой бытовой утвари, и пошёл обратно. Он торопливо зарядил ружьё. Не успев дойти до того места, где стояли Хилал и Искандер, он остановился, увидев их, идущих ему навстречу. Он снова весь задрожал. И в груди сильно защемило.

«Обоих…», — шептал Семендер и взял их на мушку прямо стоя. … И вдруг перед его взором появилась фигура Хабиба, от злости похожая на дьявола. В ту же минуту ожил и образ орла. Огромные глаза Хабиба, вылезающие из орбит, шаги, шедшие прямо на Семендера … Семендер вздрогнул от страха. Его автомата сама по себе стала опускаться вниз. «Если он чуть не разорвал меня из-за одного орла, то можно представить что он сделает со мной за Хилал!»… Семендеру послышался ужасный шёпот Хабиба: «Если ты сотворишь то, что задумал, то смотри как я с тобой…» От этого он ещё сильнее испугался, раскис. Опустил оружие и собрался идти назад. Однако, подняв голову, он увидел идущих и спокойно разговаривающих Хилал и Искандера, и все его намерения пропали. У него снова поднялся жар. Они поступают со мной подобным образом, а я не должен мстить им?!… Нет. Я не позволю, чтобы они так поступали. Я человек. Кто они такие чтобы так поступать со мной?! Самое большее это то, что они такие же люди, как и я. Нет, обоих… Обоих… Семендер снова взял на мушку Хилал и Искандера, и, будто получая от этого наслаждение, начал медленно нажимать на курок. И вдруг… ему перед глазами явилась мать. Мать…. Мать Семендера и Хилал…

«…О, Аллах, что это я хочу в конце концов сделать!»…

Семендера всего передёрнуло. Ему захотелось зареветь и убежать оттуда. «Что это я совершаю о, Аллах! В конце-то концов, я же навёл оружие против своей сестры!… О, Аллах, где же ты?! Сохрани меня, милостивый Аллах!»

И вдруг он сильно испугался, словно держал в руках змею, выбросил ружьё, резко повернулся и побежал в сторону гор. « Надо уходить, убегать! Отсюда надо только убегать! Она же была для меня всем. О, Аллах, посмотри, в конце концов, что они со мной сделали! Посмотри, Аллах, что они сделали со мной!… О, Аллах! Как болит, ой, как болит… О, Аллах, сделай так, чтобы я исчез, пускай это случится, забери меня… Пусть я умру один раз, и избавлюсь от всего…» Семендер так спешно шёл куда-то, словно ангел смерти гнался за ним. Он шёл вперёд, ничего не видя и не зная куда. Он спотыкался о какие-то камни, снова вставал и продолжал путь. Он карабкался на горные вершины, которые встречались на его пути. Кубарем скатывался с них, падал. Камни царапали его тело, оставляли на нём синяки. Однако он не чувствовал боли. Он задыхался. Но не останавливался, чтобы отдышаться. Ему казалось, что если он остановится, то умрёт… Так Семендер провёл всю ночь: то бегая, то шагая, ну а если падал – то снова вставал и продолжал путь. Только к рассвету силы у него кончились, он не мог дальше идти и упал обессиленный. В таком положении он и остался: то ли уснул, то ли потерял сознание – неизвестно. Он так и остался лежать, не двигаясь.

ххххх

… Кто-то дотронулся до него. Когда он открыл глаза, то увидел что перед ним наклонился старик Мансур. Семендер узнал его; он подумал, что это сон. Он не знал сколько пролежал. Он только догадывался, что солнце поднялось уже высоко, так как спина под его лучами нагрелась. Голова была настолько тяжёлая, что казалось, словно она была набита песком. Она гудела. Всё тело болело сильнее, чем если бы его отмяли в ступе. Ему не хотелось двигаться. Ему не хотелось ничего делать. Только спать бы вот так. Не мешал бы ему никто. И в конце концов умереть бы ему… Семендер хотел возобновить чувства вчерашней ночи, и призадумался… Но в груди у него была одна пустота, бесконечность, и ничего кроме этого. Его мир был гладким как шёлк.

Прошлой ночью он ушёл довольно далеко от своего села. Но он убедился в том, что старик Мансур был не во сне. Не вставая с места, он посмотрел на старика:

— Мансур ата, а что ты там делаешь?!

— Ты разбился в кров.- сказал Мансур-ага и посмотрел на другую сторону.

Несмотря на то, что Семендер бродил всю ночь, оказалось, что он ходил вокруг одного и того же места. Узнав об этом, он чуть было не разозлился. Однако это его состояние перешло в состояние полного безразличия, и он закрыл глаза. Теперь для него всё стало безразличным. Ничто его не касалось. Ну и что с того, что он много прошёл за ночь?! Считайте, что он заблудился и снова вернулся домой. Разве это что-то значит? Сколько бы он вчера ни бежал, сколько ни скатывался с гор, он ведь не умер? Ну и что с этого? Ну и пусть. Для него это не важно. Для него теперь всё равно, всё безразлично…

Мансур-ага, стараясь лишний раз не потревожить Семендера, тело которого изнывало от боли, пригласил его к разговору:

— Пойдём домой, сын мой, помоем раны, переоденешься! Ведь одежда совсем уже износилась. Я тебя чаем напою, а ты поспи, отдохни. Не то простудишься. Ну, идём же…

Семендер даже не шелохнулся. Он только отвернулся и пробормотал что-то безразличным, еле слышным голосом:

— Зачем? Теперь мне это не поможет. Мне теперь ничего не нужно…

— Нужно, нужно, сынок! Даже если сейчас жизнь не нужна, то потом она понадобится, — сказал старик, потихоньку приподнял Семендера и завёл в дом.

Уложив его возле тёплой печки, он снял с Семендера износившуюся одежду… Старик протёр мокрой тряпочкой запёкшуюся кровь, перевязал ссадины. Когда он снимал обувь, то увидел, что щиколотка левой ноги сильно опухла, и понял, что он её вывихнул. Аккуратно взяв вывихнутую ногу Семендера, старик погладил её осторожно, а затем, резко дёрнув, вправил вывих. Семендер, стиснув зубы, еле удержался, чтобы не крикнуть. Напоив чаем, он переодел Семендера в свои чистые вещи. Старик накинул на него свой старый тулуп и хорошенько укутал парня. Некоторое время Семендер лежал с безразличием, уставившись в темноту, глаза его были полны усталости. Затем, от домашней теплоты он задремал и незаметно уснул.

Тем временем Мансур ага, разгребавший огонь в очаге, окинул его взглядом и даже не заметил, как высказался вслух:

— Эх, кажется, обидели парня! Очень сильно обидели! Может спросить его в чём дело, когда он проснётся?

И тот час же сам ответил на свой же вопрос: Ай, нет, не буду спрашивать. Всё равно ничего не скажет. И так видно, что юношу сильно задели. Зачем снова мучить его допытываясь…»

Когда Семендер проснулся, то не понял, что он там делает, и как оказался у старика дома. Когда же он вспомнил, то удивился что не чувствует никакой боли в груди. Он прислушался к себе, чтобы найти хоть одно чувство страдания. Однако в его душе ничего не было. Душа Семендера, словно небо летней ночью, принарядилась в приятную тишину.

Он поднялся с постели и притворно улыбнулся, чтобы не показать Мансуру-ага что стесняется за прошлую ночь. Он зевнул, потянулся, хотя не хотел делать этого. Затем, прежде чем спрятать заполнившее душу неблагополучие, задал вопрос Мансуру-ага:

— Мансур-ага, а наступил ли полдень?

— Какой полдень, сынок, уже вечереет!

— «Эх, яшули, тогда я пойду! Домашние меня ищут, наверное, обыскали уже весь свет». Семендер обрадовался тому, что нашел причину уйти, не обманывая Мансура-ага.

Немного прихрамывая, он вышел из дома. И вдруг, что-то вспомнив, он приостановился, обернулся и произнёс:

— Спасибо, Мансур-ага, не подумайте плохо, извините, что побеспокоил Вас…

Он, желая ещё что-то добавить, начал заикаться. Однако старик прервал его:

— Ладно, ладно сынок, не за что. Иди. Если дома переживают – не задерживайся…

После этого Семендер, ничего не ответив, ушёл. По дороге домой он чувствовал угрызения совести. Ему было стыдно. «Лишь бы они ничего не заметили. Почему так плохо всё получилось? Почему со мной случилось такое? Что было со мной прошлой ночью?!…

Ну, что бы ни случилось, мне без разницы, лишь бы никто не догадался. Это же позор… Уф, я так устал, я так насытился…». От этих мыслей Семендер не хотел ступить и шагу в сторону дома. Только мысли о том, что его ищут, беспокоятся, заставляли его идти в сторону дома. После того как он вошёл в посёлок, он вспомнил, как прошлой ночью выкинул скорострельный автомат. Но тот лежал там же, куда Семендер бросил его. Только покрылся инеем и немного заржавел.

После того, как Семендер взял оружие, он, прихрамывая, направился к дому. Придя домой, он обрадовался что во дворе никого не было. Он вошёл в кладовку, спрятал автомат в прежнем месте, и вышел. Почти одновременно с ним из дома вышла Хилал с веником и стареньким ковриком в руках. Не смотря по сторонам, она ударила пару раз веником по стенке кладовой, вытрясая его; затем начала выбивать пыль из коврика.

Увидев Хилал, Семендер почему-то не заволновался. Он только понял, что гордится необычной привлекательностью Хилал, и после возвращения домой, впервые стал хладнокровно наблюдать за её красотой. Нежный подбородок, под изящным тонким носом — алые губы, похожие на лепесток фисташки, тёмно-чёрные сросшиеся брови над миловидными глазами, смуглые щёки, не блестящие как у других девчонок красно-розовым цветом, редкие, но здоровые и чёрные как чернила волосы, полная фигура, подходящая к её ниже среднему росту. Всё это для Семендера было самим совершенством красоты… Если бы Хилал не обернулась, Семендер так и стоял бы, готовый съесть её голодными глазами. Сначала, когда он увидел Хилал, он сильно удивился. Затем красивые карие глаза заблестели от радости.

— Ты пришёл, Семендер? Мы подумали что с тобой что-то случилось и сильно испугались… Ну и куда же ты пропал, парень?! Неужели ничего не сказав, не предупредив, можно так исчезнуть? Хабиб тоже разозлился на тебя и с утра ушёл на твои поиски, мама также сильно переживает. Где ты был до сих пор и что делал? – Хилал задавала один вопрос за другим. Семендер никак не отреагировал, он даже не покраснел. Только пожал плечами.

— Да нет, ничего, — ответил Семендер и хотел было идти.

— Да нет, ничего! – передразнила его Хилал. Мы здесь всю ночь переживали, а он: «да нет, ничего». Хилал обиделась на него. И тут она увидела чужую одежду, в которую он был облачён, и заметила, что он хромает на одну ногу. Она с тревогой посмотрела на него.

— Семендер, а что на тебя надето? И почему ты хромаешь?

— Да ничего серьёзного. Спотыкнулся. А где мать? – спросил Семендер, пропустив мимо ушей тревогу, которая прозвучала в голосе Хилал.

— Мама пошла к соседям, скоро придёт. — ответила Хилал, на этот раз не на шутку обидевшись, и снова взяла в руки веник. Семендер, не обратив внимания на её обиду, зашёл в дом.

— Ты куда, Семендер?!

— Домой, проголодался.

— А что Искандер?!

— Мама отправила его на твои поиски. Вы что, не встретились? А я подумала, что это он нашёл тебя.

Семендер ответил ей грубо.

— Я что, ребёнок, что ли, что вы отправили его на мои поиски?…

— Ой! Посмотрите же на него. Эй ты, парень, ты чего сердишься? – спросила Хилал и скромно улыбнулась. Но в тот же момент радость исчезла из её глаз и появилась тревога:

— Семендер, если он до сих пор не вернулся, может с ним что-то случилось?

В голосе девушки прозвучала тревога, и Семендер почувствовал это. Однако внутри у него что-то шевельнулось вроде змеи.

— Что случится с ним? Джин подерёт его, что ли?

Лицо Хилал покраснело так, как краснеет весенний цветок, когда дует морозный ветер. Когда она стала говорить, то почувствовалась дрожь в голосе.

— Как ты ведёшь себя, Семендер! Он ведь пошёл искать тебя, а ты… Семендеру стало нехорошо. В нём заговорила совесть, и он постеснялся своих чувств. Но и тогда он не хотел, чтобы Хилал догадалась об этом. Он, что-то бурча себе под нос, пошёл в дом чтобы взять ёмкость для воды.

— Что случится с ним? Нашёлся ещё спаситель мне на голову! Зачем ты пошёл за кем-то, если не можешь сам себя защитить? Сиди дома и не выходи никуда! … А теперь вот придётся его искать, находить… Тьфу!

— Хилал!

— Что? — спросила обиженная на него Хилал и даже не обернулась к нему.

— Я его сейчас же приведу. Скажи матери, пусть не волнуется.

— Гм! Мог бы и не ходить. Он и сам придёт…

Фраза, оброненная Хилал, разозлила Семендера. Он чуть не сказал ей язвительные слова: «Почему из-за него ты так печёшься? Это тот, которого ты с трудом нашла, да?»

Он еле сдержался.

По дороге, пока он шёл, он никак не мог подавить свою злобу. « К тому же я ещё должен и искать его. Тьфу… А вообще-то … вообще-то случается же так как говорится в народе: « Если Аллах хочет что-то дать, то он кладёт это прямо перед тобой, на твоём пути»! Если я его сейчас встречу… Он скорее всего один… Если я толкну его с одной их вершин горы, то …. О, Аллах!» От этой мысли Семендеру самому стало очень плохо. Его чуть не затошнило оттого, что он может так думать. « О, Аллах, какие только мысли не приходят мне в голову?! И притом с таким спокойствием…Убить человека, и притом так подло…Но я же не в первый раз вижу смерть человека… Я же много раз убивал… Но, верно. Они не люди, а неверные. К тому же, я их убивал на войне, защищая свою Родину, свою веру. И в моих поступках нет ни грамма подлости. И у них было оружие, и у меня… А сейчас мирно, спокойно. К тому же, Искандер не враг… И вообще-то… Как это он не враг?

Неверные, которых я считаю врагами, не зарились ни на что моё. На Родину?!… Под словом Родина я понимаю только то место, где я родился… Ведь неверные не разрушили мой дом! И всё равно, я, как мог, убивал их. Только зачем?! Если они мне не сделали ничего плохого, тогда почему я сражался против них?! Ай, просто! Все сражались. И я был один из них. Хабиб сказал «Пойдём!», вот я и пошёл. К тому же, если бы я остался, то и по истечении многих лет, если бы я когда-либо поругался с кем-нибудь кто сражался с неверными, то меня бы обязательно упрекнули в том что я не был на войне. А теперь я как все. Никто не посмеет мне сказать: «Сиди, кто ты такой!» Выходит, что я убивал ни в чём не повинных людей, похожих на меня самого только ради того, чтобы мне не сказали: «Ты трус, подлый трус!?» Нет. Нет, постой, подожди. Во-первых, они не такие как я, а захватчики. Во-вторых, я их убивал… на войне… Правду говоря, если собрать всё зло которое они причинили мне, то не будет и одной тысячной того, что причинил мне Искандер. Тогда почему я не должен рассчитаться с ним?… Я должен обязательно рассчитаться…»

Семендер представил как Искандер катится вниз со скалы. Он забоялся своих мыслей и потёр лицо. Про себя он подумал Слава Аллаху, что я ничего подобного не натворил. Если бы я совершил что-то подобное, то все люди меня ненавидели бы и презирали бы меня. Уже от одной этой мысли всё его тело начало трясти. Потом он решил, что такие мысли до хорошего не доведут, и, чтобы отвлечься, стал рассматривать природу вокруг. В этот момент ему послышалось, что кто-то вблизи тихонько ноет. Сперва он подумал, что ему это показалось, и хотел было продолжить путь. Но звук повторился. Семендер остановился и прислушался.

« Неужели это ветер? Нет, ветра вроде нет. Или мне снова послышалось?» И вдруг послышался звук скатывающегося камня. Семендер поспешил в ту сторону. Но, не ступив и пару шагов, приостановился. Забеспокоился. «А может это Искандер? Если это он, то значит с ним что-то случилось, иначе бы он не ныл… Что же мне сделать?… Если я его сейчас так брошу… Мне даже не придётся его убивать…мороз зимней ночи завершит всё сам… До завтра он не выживет… Нет, нет… О, Аллах, что же ты сотворил меня таким подлым?! Какие у меня ужасные мысли!

… А вообще-то, почему «подлые»? Считайте, что я не нашёл его, будто я не слышал его стон… Не так ли?! Я не слышу его стон, не слышу… А это звук ветра! Только звук ночного ветерка, и всё…»

Семендер повернулся назад, и, как будто забоялся того, что сами глаза смотрят на него самого, крепко зажмурился, и пошёл в обратную сторону от того места, откуда слышался стон. Он прошёл немалое расстояние , но так и не отважился открыть глаза. И вдруг он спотыкнулся о камень и ему пришлось открыть их. В тот же момент в его теле появилась какая-то неимоверно мощная сила; в его голове стремительно, словно молния, возникла мысль, которая не уместилась внутри него, и, раскатывая скалы, он что есть мочи закричал:

— Нет, я слышал! Я слы-ы-шал! Это не ветер! А я – человек! Че-ло-век! Я не брошу его! Если даже он мне навредил! Пусть ещё навредит. Всё равно я — человек!

Семендер помчался обратно. Пробежав это расстояние на одном духу, он достиг того места, где раздавался стон. Он начал искал Искандера. Однако на вершине никого не было. Не поняв в чём дело, моргая глазами, Семендер обыскал всё вокруг. Но кроме камней и песка ничего не нащупал. Семендер, поверив, что его обманули, злобно заругался и собрался уходить оттуда. И вдруг…

— Хукк… помогите…гм-м…

Резко остановившись, Семендер прислушался. Звук шёл снизу. Семендер прижался к земле и, прищурившись, посмотрел с края обрыва вниз. Из-за густой темноты сначала ничего не рассмотрел. Лишь после того, как его глаза немного привыкли к темноте, он отчётливо увидел лежащее тело на краю обрыва.

— Искандер, это ты?!

Вместо ответа снизу ему послышались стоны. Семендер поспешил вытянуть его и протянул ему руку. Но Искандер находился немного дальше вытянутой руки. Но всё равно он с упрямством старался. Лишь после того, как он сам чуть не сорвался с края обрыва, он изменил свой замысел. Встав во весь рост, он вытянул пояс со своих широких штанов и завязал петлю. После чего отпустил вниз. В темноте, после нескольких испытаний, он наконец смог накинуть петлю на обессиленную руку Искандера. Не обращая внимания на его стоны, он не торопясь, вытянул его наверх и уложил на спину. Семендер подумал, что тот сломал поясницу, так как лежал без сознания, согнувшись, и пощупал его, хотя в травмах не понимал. Но, так и не разобравшись в чём дело, решил: что будет, то будет. Чтобы привести Искандера в чувства, он начал трясти его. Раза два шлёпнул по лицу.

— Искандер, Искандер! Ты слышишь меня, Искандер?! А ну-ка, открой глаза!

Несмотря на его тряски, Искандер не пришёл в себя. Только по прошествии некоторого времени он стал шевелить губами. Зашевелился, захныкал. Наконец открыл глаза. Из-за сильного головокружения он не узнал наклонившегося над ним Семендера.

— Ты кто?!

Семендер рассердился. «Смотрите на него. Я его от гибели спасаю, а он вот что говорит». Но насколько бы Семендер ни был сердит, он старался держать себя равнодушно. Он, как мог хладнокровно, ответил ему:

— Это Я кто?! Я никто.

Искандер узнал его по голосу. А, Семендер, это ты? Ты меня оттуда вытащил? Спасибо. Будь здоров. Если бы ты не подоспел, я бы превратился в кусок льда. Но слова благодарности почему-то рассердили Семендера ещё сильнее. Словно он делал нестоящее дело. Лицо его покраснело. В душе появились какие-то чувства жалости и горькой усмешки. Чтобы быстрее закончить этот разговор, он еле слышно пробормотал: «Мне не нужна твоя благодарность!» и взялся за Искандера.

— Осторожно. Сейчас будет больно. Я собираюсь поднять тебя на спину. Я тебя потревожу.

С первой попытки он взвалил Искандера на спину и хотел встать на ноги. То ли он сам сделал неправильное движение, то ли Искандер сам не смог хорошенько зацепиться, но тот с грохотом упал на землю. Искандер еле сдержался от сильного крика, от боли, которая словно сверлила мозги, зажав зубы, будучи обессиленным, он застонал. Но что-то пробубнив, Семендер со второй попытки поднял его на спину, зашагал.

Он прослезился и со злостью произнёс: « Видимо, он специально так делает? Или он меня попрекает, что ли? Эх, я его…» заматерился Семендер. Мне его упрёки ни к чему… В голове у Искандера снова оживились страшный мороз, уныние, чувство слабости отверженного, боль, страх перед темнотой полной одиночества. Он затрепетал всем телом, как будто Семендер ушёл, уже отвергнув его. Затем, не успокоившись, даже не подумал о том, что его попрекают и что ему безразлично.

Семендер же шёл и получал определённое удовольствие оттого что делал. Его собственное «Я» полное чувства славы и гордыни так и хотело вырваться наружу. Как будто говорит: «Вот он спас человека, который причинил ему зло, и несёт его на спине. И, поступая так, он теряет последнюю надежду. Поскольку если Искандер исчезнет с лица земли, то в то же самое время его место может занять Семендер. Теперь же, спасая Искандера, Семендер лишался самой хрупкой и последней надежды в отношении Хилал. Тем самым он, ради человека, лишившего его всего, отворачивается от всего оставшегося. Посмотрите на него! Посмотрите, какой он человек с высокими чувствами.

Вдруг Семендер поймал себя на этой мысли. А когда понял что радуется своему хвастовству и гордыне, то иронически улыбнулся своим чувствам и приятным размышлениям.

«Гм-м! Что это я возомнил – а?! Что я, бесчестный трус?! Он же покушался на мою самую лучшую мечту. Я же с нелепостью под названием «благая цель», оправдывая свою беспринципность, должен радоваться тому, что лишаю его жизни?! Нет! Вот так его пальцами, мне не доставляет никакого удовольствия. Эх, с каким проворством сейчас выбросил бы его здесь!…

Как только Семендер подумал об этом, то по правде почувствовал, что сильно желает этого. Он снова горько усмехнулся. «Аллах знает, какой я человек! Какая же я? Я не понимаю себя. Я делаю то, что мне не хочется делать, и не делаю того, что хочется. Вот и сейчас я несу его на спине! Только почему? Он мне, пусть даже сам, не зная того, всё же сделал плохо. Поэтому, по правде говоря, я не должен с ним так поступать, а напротив…» И вдруг Семендер понял. Он представил плачущую и раздирающую себя над телом Искандера мать, несчастье Хилал, горю которой нет предела, которая, прячась от посторонних глаз, тихо роняет слёзы… Скажите, разве Семендер позволит этим милым глазам горевать?! О-о-ох!…

Семендер ради неё, не заминаясь, отдал бы жизнь. Ради неё, не раздумывая, сжал бы в руках горячие угли… нет, нет… Без всякой клятвы, обещаний и слов, Семендер не позволит чтобы Хилал была несчастна. Поэтому он спасает Искандера. Пусть лучше он сам будет несчастным. Пускай его самого не уважают. Пусть его сокровище Хилал с этого дня достанется Искандеру, который обязан ему жизнью! Он не промолвит ни слова! Лишь бы Хилал не была несчастной… Только… Его Хилал… Должна достаться другому?! Его Хилал…Не-е-ет!…

Семендер вдруг опять стал задыхаться. В нём снова проснулись вчерашние чувства. Однако, собрав всю свою силу воли, он смог усмирить чувства. Успокоившись, он снова прошёл немного пути, а затем, устав, решил немного отдохнуть. Он опустил на землю Искандера, который из-за немощной слабости был словно во сне, еле открывал глаза. Почувствовав, что они остановились, он встрепенул головой чтобы очистить рассудок.

— Искандер! – обратился к нему Семендер, чей голос отозвался громом в ночной тиши.

— А! Что?

— С тобой …Хилал… В общем, как вы вдвоём…в общем вдвоём… в общем вы иногда разговариваете?!

— Что? Я не понял.

— Твою мать… — заматерился про себя Семендер и снова с заминкой повторил вопрос. Искандер удивился вопросу и сомнительно посмотрел в затылок Семендера, который отвернулся… «Что это он спрашивает у меня, а?! Или он дурачится, или, строя из себя брата, подтрунивает надо мной? Только ведь я ничего плохого с Хилал не делал, чтобы была задета его честь… Мы только как ровесники открываем друг другу душу… Только как объяснить этому необразованному, с ограниченными понятиями грубияну, что между девушкой и парнем могут быть товарищеские отношения?!

Тогда что ответить ему? Если верить рассказам Хилал, то он кажется не таким тупым бревном… Только что-то здесь непонятно. Потому что до сих пор, среди своих ровесников, я встретил только Хилал с врождённой внимательностью, хотя и не образованную, но умную от рождения, способную девушку. Поэтому мы и понимаем друг друга. Только наши разговоры не переходили границ дозволенного. Поймёт ли он это?

«Ай, поймёт так поймёт, а не поймёт – то пускай, как знает. Я же скажу ему правду. Поскольку, как бы то ни было, ведь он спас мне жизнь».

— Ай, да. Иногда перешептываемся…

Семендеру не понравился такой неопределённый ответ. «Не говорит правду, свинья. Как дам камнем по голове»-, подумал про себя, а сам, стараясь казаться безразличным, сказал:

— Ты что, собираешься жениться на ней?

Лицо Искандера, вообще не ожидавшего такого вопроса, от неожиданности залилось краской. Он поторопился возразить:

— Да нет! Что ты говоришь! Я просто хотел сказать как соседи…

Семендер как бы немного обрадовался. Однако сомнение, вызванное завистливой злобой, полностью убило радость. «Снова обманывает, проклятый лгун».

После этого они на некоторое время замолчали. Передохнув, и снова собиравшись в путь, Семендер опять захотел что-то сказать и зашевелил губами. Однако, почему-то ничего не произнеся, он подумал про себя: «ай, пускай они оба пропадут пропадом».

Вопросы Семендера заставили Искандера вспомнить о Хилал. Несмотря на боли в теле, он, находясь на спине Семендера, стал рассуждать.» Хилал! Красивая девушка. Вдобавок — очень редкая находка. Умная девушка… Да и на самом деле…что же такое «ум»?! Старание понимать людей на основе выводов, сделанных стараясь понять себя. Тогда почему? Хилал – такая бесценная находка. Почему я не люблю её? Даже нет ни малейшего желания… Нет! Обманываю. Не буду увиливать сам от себя. У меня есть и желание, и порыв. Поскольку если по своему возрасту тебя не тянет к каждой приятной девушке, то ты или импотент, или олух, не понимающий прекрасного… Только если и есть желание, то оно не такое сильное… Потому что другая, более грандиозная сила, всасывает в себя всю мощь устремлений, и превращает их во второстепенную вещь. Я тщеславен. Только моё тщеславие – хорошее тщеславие… Я, возвышая свою страну, через её величие сам хочу стать великим. И мои мечты не какие-то несбыточные, воздушные мечты… Я только желаю, чтобы наша страна была мирной и благополучной. Для этого нужно закончить войну. Нужно вывести народ из невежества. Нужно построить школы, больницы. Не как сегодня, люди, сажая опиумный мак и продавая его, обеспечивают себе на жизнь, а, сажая чистые растения, живут в достатке, строят крепкую экономику. Для этого нужно провозгласить светскую власть, ставящую человеческие права выше всего. И всё это должны осуществить я и такие люди как я. Вот поэтому у меня для любви и других мелочей жизни нет времени, и желания на должном уровне. Я должен учиться, закаляться, чтобы научиться жить, бороться».

Вдруг Искандер улыбнулся своим мыслям. Он вспомнил, что ещё ничего не видел в жизни, а дела, которые он собирался осуществить, были такие грандиозные, что он себе даже не представлял их. А опыта у него было даже меньше чем у Семендера. В Афганистане идёт война. Он же, мальчик, ещё не нюхавший пороха, хочет остановить эту войну, и мечтает заслужить себе достойное имя. Какая смешная цель!… Искандеру стало стыдно, что он ещё такой зелёный. Далее он не мог думать о «процветании Родины, завоевании славы». Потому что он вспомнил, что он не Авраам Линкольн, не Петр Первый, Уинстон Черчилль, и даже не Ахмет шах Дуррани, а простой афганский паренёк Искандер.

Только подходя к селу он приободрил себя тем, что эти великие люди, боровшиеся за свободу, человеческое достоинство, установившие величие государства, были когда-то, как и он сам, простыми американцами, англичанами, русскими или персидскими подростками… Семендер же, приведя Искандера домой, сразу ушёл, не обращая внимания на его мать, начавшую заботливо кружить вокруг них. Придя домой, он тихо обмолвился с матерью, и пошёл спать. Повернулся направо. Не прошло ещё и много времени и из-за чрезмерной усталости раздалось сонное сопение Семендера.

Хилал же, уставивши свой взгляд на Семендера, в первый раз сильно обиделась на него. Она по-своему надулась от обиды, наполнившей её сердце, и потихоньку, сама того не ожидая, прошептала:

— Дурак!

хххххх

Сначала Хабиб подошёл к деревянному навесу, накрытому камышом и поверх него – палаткой и спросил у продавца цену белой пшеницы. Продавец среднего роста и соответствующего телосложения, с небольшим и не маленьким лицом, с тёмной бородой и усами назвал цену зерна особым, присущим ему, голосом. Затем, окинув Хабиба критическим взглядом с ног до головы, с ленивой проворностью назвал цену красной пшеницы, хотя его об этом и не спросили.

Хабиб, сравнив цены на пшеницу, не захотел покупать белую пшеницу. Он протянул мешок продавцу и сказал:

— Взвесь два батмана красного зерна. Я покупаю её.

Продавец зерна не спеша взял мешок и, якобы желая показать клиенту свою спешку, не заставляя его ждать, направился к амбару, расположенному чуть подальше – в десяти- пятнадцати шагах. Уставший Хабиб облокотился о строение и стал ждать. Однако продавец долгое время не выходил, и Хабиб присел, чтобы ожидать в более удобном положении. По той манере, как он осматривал всё вокруг, можно было догадаться, что он не раз видел всё это и ему всё это порядком надоело.

Это село по сравнению с их селом было больше. Улицы были чуть шире и некоторые из домов не были похожи на их хижины и лачуги. А эта площадь, на которой разместился базар, наверное, главная площадь села. Хотя она и намного шире, но на ней больше песка, чем на их площади. А по её краям расположились пять-шесть лавок-навесов, которые то и дело свалятся. Только одна из лавок не похожа на другие. Она расположилась не под навесом, а в хижине… Нет, похоже это не лавка, а чайхана… Хабиб с вниманием рассматривал людей, часто заходящих и выходящих оттуда. На самом деле кажется чайхана… А что если поесть горячего, и попить чаю?! Однако Хабиб вспомнил, что у него мало денег. Он с недовольством бросил взгляд на заходящих туда людей, как бы обвиняя их в том, что он не может себе позволить потратить деньги, и повернулся в другую сторону.

Перед лавкой, расположенной слева от Хабиба, стояли подросток и пожилой мужчина с оружием на плече. Хабиб, понявший по их обращениям друг к другу, что это отец и сын, некоторое время с непонятной даже самому себе любознательностью, наблюдал, как они торгуются в цене. Затем вдруг его любознательность исчезла. Внимание его было направлено в другую сторону. На той стороне площади стояла молодая женщина с двух- или трех- летним ребёнком на руках. Она прижимала его к себе, чтобы согреть как можно больше. Рядом с ними стояла девочка четырёх-пяти лет в темно-красном платье и в шерстяном полушубке, и, съежившись от холода, поочерёдно меняла озябшие руки, которыми держалась за платье матери. Было похоже, что женщина кого-то ищет.

Сначала Хабиб осмотрел их, затем перевёл взгляд на двух мужчин, сидящих у кибитки, позади той женщины. Мужчины были с обросшими усами и бородами, в грязных одеждах. То, как они поправляли оружие, спорили о чём-то тихим голосом, не обращая ни на кого внимания, — всё это смахивало на то, что это были друзья, привыкшие все время спорить. Хабиб недолго рассматривал и их. Возвратившись взглядом, он снова начал осматривать людей, мелькающих перед ним. У многих из них были ружья. Несмотря на то, что они были вооружены, их лица не выражали присущей военному времени безысходной напряженности человека, ожидающего опасности. Напротив, они казались очень спокойными. Хабиб обрадовался этому. Хотя на их плечах и было оружие, но глаза их были полны мира. Поскольку это означало конец войны.

— Вот товар. Рассчитайся.

Слова торговца зерном вернули Хабиба из мира его приятных чувств на грешную землю. Он встал, окинул взглядом затянутый мешок, и протянул торговцу заранее приготовленные деньги. Продавец моргнул, как бы показывая что «деньги любят счёт», и принялся считать. Хабиб же, обмотав мешок веревкой, начал думать как закинуть его на плечи. В это же мгновение разгорячились только что спорившие мужчины. Внимание всех людей было приковано к ним.

— Нет, я боролся столько лет против неверных не для того, чтобы стать рабом.* Мы не позволим, чтобы к власти снова пришли богачи.

— Как не позволите?! И потом, сколько вас будет «не позволять»?

— У кого будет сила, у того и будет власть.

— «Нет, не будет! Когда наш шейх призвал нас на джихад, он не говорил нам что мы будем нищими как прежде», — сказал один из спорщиков, повысив голос, и резко встал с места. Другой, так же не желая отстать, привстал, и замахал руками:

— Ай, да ну мать твоего шейха …

Услышав эти ругательства, спорщик обезумел.

— Заткнись!

— Что ты говоришь? Оскверняешь нашего святого шейха?!

— А почему бы не осквернять?! Он у вас хоть и шейх, но притворный», — сказал спорщик, и, окинув взглядом собиравшихся вокруг людей, понял, что хватил лишнего. Однако, посчитав для себя унижением взять произнесённые перед всеми слова обратно, в горячке ещё добавил:

— Он у вас незаконный. Незаконно рожденный.

— Что, что?!

— Да. А что, неправда?!

Глаза того мужчины, чьего шейха обругали, аж побелели. Он как-то необыкновенно задрожал, прищурил глаза, как бы не желая видеть того, что сам хочет сделать. И вдруг хладнокровным движением зарядил автомат, и направив её на попятившегося назад спорщика, выстрелил. А после того как тот упал, харкнул на него и произнес сквозь зубы:

— Грязная свинья! Так поступают с теми, кто оскверняет нашего святого шейха.

Как только он произнес эти слова, второй выстрел, раздавшийся рядом, свалил его самого на землю. А из середины толпы вышел старик с опущенным ружьём, ствол которого ещё дымился, и сказал:

— Тот, кто прольет невинную кровь, получит такое же быстрое и справедливое наказание.

Жители села, с удивлением наблюдавшие за всем происходившим, увидев кровь, напряглись словно струна. Напряженная тишина длившееся некоторое время, взорвалось взрывом и выстрелами, стонами раненых и умирающих. В одно мгновение только что мирно живущее село, превратилось в поле боя. Невозможно было узнать, кто в кого стреляет, кто против кого воюет, кто и за что проливает кровь, что защищает. Это знал только каждый из воюющих. Для каждого из них была своя справедливость, свой закон. И они защищали это от посягания других.

Дым, шум-гам, огонь, плач, вопли, вздохи, запах гари… от всего этого глаза и уши Хабиба перестали видеть и слышать. Он даже не успел понять, в чём дело. Этот бой так быстро приобрёл широкий масштаб, что Хабиб даже не мог поверить, что все это происходит наяву.

«О боже, что случилось?! Что произошло? Ведь всё изменилось в мгновение ока. Ведь они только что мирно разговаривали друг с другом! Какой взбесившийся пёс укусил их?! Что это, о Аллах?! Или я, наверное, вижу сон?!

И вдруг, пробегавший мимо мужчина, споткнувшись, будто его подтолкнули, упал перед Хабибом ничком, Затем так и продолжал лежать не шелохнувшись. Взволнованный Хабиб торопливо схватился за него.

— Эй, брат, брат! Куда тебя задело брат, ответь!

А когда же его взгляд упал на отверстие под лопаткой, куда можно было бы спокойно засунуть палец, и откуда сочилась какая-то красная масляная пена, он стряхнул руки, как будто схватил лягушку, и быстро попятился назад. «О Аллах, как же это так ?! Ведь он только что бежал, а теперь вот превратился в ничто. Только тело, которое через месяц сгинет в земле. … Что случилось с этими людьми? Что довело их до того, что за мгновение они отняли жизнь у этого мужчины, лежащего без движения, как и сами они.

— В чём его вина?! У него в руках даже не было оружия.

Хабиб, не понимая, что с ним происходит, постарался понять, что происходит вокруг. В тот же момент что-то горячее как огонь, задело его правое плечо. Сначала он даже не почувствовал никакой боли. Однако это продолжалось всего лишь мгновенье, за которое успеешь только моргнуть. Затем же, в его плече появилась режущая зубы боль. Вместе с тем, после этого его душу охватила душераздирающая злоба. Когда он обернулся в ту сторону, откуда прилетела пуля, то увидел того самого торговца зерном, который взял его на цель чтобы выстрелить во второй раз… Его взгляд упал на торчачий ствол автомати. Привычка Хабиба защищаться сразу же заставила его упасть на землю. Несколько пуль со звуком пролетело над ним. Как только пули пролетели, Хабиб протянул руку к лежащей рядом автомате. Посчитав про себя: один, два, три, он резко встал и сразу же сел на одно колено. Затем, поставив левый локоть на колено, направил оружие на то место, где стоял лавочник. Последний же, увидев что Хабиб упал, уже бежал куда-то вприпрыжку.

Умелые руки и глаза Хабиба взяли на мушку широкую грудь лавочника. В сердце Хабиба в этот миг появилось обычное для таких случаев желание убивать. «Кто он такой чтобы так спокойно в меня стрелять?! Я ему ничего не сделал, а он так со мной, поступает, стреляет в меня ради удовольствия.… Сейчас! Подожди! Воздам тебе должное. Получишь от меня своё» Глаза Хабиба сузились и превратились в черточку. Они перестали видеть всё кроме спины бегущего лавочника. Они раздумывали, как будет хорошо и весело, если это здоровенное тело исчезнет перед ними. Пальцы же тихо сжимали курок…

Ещё чуть-чуть. Затем пули вылезут из ствола, и быстро настигнут эту спину, и она исчезнет перед глазами. И это даст глазам большое удовольствие. Ещё немножко… совсем чуть-чуть… вот…вот.… Потом удовольствие и хорошо… вот.… О Аллах!!! Хабиб вдруг резко встал, поднял автомату и ударил ею об стойку навеса. Обух автомати разбился вдребезги. Хабиб ударил ею вторично и выбросил. Затем, задрожав всем телом, затрепетал. О Боже! Я опять хотел убить человека. Разве мало того, что было? Боже, что ты со мной делаешь?! В тот же миг на глаза Хабиба попалась та молодая женщина с мальчиком на руках, бегущая среди пыли и дыма. Дочка же с криками старалась поспеть за матерью.

«О, Аллах, их ведь убьют!»- успел подумать Хабиб, И, хотя опасался свистящих вокруг пуль и гремевших взрывов, забыв себя, бросился к ним. Когда они были уже совсем недалеко, он почувствовал, что над ним что-то пролетело со свистом. Затем взрыв. Его со страшной силой отбросило назад.

…Так как Хабиб упал с грохотом на землю, то у него случилось слабое сотрясение. Желая прийти в себя, он схватил голову обеими руками и потряс голову, а когда привстал, то уже не увидел ту молодую женщину с детьми. Он затревожился за их судьбу и моментально окинул взглядом всё вокруг. Но их нигде не было.

Где?! Где они?! Что с ними?! Или уже успели спрятаться?! Вдруг взгляд Хабиба упал на темно-красный кусок ткани, развивавшейся на ветру. Он окаменел. Застыл. Глаза перестали видеть, а уши заложило, и весь он напрягся как струна. …О, Аллах! О, Аллах! О, Аллах! Останови нас, Аллах! Останови нас, останови!…

Хабиб, чьё тело так дрожало, будто он поймал лихорадку, только и успевал повторять эти слова. Он вращался вокруг себя, словно сошёл с ума. Так продолжалось не долго. Скоро у него перед глазами потемнело, голова закружилась. Хабиб присел, положил голову между коленями, и посмотрел на землю, так как он боялся увидеть прекрасное и чистое, как в мирные дни, небо.

Как же это так? На земле происходят такие страшные вещи, а небо остаётся всё таким же прекрасным и чистым?! … Долго просидел Хабиб в таком положении. Он бы ещё продолжал так сидеть, не осознавая, что шум сражения утих, но вдруг кто-то качнул его. Грубые твердые руки, схватив за плечи, встряхнули его, и прошли дальше, унося с собой незнакомый, крепкий запах. Хабиб поднял голову и встал с места. Не желая смотреть по сторонам, он собрал всю свою волю, стараясь не прислушиваться к казавшейся после шума недавнего боя обманчивой, густой и липкой как похлёбка, тишине. Кто-то кого-то победил. А кто-то, уступив противнику, покинул село. Или же сама смерть превратилась в неизвестную, неважную нотку той бесконечной песни которую пела … нет, нет… Вообще-то «Не кто-то победил кого-то, а афганцы победили афганцев. Афганистан уничтожил Афганистан … Нет! Хабиб не должен видеть и слышать этих ужасов. Эх, были бы сейчас крылья! Улетел бы от всей этой мерзости…»

Он ещё крепче зажмурил глаза и, спотыкаясь и пошатываясь, но не подымая век, направился в сторону гор. Через десять-пятнадцать шагов он вспомнил про мешок с зерном. Вернулся. Не открывая глаз, он пошарил вокруг, нашёл верёвку, обвитую вокруг мешка, и долго мучился, желая прикрепить мешок к себе. В конце концов, открыл глаза, поняв, что ничего не выйдет.

«О, Боже!»

Хабиб открыл глаза и в тот же миг снова закрыл их, поскольку кусочек темно-красной ткани, парившей недавно в воздухе, лежал прямо перед ним.

Хабиб, не понимая что делает, очень быстро перевязал верёвки. С мешком на спине он поспешил в направлении своего села. По дороге домой он старался не думать ни о чём, не рассуждать о том, что происходит вокруг. Однако мысли с бессердечным упорством кружились у него в голове, оживляли всё происходящее вокруг, так как его глаза, хоть и закрытые, тысячи раз видели всё это в деталях. Вот поэтому его непослушная память, как бы получая удовольствие от того что мучает его, пересчитывала по порядку всё, что было вокруг.

… Густая тишина облачила в свои объятия пошатывающихся и медленно передвигающихся людей, походивших на трупы, оживившие в день страшного суда. Почему эта тишина такая густая?!

Потому что в ней перемешались запахи гари, пороха, дыма, и вкус крови. Да и потом, она, боясь того что видит, сжимаясь, собирается в одно место, и всё более сгущается.

Люди собирают трупов. Да и сами они трупы. Поскольку если не быть трупом, как можно так спокойно дотрагиваться до тех убиенных тобою людей?! Нет, все они безжизненные тела. Если бы они были живыми людьми, то помешались бы от того, что сделали, и убежали бы…

Хабиб уже был в селе. Однако, не понимая этого, всё ещё шел с закрытыми глазами. Каждый раз, когда он спотыкался обо что-то, он с трудом удерживался чтобы не упасть.

«Кто-то плачет у голов своих близких, а кто-то же со спокойной душой, перейдя на край, чистит оружие. А кусочек темно-красной ткани лежит, наверное, в песке.

Почему он в песке?!

Потому что Хабиб перешагнул через него … Хабиб перешагнул через него».

Хабиб резко открыл глаза. Испугался вторично закрыть их. Потому что не то чтобы увидеть, а было страшно даже подумать о том, что проснулось в темноте его души. Хабиб остановился, чтобы успокоиться, и окинул взглядом всё вокруг. И вдруг он задрожал и затрепетал всем телом от того, что, возможно то, что сидело в нем, прорвет его тело и вырвется наружу.

Почему темнота?! Ведь говорят же, что Великий Создатель при сотворении человеческой души заложил в качестве начала луч своей чистоты и света. Тогда почему, когда закроешь глаза, невозможно увидеть ничего кроме темноты? Только иногда немножечко ощущаешь, что в тебе есть какое-то светлое начало. Вдруг на одно мгновенье, за которое успеешь только закрыть и открыть глаза, тебя всего трясёт, ты чувствуешь свои глаза, душу. И только ты успеваешь это почувствовать, как в тот же момент это чувство исчезает, тает. Потом, не поняв того, испытывал ли ты это чувство на самом деле или нет, ходишь, ничего не понимая….

Если душа есть, то почему мы не можем увидеть её? Если бы мы её увидели, и она была бы такой, как мы и ожидали — прекрасной и светлой, тогда мы не будем покушаться на неё. Мы же, думая что это темнота, мучаем её, издеваемся, соглашаясь с тем что творим своими руками, придумываем аргументы чтобы оправдаться. Поскольку, по нашему мнению и ощущениям, нам не будет никакого греха от того, что очерним то, что и без того темное.

О, Аллах, покажи мне свою душу! Может это спасёт меня, чтобы я не утонул в этих ужасах!… Уф!… Постоянно мысли, мысли… Эх, неужели я не избавлюсь от них?! Они мне так надоели…

Хабиб встряхнул головой, будто собирался ударить свои мысли об камни и разбить их. Вдруг тропинка, по которой он шёл, показалась ему незнакомой, и он внимательно осмотрелся вокруг. Он сразу понял, что пошёл по неправильной дороге. Разозлился. Расстроившись, мгновенно присел. Голова и душа его опустели, и его охватила тоска. Теперь он должен был забыть всё, через что прошел, и вернуться назад.

Немного посидев и успокоившись, Хабиб сначала развязал веревки мешка, а затем заново крепко связал их. В подавленном настроении он поплелся назад. Несмотря на то, что пересечь село было бы ближе, чем обходить, он выбрал последнее. Таким образом, он ещё больше утомил и без того уставшее тело.

Поэтому, когда он вышел на правильную дорогу, его шаги ослабли. Мешок на спине показался каким-то потяжелевшим. Веревки же на мешке резали и разъедали плечи. Хабиб, поняв что не сможет идти так долго, выбрал себе ровный камень и остановился. Он немного ослабил верёвки, резавшие плечи. Его несколько успокоила мысль о том, что чужое село осталось позади, а его ожидала встреча с родным селом.

… Какое ужасное, оказывается, это село! Село, любящее, когда льют кровь. Нет! Оно не ужасное, и не любит когда проливается кровь. Это село — одно из сотен сел Афганистана, обыкновенное село… только оно мне не понравилось. Никогда больше ноги моей не будет в этом селе. Потому что … потому что… Сколько ни старался Хабиб, он не мог объяснить почему. Понимал. Чувствовал. Но не мог передать словами, обобщить.… Сидя на камне Хабиб немного раскачался, чтобы найти более удобное положение, однако, напротив, в него вонзился острый угол камня и вызвал тупую боль. Поленившись сдвинуться с камня, Хабиб попытался смириться с этой болью. Но неприятная боль не давала покоя! Он с трудом подвинулся на бок. А когда поставил пятки на землю, то почувствовал что сел на ещё более крупный камень. Хабиб разозлился. Он вдруг резко встал с места, нагнулся и начал вырывать эти камни из земли. Первый камень вышел легко. Хабиб, не глядя на него, выкинул его в сторону. Второй же камень Хабиб не смог вытащить сразу. Разгоряченный Хабиб начал шатать его со всей силой. Раз тряхнул,… два тряхнул… Камень резко вырвался, и Хабиб опрокинулся назад. Однако он сумел удержать равновесие. … Хотя сам он и не упал, но мешок с ослабевшими веревками соскочил с его спины на землю. Развязавшись, зерно смешалось с песком. Хабиб разозлился пуще прежнего. Он сильно выругался, присел, и поднял мешок. Уставился на камень. В тот же миг увидел кровь, сочившуюся с большого пальца правой руки. С унылым лицом он обвязал палец, достав тряпку из своего вещевого мешка. Затем, не торопясь, осторожно, стараясь не смешать зерно с песком, начал насыпать его в мешок. Долго провозился, и, в конце концов, закончил. Он крепко связал мешок, затем присел, спиной облокотившись о камень.

Эх, этот мир, этот мир… Желая найти себе покой, наталкиваешься на ещё большие хлопоты. Как здесь не кручиниться! Всё вокруг хочет причинить тебе боль, надуть тебя. Качни верёвки.… и сам себя…».

Вдруг Хабиб увидел капли крови, сочившиеся из его пальца. Несколько капель темно-красной жидкости лежали, побурев и загустев на мелких камнях. Как будто бы земля не желала впитывать их в себя. Как только он увидел кровь, перед его глазами предстал недавний бой. Девочка в темно-красном платье, молодая женщина с младенцем на груди, лавочник, желавший застрелить его, и он сам, взявший лавочника на мушку, и от чего-то и почему-то начавшееся кровопролитие…

Да и вообще невозможно же, чтобы бестолковый спор двух людей, перерос в такой ужас! Нет, у этого бессмысленного ужаса должна быть и другая причина,… но какая?! Почему её тогда не видно?.. Постой-ка…

… Ведь невозможно чтобы люди начали проливать кровь ради таких пустяковых вещей. То, что это возможно, Хабиб недавно видел своими глазами.

В чём заключается скверность этого невежественного страха? В том, чтобы убрать молодую мать с ребенком на руках, или кусочка материи, которая парит в воздухе? Или продавец, который без причины решил застрелить Хабиба, или же глаза Хабиба, которые хотели насладиться смертью этого продавца? Всё это вместе! Всё это подлость. Бессмысленная и страшная подлость! Молодой парень, который только что перед ним скончался… Он тоже, наверное, был человеком как Хабиб и как тысячи других людей, которые живут в этом мире. Он хоть и много раз видел смерть себе подобных, но так же, как и Хабиб, думал что смерть к нему не относится. И вот в один день кто-то нажимает на курок. А дальше что?…

Хабиб поставил себя на место этого молодого парня. Он постарался почувствовать то, что тот испытал перед своей смертью … Дальше слышится громкий крик, который отличается от всех других звуков, который предназначен только для него. Вместе со звуком, дымясь, вылетает пуля из ствола автомата. Грохот пули не успевает раствориться среди многих других звуков, как она настигает его со спины и входит прямо с низу лопаток. Он не успевает ничего почувствовать. Пуля, в течение каких-то мгновений, закрутившись, без каких-либо болей пробивает сначала кожу. После пробивает самое верхнее ребро. И вот сердце. Пуля пробивает сердце. Когда она входила в тело, то оставила маленькую дырочку, в которую можно было бы засунуть палец, но когда выходила, на груди осталась большая дыра. Он, от скорости своего бега и, не зная что делать, успевает сделать два-три шага… и падает. Пока он не понимает, что с ним случилось. Потому что не чувствует никакую боль. Но этот непонятный жар длится некоторое мгновенье. После – боль, страшная боль разрывает все вены мозга и он теряет сознание… Что дальше?!…

Хабиб задохнулся. В одно мгновенье его память восстановила жертвы его рук, которые в течение последних четырех лет расстались со своей жизнью. Знакомые и незнакомые лица, которые невозможно различить, наряду со светлыми и ясными чертами лица, будто отраженными в зеркале… Их грусть-печаль, суровые крики, ругательства, умоляющая мольба, их прошение о помощи… Всё это сотрясло душу Хабиба.

«О Господи! Как много я сделал! Как много…»

Мины, которые он установил на дорогах, несметное количество пуль, которые он выпустил из своего автомата, его нож, который разорвал так много тел, его безжалостные глаза, похожие на маленькие дыры в коже, глаза Хабиба,…

Хабиб начал теряться… Испугался… Испугался так, как маленькие дети боятся одиночества, темноты, полной неопределённости. Его отца и братьев убили. Ему в руки дали оружие и сказали «стреляй». Он начал стрелять, чтобы освободиться от ярости и гнева, не понимая о последствиях. И все четыре года он только стрелял. Сначала он испугался того, что делал. Cтрах, также как и остальные чувства, когда его чувствуешь длительное время, наконец заканчивается, и растворяется у тебя где-то внутри и прячется, пока не придет следующее время властвования.

Так случилось и с Хабибом. Через некоторое время страх начал исчезать, а после того как совсем закончился, постарался со всей силой вытеснить из себя безрассудные мысли своей совести. Некоторое время это ему удавалось. Но если мысль хот и не работает, все равно глаза видят, уши слышат, сердце чувствует, а память всё это собирает и оставляет. И однажды под предлогом какой-то причины, всё это выносит наружу. И вот тогда… Хабиб, сильно зажмурив глаза, постарался направить свои мысли в другую сторону. Сначала ему это не удавалось. Но после того как просидел так некоторое время, он сумел превзойти совесть, порождавшую тревоги. Его мысли потихоньку начали протекать в спокойном ритме.

Снова война. Ещё в тысячу раз сильнее, чем была. Потому что раньше, чтобы ни случилось, мы боролись против иноземных захватчиков, а теперь соотечественник вооружается против соотечественника. Ох, господи, когда это истребление оставит мой страдальческий народ? Вот уже одиннадцать лет нет счёта человеческому бедствию; количество проливаемой крови — неисчислимо. Раньше был враг. Казалось, если они уйдут с Афгана, всё будет в порядке. А теперь я и мои многие земляки, привыкшие к оружию, в ком они должны видеть своего врага? В афганцах, что ли, у которых не совпадают некоторые верования с нашими?

…Шурави ушли. А мира все нет. Что нам делать, чтобы дойти до него?!

… В течение этих прошедших одиннадцати лет, каждый афганец наверное понял, что такое война. Но тогда почему народ не перестаёт проливать кровь? Может мы такой развратный народ, который любит проливать кровь и от этого наслаждается?

… Нет, нет, и ещё раз нет! Афганский народ такой же, как и все остальные народы. Только его не оставляют в покое. Гапбары и похожие на них многие проклятые люди ковыряют его, и, таким образом, весь в болячках доверчивый, простой наш народ не может выйти из границ своего узкого кругозора. А народ никогда не бывает бессердечным. Такие безжалостные как Гапбар могут воспользоваться тяжёлым положением народа и таким образом доводят его до степени, равной безжалостной стае волков. А точнее – стаду баранов… От страха, от беспокойства остаться голодным, от неумелости отделиться от стада и ещё многих гадов, только при помощи сильных вещей решительные и подлые гапбары, дружное собрание людей – народ – превращается в стадо баранов, которое разрушает всё на своём пути, когда бежит в одном направлении.

Почему так происходит? Почему весь народ подчиняется воле гапбаров? Конечно же, потому, что масса народа обманываются их красивыми и чувствительными фразами. Но среди народа есть же, наверное, смышлёные, грамотные, которые понимают, что их обманывают и хотят превратить в стадо баранов! Почему они не выйдут вперёд и не скажут: «Люди, не верьте им. Они хотят воспользоваться вами!» — и тем самым откроют глаза доверчивому народу. Какова причина?!

А причина в том, что у многих не хватает смелости. Не хватает сил. А у тех нескольких, у которых хватает сил, тех затаптывает это стадо баранов, которое бежит, не слушая никого. Или в результате безропотного согласия безразлично умолкнувшего стада, гапбары, превратившееся в пастухов, рвут на части этих одиноких.

Вдруг Хабиб понял что мёрзнет, по его телу пробежала лёгкая дрожь. С Запада начал дуть неприятный, холодный ветер. Хабиб подумал про себя: «быстрее встану». Он закинул мешок на спину и пошёл по дороге. Так как он хорошо отдохнул, то ему показалось, что мешок с зерном заметно полегчал. Ноги шагали легко. Но чем больше он шёл, тем больше мешок наклонял его. Дальше каждый его шаг превратился в мученья. Он начал спотыкаться на ровном месте. Вдруг его нога зацепилась за камень, и он подался вперёд.

Раньше от такого влияния он не упал бы, а в тот момент он был сильно уставший. К тому же, и тяжёлый мешок давил на него. Поэтому он, упав ничком, распластался на земле. Он ударился ртом о камень и чуть не потерял сознание. Хабиб некоторое время не мог прийти в себя, у него под глазами появились тёмно-жёлтые кольца. После того как дыхание успокоилось, он выплюнул кровавую слюну, которая заполнила его рот, и, проклиная всё на свете, приподнялся. Его затошнило от прислащённого вкуса крови. При помощи языка он нащупал рану во рту. Острая резь вынудила его убрать язык. И вдруг он сильно рассердился. Он не мог преодолеть гнев, как будто в его падении виноват мешок; он развязал его и выкинул в другую сторону. Не успокоившись на этом, он ударил кулаком по мешку. Ударив, он понял, что ему не следовало это делать. Крепкая как камень рука разорвала старый мешок. На это он ещё больше рассердился. Но не мог ничего поделать. Чтобы ничего более не случилось, Хабиб начал успокаивать себя.

Чтобы пшеница не рассыпалась, он повернул мешок дыркой наверх. Зажав дырку руками, он перевязал её куском проволоки, которой пользовался в качестве шнурков на туфлях. Только после этого он немного успокоился, присел, и глубоко вздохнул.

— Уф! Чёрт бы тебя побрал! Как мне надоело! Скажите, стоит ли столько мучиться из-за одного мешка семенного зерна? Если бы мне сказали, что всё это явится поводом для стольких мелких глупостей, и ты примешь это как что-то должное, то прежде бы я никогда бы в жизни не поверил. К чему испытывать столько мучений? Лучше взять и выбросить его со скалы. Как только он подумал об этом, так сразу понял, что не то чтобы выкинуть, но даже если бы кто-нибудь попробовал отнять у него этот мешок, он его так просто не отдал бы. Он прижался к мешку, как будто к живому человеку. Неужели это можно выкинуть? «Это же моё последнее сокровище!» — сказал Хабиб и задумался.

Это, конечно, просто мешок зерна. Только после этого у Хабиба не осталось веры ни во что… потому что война разрушила его мечты и стремления. Она не закончилась, а со страшным ужасом разгорелась все яростнее…весь Афганистан охватило бешенство людей. Пусть охватывает. Пусть сквозь землю провалится. Хабиба теперь ничего с ней не связывало.

Он теперь не будет воевать, не будет проливать кровь. Он уйдет от людей, взбесившихся от войны, любящих проливать кровь своих соплеменников, и найдет свое место среди Семендер-джана, Хилал-джана, Зульфия-джана, любимой и любящей матери, Мансур-ага джана, среди соседей, хромого Бахадура и его дочери с глазами-песнями, и всех людей, не видевших войны и не проливавших кровь. Будет сеять пшеницу, содержать семью, радоваться, что ходит на праздники, и сожалеть, когда пойдёт на поминки, похороны. Будет обижаться, когда его заденут за живое. Будет раскаиваться, когда сам кого-нибудь обидит. Будет и горькое и сладкое. Он женится. Будет жить не среди воюющих и проливающих кровь людей, а среди обычных людей, сеющих пшеницу. Произведет на свет детей, милых и дорогих для своих родных…

Потому что хватит с него! Он не знает, как поступить с пролитой раньше кровью. Его обманули, обыграли. Заставили взбеситься, забыть, что он человек. Теперь никому не удастся так поступить с ним. Пусть они знают это. Никому! Потому что теперь он — Хабиб, афганец, понявший, как много зла он сотворил за свою короткую жизнь, говорит: «Хватит…». Этот мешок и есть благополучие Хабиба… как бы ни было тяжело, Хабиб справился со всеми трудностями и доставил мешок в село…

Впервые в жизни Хабиб ясно понял цели, которые он должен достигнуть. Их достижение показалось ему легким и близким. Он всецело был согласен. Сердце, сознание, чувство – весь его духовный мир единогласно, без споров и каких бы то ни было условий, приняли эту цель. Хабиб сладко потянулся, почувствовав появившееся в нем спокойное согласие. В результате, по его телу пробежала приятная дрожь.

Однако внезапно появившийся холодный шёпот в глубине его души разрушил всю радость: что, одним мешком зерна хочешь поправить весь мир? Гм! Ох, это так, но …человек, идущий домой неся мешок благополучия и мира на спине… Какой ты глупый, смешной, и слащавый, Хабиб!

Посеяв этот мешок зерна, и собрав урожай, смоешь прежние грехи да вдобавок ещё спасёшь уставший от войны народ? Откуда у тебя появилась эта мысль, молокосос?! А люди же, которых ты хочешь осчастливить этим мешком зерна и повернуть к миру, это те же люди. Люди и весь народ подобны птичке-семендеру, которая смотрит на произведённое ею за всю жизнь единственное яйцо, и через каждые пятьсот лет истребляет и уничтожает себя, сгорает до пепла; и народ так же периодически не может не уничтожать и не превращать себя в пепел…

И Афганистан такой же в это время…Он, также как и птичка семендер, сжигает себя. От горячего воздуха, идущего от него, нет спасения одним мешком зерна…» Прислушиваясь к шёпоту полному сомнения и неверия, остужающему душу, Хабиб не заметил как завечерело. Только теперь, после того как он задрожал, почуяв вечерний холодок, он с волнением осмотрелся. Затем, следуя постоянной привычке, поднял взгляд на небо.

Небо, усыпанное далёкими звёздами, излучавшими холодные лучи, было великолепным. Что-то в нём напомнило Хабибу глаза дочери Бахадур-ага. Или эти ярко светящиеся маленькие звёзды, или месяц, кажущийся одной чёрточкой на фоне огромного чёрного неба, или маленькие плывущие облака… Хабиб никак не мог понять. Это непонимание представило дочку Бахадура-ага в его памяти его красивее…

«О, Аллах, как красиво!»-, произнося эти слова и раздумывая, Хабиб всё больше и больше всматривался в красоту вечернего неба. Ему казалось, что оно опускалось всё ниже и ниже, приближаясь к нему. Или наоборот, будто он поднимался в небо.

Небо, со свойственной только зимней ночи и холоду красоте, излучало на землю мирный свет. От этой нежной и хрупкой красоты Хабиб получал особое удовольствие. Мягкие лучи исходящего от неба света мягко освещали его лицо и проникали в его душу.

Хабиб забыл обо всём на свете. Он забыл о войне, о мешке, даже о ясных и светлых глазах дочери Бахадура-ага. Душа Хабиба была очарована красотой бесконечного неба. Он сладко потягивался и дремал, будто слушал колыбельную песню. Но вдруг лицо Хабиба накрыла тень…

«…Небо всегда красивое. Пусть у основания своего великолепного купола льётся кровь, пусть совершаются хорошие дела, пускай делаются плохие дела, вредные или прекрасные поступки… Ему всё равно: Ничто не может повлиять на него. Правильно ли это?»

От такой красоты неба Хабиб почувствовал себя обиженным. Он принял это близко к сердцу и отвернул лицо. Он неожиданно зарыдал. Бездонная, бесконечная, глубокая красота этого неба… Однако Хабиб никогда не сможет достигнуть этого. Эта красота не была создана для того, чтобы сожалеть над состоянием Хабиба или другого человека и разделить их болезнь. Оно нужно только для себя…

Хабиб опустил глаза вниз, словно хотел растворить их в земле и горько-прегорько прошептал.

— Нет! Это не правильно! Смотря на небо, мы радуемся, что делаем хорошие дела. Потому что наши благодеяния похожи на прекрасное небо. Потому мы очень радуемся и сильно приближаемся к нему.

А когда делаем плохие дела, мы стесняемся поднять глаза от земли.

Потому что небо своей красотой объясняет нам насколько мы ниже его, насколько плохи и уродливы наши намерения. Это небо, что будит в людях хорошие замыслы, хорошие мечты, чтобы не сгинул этот мир, полный жестокости. Это только его чудо, равнодушное и жестокое чудо. Потому что оно, разбудив мечты, не помогает претворить их в жизнь. После следующих неудач душа, упавшая духом, не поддерживает. Только разбрасывает свои приятные лучи.

Чем так делать, так лучше, чтобы оно, как и многие другие вещи, было бы вредным. Пускай разбрасывает страх. Если оно так сделает, может мир взорвётся, исчезнет. Потом, может быть, Аллах, уставший от этих бесконечных страхов, изменит своё начальное решение и образует новый, милосердный и светлый мир.

Вот так вот Хабиб шептал-шептал и, наконец, устал и замолк. Находиться в сидячем положении у него также не было сил, так как дальняя дорога сильно утомила его. Он прилёг. А как только прилёг, то сразу же и уснул…

…Проснулся Хабиб под утро, замёрзнув и чего-то испугавшись. Едва он открыл глаза, как его охватил ужас одиночества и тревога темноты. Ему казалось, что со всех четырёх сторон – спереди, сзади, справа, сверху и снизу его поедал невидимый безжалостный взгляд. У него по коже побежали мурашки. Ему мерещилось, что какая-то тварь выпрыгнула из темноты, окружавшей его, и накинулась на него. Ему казалось, что вокруг него полно страшных и невидимых тварей и самые страшные из них стоят сзади него. Хабиб весь вытянулся в напряжении, боясь обернуться назад. Не в силах выдержать неопределённый страх, давивший ему на плечи, он резко обернулся. Но кроме темноты и пустоты он ничего не увидел. На некоторое время его опасения исчезли. Он успокоился. Но мысль о том, что он один среди скал снова наполнила его страхом. Ему захотелось бросить мешок и уйти прочь отсюда. Но он пытался перебороть страх. Он постарался быть спокойным. К этому времени начало рассветать. Прежде чем продолжить путь, он захотел перекусить. Хабиб развязал рюкзак и просунул туда руку. В этот же момент что-то мокрое, холодное и маленькое задело его лицо. Следом – упало на нос. «Дождь!» — подумал Хабиб и поднял вверх голову. Небо было хмурое. Может, накрапает и пройдёт, или ливень пойдёт, забеспокоившись, задумался он. Он засунул обратно в рюкзак надломленный хлеб и встал с места. Стоило ему подняться, как он почувствовал, что ноги его занемели, в глазах потемнело. Хабиб вынужден был присесть. Заругавшись, он начал массажировать и растирать ноги. Через некоторое время всё прошло. Он снова встал. К этому времени дождь усилился.

-Тьфу! Чёрт бы его побрал! Надо найти место, где можно было бы укрыться!- сказал Хабиб и, не тронув мешок, пошёл быстрыми шагами рассматривать территорию. Не найдя поблизости места чтобы укрыться от дождя, он вернулся обратно. Так много намучившись с пшеницей и наконец, уже доставив сюда, ему не хотелось испортить её. К тому же, он сам мог промокнуть. А если так и случится, то никто не придёт ему на помощь! Он прекрасно понимал это, и поэтому сердце его сжалось ещё больше.

«Что делать?» Нельзя позволить дождю испортить зерно! Самая тяжёлая часть дороги это та, когда накинешь мешок на спину и понесёшь его… Кстати, а какой вред может нанести дождь моему зерну? Намочит его? Ну и что с того? Оно сгниёт? Даст Бог, самое большее как через две недели после прибытия домой, я его посею. До этого может и не заплесневеет. Или заплесневеет?

«…Уж нет! Лучше я не дам ему намокнуть. Раз уж всё равно придётся намокнуть, то пусть это буду только я. Если я лягу на мешок и прикрою его собой, то зерно останется сухим, дождь в мешок не попадёт… А если я измокну на этом холоде, тогда замёрзну ли я? Да нет же, не замёрзну. После того как дождь пройдёт, я начну бегать и найду дрова чтобы разжечь костёр»…

Крупные капли дождя всё учащались, дождь усиливался. Хабиб решил что делать: он повалил мешок на землю и лёг на него. В это же время его осенила другая мысль. «Мне не следует быть спокойным. После дождя сухих веток для костра не найдёшь. Я замёрзну. Что тогда? Что-нибудь придумаю. Один выход есть… Снять одежду и засунуть под себя. А после дождя можно одеться. Но так – холодно. Сейчас холодно даже в одежде. А попробуй постоять под ливнем голый… Бр-р-р… По телу Хабиба пробежала дрожь. Но не найдя выхода лучше, он быстренько снял с себя одежду и бросил её на мешок. Сам лёг сверху. От холода его голое тело через некоторое время посинело. Зубы застучали, подбородок задрожал. Каждый раз, когда холодные капли дождя падали на его тело, ему хотелось подняться и встать. Однако он старался собрать всю свою волю и продержаться. Не вытерпев холода, который, казалось, грыз его тело, он стал кричать во всё горло.

-Я Хабиб! Я — из Афганистана! Я единственный и одинокий раб божий, затерявшееся среди этих гор! Я мерзну, потому что я голый! Мне ужасно холодно! Я коченею от холода! Я кричу, потому что я уже не могу дальше терпеть! А-а-а-а!

-Я Хабиб! Мне холодно! Потому что я голый! Потому что холодные капли дождя обжигают моё тело словно угольки!..»

С течением времени Хабиб мёрз всё больше и больше. Губы его стали синими-пресиними. Мороз заставлял кричать его ещё более пронзительно…

«Мне холодно! Холодно! Потому что я — человек! Мой зад такой же как и у всех, в мороз мне холодно, а в суховей – жарко! Только правду говоря, если бы сейчас была жара, то я бы так не страдал, и не потел бы. Я бы, наоборот, обрадовался. Хабиб начал постепенно выговаривать слова всё медленнее и тише. Казалось, они застывали у него в горле. Вдруг он понял, что если ещё немного полежит, то окоченеет. Его охватило чувство агонии. Тотчас же он забыл и о пшенице, которую не хотел намочить, и об одежде. Им завладело только одно чувство. Чувство, что он умирает. Хабиб забыл обо всём на свете. Он резко встал и непослушными руками наскоро оделся, не обращая внимания на то, как он одевает – правильно ли или наизнанку. Он весь съёжился и сжался в кулак. Однако он вскоре понял что так не согреется. По мере возможности он стал звать на помощь Всевышнего:

-О, Аллах, о, Аллах…

Он начал прыгать и кружиться вокруг своего мешка. Чем больше он двигался, тем больше согревался.

А дождь лил всё сильнее и сильнее. Казалось, будто у неба открылись зеницы. Несмотря на то, что он был весь мокрый и задыхался, Хабиб продолжал бегать.

…Через некоторое время ливень прекратился. Но вместо этого начал усиливаться ветер, дувший с Запада. Хабиб не мог полностью согреться. Не останавливаясь, и смотря на свой мокрый мешок, он еле удерживался, чтобы не расплакаться. Но это, оказывается, не самое плохое. Ужасное началось потом. Холодный, студеный ветер превратил его мокрую одежду… Теперь она уже его не грела… Сколько бы он ни двигался чтобы согреться, он начал трястись.

Он не знал что делать. Вокруг нет ни одной сухой ветки, чтобы разжечь костёр, а одежда мокрая. А если звать на помощь… он знал, что в ближайшей округе нет ни души. И что теперь? Хабиб должен исчезнуть среди этих голых скал?

Хабиб посмотрел по сторонам, ища помощи.

Огромные глыбы камней, соединившихся вместе и образовывавшие скалы, стояли молча и с бессердечным равнодушием.

Хабиб посмотрел на землю, стараясь найти помощь в ней.

Земля, выстланная гравием и умытая прошедшим дождём, равнодушно молчала. Со слабой надеждой на помощь, Хабиб посмотрел на небо, хотя и не ожидал от него ничего хорошего. Равнодушное небо молчало, как уставший от этого мира отшельник.

«Что теперь? Так поступаете?»- Хабиб принял решение. Он направился вперёд, понадеявшись только на себя самого.

Однако, не ступив и десяти-пятнадцати шагов, он передумал, и, вернувшись, закинул мешок на спину. Неуклюже побежал. Он не понимал, почему бежит сейчас. Он понимал, что так не доберётся до села. Он ожидал какого-то чуда. У него была маленькая надежда, что Аллах окажет ему внимание. И потом — самое главное. Он не хотел умирать, вытянув руки и преклонившись перед смертью. Он ненавидел в жизни покорность.

Хабиб устал. Хоть у него и не хватало дыхания, он продолжал бежать.

Но впоследствии его бег превратился сначала в спешку, затем в ускоренные шаги. Он прошёл ещё немного, еле стоя на ногах. Однако когда его покинули последние силы, он остановился, покачнулся, и упал на колени. Но собрав все силы, он постарался резко встать. Однако ему это не удалось. Наоборот, делая над собой усилия, перед его глазами появилась чёрная пелена. Когда закружилась голова, он почувствовал себя близким к изнеможению. А тяжесть мешка, давившего на спину, чуть не вырвала вон его плечи.

Хабиб стал размахивать руками, как бы стараясь убрать чёрную пелену, затуманившую его глаза. Однако его движения не принесли результат. Наоборот, всё в этом мире смешалось и закружилось перед ним. «Достали» подумал Хабиб и покачнулся от дуновения ветра. Он чуть было ни упал вперёд. Но удержался. Душу Хабиба переполнила бескрайняя покорность и уныние. «Кажется «всё!». Следующий порыв ветра ударит мне в спину, и я с грохотом упаду. Потом уже не встану. Так всё и закончится. Делу конец!»… В это время, как он и ожидал, ветер с порывом ударил ему в спину. Хабиб покачнулся и, чуть ни упав, с трудом удержался на месте, широко разведя руками.

«Да! Крепок же человек! Как я люблю себя… и всё равно замёрзну! Не всё ли равно – упаду на землю или еле держась на коленях! Сам ожидаешь что упадёшь. Однако, как мечется тонущий в воде! Не хочет отпускать жизнь, разводит руками.

Вдруг его глаза увидели арчу, растущую в тридцати-сорока шагах от него. Хабиб не понял, откуда у него появилась сила и мощь, и как удалось ему встать с места. Он резко поднялся и направился вперёд. Иногда он падал, но, карабкаясь, вставал и продолжал двигаться. Так он добрался до арчи и со спешкой опустил мешок на землю. Затем он собрал сухую кору со ствола дерева и дрожащими руками вытащил спички из своего вещевого мешка. Зажёг. Снова стал со спешкой вырывать с арчи сухую кору и бросать ветки в огонь. Когда пламя поднялось высоко, он начал обогревать спину и грудь. Немного просохнув, он вспомнил про мешок с зерном и подвинул его поближе к огню… И сам уселся рядом с мешком. Так как холод пробрал его до мозга костей, то Хабибу не хотелось отходить от него, и он задремал. Тепло расслабило его. В нём проснулось чувство спокойствия и удовольствия. Ему казалось, что если бы его не потревожили, он до конца своих дней пробыл бы у этого пламени, никуда не уходя… Да и на самом деле для человека, который повидал много ужасов, обилие тревог внутреннего мира,… Если будет так – если перед тобой горит огонь, излучая тепло, если человек знает что где-то его ждут дорогие, если есть осуществимая цель, если есть любимое дело, и если его окружает спокойный мир… Что ещё нужно человеку, много пережившему, и постепенно совершенствующемуся?!

Что ещё?!

Ещё нужно, чтобы не было войны! Чтобы нигде не было этого ужаса, не осталось всего этого уродства человеческого!

… Война, война, снова война… Хабиб слишком много раздумывает о войне. Даже больше, чем следовало бы. Только сколько бы он ни размышлял, ни ломал голову, он не мог понять, из-за чего происходят войны, для чего они нужны, и как с ней покончить.

«Как покончить с войной?»- на этот вопрос ответа нет.

Её нельзя уничтожить, её можно только обернуть в мир. Только как?!.. Если только размышлять и не действовать, то таким образом не удастся избавиться от неё. Можно только открыть её новые ужасы. Поскольку все размышления о войне – это ведь подход с разных сторон к одному и тому же вопросу. А вопрос так и останется вопросом, как к нему ни подходи. Меняется только его облик и свет.

Страдая, не придёшь к миру. Наоборот, сам будешь себя съедать от наказания. Нужно только действовать, бороться против… «Только как, каким образом бороться? Снова взять брошенное оружие и проливать кровь?! Не-ет. Разве раньше ты пролил мало крови? Сколько жизней отнял и посмотри к чему пришёл!… К ещё большей войне… Кровью завоюешь только кровь…

Тогда как бороться против войны?

Гм! Если не будут бояться, смущаться, то эти люди с оружием в руках плюнут и перешагнут»…

-Уф!

Уставший от своих мыслей Хабиб, вспомнив, где сидит, очень быстро встал и, сожалея, потушил огонь. Затем привязал к себе мешок, и, приставив руки на землю и произнеся О, Аллах!», поднатужился. В этот миг у него закружилась голова, и он был вынужден резко сесть. Когда рот заполнили слащавые слюни, его затошнило. Но он не вырвал. Только тогда он почувствовал, как голоден. Со вчерашнего дня он не съел ни крошки хлеба, и в животе у него всё аж затвердело. Сидя в таком положении и не снимая мешка со спины, он подкрепился и снова встал…

… Хабиб уселся на камень на краю тропинки. Он не знал, как здесь пройти. Длина этой тропинки была равна всего лишь ста шагам. Но для того, чтобы пройти эти сто шагов, нужно было идти, близко прислонившись к скале по тропинке, ширина которой равна трём-четырём ступням. А если посмотреть с тропинки вниз, то тёмная пропасть, похожая на рот Кабуса, делала проход ещё страшнее. Если бы он был один, то это не трудно. Он и раньше неоднократно проходил по ней. Только мешок на его спине осложнял это и без того затруднительное испытание. Потому что, имея груз на спине, достаточно сделать один неуверенный шаг и тут всё. Тяжёлый груз потянет назад и ты провалишься… Как поступить?

«Ай, Аллах не даст пропасть! Поволочу мешок сзади, а сам проползу на четвереньках».

Хабиб обрадовался этому решению. Трудно. Но безопасно… Как он задумал, так и сделал. Он спустил мешок вниз, обмотал руки верёвками, которыми был затянут мешок, и присел на колени. Шёпотом произнеся слова «Мухаммет-Мустафа помоги мне!», начал потихоньку передвигаться вниз.

С первыми движениями мелкие и острые камни порвали колени его брюк. Однако он не обращал внимания на лёгкую боль, которую причиняли ему горные камни, стараясь не смотреть ни вперёд, ни назад, ни по сторонам, а продолжая двигаться. Из-за того, что нужно было волочь мешок, тот стал более тяжёлым. Хабиб старался не придавать этому значения, он вскоре стал пыхтеть. Движение замедлилось. Однако помня, что с каждым рывком расстояние, которое нужно пройти уменьшается, он продолжил движение.

Вдруг его правое колено «кольнуло», словно прижжённое углём. На одно мгновенье Хабиб забыл о том, где находится, и вытянул ногу назад. В это же мгновенье что-то тяжёлое, резко встряхнув, чуть ни вырвало его руку и потянула на бок. Хабиба бросило в холодный пот, когда он понял, что задев ногой мешок, он уронил его в пропасть, и верёвки мешка, намотанные на руку, тянут его самого в пропасть. С быстротой молнии в его сознании возникла мысль «Нужно отпустить мешок». Однако он, наоборот, прижался плотнее к тропинке и сжал верёвку ещё крепче. Только после этого он не знал, что теперь делать. Мешок зерна, свисающий с края тропы, вырывал руку из тела. И верёвки, которыми была обвита рука, так сильно вонзались в неё, что там уже начали появляться капли крови.

«Может отпустить верёвку?!»

Но эту мысль Хабиб сразу же отверг. «Нет, лучше упаду вместе в пропасть, но мешок не отпущу!».

Глаза от боли вылезали из орбит. Хабиб начал тянуть мешок вверх. Кусая губы, он закрыл глаза. Приподняв немного мешок, он, вцепившись в верёвку, начал тянуть его другой рукой. «Вот…Вот…Ещё немного… чуть-чуть…» От бессилия Хабиб застонал. Верхушка мешка только показалась через край тропинки как вдруг…

От того что левая рука долго держала тяжёлый мешок на весу, она онемела, пальцы сами собой раскрылись и отпустили верёвку. В тот же момент, будучи не в силах удерживать верёвку одной рукой, Хабиб отпустил её. Мешок стремительно полетел вниз в пропасть. Хабиб не сразу понял что произошло. А когда осознал, то с отвращением посмотрел на окровавленные, дрожащие руки, и уткнулся в землю… Он проиграл. Его победила какая-то полная безвестности пропасть. Потому что его предала его проклятая нога и проклятая рука. Проклятые!.. Мешка нет! Зерна нет! Нет сокровища! Выходит, и мира для него нет… Эта бездонная дыра поглотила всё. Потому что его тело предало его.

Хабиб снова с презрительным взглядом развёл руками. Тьфу! Посмотри, теперь они слушаются меня. И, как бы проверяя их, снова сжал и разжал пальцы. Тут же рука начал болеть и колоть изнутри. Он безжалостно сказал про себя: «Болят?! Пусть болят! Я с таким трудом нёс мешок, а теперь вот потерял последнюю надежду и радость. Думаешь, мне не плохо?! Болят? Пусть болят!… Хотя Хабиб и говорил так, но спустя некоторое время, он уже не мог шевелить этой рукой.

— Что теперь важно для него?! Ничто! — прошептал Хабиб. Холодные мелкие камни кололи ему лицо. Он чувствовал каждый камень, даже самый мелкий. Ему казалось, что всё это когда-то и где-то уже происходило.

«Да-а-а-а, — сказал Хабиб и удивился этому своему открытию. Тогда если всё это уже было с ним, и никто не может дать ему гарантий что всё это повторится, то незачем и жить. Потому что зачем жить, когда всё повторяется?! Да, только жить или не жить – у тебя нет вольности… Какие правила установит жизнь, с тем и будешь жить…

Хабибу показалось, что в этот же час он открыл что-то доселе ни для кого неизвестное, новое и значительное. Сначала он вроде хотел обрадоваться этому своему открытию. Однако переполнившее его душу дрожащее как похлёбка, уныние, быстро поглотило этот его проблеск. Один-единственный вопрос полностью овладел им: «Что теперь?! Теперь что?» Он убил его чувства, и в голове всё перемешалось. «И вправду: что теперь?» Как теперь прожить жизнь, ставшую в одно мгновенье бессмысленной и пустой?!..» Как бы наблюдая за собой со стороны, Хабиб увидел себя, лежащего в самом сердце Афганистана, находящегося в середине этого бескрайнего мира, и извивающегося словно змея, которой сломали хребет. Он сожалел и злился, что лежит так беспомощно… Пропасть поглотила его последнюю радость. И он смирившись с этим, лежал разбитый и застывший как труп окоченевшей лягушки. Теперь у Хабиба не было сил ни бороться, ни терпеть, и никогда не проигрывать. Он проиграл. Он был раздавлен и побежден. Побежден…

Побежден?! Это Хабиб-то побежден?!

У него в голове будто сверкнула молния. В груди разгорелась огромная злоба на то, что он лежит бездействуя, немощный, и вторит, что проиграл.

“Я проиграл? Не-ет. Я ещё живой, но даже когда меня убьют, меня не смогут победить. Слышишь ты, пропасть? Я не слабее тебя… Я сейчас возвращусь домой, возьму новый мешок и снова пойду покупать зерно! Проглотишь и его – снова приду. Я не сдамся, пока не достигну своей цели».

Будто споря с человеком, Хабиб обругал пропасть, а затем сел ровно, выпрямив спину. Осторожно вытащив из колена вонзившиеся в него осколки, и перевязав рану, он отправился в путь. Постепенно от его уныния и разочарования не осталось и следа. Напротив, он осуждал своё поведение и говорил про себя: «Ох, какой же я глупый! Из-за одного мешка сырого зерна, который упал в пропасть, я чуть было не умер!..»

Так он и продолжал путь, пока к вечеру не вышел к каменной хижине Мансура-ага. Он хотел было поздороваться со стариком, который грелся под лучами вечернего солнца, и продолжить свой путь, однако старик наблюдательным взором смекнул что с Хабибом что-то случилось, и приостановил его:

— Постой, сынок, ты что, спешишь?!

— А тебе дед, чего ещё нужно? – грубовато размышляя, Хабиб приостановился.

— Да нет, я-то, в общем, так сильно и не спешу.

Было видно что Хабиб не желал разговаривать. Вначале Мансур-ага не пожелал задерживать его, но почуяв сердцем что у Хабиба есть очень большая боль, и положение его неважно, ему захотелось помочь.

— Что это ты, сынок, приуныл?! Или потерпел неудачу?

Спокойный голос старика, его успокаивающий мотив, его умные и тревожные глаза, чувствующие твою каждую мысль, движение каждой твоей идеи, разозлили Хабиба. Однако какое-то чувство обратило его от всё раскаляющейся злобы. Он не хотел делится мыслями с этим стариком, раскрывать ему душу. Но то ли от того, что уже три-четыре дня никого не видел, он не заметил как высказал надоедавшую ему самому скрытую мысль.

— Мансур-ага, война не прекратилась. Она, наоборот, заставила земляка поднять оружие на земляка…

Как только Хабиб произнёс их, то удивился насколько его слова подействовали на Мансур-ага, как изменилось его лицо. Как только старик услышал эту горькую весть, весь его облик сильно изменился, он как-то побледнел. И без того полные бескрайней тревоги глаза, за одно мгновенье почернели и превратились в бездонную и бесконечную пучину.

— Эх, эх..

Увидев что творится со стариком, Хабиб весь почернел от того, что ненароком обронил эту печальную новость. «Ты смотри! Он так отреагировал, словно отец у него умер»,- подумал про себя Хабиб. Вдруг Хабиб почувствовал себя обиженным и начал ревновать из-за того, что война продолжается, и будто у него из рук вырвали мучения и сожаления. Его сильно задела мысль о том, что кроме него есть и другой человек с чистой совестью, который переживает за свой народ, скорбит и никому не сообщает об этом. «Он, наверное, притворяется»,- подумав, Хабиб начал успокаивать себя. Однако, истина на его стороне!» голос чести подзадорил его высокомерие. За ухом у Хабиба начало греться.

Однако вдруг в его душе пробудилось какое-то новое, светлое чувство. Он не понял где и откуда оно возникло. Однако поразмыслив, он осознал что оно какое-то сладкое и приятное.

— Ну и пусть будут, пусть будут!- сказал он и почувствовал, что оно окрыляет душу. «Если бы их не было, то ты был бы один, зачем нужна твоя душа, которая мучается, но ничего будучи одна, сделать не может.» А если вас будет много, то, объединившись в один прекрасный день, у вас будет возможность выступить против войны, уродства, подлости. Радуйся же! Вах, радуйся и кричи! Тому, что не одинок среди людей, по крайней мере, в мире есть один человек как ты сам. И это — Мансур-ага…» Пока Хабиб стоял и размышлял, Мансур-ага снова внимательно посмотрел на своего собеседника. «Вижу я, что беспокойство о том, что война не заканчивается, не единственная твоя печаль», — рассуждал про себя старик.

— Сынок, я вот сейчас сижу и наблюдаю за тобой. Мне кажется, что война, которая разгорелась с новой силой, не единственная твоя тревога. Или я ошибаюсь?

Слова Мансур-ага прервали мысли Хабиба. Он еле понял его, и с неопределённостью посмотрел на старца.

— Что-то я не понял вас!

— Если я не ошибаюсь, то у тебя есть ещё проблемы», — повторил не колеблясь, Мансур ага.

— Ай, что там! Напрасная никчёмность… Один мешок семенной пшеницы случайно упал с утёса.

Сколько бы Хабиб ни старался придать голосу безразличие, старик Мансур прекрасно понял, что потерянный мешок был для него не безразличным.

— Разве это можно считать напрасным? Вон в доме стоит мешок с зерном. Забери его! — сказал Мансур ага.

Хабиб обрадовался неожиданному счастью. Он не поверил своим ушам, которые донесли до него хорошую весть. Но радость его была недолгой. Через мгновенье его брови снова нахмурились. Мансур ага забеспокоился, увидев выражение его лица.

— Что, сынок? В чём дело?

— Ай, Мансур-ага, я не смогу взять его…

Старик не понял.

— Почему же?

— Да, потому… ну, в общем,… Вам же самому он понадобится.

— Ну, ты даёшь, сынок! – сказал старик, хлопнул себя ладонью по бедру и направился в дом.

— А ну-ка, много не разговаривай и помоги мне поднять мешок!

Сначала Хабиб не знал идти или не идти за ним, и стоял, колеблясь.

И вдруг, будто сказав «Да ладно!» вошёл в дом. С «ох!»-ами и «ах!»-ами они вынесли мешок с пшеницей из дома. Он, с заплаткой на боку, с запахом чужого дома, от которого чешется в носу, не совсем полный, оказался для Хабиба дороже всех ценностей мира.

— Мансур-ага, будьте спокойны, после сбора урожая я рассчитаюсь с вами в двойном размере! – сказал Хабиб и поднял глаза. В тот момент их взгляды встретились. От прозрачного взгляда старика Хабиб вздрогнул, по его телу словно пробежали мурашики… Вдруг в его голове возникла другая мысль.

«Он всё знает, всё понимает, старается всем помочь, но.. Эх, Эх! Может быть, этот старец и есть Аллах?!»

Хабиб хотел найти подтверждение в глазах старца, однако они мирно, жалостливо и мягко блестели. Хабиб постыдился своих предположений. Разве человек может быть Аллахом!?

— Мансур-ага, до свидания, будьте здоровы! – попрощался Хабиб, взвалил мешок на спину, и потопал в сторону своего кишлака. По дороге домой он окунулся с головой в думы.

«Как бы то ни было, он должен знать тайну истины. Впрочем, в чём его тайна? Хабиб горько заулыбался над своими мыслями. «Что, теперь мне придётся вносить ясность!… Допустим, я знаю эту тайну, а что дальше?…Разве можно с помощью ответа, какого-нибудь способа, или чуда облегчить свою жизнь и жизнь всех людей?! Конечно, можно. Потому что он создатель не простых вещей, а создатель всего… Но только можно ли разгадать эту загадку? Ай, если даже разгадаешь, то не успеешь её изложить другим людям. Потому что, как люди говорят, тот, кто разгадает тайну Создателя, не успеет сообщить миру и отдаст богу душу. А ты что хотел? Если каждый будет знать тайну, то разве Бог будет Богом?

Но правда то, что уж очень хочется знать. Только вот со времён Ноя в поисках истины прошли пустыню и умерли дервиши, нищие, отшельники одиночки, мыслители, учёные, которые перечитали столько книг! Они тоже не справились, а теперь неужели справится юноша, с тяжёлой ношей на спине? Кто знает, дело воли, может и справится. Только вот в поисках Аллаха они метались и фанатично верили всему. По словам пожилых людей, которые были собеседниками религиозных представителей, оказывается, были такие люди, которые говорили: «Аллах во мне! В моей душе! Я – Аллах!» и с них сдирали кожу. Были люди, которые всю жизнь искали бога в вине, которые всю жизнь посвятили поискам, и, в конце концов, пришли к разочарованному и страшному выводу о том, что Аллаха нет»…

…О, Боже! О, Боже! Боже упаси от того, чтобы сказать «Я – Аллах!» или «Аллаха нет». Если ты не веришь в Аллаха, и не ощущаешь его, это же страшная вещь. Я тоже высокомерный и своенравный человек. Я тоже иногда не хочу считать себя рабом! Но полностью отрицать существование его, Всемогущего и Единого… Боже, упаси меня от такой страшной пустоты. Если в душе нет Бога, тогда зачем вообще жить? Только правду говоря, на счёт Бога у меня есть свои понятия. Да, я беспрекословно верю «Корану», пророку Мухаммеду. Только по-моему, Бог не живёт отдельно от всего, в одном каком-то месте, а он с нами представляет единое целое. То есть мы все вместе со всем миром образуем Аллаха. А точнее – он нас создаёт. Он – душа этого мира.

Только вот насчёт этой мысли у меня много сомнений. …

Вот так вот. Бедный человек, который ищет светлую истину, закрывает глаза, разводит руками и начинает биться. Он старается обрести светлую жизнь, пробиваясь через темноту, которая окружает его. Только вот бедняга не понимает, что достаточно открыть глаза, чтобы выйти из темноты.

Вдруг Хабиб резко отверг мысль, что он ещё желторотый мальчик, чтобы думать об этом. Но сразу же возразил против себя. Пока есть только подходящие доказательства, чтобы оправдать свою слабость. Потому что когда молодой, то говоришь «Я ещё молодой, чтобы выполнять эту работу», а после того как состаришься, привыкнешь говорить «Мне уже поздно».

ххххх

Говорят же: «Землю вспаши осенью, не вспашешь потом паши хот сто раз». После первой вспашки состояние земли ему не понравилось, он пожелал вспахать во второй раз. На это Семендер разозлился, и хотел заворчать, сказав «Зачем это нужно!», но, как всегда, не проронив ни слова, вместе с Хабибом пошёл в поле. С рассветом они по очереди пахали землю, выпросив у соседей двух мулов, которые шатались от худобы. Хабиб иногда покашливал, так как полностью не пришёл в себя после простуды, после последних холодов. Если он дышал как-то торопясь, то его лёгкие начинали хрипеть. К тому же, вялость в его теле ещё не прошла. После того случая в горах, когда он голый лежал на холоде под дождём, Хабиб ещё неделю пробыл дома, не вставая с постели. Бедная мать не хотела его тогда поднимать с постели, но он, не послушавшись её, опоясавшись кушаком, принялся за работу.

Весна только вступала в свои права, и поэтому погода стояла ещё холодная. Постоянно пахло дождём, и было сыро. Небо частенько заволакивало тучами, и это раздражало Хабиба. Мулы, привыкшие пахать землю, потихоньку тянули соху. Руки Хабиба покоились на сохе, хотя мысли его витали совершенно в другом месте. Наблюдая за вспахиваемой землёй, находящейся под ногами, Хабиб снова задумался о том, что она похожа на любимую женщину. Нет, земля не даст хороший урожай насильно, если её мучить, или если её пустить восвояси. Надо знать, где её держать строго, а где давать волю. Только никогда нельзя обходиться с ней грубо, и совращать её. Её нужно любить, и тогда она цветёт и сияет, но там, где нужно, следует показать ей, что ты не слабый, и не мямля.

Мулы дошли до другого конца поля. Хабиб повернул их обратно и некоторое время рассматривал деревья, на которых начали вырастать почки. Затем он снова поторопил своих мулов.

«На деревьях уже начали появляться почки… И как это они не трещат и не раскалываются от этой безумной тоски вечного стоянья на одном месте? Каждый год на них появляются почки, потом листья, затем они цветут, потом плодоносят. Поспевают. Плоды срывают и кушают. Осенью деревья сбрасывают листья и впадают в тяжёлое неведение.

…И каждый год повторяется одно и то же. Ничто не меняется, только с новым годом они подрастают немного, и стволы ихние толстеют. И даже это происходит до определённого времени. А потом их время истекает и они сохнут. Потом из их корней вырастают новые молодые саженцы и до определённого времени повторяют их жизнь со всеми подробностями. Как они терпят свою тоскливую жизнь и находятся на одном месте, пока не высохнут?!.. Да, быть деревом это не мед! Им очень трудно!!..

Только вот всем остальным не лучше, чем им. Горы, люди, животные, птицы – это всё различные кусочки этого. У них у всех есть одна похожая вещь — мы все живём и создаём жизнь. Только вот насчёт гор — не знаю. Они спят. Не движутся. А жизнь – это движение. …

…Нет, вообще-то горы, наверное, тоже живут. Потому что они подкармливают, выращивают травы, деревья, цветы. А жизнь выращивает только жизнь. Да вообще-то смерть тоже выращивает жизнь. Кажется…Человек, животное или же дерево умирает, перемешивается с землёй, и гниёт. Что потом рождается из них? Цветы, травы, деревья…

И вообще-то может и смерти вовсе нет, может смерть – это определённый кусочек жизни, определённые обстоятельства? Скорее всего, нет ни смерти ни жизни, а есть только определённое движение. Человек – земле, земля – траве, трава – скоту, а скот — снова человеку. Да нет же! И смерть есть, и жизнь! Меня не радует, что после смерти я превращусь в какой-нибудь сорняк или же в дождевого червя, или же в шакала, питающегося падалью. А для человека всё, что принадлежит этому миру, заканчивается после смерти…

Что касается жизни, то ею больше всего наслаждаются птицы. Их жизнь, их родина постоянно меняются. А вообще-то у всякой жизни есть свои трудности, свои наслаждения, своя грусть. И каждой жизни кажется, что другая жизнь счастливее. Или же наоборот, ещё грустнее, со страданиями. Правду говоря, я рад, что я — не дерево, и не гора…»

Когда Хабиб дошёл до того места где сидел Семендер, он понял что немного устал.

— Семендер, идём братишка, смени меня. Немного отдохну.

Семендер, быстро встав с места, с лёгкостью взялся за соху. «Эту работу может победить только настойчивость, и ничто иное»,- подумал он про себя. И, прошептав, « Слава Аллах!», он смело нажал на соху.

Так вот, работая поочерёдно, они перепахали поле до обеда. Пойдя домой на обед, и подкрепившись, они снова возвратились на поле. Пока не наступила полная темень, братья чистили арык. Вернувшись домой, ребята поужинали и, несмотря на слова матери не ложиться спать на полный желудок, Хабиб, как только прилёг, так сразу же и заснул. Семендер вёл себя странно, молчал, словно набрал воды в рот. После ужина, сев поодаль от всех, он возился со своей обувью. Так как Семендер сидел в стороне, то и свет лампадки еле освещал его. Он не желал, чтобы его упрекнули в том, что наблюдает за Хилал, и поэтому, сидя в темноте, он мог спокойно заняться своим делом и никто бы этого не заметил. Только он не воспользовался этой возможностью. Наоборот, он старался не смотреть в ту сторону и не думать о ней. Не смотреть на неё ему ещё как-то удавалось, но вот не думать о ней…

«…Вот, совсем близко к нему сидит та единственная девушка Хилал, которая нужна ему… Только она была для него недоступна. Почему это так получается? Где справедливость? Или же Семендер не достоин быть счастливым? Он что… Нет!.. Нет! Не стоит так думать! Лучше посчитать сколько урожая я могу получить с нашего поля!.. Сколько танапов составляет наш участок? А вообще-то, почему Хилал не будет моей? Они же с Искандером просто так разговаривали… Нет, не стоит об этом думать…

Лучше думать о чём-то другом… Я размышляю так, как тот старец, который многое повидал на своём веку. Почему это так? Может от того, что мне кажется что я многое понимаю?!…

Почему мне нужна именно Хилал?! Ведь много красивых девушек вокруг… Но глаза у неё особенно волшебные… Может мне взглянуть на неё хоть один только разок?! Ничего ведь не случится, если я посмотрю на неё разочек! Только од-д-ин раз… Взгляну…

Нет. Не посмотрю. Даже и думать не буду!»

Семендер попытался уйти от этих мыслей. «Один…пять… всё! Свободна! Голова свободна! Следует освободить… Освобождайся, голова! Не думай этом…думай о другом…Смотри, смотри, смотри на глаза Хилал!… Вот же она! Садись рядом с ней! Достаточно только чуть-чуть повернуть голову влево. И потом она тоже посмотрит на тебя, и ваши глаза встретятся. Ну, посмотри же! Ох, ну посмотри же… От того что ты посмотришь разок, ничего не случится…»

Не удержавшись, Семендер повернулся в сторону Хилал. Она же, не поднимая голову, продолжала заниматься своими делами. Семендер только взглянул на неё и сразу же отвернулся. Ему показалось что кто-то прочитал его мысли. Он покраснел.

— «Хилал, доченька, иди принеси воды, а не то утром будет трудно»,- сказала мать.

— Ладно, мама.

Хилал быстро поднялась, взяла кувшин и подошла к двери. Там она приостановилась.

— Что, доченька?- спросила мать и вопрошающе посмотрела дочери в лицо.

— «Но на улице уже темно…»- прошептала Хилал.

-Тебя не поймёшь, дочка! То ты одна среди ночи выходишь, а то жалуешься на темноту!

Произнеся эти слова, мать посмотрела на Семендера: «Неужели сам не встанет? Но он даже не шелохнулся. Тогда она сама встала с места и сказала: «Пойдём, я схожу с тобой! Хилал приостановила мать:

-Нет, мама, сиди! Пусть Семендер пойдёт, ему всё равно нечего делать. Смотри, сидит просто так.

Хотя Семендер и встал с места, пробурчав что-то неясное, однако в душе у него что-то затеплилось.

-Ладно, мама, я сам схожу!»

Они вместе вышли во двор. Семендер начал отставать от быстро шагающей Хилал. Почувствовав, что он отстаёт, она, словно специально, сбавила шаг. Семендер тоже замедлил шаги. Но Хилал пошла ещё медленнее, и поэтому, хотелось ему этого или нет, они волей-неволей поравнялись. Он потом ещё несколько раз пытался сбавить шаг, но Хилал не давала ему ни отстать от себя, ни идти вперёд.

Они шли молча. Хилал ждала, что он первый заговорит, но тот молчал. В последнее время Хилал чувствовала себя рядом с ним как-то неловко. Она не понимала этого чувства. Она прятала это от всех, старалась держаться с Семендером как и прежде. И это у неё получалось. Изменения в себе она приписала к тому, что долгое время не видела его, и теперь стеснялась его. Она считала, что, как только привыкнет к Семендеру, то эти её чувства пройдут. Но они не проходили, а усилились.

Семендер же нашёптывал себе не останавливаясь, слово читал молитву: «Не буду смотреть. Не буду говорить. Не буду думать.» Семендер шёл молча и, не зная, что делать, посмотрел на небо. А небо выглядело так, словно какой-то великан дайханин прошёлся по нему со своей невидимой сохой. Небо, походившее на перепаханное поле, было всё сплошь покрыто тучами, похожими на клубы синего дыма. Семендеру не понравился вид неба, и он продолжил повторять про себя считалку: «Не буду смотреть. Не буду говорить. Не буду думать».

В это же самое время, от возникшей внутри неё дрожи, Хилал ничего не замечала вокруг. Сейчас для неё должно было произойти какое-то важное событие. Это событие зависело от самой девушки. Мысль эта её сильно волновала. Все её чувства пробудились разом. Силы её покидали, и душа была полна неожиданностей. «А вдруг он…Вдруг он…»

Хилал боялась. Губы её хотели что-то сказать и подёргивались, но она не могла ничего выговорить. Вот так вот они, то убавляя, то прибавляя шаг, дошли до берега реки. Хилал молча засунула кувшин в воду. Обессиленными руками она наполнила его водой. И, подняв его, водрузила на плечо. И вдруг она, сама не заметив как, выпалила:

— Семендер, можно у тебя кое-что спросить?

Она не заметила, как задала этот вопрос и вскоре пожалела об этом. Однако обратной дороги уже не было. Теперь придётся продолжать разговор так, как получится.

— «Говори»,- сказал Семендер, и голос его получился хриплым, словно он прилип к его горлу.

— Ну, в общем… ну вот… теперь… Разве это грех, если брат и сестра полюбят друг друга?!

Она произнесла эти слова, и сама же удивилась своему мужеству. Постыдившись, она прикусила губу. Семендер не понял. Не зная как ей ответить, он сказал ей то, что первым пришло в голову:

— Наверное нет. Почему это должно быть грехом?!

Осознав, что Семендер не до конца понял её вопрос, Хилал разозлилась. Засмущалась. Вдруг, не выдержав угрызений совести, ей захотелось покинуть это место. Но она не ущла.

— Нет, Семендер. Ты меня не понял. Они любят друг друга не как брат и сестра…, ну, в общем, одна из них девушка, а другой – юноша… потом … девушка юношу не как брата, а по-другому, как… ну, в общем, эта девушка может быть женой этого юноши?

Семендер понял вопрос. Только он не понял, с какой целью был он задан. От одной только мысли, что он понял вопрос, Семендер испугался и с недоверием посмотрел на Хилал. Он сразу же отверг предположения, что такого не может быть, и отвернулся. Потом он с трудом ответил Хилал:

— Нет, Хилал. Это же слишком стыдно. Даже не стоит об этом разговаривать. Это такое дело…

Семендер не знал, чем завершить свои слова. А Хилал покраснела, словно красный перец. В душе у девушки появилось отвращение к себе и к Семендеру за то, что подняла эту тему. Ей показалось, что Семендер читает все её мысли. Она чувствовала себя так скверно, словно стояла нагая перед ним. И тут, как тонущий человек хватается за соломинку, так же и она ухватилась за мысль, которая промелькнула у неё в голове. Ей на миг показалось, что он снова не понял её.

— Нет же, Семендер, ты снова не понял. Говорить что юноша – брат девушки, не совсем верно. Ведь они даже не кровные родственники. Просто юноша в детстве попал в семью девушки, поэтому мать девушки является и его матерью, а брат девушки является его братом. Потом девушка этого юношу… в общем, юноша считает девушку своей сестрёнкой. А девушка не согласна быть только сестрёнкой. Потому что девушка его… Как будет в таком случае?

Семендер стал задыхаться от мысли о том, что все старания Хилал которая запинаясь объясняла ему суть дела, были о нём самом. Однако он сразу же засомневался: «Кто я такой? Кто она? И потом, как это она меня так, сразу же…» Затем, пряча острую обиду в глубине души, он ответил Хилал, стараясь быть как можно невозмутимее.

— Ну, если это так, то где здесь стыд? Если они оба не питались молоком одной матери, то можно…

Семендер не успел закончить говорить, как почувствовал прикосновение чего-то очень приятного, мягкого, мокрого и тёплого, которое проворно прижалось к его лицо., прямо в впадинку под левым глазом и сразу-же оторвалось от его лица. Прежде чем Семендер успел понять, что это такое, его уши обожгло горячим беспокойным дыханием и послышался приятный шёпот:

—Ты мне нравишься, Семендер. В мире нет парня лучше тебя…

От удивления Семендер застыл в безмолвии. Всё это произошло так же молниеносно, как наездник падает из седла лошади. А когда лёгкое веяние платья Хилал и топот её ног привели его в чувства, он уже от радости бежал за ней вдогонку. Он еле остановился. «Хилал… Недоступная Хилал… Для неё во всём мире нет парня лучше Семендера». Ему не хотелось стоять в одном месте. Поэтому он не понимал, куда шёл. Повернувшись в темноту, он направился в сторону гор. Для него не имело значения, куда он шёл. Сейчас ему хотелось бежать, кричать, петь. Но если он так поступит, то только разбудит всё село. Итак, он шёл, ленивыми шагами измеряя темноту.

…«Он нравится Хилал. Неужели с тех пор как возникла земля наши предки не ЭТО, не слышали про ЭТО? О, Аллах, какой я счастливый»! Вдруг Семендер споткнулся. Вообще-то… Почему я так радуюсь? Вот такая горькая мысль, как пламя обожгло его сознание… Сначала с ним поступили таким образом, а теперь по-другому. Он что, предмет насмешек, что ли, чтобы поворачивать его куда пожелаешь, в любую сторону? И потом: почему с ним поступают то так, то эдак? Кто позволил им так делать, кто?»

В душе Семендера пробудилась злость. Он застеснялся того счастья, той радости, которая возникла в его сердце. Он почувствовал, что его сильно обидели. А его гордость раскалилась словно уголь, подстрекала и злила его ещё больше.

«Почему я должен радоваться? Как она поступила со мной раньше? …И сейчас так поступает ?… А я должен ещё и радоваться? …Не-е-т. Я тоже человек. Пусть я ей нравлюсь, пусть пострадает как я… А иначе где мой мужской характер… Что, теперь каждая девушка должна крутить меня вокруг пальца?!.. А вообще-то…постой… Что, теперь Хилал стала для меня «каждой девушкой»?… Нет. Но пускай почувствует себя также, как и я…Но ведь…Хилал не знает что произошло с ним тогда… Ну и что с того что не знает? Может быть, она сама виновата в том, что случилось с ним в прошлый раз? Потому что, видимо, он ей и тогда тоже нравился… Тогда почему она с Искандером…»

Семендера охватила злоба ревности. Ему захотелось внезапно вернуться назад и разорвать Искандера на кусочки… «А-ну-ка…Постой-ка! Ведь Искандер сказал… Они просто разговаривали… Просто как соседи, как ровесники…» Семендер остыл. Хотя он и успокоился, но какая-то бессильная ревность вперемежку с недоверчивостью не покинула его сердце. А после, пройдя ещё некоторое расстояние, он почему-то вспомнил старого Мансура и направился в сторону его дома.

Когда он приблизился к дому старика, то ему послышался какой-то удивительно приятный и непонятный звук. По мере приближения к дому старца, звук становился более ясным и прозрачным. Заунывные звуки дудки и раньше были знакомы Семендеру. Только эта музыка была иной. До этих пор он ещё никогда не слушал музыку, ощущая её из глубины души, потому что красивые мелодии никак не действовали на него. Но эта музыка со скорбью повествовала о чьей-то горькой судьбе. Она сильно расслабила Семендера.

Дудка плакала о чужой судьбе. Мелодия облегчила тяжесть, лежащую в душе Семендера, жалуясь на свою горькую участь. В то же самое время в тайных напевах мелодии чувствовалась радость оттого, что он может ощущать и любить всё это, что он живёт. Эти мотивы словно говорили: «Пусть судьба зачастую и бывает слишком горькой, трудной, даже жестокой и тяжёлой! Однако даже один-единственный счастливый момент стоит всех мучений! И потом, если веселье, горе, счастье и скорбь не влияли бы на вас поочерёдно, то вы бы никогда не были людьми, а воспринимали бы всё как нечто обязательное и превратились бы в равнодушные пни. «Поэтому, радуйтесь, люди! Поэтому умейте огорчаться!».

Высокие и нежные мелодии проникали в душу и сердце Семендера. Будили в нём помыслы, напоминали о прошедших событиях. Они зарождали сладкие мечты о будущем, наполняли душу радостью, смешанную с печалью. В то же самое время они очищали всё то, что собралось и накопилось в его душе, из-за того, что он не давал им выйти наружу и не делился о них с людьми. Из глаз Семендера катились маленькие-премаленькие слезинки и падали на землю, и сам он не замечал того, что плачет.

Простояв так некоторое время, он понял, что плачет, и разозлился сам на себя. Хотя ему и захотелось дослушать музыку, однако он, протерев глаза, зашагал вперёд. Он обошёл дом старого Мансура сзади, и вышел к его входу. Семендер увидел Мансур-ага, который сидел отвернувшись и покачиваясь, а в руках его была дудка. Семендер понял, что это он играл музыку. Сначала Семендер не знал, как поступить. «Может, не следует мешать?!» «Ну, ладно!» Семендер не долго колебался:

— Салам алейкум, яшули!

Музыка тотчас же прервалась. Как только она остановилась, то Семендер почувствовал, что лишился чего-то большого и пожалел о том, что поздоровался со стариком. Тем временем Мансур-ага аккуратненько положил дудку рядом, и повернулся в его сторону.

— А, заходи, Семендер джан! Валейкум салам! Что так припозднился? Или случилось чего?

— Нет же, ничего не случилось. Только не хотелось спать, вот и решил пойти к вам, Мансур-ага.

— Это ты хорошо сделал, проходи! — сказал старик и указал ему на место у костра. Семендер сел к огню. Некоторое время, не найдя с чего начать разговор, он думал. Наконец заговорил.

— Мансур-ага! В общем….

— Да, сынок! Я слушаю тебя,- сказал Мансур-ага и с ловкостью вынул кочергу, при помощи которой следил за костром. Он весь был во внимании.

— Это твоя музыка… И вообще-то удивительная это вещь, музыка… Если сказать честно, яшули, то я шёл к вам потому, что у меня не было настроения. Послушав музыку, порадуясь ей, я уже даже не говорю о наслаждении, которое я получил от неё… Но мелодия твоей дудки меня словно приворожила. Прошла грусть, прошла злость… Я получил такое наслаждение… Почему так получается, Мансур-ага?!

-Что, удивляешься, сынок?- сказал Мансур-ага и накрыл дудку чистым куском материи. «Человек – он везде человек. Он чувствует музыку. Потому что в музыке нет ничего особенного, нет ничего запутанного. У музыки есть единственный язык – это язык человеческого сердца. И ещё: она, несмотря на твоё настроение, на душевное состояние, притягивает к себе сердца, пленит»…

— Позвольте прервать Вас, Мансур-ага,- произнёс Семендер, поспешив поделиться с ним своей мыслью, которая пришла ему в голову: -Яшули твердят: «Музыка – это срамные звуки придуманные Дечджалом. Когда наступит конец света, то он придёт с песнями, музыкой, представлениями, а Вы равняете музыку с чудом. Как это понять?-

Мансур-ага, посмотрев в лицо юноши с ясными глазами, который был не по годам умный, а по сравнению с ним слишком молодой, горько улыбнулся. «Эх, сынок!… Если ты знаешь, то до пророка Мухаммеда, сразу после времён Ноя, в Юнанистане, где родился Искандер Двурогий, жил один мудрец. С тех пор как он начал понимать cмысл слов и до глубокой старости прочитал так много книг, он был таким умным и рассудительным, был мудрецом всех семи сторон земли, и все они считали его своим старейшиной. И вот люди, заинтересовавшись, спросили его: «Эй, великий человек, сколько ты знаешь?» На это он, как всегда, ответил: «Я знаю только то, что я ничего не знаю». «А теперь вот сам сделай вывод, сынок. Сколько пришлось прочитать этому мудрецу, чтобы придти к выводу о том, что он ничего не знает. А старейшины, о которых ты говоришь, ничего не прочитав, всё знают».

…Мансур-ага, обрадовавшись, что нашёлся собеседник, ещё много чего рассказал. Но, по правде говоря, Семендер мало что понял из умных речей яшули. Он даже не потрудился всё это воспринять. О чём бы ни повествовал Мансур- ага, Семендер лишь слушал и вторил ему.

хххххх

…Проходили дни. Казалось что ещё совсем недавно Хабиб посеял семена, но он уже с нетерпением ждал, когда они прорастут. Может оттого, что ждал, дни для него текли до невозможности долго. После того, как он посадил семена, он старался забыть обо всём что было раньше. Он ни минуты не сидел сложа руки, всё занимался хозяйством. Если посмотреть на него со стороны, то он находился в нескончаемом труде, и в нетерпеливом ожидании искал убежища от чего-то. Каждое утро нового дня он выходил в поле и наблюдал за посеянной пшеницей. И после, освободившись от других хлопот по дому, также шёл в поле. Вот уже неделю как такой режим дня вошёл в его привычку. И в этот день также, как и в предыдущие, он, позавтракав, пошёл в поле.

Погода была тёплой. На небе не было ни единой тучки, голубое небо было настолько чистое, что если смотреть на него, то болели глаза. В чистой голубизне не было ни единого шевеления, ни единого движения. Казалось, что всё отдыхало в отсутствии движения и от этого получало особое наслаждение. Подойдя ближе к полю, Хабиб увидел изменения, которые он так долго ожидал.

-Взошли, взошли! — прошептал он и остановился на первой же меже своего поля. Долго он, стоя на ногах, с алчностью наблюдал за вновь расцветающими нивами, потом потихоньку присел, а затем полностью опустился на колени. С нежностью, с которой мягкосердечный парень гладит новорожденного ребёнка, он погладил нивы, которые смог достать рукой. Нивы были нежными, мягкими, с волосками, словно спина новорожденного ребёнка. И вдобавок слегка, чуть ощутимо, щекотали ладони рук. Он погладил ростки пшеницы один раз но, не насладившись радостью сполна, продолжал проводить по ним ещё много раз. Вот так, сидя и любуясь результатами своего труда, он совсем забыл об окружающем его мире.

«Брошенные в землю семена… Зерна, посеянные им, проросли… Не значит ли это что мирный труд пришёл к ним в кишлак? Это слабенькое растение с двумя лепесточками – жизнь! К тому же – мирная жизнь! Только…Неужели в других местах закончится война только из-за того, что мирная жизнь Хабиба укрепилась? Нет же! Лучше об этом не думать!..»

Хабиб, стараясь не думать, встал с места, зажмурил глаза. Но упрямые мысли стали ещё больше одолевать его. «Странно, как противоречив этот мир!.. Эта красота, родная земля, вон те идущие люди. Какие все они обычные и мирные… Неужели можно подумать смотря на всё это, что в это же время на земле идёт война, проливается кровь? Люди?!… Люди, которые идут куда-то?!…

Хабиб, заметив оружие на плечах людей, которые находились недалеко от него, с интересом стал рассматривать их. Они так устало перебирали ногами, что можно было подумать, что они бежали от кого-то. Казалось, их утомленные тела превратились для них же самих в груз. Рассмотрев их внимательно, Хабиб почувствовал, что в душе у него родилось горькое чувство, словно его, невиноватого, кто-то нагло обманул.

Действительно, его обманули. Подумав, что война не дойдет до них, он убежал к себе в кишлак. Он постарался жить так, будто её нет на земле. Однако вот она! Она пришла!.. Вдруг Хабиб от всей души воспылал ненавистью к тем шедшим людям, будто они во всём виноваты. Особенно он возненавидел похожего на него молодого парня из-за того, что тот выделялся от всех остальных, хотя и шёл в строю вместе с ними и в одну ногу. Если пересчитать их так, как считал Хабиб, сгибая пальцы, то всего-навсего получится восемнадцать, но если посмотреть им в глаза, то последние выдадут, что ребята слишком много повидали и очень трудно жили. По этой причине Хабиб сильно возненавидел их. Он продолжал сидеть так ещё долго, даже после того как те пропали из виду.

Позднее ни от его ненависти, ни от его радости ничего не осталось, и его охватила меланхолия, которая сильно давила на него. Всё потеряло для него смысл. От вялости, которая заполнила его душу, его мысли тоже превратились в какое-то жидкое месиво. В первый раз в жизни Хабиб испытывал такое чувство. В нем всегда теплилась надежда. И даже в самые плохие моменты она его не покидала. Когда-то он потерял веру. Однако, стараясь не потерять надежду, он спрятал её в самых отдалённые и сокровенные уголки души. И вот сегодня война, воплотившаяся в образе этих людей, пришла к ним в кишлак, в его семью, и вырвала тот свет у него из груди, который давал желание жить.

«Я насытился! Я так устал! Я так устал, лучше не говорите ничего!»- сказал Хабиб и поплёлся домой. А когда приблизился к дому, то увидел что перед домом суета. Он ускорил шаги. В спешке различив знакомые лица во дворе остановился, пройдя через пролом забора. После, не испытывая никаких чувств, как будто он заранее знал, что они придут, он, протянув руку, поздоровался со всеми боевыми товарищами. В последнюю очередь он поздоровался с Гапбаром.

— Салам алейкум! Как ваше здоровье?

Ответив на приветствие «Валейкум салам! Спасибо, хорошо!», прежний предводитель Хабиба выплюнул нас изо рта. Хабиб пожал его руку, но не посмотрел ему в лицо. Несмотря на это, он почувствовал его бессердечный взгляд на себе. После приветствия, Хабиб не сообразил что сказать. По обычаю он должен был позвать гостей в дом. Он должен был встретить их гостеприимно и радушно. Но Хабиб не хотел обременять себя такими хлопотами. Ему казалось, что он сам обессилил от усталости и словно рассыпался на части. Сначала Гапбар рассмотрел пристальным взглядом безмолвно стоящего перед ним Хабиба, а затем заговорил:

— Хабиб, прошел ли отряд вооруженных людей через кишлак?

— Нет… Не знаю… Я кроме вас чужих людей не видел. А что?

Они наши враги. Прошлой ночью был бой. Хотя мы их и окружили, некоторым удалось уйти, пустив нам пыль в глаза.

— Они шурави?

— Нет, афганцы.

— Тогда какие они «враги?»

— Они предатели, они враги… Хабиб ничего не промолвил. Он даже не удивился тому, что сказал. Он стоял и молчал, как будто набрал в рот воды. Гапбар ждал, что он что-то скажет. Но из-за того, что его ожидания не сбылись, он снова заговорил.

— Хабиб, можем ли мы сегодня остановиться у тебя?

— Пожалуйста, заходите, – сказал Хабиб и уступил им дорогу в дом. После того как они по одному зашли в дом и разместились у очага, он попросил мать и Хилал расстелить скатерть. Мать, колеблясь, сообщила, что у них нет пищи на двадцать-тридцать человек. Он, как и раньше, с безразличием сказал: «то есть, то и несите». Полутемная хата Хабиба наполнилось человеческим шепотом. Муджахаддины, хотя и сидели сначала как-то напряженно, постепенно растянулись, успокоились. От света, падающего из окна, Хабиб наблюдал за полутемными лицами и размышлял. Эти многие лица знакомы… Но есть и незнакомые… только вот теперь никто из них не является защитником религии. Потому что раньше защищали Ислам от шурави… мы защищали…и … защитили. Теперь эти люди, такие же как и они, являются врагами тех, кто раньше боролся с шурави… Как они могут быть защитниками религии? Стало быть, эти люди защищают мусульманство от мусульман? Ай, лучше не буду я забивать этим свою голову! Эти люди сегодня будут здесь, а завтра уйдут. Я теперь не отношусь к ним. Я войну оставил. Только… а что если война меня не отпустит? А что если снова и снова сюда будут приходить вооруженные люди уже после того как уйдут эти люди, и, наконец, в один прекрасный день они превратят этот поселок в поле битвы. На войне ничто не уцелеет. Что тогда делать? Снова вооружаться? Опять взяв Семендера с собой, попытаться через кровопролитие найти мир? Нет. Это уже пройденная дорога. И потом, что если Семендер не пожелает пойти со мной и выберет свою дорогу? Это вполне возможно. Потому что он тоже человек. И у него, наверное, есть свои желания и мечты, душевная тоска. И тогда, если его дорога пересечется с моей, то мы должны будем стать противниками? Нет. Не буду задумываться. А то моё сознание, которое повидало немало распутства и привыкло к ним, придумывает ещё худшие вещи.

В это время дверь со скрипом отворилась, и вошел худой и поджарый парень ниже среднего роста, со сморщившимся лицом. Как только взглянешь на его лицо, то возникает желание посмеяться над ним. Держа в одной руке что-то похожее на сверток, другой рукой он захлопнул дверь. Увидев стоявшего перед ним Хабиба, он сразу узнал его:

— Хабибджан, как ты, жив-здоров?

— А, проходи, садись! Салам алейкум, Ремезан, — сказал Хабиб и поздоровался с ним.

После приветствия, Ремезан как-то виновато заулыбался, отвел Хабиба в сторону и обратился к нему: «Ну, в общем, Хабиб…»

— Хабиб, нельзя ли найти козьего молока? Если козьего молока не будет, то и коровье тоже пойдет…

Хабиб не понял. И всё же, не сказав ни слова, вышел во двор и отправил Зульфию к соседям за молоком. А когда он вошел обратно, то увидел как Ремезан развязывал свёрток, положив его на палас. Шагнув в сторону Ремезана, Хабиб ощутил на себе враждебно настроенный взгляд Гапбара. Не придав этому значения, он присел возле Ремезана.

Вдруг Хабибу показалось, что сверток Ремезана шевелится. Хабиб вздрогнул. Не поверив своим глазам, он, нагнувшись пониже, пристально посмотрел на сверток. В это же время дом наполнился пронзительным плачем трех-четырех месячного ребёнка. Хабиб удивился произошедшему перед глазами чуду. Оказывается, его сверток — это неумело запеленанный ребенок. Как только ребёнок проснулся и начал плакать, некоторые товарищи, которые сидели за столом и занимались трапезой, со злостью посмотрели на Ремезана. А большинство из них ограничились улыбкой. Только Гапбар, чьё лицо напоминало обрубок камня, с безразличием выдернул из угольев раскрасневшийся штык автомата и продолжал курить опиум.

Ремезан виновато посмотрел по сторонам, и, чтобы успокоить кричащего ребенка, прошептал ему что-то на ухо и взял на руки. От голода малыш зажал ручки в кулак. Ремезан стал неумело убаюкивать ребёнка. Хабиб уставился в лицо ребёнку, который плакал захлёбываясь, и у него в груди что-то затряслось. К горлу подступил комок. «На плече ружьё, а в руках ребенок…».

— А ну-ка, дай мне ребёнка, я отнесу его женщинам. Они его успокоят, накормят», – сказал Хабиб и взял ребёнка из рук Ремезана. Обмотав его в тряпки, так, как ему это удалось, он вышел из дома. После того как ушел Хабиб, Ремезан не смог много сидеть. «Когда он вернётся?…» думал он, не отводя глаз от двери и, в конце концов, забеспокоившись, вышел за Хабибом во двор. Увидев Хабиба и столпившихся под навесом людей, зашагал в их сторону.

К тому времени ребёнок уже успокоился. Мать Хабиба хорошенько и чистенько запеленала ангелочка, и, держа его в своих объятиях, кормила через соску козьим молоком. Хилал и Зульфия сидели возле матери и внимательно наблюдали за малышом, который оттого, что в животик что-то попадает, успокоился и засверкал красивыми глазками. Хабиб и Семендер тоже стояли наклонившись.

— Успокоился? Конечно, после того как насытится – успокоится, -застенчиво прошептал Ремезан.

— Да, кажется насытился, – сказал Хабиб, встал и посмотрел на Ремезана: — Это что, твой ребёнок?

Ремезан покраснел как перец, и застенчиво улыбнулся.

— Да нет же.

— Что ж, может родственника?!

— Да нет.

Хабиб удивился.

— Что тогда?

— Ай, вот что… недавно… точнее позавчера… да… те, за кем мы гнались, помнишь? Ну, вот… с ними был бой. Ну, в том кишлаке. И вот тогда, в общем, кишлака не стало. И вот как всегда, когда я шел и искал что-то, то наткнулся на ребёнка. Он визжал, так громко визжал, а подле него лежал труп молодой женщины… Потом я… пожалел. Взял его. Он так визжал, так визжал… Я сам чуть не заплакал… Да… Да… чуть не заплакал.

— Потом Гапбар сказал: «бросай его!». А я не согласился, он хотел застрелить… Не его, а меня… за то что не послушался. И тогда мой тёзка Ремезан, помнишь, у него ещё двух пальцев нет… И лицо такое не симпатичное, со шрамами… Вот тогда он подошёл ко мне и сказал: «Если будешь стрелять, то и меня застрели вместе с ним…». Следом за ним подошёл Аллаяр, тот красивый паренёк младше тебя… пришел и встал перед нами с Ремезаном… Поэтому-то он не застрелил. Только взял с меня слово, что в первом же кишлаке я оставлю его…

— Хабиб не поверил Ремезану, который говорил запинаясь из боязни. Неужели можно поверить Ремезану, которого можно повести на поводу как верблюда, в любую сторону, куда только пожелаешь?… Неужели он посмел пойти против Гапбара? Картавя, но продолжая говорить, Ремезан отвернулся от Хабиба и умоляюще посмотрел на его мать. Он обратился к ней:

— А можно ли…чтобы вы…оставили его… у себя?!

Услышав эти слова, лица Хилал и Зульфии засияли лучами радости. А облик матери выражал согласие. Они посмотрели на Хабиба. Ремезан, увидев куда устремлены их взгляды, с жалостью посмотрел на Хабиба. Малыш был ещё одной заботой. А у Хабиба и раньше было достаточно проблем. Поэтому он хотел сказать «нет». Но стоило ему только открыть рот, как перед его глазами промелькнул засыпавший ребёнок, зажмуривший глаза, похожие на бусы, и он даже не заметил, как сказал:

— Ну да ладно! Оставь его у нас!

— Спасибо, Хабиб! Пусть Бог наградит тебя,–сказал Ремезан и с грустью посмотрел на пухленькое личико малыша. Как только он направился к дому, его остановил Семендер:

— Послушай, Ремезан, как зовут ребёнка?

— Хабиб.

Хабиб вздрогнул и вопрошающе посмотрел на Ремезана. Поняв его взгляд, Ремезан поспешил объяснить.

— Ну, в общем, … когда я нашел его, то не знал, как его зовут…

Слово «Хабиб» означает «друг»… Потом, подумав, я решил: «пусть он будет нашим общим другом!..» Ведь хорошее же имя… Пусть он будет достоин этого имени.

Ремезан замолчал и быстрыми шагами пошёл в сторону дома. Услышав имя мальчика, Хабиб как-то изменился в лице. Его охватила бесконечная скорбь оттого, что он скоро снова отправится в дальнюю дорогу. Он знал, что разлучится от всего того, кого любил и кем дорожил. Ему казалось, что очень скоро он оставит всех своих родных, и своего тёзку-малыша. У Хабиба не хватило терпения стоять здесь. А когда взгляд упал на ребёнка, у него в груди возникла какая-то непонятная боль.

«Эх, что это случилось?! Что бы это значило?! А ну-ка, пойду прогуляюсь… может полегчает…»

Хабиб наказал Семендеру поухаживать за гостями, а сам отправился куда-то. После того как он ушёл, Хилал, с трудом сдерживавшая свои чувства, крепко прижала к себе Хабабчика и поцеловала его в пухлые щёчки. Семендер, увидев это, заволновался и обрадовался. После того, как он некоторое время наблюдал за Хилал, у него в душе проснулась горькая тоска, длившаяся в течение нескольких дней… В последнее время ему многое надоело. Ничто вокруг не утоляло жажду его чувств, всё было обыкновенным и безразличным, всё раздражало его. И любовь к Хилал уже казалась ему не такой настоящей, как это было раньше. Она казалось ему такой же обыденностью как ложиться вечером спать, а поутру вставать, как есть и пить в определённое время.

В его сознании бурлила мысль: «Что, теперь всю жизнь тонуть и плестись в этих одинаковых, грустных днях, что ли?»

И эту обыденность он собирался утолить при помощи Хилал. Однако и этого не происходило. Горькое недовольство разбивало вдребезги все его мысли и старания вдохновить себя. «Ну и что? Ну и что Хилал, ну женишься на ней, ну дети будут,… а что потом?! Что потом? Или так и сгниёшь в этой никчемности». И сейчас, как только у Семендера появилось это чувство, оно поглотило его полностью. Рассудок Семендера, забывшего весь мир, искал выход… Хабиб же, выйдя из села, не знал куда направиться. Поразмыслив некоторое время, он решил: «Ай, поброжу», и отправился куда глаза глядят. Не спеша, он постарался выйти из тоскливого состояния, охватившего его. Однако ему это не удалось. Напротив, в голове у него помутнело. Тогда, чтобы привести рассудок в порядок, он приостановился и оглянулся вокруг. Через некоторое время он воспрял духом и тихонечко зашагал.

Вдруг он почему-то вспомнил Гапбара. Он сжалился над ним, так как Гапбар не может ничего совершать кроме как жестокости, войны, ужасов… Только насилие! Только злорадство… как же это так, что же это будет, если человек не будет чувствовать радость, красоту мира, чувствовать прекрасные глаза дочери Бахадура ага, не будет сочувствовать плачущему, злиться ужасам, радоваться прекрасному, безразлично принимать плохое и хорошее… как же это будет?!… Как же допустить такое?!…

…Да, на самом деле он стал таким человеком с каменным сердцем?!… Может он такой оттого, что видел очень много боли?!… В начале жизни он очень много переболел и теперь эту боль не может простить всему миру?! Но постой… Почему я его жалею?! Он ведь насильник! Ведь нельзя же потому, что сам видел много боли, уничтожить сожаление и стараться превратить весь этот мир в одну большую боль?!… Если человек не может простить, то это уже не человек… мне жалко его потому, что он и не человек и не…, не … даже не с чем сравнить… но если говорить по правде, как бы мне не было его жалко, я и сам не могу его простить. Пусть он сам сначала научится не осуждать! Всех и все простит! Потом и я прощу ему все. Поскольку его глаза хоть и безжалостные, но не ужасные.

Хабиб вдруг горько улыбнулся этой своей мысли. Гм. «Прощу его»… …Эх, кто я для него?… То, что я его прощу, ему разве что в подметки… Да и какие у меня есть права прощать, повелевать людьми, осуждать их?!…Кто дал эти права?!… Никто, никто… Да и потом, если я и вправду желаю стать судьей, признаюсь перед своей совестью честно по мужски: я есть сам тот самый человек в этом мире достойный наказания. Потому что я так много совершил…. И я понял насколько страшно то, что я совершил… Тогда почему я не воздаю себе справедливого наказания?! Почему?! …Потому что я всего лишь обычный человек, крепко цепляющийся за свою жизнь, и кричащий от боли, когда при стрельбе в тело попадёт хоть иголочка… Для меня моя шкура важнее всего… Тьфу!… Какая низость! И какая слабость!… Нет, довольно! Не буду больше думать. Теперь мне кроме своей жизни больше ничего не надо…

Но по правде… ладно! Допустим, у меня хватит и решительности и силы, но тогда что я должен сделать, чтобы прийти в согласие со своей совестью, по чьей вине проливалась кровь? Достигнуть мира?! И причем не одному, а вместе со всем народом?!.. Да. Но каким образом?!

Уничтожить Гапбаров…

Нет! Я больше не буду убивать людей.

Тогда как?!… Может, помирить противников?!… Их нельзя помирить. Потому что одни из них, с чистыми сердцами, верят, что только они правы, а другие, с черными сердцами, грызутся за власть… Ай, да ладно!» сказал Хабиб и развел руками. «И раньше я думал над этим тысячу раз, и не буду больше думать в тысячу первый».

Вдруг Хабиб, размышляя над всем этим, и сам не заметил, как возвращается в село. Он бросил раздумывать и поспешил в сторону дома. Он сразу же вошёл в дом. Так как наутро Гапбар и остальные собирались в путь, то, подкрепившись, они сразу же уснули там, где сидели. А те, кто не сильно устал, те продолжали о чём-то шептаться. Хабиб, с непривычки, некоторое время моргал глазами. Через какое-то время он разглядел Семендера, съежившегося в углу. Боясь наступить на кого-то из спящих, он с осторожностью направился к нему.

— А где мать и остальные?

Ответ Семендера показался неприветливым из-за того, что прервали его мысли:

— Они забрали Хабибчика и пошли ночевать к Искандеру. А что?

— Ничего, спи,- сказал Хабиб и сам приготовился ко сну.

«Если ничего, то молчи и спи!»- с раздражением подумал Семендер и снова попытался собраться с мыслями. Однако не смог. В конце концов, он начал искать себе местечко среди спящих гостей. Не найдя лучшего места, чем уголок, где сидел раньше, улёгся там как смог. «Твою мать» выругался он про себя, «теперь и в своем доме не найдешь места поспать»,- сказал он, закрыл глаза и уснул.

…Завтра он обязательно уйдет с Гапбаром и остальными. Поскольку он не желает прогнивать в обыденности. Ему нужна слава, богатство, жизнь, полная героизма и свершений. Он хочет быть не простым человеком, а необыкновенным героем. Вот поэтому он возьмет ружьё и уйдет… Хилил же… А что Хилал?!… Он уже устал от Хилал… Он устал от её всеохватывающего взгляда. Каждый день одно и то же… все те же слова, те же движения, те же чувства… бесконечно, одно и то же… Семендеру нужно что-то другое, особенное!.. Всё!… Хватит! Завтра он обязательно уйдёт…

хххххх

…Хабиб встал рано утром и долго продолжал лежать, не желая открывать глаза. Если бы он не почувствовал что находится в доме один, то всё ещё продолжал бы нежиться в пастели… Но где Гапбар и остальные?! Где Семендер?!.. Хабиб быстро встал, и окинул взглядом дом. Никого вокруг не было, он был один-одинёшек. Он надел полушубок и вышел на улицу. Поспешно умылся ледяной весенней водой из кувшина. Направился на центральную площадь села. По его мнению, все должны были находиться там. Первый, кто бросился ему в глаза, был Семендер с оружием в руках, которого обступили мать, Хилал и Зульфия. Гапбар и остальные о чем-то спорили. «Эх, почему это Семендер стоит со автоматой за спиной? Похоже, что мать провожает его куда-то» — подумал Хабиб и подошёл к Семендеру. Они же, не подозревая что Хабиб приближается к ним, продолжали разговор:

— Хабибу ничего не сказал, сыночек?! Он разозлится, — настаивала мать и тревожно посмотрела на Семендера.

— Ай, мама, ты тоже! Хабиб поймет… да и потом, если я не пойду, он не пойдет… кто покончит с этой войной?

Ведь Гапбар-ага сказал мне: «Уже всего через три-четыре месяца завоюем победу, и всё будет в порядке». Если мы поступим таким образом, то всё будет хорошо. А как же сейчас?! Все перемешалось…Всё, всё… Мы же покорим непокорных и восстановим порядок. Провозгласим справедливое правительство и введем в силу законы шариата. Только после этого бросим оружие… Если бы я сказал Хабибу, он бы меня не отпустил», – сказал Семендер и попытался ее успокоить. Затем украдкой посмотрел на Хилал, и быстренько повернулся.

— Ну ладно, тогда, прощайте!- сказал он и крикнул стоящему рядом Искандеру:

— Искандер, мой мешок тоже возьми!

Искандер, который впервые в жизни перекинул ружьё через плечо, и чьё волнение выходило наружу, ничего не сказав, кивнул в знак согласия. В это же время Хабиб, подойдя к Семендеру, схватил его за плечо:

— Ногой не ступишь! Быстро идём домой! И чтобы впредь я не видел у тебя на плече этой пастушьей палки…Давай, поторапливайся!

Увидев Хабиба, Семендер заволновался. Следуя своей постоянной привычке, он хотел безропотно поступать так, как ему скажут. Даже медленно зашагал в сторону дома. Однако внезапно гордыня, закипевшая в нём, не позволила ногам идти. Он резко вернулся назад.

— Что, Хабиб? Сам-то ты сам, а теперь и меня хочешь оставить?!

Хабиб начал кипятиться.

— Ты чего хочешь?

— Почему я должен остаться? Всего-то навсего через пару месяцев…

Хабиб не дал ему договорить. Закричал, перебив его:

— Сказал «Не пойдёшь», значит не пойдёшь!

— Пойду!

— Пойдёшь?!

— Да.

— На, тебе, если пойдёшь!

Не сдержав злобу, Хабиб ударил его по лицу. В глазах Семендера сверкнула искра и в них сконцентрировалась вся злоба. Потеряв над собой контроль и не понимая, что делает, он направил дуло автомати на Хабиба.

— Не приближайся ни на шаг! Аллах свидетель! Несмотря на то, что ты мой старший брат, я тебя не пожалею!

От произнесённых Семендером слов, глаза Хабиба вылезли из орбит:

— Ты… Теперь ты мне так говоришь?! Мне…

Произнеся эти слова, он ударил по автомате Семендера и схватил его за шиворот.

Гапбар, давно следивший за их ссорой, принялся разнимать.

— А ну, хватит! Не стыдно?!

Затем мирно, но в безжалостном тоне добавил:

— Пусть идет, Хабиб, ты не вмешивайся.

— Я не отпущу его, он не пойдет.

Гапбар, будто увидев какое-то необыкновенное существо, измерил взглядом Хабиба с ног до головы. Да и в самом деле не отпустит!… Да и почему он столько раз шел мне наперекор и все ещё живой?!.. если я сейчас не заберу Семендера, остальные в отряде выйдут из повиновения. Если Хабиб не считается со мной, то и они решат, что могут не считаться со мной… нет. Я не позволю такое… я не только Семендера, но и его самого заберу. Заставить взять его оружие и сломить его непокорность…

-… Если не сделает…

— Не сделает, тогда умрет.

Гапбар снял автомату с плеч одного из рядом стоящих и бросил её перед Хабибом.

— Не только Семендер, но и ты пойдешь! Возьми это ружье и следуй за мной», — сказал он и навел ружье на Хабиба: «если не возьмешь, ты меня сам знаешь…»

Все застыли словно натянутые струны. Мать, Хилал, люди никто не мог вмешаться в ссору между Хабибом и Гапбаром, и молча стояли. Только Семендер, в тот момент когда Гапбар навел оружие на Хабиба, почти одновременно с ним, не понимая что делает, взял его самого на мушку. Хабиба бросило в пот от мушки автомати. Он много раз видел, как на него направляют оружие. Но закон войны — «убить или быть убитым». А вот самому решать — умирать или остаться в живых… Гапбар выстрелит. Обязательно выстрелит. Потому что он не направляет оружие ради злобы … Тогда что, взять ружьё?… Нет, нет, нет… Хабиб смотрел и ему казалось, что он не может отвести глаз от темного дула… О, Боже… теперь так и умереть? Хабиб весь задрожал… покориться, покориться… покориться — и выиграть. Разве можно так умереть? Да и потом, я ведь ничего не теряю. Потом брошу ружьё. Как только Хабиб так подумал, его замутило. Когда понял свое беспринципное чувство, кровь в его жилах закипела. Нет, никогда! Я не дам себя запинать!

— Нет, — сказал Хабиб и уставился на Гапбара. Прочитав в его глазах холодную решительность, Гапбар пожалел, что затеял всё это. Не возьмет. Тогда что, стрелять?… Нет… вот нашел выход… если нельзя испугать его самого, то…

Вдруг Гапбар навёл автомату на мать и сестер Хабиба. В тот же момент он заметил Семендера, который взял его самого на мушку. Однако, увидев его ноги, неуверенно шатающиеся словно камыш, Хабиб даже не повел бровью. Поскольку он не поверил, что Семендер может застрелить его. Да если бы и поверил, то не смутился бы.

-Хабиб, возьми ружье! Не возьмешь, будет так, как я сказал. Поверь, клянусь Богом. Не дрогну, обязательно выстрелю.

На лице Хабиба не осталось никакого признака жизни. Он застыл, словно статуя. Что делать? На одной стороне мать и сестры, а на другой – снова мерзость… что делать?… ну и что же я выбираю? Ведь мать же… пусть я буду злодеем, пусть умру, пусть будет то, что будет, но мать и сестры останутся живы.

И тут у Хабиба появилась новая неожиданная мысль: «А что если взять оружие и покончить с Гапбаром?! Нет. Все равно надо проливать кровь… все равно он сделает из меня то, что пожелает, а если я допущу ему дотронуться до матери…» и Хабиб задохнулся от этой мысли: «Я взбешусь! Умру. Взбешусь… Лучше покорюсь и возьму ружьё».

Хабиб начал нагибаться, чтобы поднять оружие. Как только дотронулся до автомата в его ушах, как будто послышался глухой шепот: «Мама, мамочка». И сразу же перед ним ожили глаза той красивой девушки, в которую стреляли, кусок красной ткани, валявшийся в песке. Весь мир Хабиба перевернулся. Огромный небесный купол как будто бросил всю тяжесть на плечи, и пошатнулся… нет… нет… Теперь он не поднимет оружие…

— Я не возьму оружие!

— Вот тебе, если не возьмешь!

Гапбар как бы одновременно с этими словами, развернул автомату на Хабиба и нажал на курок. Сразу после его «выстрела» другой выстрел нарушил тишину. В тот же момент Хабиб почувствовал, что то-то с огромной силой ударило его в грудь и бросило на спину. Когда же упал с грохотом на землю, он увидел как падает Гапбар, а Семендер бросает оружие с дымящимся дулом и спешит к брату. Мать и сестры шумя и крича собрались возле Хабиба. Несмотря на то, что они с разных сторон цеплялись за него, вначале ничего не чувствующий Хабиб постарался встать с места. Но как только двинулся, то страшная боль в груди потрясла его. Из-за неё всё его тело окаменело и похолодело. Хабиб потерял сознание.

После того как он оказался в густой темноте, какая-то неведомая сила подняла его на непонятную высоту, и бросила вниз головой. Хабиба охватил страх. Он полетел вниз с такой высоты. Однако пока он еще не достиг дна темноты, его обхватили какие-то сильные и безжалостные, заставляющие задыхаться руки, и, словно сжимали и катали его тело стараясь засунуть его в маленький наперсток. Хабиб весь затревожился. Чтобы вырваться из этих рук, он постарался биться и кричать. Однако ничего не смог поделать. А вместо крика из его горла раздался звук, похожий на «хрюканье» свиньи. А эти руки, не обращая внимания на его метания и «хрюканье», с безжалостной силой засовывали его в тот напёрсток. Вдруг Хабиб почувствовал, что у наперстка нет дна, что к низу оно все больше и больше расширяется. Воодушившись от этого, Хабиб, чтоб вырваться из этих мощных рук, начал двигаться и толкаться вниз. Подвинулся. Подвинулся. По мере того как двигался, невидимые глазам руки начали оставлять его в покое. И вдруг неизвестно откуда появившийся острый луч чуть было не ослепил Хабиба. Как только он почувствовал этот луч света, его всего наполнила какая-то чистая свобода. Душа успокоилась. Он более уверенно начал двигаться вперед.

И вдруг стискивающие его стены наперстка куда-то пропали. А лучик превратился в целый мир света. В то же мгновенье Хабиб почувствовал, что он словно крылатая птица поднимается в высь. «Я нашел себе крылья». Радостно подумал он. И это было его последним чувством и мыслью…

Семендер же, только после того как обнял Хабиба, осознал, что он застрелил Гапбара, и что окружающие его люди были его единомышленниками. Как только он прокрутил это в голове, его охватила страшная боязнь… что они сделают с ним из-за Гапбара?!…

Семендер, забыв Хабиба, лежащего в агонии у него на руках, не подавая вида положил лицо на грудь Хабиба, и из подтишка воровато оглянулся на вооруженных людей вокруг. Они застыли, не двигаясь. Семендер изменился в лице… Какой я низкий и трусливый человек!… В то же мгновенье Хабиб затрясся как будто в последний раз, и отвердел словно лед. Почуяв это, Семендера только сейчас осознал то, что Хабиб умирает. О, Аллах! Это же ведь Хабиб! Он же умирает! Он же умирает!!!

Семендера охватил такой страшный ужас, такое страшное одиночество, что он все забыл кроме умирающего Хабиба и резко встал с места. Съёжился, словно приготовился куда-то бежать.

… Нужно помочь ему! Хабибу нужно помочь! Нужно кого-то позвать, а не то он умрет… Но как только он подумал об этом, он понял, что это уже бесполезно. От этого в его душе появилась зияющая, ужасная пустота. Семендер с грохотом упал на оба колена, начал плакать, присоединившись к матери и Хилал, плачущих и издающих громкие вопли. Только как он ни старался кричать и плакать, из его горла не вышло ни звука, кроме воя. И не вынося боли, раздирающую сердце, трясясь и шепча:«Хабиб джан, Хабиб джан», он вдруг понял, какую страшную вещь сотворили с ним.

… Хабиба застрелили! Взяли в руки оружие, и так просто, без какой-либо причины, застрелили Хабиба. Его, брата Семендера — Хабиба застрелили… О, Аллах! Как это страшно! Взять в руки оружие и застрелить Хабиба, брата Семендера! Как это ужасно, О, Аллах!…

В то же мгновенье его глаза остановились на автомате, лежащей неподалеку в песке. И вдруг до него дошло. Он понял, что весь мир полон Семендеров и Хилал, матерей и Рамазанов, Зульфий и Хабибов. Потом он вспомнил, что хотел взять эту автомату, и пойти лишать чьих-то Хабибов и Хилал, или матерей и Зульфии. Он понял, почему умер Хабиб… Как только он это понял, его душу обуял ужас. Он сжал в объятиях волочащуюся голову Хабиба и начал реветь:

— Брат! Умер брат мой! Люди! Люди-и-и!!! Чего вы стоите?! У меня горе! Да не стойте вы! Брат мой умер, брат!…

Искандер, смотрящий на них выпучив круглые глаза, тоже ослабел. Стоя и вытирая слезы капающие с глаз, в конце концов, не выдержав стоять здесь больше, он повернулся назад и поспешил туда, куда глаза глядят. Иногда спеша, иногда бегом он оказался на краю села. И долго просидел там, рассуждая обо всём, пока не успокоился. Облик Хабиба ни на мгновенье не давал ему покоя. Вот поэтому, возвращаясь домой, он взял старое одноствольное ружье с плеча, выбросил его среди камней, как что-то не нужное, поскольку он понял, что какие бы высокие и светлые мечты ни бились в его душе, нельзя было осуществить их, убив Хабиба.

… На следующий день после того, как похоронили Гапбара и Хабиба, Рамазан и остальные ушли. А Семендер провожал их пока они не покинули село. А когда же возвратился назад, он увидел у дверей Хилал, ожидающую его. На руках у Хилал был маленький Хабиб с большими карими глазами, полными чистоты и радости. Из-за легкого холодка, он непрестанно фыркал. Он смотрел насупив брови, как будто злился на облака застилавшие небо, за то, что они нарушают бесконечно синюю чистоту бездонного неба. Ему показалось, что маленькое существо беспокойно ерзавшее в руках Хилал, требовал, чтобы все вокруг было красивым и чистым, как и его глаза. Как только Семендер увидел их, его душа наполнилась какой-то легкой радостью. Он легко вздохнул и зашагал быстрее, по направлению к ним…

…И пускай он возродится из пепла прекрасной птицей, и взрастет потомство, и растет и размножается оно во веки веков! Аминь!…