Г. Антюфеев. Старший брат

Г. Антюфеев.

Старший брат

Рассказ

Алёшка, умостившись  на  лавочке, положил  голову  на  колени  бабушки  Лукерьи. Смотрел   в  чистое  звёздное  небо, где  светилась – аж  переливалась! – большая  круглая  луна. Бабуля, уловив  взгляд  внука, спросила:

— На  месяц  глядишь?

— Угу…

— Как  сияет!… А  видишь  там  людей?

Лёшка  рассмеялся:

— Как  же  их  отсюда  увидишь? Разве  что  в  подзорную  трубу  или  в  телескоп… Да  и  нет  там  никого.

— Э-э, милок, плохо  глядишь. Вот  послушай, что  я  тебе расскажу.

Давно  это  было. Уж  никто  и  не  помнит – когда.

Жили  два  брата – как  вы  с  Сашкой. Ладили  промеж  собой  и завсегда – вместе. Куда  один – туда  и  второй. Казалось, и  помрут  вместе… Да  случилась  меж  ними  размолвка. И  крепко  один  осерчал  на  другого. Так  рассерчал, что  выхватил  шашку  и  посёк  брата. Опомнился  опосля, да  уж  поздно… «Господи! – взмолился.- Нет  мне  прощения  за  братоубийство. Накажи  мукой  вечною  в  назидание  остальным!…»

И  внял  Вседержитель  воплю. И  вознёс  братьёв  на  месяц.

Видишь, внучок, они  и  до  се  на  нём… Брат  собирает  убиенного  брата, да  не   получается…

Лёша  присел  и  стал   всматриваться  в  луну… А  и  правда, там  кто-то  есть… Тёмные  пятна, на  которые  раньше  не  обращал  внимания, шевелились. Чем  сильнее  напрягал  зрение, тем  больше  убеждался  в  правоте  бабушкиных  слов  и  видел, как  одна  размытая  человеческая  фигура  медленно  и  неуклюже  копошится  у   другой…

Мурашки  пробежали  по  корням  волос  на  мальчишечьей  голове… Тихо,   подсевшим  голосом  спросил:

— Ба, а  когда  он  его  сложит?

— Не  знаю, внучушка. Никому  сие  неведомо. Но, сказывают, когда  брат  складёт  своего  кровного – тот  оживёт, и  будет  тогда  прощение  не  только  ему, но  и  всем  покаявшимся  грешникам…

… Сердце  ёкнуло  от  воспоминания, от  жалости  к  бабушке  Луше, умершей  несколько  лет  назад, от  предчувствия  встречи  с  родными  и  с  Саньком. Ему, рядовому  Воронову, предстоял  отпуск. И  сегодня, стоя  в  последнем  карауле, смотрел  на  Селену, заливавшую  матовым  светом  всё  вокруг, и  то  уносился  мыслями  в  прошлое, то  возвращался  в  настоящее, то  устремлялся  в  будущее…

… Из  прошлого  выплыла одна  из  ссор  с  братом, завершившаяся, как  обычно, дракой.

Сашка, хоть  и  старше, хилый, хлюпкий, но  ужасно  упрямый. Уступая  в  силе  и  ловкости, никогда  не  уступал  в  спорах, доказывая  до  хрипоты  свою  правоту. Даже  если  был  не  прав – всё   равно  стоял  на  своём, доводя  младшего  до  умопомрачения. Лёха, исчерпав  аргументы, закусывал  верхнюю  губу, налетал  на  настырника, нещадно  мутузил  и  орал  что-то  несуразное… Чаще  дрались  по  вечерам, когда  родители  уходили  в  кино  или  в  театр. Впрочем,  для  драки  всегда  находили  время. Из-за  чего  возникла  та  потасовка, уж  и  не  помнил, только  отлупил  единоутробного  так, что  тот, лёжа  на  полу  прихожей, почти  не  дышал… Испугавшись, стоял  над  ним, покусывая  губу  и  соображая, что  же  делать  дальше… Опустился  на  колени, приподнял  брата  за  плечи  и  зашептал  умоляюще: «Санёк, ну  ты  что? Больно, да? Открой  глаза, а? Открой. Открой  глаза!» Начал  трясти  его  так, что  голова  болталась, как  у  тряпичного  клоуна, что  подарили  матери  её  ученики… Сашка  громко  вздохнул, мутно  взглянул  на  брата  и  виновато  улыбнулся…

Убрав  следы   погрома, улеглись  в  постель, долго  шептались, укрывшись  одеялом, и  в  сиянии  луны, что  заглядывала  через  окно, уснули, обнявшись…

И  сейчас  над  Лёшкой  висел  лунный  фонарь,  воскресив  то  событие…

… Пройдя  путь  от  «гуся»  до  «черпака», служил  в  одном  из  ракетных  подразделений. Крепко  сбитый, небольшого  роста, с  первого  дня  пребывания  в  армии  успешно  отбивал  наскоки  старослужащих, хотя  мяли  ему  бока  неоднократно  и  жестоко. Обида  осталась  в  душе   солдата, и, став  «стариком», по  полной   программе  отыгрывался  на  новобранцах, «воспитывая»  и  «приучая»  их  к  своему  уставу, расходившемуся   с   армейским. Считал, что  его  методы  шли  на  пользу  салажне, закаляя  её   и   поддерживая   боевой  дух. Без  этого  на  службе  никак  нельзя.

Да  и  в  стране  нужна  дисциплина – жёсткая  и  твёрдая. Армейская  дисциплина, где  нет  места  разглагольствованию  да  всяким  размышлениям. Дана  команда – выполняй, нравится  тебе  или  нет. А  то  ведь  без  строгости  с  порядком  вон  куда  докатились…

Вспомнил  тихие  улочки  Риги, мощёные  мостовые, аккуратные  дома, Даугаву, несущую спокойно  и  размеренно – прямо  в  характере латышей – свои  воды. Горькая  досада  затуманила  голову: они, русские, стали  «лишними»  в  тех  краях. Пришлось  семье  Вороновых  продать  квартиру  и  уехать, да  нет – сбежать  из  Прибалтики  и  поселиться  в  скучном  провинциальном  российском  городишке. Серые  строения, занесённые  песком  улицы  без  тротуаров, в некоторых  местах  без  освещения… Единственный  Дом  культуры, где  в  выходные  после  дискотек  возникали  разборки. С  удовольствием   отрывался  в  драках, словно  мстя  всем  и  вся  за  порушенную  столичную  жизнь, за  то, что  вырвали  оттуда  и  бросили  сюда, в  захолустье…

По  окончании  школы  поступил  в  институт, но  там  тоже  показалось    скучно, и  решил  в  поисках  впечатлений  отправиться  в  армию. Написал  заяву, чем  многих  поверг  в  шок, и  добровольно  пошёл  выполнять  долг  перед  Родиной…

И  вот  теперь  ему  «светит»  заслуженный  отпуск…

… Войдя  в  обшарпанный  подъезд  двухэтажного  дома, бывшую  общагу, где  жили  Вороновы, споткнулся  о  край  задранного  линолеума  в  коридоре, глянул  на  облупившуюся  панель  стены  и  грустно  улыбнулся:  ничего  не  изменилось  за  то  время, что  не  был  здесь… Открыв  дверь  квартиры (ключ  лежал  в  «секретном»  месте: под  ковриком  у  порога), вздохнул  неповторимо  родной  запах, сердце, оттолкнувшись  от  ребра, радостно  замерло… Плюхнулся  в  кресло, нажал  кнопку  пульта  и, рассеянно  глядя  на  экран  телевизора, рисовал  в  воображении  встречу  с  родными…

… Вечером, аппетитно  уплетая  мамину  стряпню, слушал  её  и  брата  рассказы  о жизни. Чем  тщательнее  избегали  переживаемых  ими  трудностей, тем  больше  убеждался  в  том, что  они, трудности, жёсткой  хваткой  держат  семью. От  выпитого, от  услышанного  становилось  не  по  себе, и  тихая  злоба зашевелилась  в  душе  солдата. Кому  он  служит? Зачем? Затем, чтобы  верхушка, обирая  его  родню (да  и  всех  жителей), в  случае  их  возмущения  могла  бы  спрятаться  за  камуфляжной  формой, оправдывая  свои  действия  кризисом, охватившим  страну. А  кто  создал  кризис? Кто  загнал  резко  постаревшую  маму  и  ставшего суетливым  брата  в нищету?… Кто? Ответов  не  было, и   Лёха становился  мрачней…

…Матушка, пока  светло, засобиралась  на  дачу  и, сев  на  видавший  виды  скрипящий  велосипед, запылила  в  сторону  речушки, опоясывающей  городок.

Парни, сбегав  за  бутылочкой  «белой»  в  магазин, расположенный  рядом  и  носивший  имя  греческого  бога  торговли, уселись  на  кухне, налили  по  стопке, «вздрогнули»… Разговор  свернул  на  дорогу  армейских  воспоминаний. Санёк  уже  отслужил. Правда, был   он  в  рядах  вооружённых  сил  недолго.

Нерешительный, с  тихой  и  ехидной  улыбочкой  очкарик  и  на  гражданке  вызывал  у  многих  протест  и  раздражение, а  уж  в  армии… Служба  его  закончилась  избиением. Последнее, что  помнил: наклонился  за  очками  с  нависшей  над  ними  тенью  солдатского сапога… Очнулся  в  госпитале. Комиссовали  Александра  подчистую, назначив  минимальную  цивильную  пенсию.

Вернулся  домой, перебивался  случайными  заработками. Почти  все  деньги  тратил  на  кассеты  с  записями, на  плакаты  и  атрибутику, связанные  с  группой  «Любэ».

И  сейчас  магнитофон  напевал: «Комбат  батяня, батяня  комбат…»

— А  вот  у  нас  комбат…- начал  Сашок, выдохнув  резко  после  рюмки, но  его  перебил  отпускник: «Какой  комбат?! Ты  служил-то  нет  ничего, а  туда  же…»

— Я не  виноват, что  меня  комиссовали,- хмуро  возразил  брат.

— А  кто  же  виноват? Я  что  ли? Вечно  упрёшься, как  осёл. С  места  не  сдвинешь. А  в  армии  не  упираться  надо, а  действовать. Действовать!

— Но  там  были  «старики», — попытался  оправдаться  Воронов- старший.

— «Старики», — передразнил  младший.- Они, что, из  другого  теста  сделаны? У  них  тоже  носы  не  железные. В  торец – и  весь  разговор. Ну, получишь  пару-тройку  раз, зато  потом  тебя  уважать  будут. А  ты, небось,  лишь  улыбался  ехидненько, как  сейчас.

— Чем  тебе  моя  улыбка  не  нравится?

— Ехидством. Чем  же  ещё?

— Я  не  ехидничаю.

— Ещё  как! И упрямишься.

— Знаешь  что…

— Что? Я  не  прав?

— Не  прав,- краснея, тихо  и  грозно  возразил  Саша.- И  вообще…

— Что  «вообще»?

— Заткнись.

— Ты  мне  рот  не  затыкай. Пытались  уже. И  не  такие, как  ты. Понял?

— Я-то  понял… а  вот… Лёха, думаешь, отслужил  больше  меня, так на  тебя  и  управы  нет.

— Это  кто  же  со  мной  справиться? Уж  не  ты  ли?

— А  хотя  бы  и  я.

— Да? Рискни. Пошли  на  улицу, посмотрим – кто  кого.

— Пошли!

С  грохотом  отодвинули  табуретки  и  выскочили  из  дома.

— Ну, защищайся, братан,- злобно  произнёс  солдат  и, хекнув, саданул  в  челюсть… Очки, сверкнув  линзами, отлетели  под  кусты. Старший  согнулся  пополам  то  ли  от  боли, то  ли  в  поисках  очков, а  младший  ещё  раз  выбросил  кулак, усиливая  удар  поворотом  туловища.  У Сашки  голова  дёрнулась  назад, он, словно  удивляясь, всплеснул  руками  и  свалился  на  асфальт. Ударивший, тяжело  дыша, на  какое-то  мгновение  замер, находясь  в  боевой  стойке, а  затем  шагнул  к  упавшему. Опустился, как  в  детстве, на  колени, схватил  брата  за  грудки  и  прошипел  угрожающе: «Вставай? Слышишь? Если  не  баба – вставай! Дай  отлуп!»

У  того  голова  откинулась  назад, вновь  напоминая  тряпичного  клоуна,  висевшего  с  глупой  улыбкой  в  комнате  мамы… Эта  тряпичность  мгновенно  огасила  ярость, и  Лёшка  прошептал: «Санёк, ну  ты  что? Больно, да? Вставай…» Осторожно  положил  голову  брата  к  себе  на  колени, почувствовав  под  пальцами  рук  липкую  теплоту…

— Санёк, очнись… Открой  глаза, а? Открой, — прошептал  жалобно-умоляюще.

Тот  молчал.

Щемящее  отчаяние  сжало  сердце  Алексея, сжало  до  боли, до  остановки  биения. Глядя  на  лицо  Санька, которое с  каждой  секундой  приобретало  холодное  и  чуждое  спокойствие, брат  ощутил, что  возносится  на  дыбу, когда  из  тебя, из  живого, тянут  и  рвут   жилы  и  сухожилия… То  не  жилы  рвались… Невидимые  нити, связывающие  их  всю  жизнь, где  бы  они  не  были – рядом  или  вдалеке, – отчуждались  одна  за  одной…

На  небе  лампадой  горела  луна, и  к  ней  запрокинул  голову  Алёшка… Слёзы  туманили  глаза, и  сквозь  туман  видел, как  в  небесной  вышине, словно  в  луче  прожектора, одна  размытая  человеческая  фигура  медленно  и  неуклюже  копошится  у  другой…