Узник

Разговор в редакции:

— От вашего рассказа попахивает фашизмом.

— Господи, какая чушь!

Гудзенко Владимир

Фантастический рассказ

УЗНИК

Надзиратель закрыл последний замок на наручниках, которые навсегда приковали худые руки Узника к стенам камеры, и участливо спросил:

— Не жмут? Могу ослабить.

— Благодарю, — язвительно ответил Узник, со злостью добавив: — Всё равно подыхать.

— Ну, дело твоё, — сказал Надзиратель таким тоном, будто провожал своего родственника в загородную поездку и предлагал ему взять в дорогу пару бутылочек освежающего, а тот отказывался. Мерно похлопывая себя по ноге огромной связкой ключей, он подошёл к двери, заслонил своим телом-тушей весь проём, постоял с минуту молча, ещё раз оглядел Узника и повторил:

— Дело твоё.

Массивная железная дверь игриво и звонко лязгнула, и в камере стало совершенно темно. В двери не было даже обычных для других камер решёточки для глазка надсмотрщиков. Эта одиночка предназначалась для приговорённых к смертной казни, причём в приговорах осуждённых подчёркивалось: « … приговорить к неординарной смертной казни».

Некоторое время Узник сидел без движения, не осмыслив до конца случившегося. Но потом, когда до его сознания дошло, что дверь больше НИКОГДА НЕ ОТКРОЕТСЯ, он вдруг дико закричал и отчаянно стал вырываться, словно зверь, попавший в капкан. После бесполезных попыток на него напала апатия. Он уставился в одну точку и надолго замер.

— Напрасно кричал, — послышался вдруг чей-то голос, исходивший, казалось, из самых плит сырого и холодного пола. Вслед за этим что-то зашуршало.

Вначале Узник почувствовал огромное облегчение — он был не один.

— Кто здесь? — спросил он, но голос увяз в глухих стенах, покрытых мерзкой плесенью, и он переспросил: — Кто здесь?

— Э-хе-хе, — вздохнул кто-то, — до сих пор не понял. Это мы — Крысы.

Теперь Узник понял, в чём заключалась суть «неординарной» смерти. Эти серые твари с отвратительными химерными мордами, уродливыми короткими лапами и облезлыми хвостами сожрут его живьём. Он рванулся в сторону, но цепи, отозвавшись металлическим дискантом, удержали его на месте.

— Не подходи, слышишь! Не подходи ко мне, или я убью тебя!

Узник всматривался в темноту, но ничего не мог разглядеть. Наконец, маленький лучик света, взявшийся невесть откуда, упал на глаза Крысы, и они недобро сверкнули.

— Как вы, люди, банальны, — с самодовольной усталостью промямлила она. — Вначале угрожаете, потом умоляете, а в конце проклинаете, желая нам поскорее попасть в зубы какого-нибудь матёрого Кота-Крысоеда или Ласки.

Крыса помолчала. Он привык к темноте и видел, как она, лениво переваливая свои лоснящиеся бока, подошла ближе.

— До тебя здесь побывали сотни тысяч заключённых. И все вели себя одинаково… Скучно… И после тебя, я уверена, побывает ещё столько же. На благо Крысиного племени… От вашего брата ничего, кроме, в лучшем случае, памяти в глупых мозгах родственников не осталось, а от большинства вашего брата отказываются даже они. И от тебя откажутся.

— Ложь, — возбуждённо прошептал Узник. — Меня будут помнить и ждать мать, дети, жена, сестра…

— Че-пу-ха, — тягуче перебила его Крыса. — Сестру твою мамаша погнала на панель, а потом сошла с ума. Теперь сестрица твоя вечно пьяна и не вылезает из борделей. Кстати, я была сегодня там и видела её. Отец твой застрелился, а твоя любимая, несравненная, единственная, самая-самая жёнушка со дня твоего ареста, то есть за три дня, уже успела познакомиться с пятью мужчинами.

— Нет! — закричал Узник. — Ты лжёшь, мерзкая тварь!

— Возможно, я не могу похвастать изящными формами Кошек, которых вы, Люди, так обожаете, но, во-первых, мне хотелось бы вести наш раз-говор без оскорблений. Во-вторых, зачем мне врать? Тем, кто сюда попадает, я говорю только правду. Если бы ты был приговорён к пятнадцати годам одиночки, я не решилась бы обречь тебя на сердечные муки и страдания. А так, ты ведь всё равно скоро… В общем, врать мне незачем.

Узник застонал и заплакал.

— Между прочим, ты первый, кого мне по-настоящему жаль, — задумчиво сказала Крыса и подошла ещё ближе. — Может быть, потому, что ты не удивляешься, что я говорю человеческой речью? Впрочем, чему тут удивляться? Ведь мы часто живём в ваших домах, и за многие годы многому научились. К тому же среди Людей много наших, если не друзей, то помощников — это уж точно. По плоти Человек, в душе — Крыса, — последнее слово она сказала торжественно, с гордостью.

Узник немного успокоился и огрызнулся:

— Заткнись. Надоело слушать твою крысиную философию.

— Мне просто не хочется начинать так быстро. Хочется подарить тебе несколько часов жизни и поболтать; к тому же я только что поужинала в подвале одного из отцов города, и сейчас есть что-то не хочется. Ах, чего там только нет! Не то что у вашего брата трудяги – одни соления да какая-то вонючая гадость, от которой голова гудит целый год.

Она подошла ещё ближе и уселась в трёх-четырёх шагах. В это же время из нор вылезло с десяток её подруг.

— А вот и мои товарки! — радостно воскликнула Крыса. – Ну, что новенького?

— Плохие новости, — с угрюмой злостью ответила одна из них и, почуяв человеческий запах, задрала свою морду кверху.

— Ах, как вкусно пахнет, — прошелестела другая и подбежала к Узнику.

У него по коже пробежал мороз, волосы встали дыбом. Подбежавшая Крыса хотела его укусить, но он с размаху так сильно ударил её ногой, что она, подлетев под самый потолок, несколько раз кувыркнулась в воздухе и, глухо шлёпнувшись спиной о каменный пол, навсегда затихла. Остальные Крысы ринулись было на него, но самая старшая преградила им дорогу:

— Не трогайте его пока! Я не закончила с ним свой разговор. К тому же вы не рассказали мне о новостях. Что новенького, я ещё раз спрашиваю вас?

Крысы уселись вокруг Узника, жадно поглядывая на него своими маленькими голодными глазками-бусинками.

— Отцы города завезли откуда-то целые полчища Котов и ещё каких-то рыжеватых охотничков, которые уничтожают наше племя везде, где только увидят, — сказала самая худая Крыса.

— Итак — война, — проговорила задумчиво первая. — Нас решили извести совсем.

Крысы нетерпеливо переминались с лапы на лапу, посматривая на свою предводительницу, обдумывавшую неприятную новость.

— А ты что думаешь по этому поводу? — неожиданно спросила она Узника. — Хотя что ты можешь ещё сказать, кроме пожелания нам поскорее оказаться в желудке одного из наших врагов. Ведь так?

— Если бы сейчас здесь появился хотя бы один Кот или одна Ласка, я был бы самым счастливым Узником, а если бы попал на свободу, то первым делом поставил бы им памятник.

— Памятник? — разозлилась Крыса. — Почему нам, Крысам, нигде и никто не поставит памятник? Неужели от нас так уж нет никакой пользы? Неужели, поедая вас, мы не делаем тем самым добро? Ведь мы — санитары тюрем! Мы не даём инфекциям и болезням расходиться дальше этих стен. К тому же не нужно строить новые и тем самым обирать налогоплательщиков! Разве не так?

— От такого добра чумой воняет! — крикнул Узник. — Тоже мне, санитары, творители добра! Ты говорила, что пожрала у кого-то из отцов города? А ты не подумала, что оставила там следы от своих заразных зубов? Всюду, всюду, где проходите вы, портится воздух и Люди умирают сотнями! Ваше крысиное добро все проклинают!

— Почему же тогда наших сестричек на кораблях матросы лелеют, как родных деток? Почему, я спрашиваю? Да потому что они, наши бедные сестрички, задолго до крушения корабля подсказывают морячкам, стоит ли уносить ноги или нет. Это разве не доброе дело?

— Настоящий моряк будет спасать свой корабль до последней минуты, а ваши мерзкие сородички первыми шныряют с борта. И куда попадают? В зубы акулам да муренам, таким же прожорливым, как и вы!

— А вы, Люди, не прожорливы? — спокойно спросила Крыса.

— Сейчас не о нас речь.

— Но я вижу здесь прямую связь. Вы, Люди, подаёте всем пример, в частности — нам.

— Мы говорили о памятниках, — вздохнул Узник.

— Кошкам?

— А то кому же.

Некоторое время Крыса молчала, потом её глаза сверкнули, и она в гневе взорвалась:

— Да вы между собой живёте, как Крысы, если применять те характеристики, которые ты дал нам! Вы между собой не можете разобраться, а хотите ещё кому-то ставить памятники! Когда вам нужны Кошки, вы их холите, лелеете, превозносите, носите на руках, обожаете, ласкаете, целуете, гладите по шёрстке, позволяете им спать в вашей постели в ногах, пока не выжмите из них все соки, а потом, как вы обычно делаете, вышвыриваете на улицу, да ещё и истреблять начинаете! Да разве вы поступаете так только по отношению к Кошкам? Вы и друг к другу так относитесь! Каждый, кто стоит на ступеньку выше, старается выжать из ближнего своего последнюю каплю, одурачить, объегорить, обжучить даже в малом, даже в самом малом, а приблизить — и то на время — тех, кто умеет доносить, лебезить, пресмыкаться; в слабых же этот, кто повыше, видит только тягловую силу да пушечное мясо, если идёт война!.. Да, забыла спросить: за что тебя приговорили?

— Убил одного подонка.

— За что?

— За то, что хотел сделать из меня козла отпущения, шестёрку или что-то в этом роде. Но я его сразу раскусил и…

— Вот, вот оно! — радостно воскликнула Крыса. — Он хотел сделать тебя козлом отпущения потому, что ты был умнее, чище, благородней, а такие, как он, ой как боятся полёта чужой мысли. Их это пугает, приводит в ужас, и они делают всё, чтобы утопить таких, как ты. Поэтому-то ты и оказался здесь. А ещё потому, что общество ваше — это общество дебилов. Вот ты мне ответь: все ли законы Людей, ваши законы, тебя устраивали? И если нет, то почему?

— Нет, не все, — огрызнулся он. — Отстань.

— Нет-нет, ты ответь, ответь, — настаивала она.

— Не все, не все законы меня устраивали! Довольна?

— Почему же? — деланно удивилась Крыса.

— Ну-у… — неуверенно протянул Узник, подбирая ответ.

— Заткнись! Разнукался, Че-ло-ве-чек. Я тебе отвечу! Потому что большинство законов власть имущие издают такими и для того, чтобы не потерять контроль над тобой и большей частью таких же дураков, как ты, в этой стране; для того, чтобы у вас было меньше личной свободы; чтобы вы не могли чувствовать себя личностями; чтобы в любой момент они могли наступить вам на хвост; для того, чтобы власть оставалась в их руках — так им легче наживаться за чужой счёт и легче делать вид, что они работают; наконец, для того, чтобы самим легче было обходить издаваемые ими законы. Но если бы даже все законы тебя и всех дебилов до одного устраивали, всё равно нашёлся бы какой-нибудь мудачок-боровичок, какой-нибудь старый пердун, не умеющий связать двух слов, или наоборот, порящий чепуху, вроде: «Я, так сказать, проснулся и, как говорится, вышел погулять» — который обязательно хотел бы получать всё первым, в обход всех людей, в обход всех законов, и чтобы обязательно доставалось только ему. Хотя, и это лежит на поверхности жизни, каждый должен иметь равные возможности для того, чтобы ковать своё благополучие. Никто ничего ни от кого не должен получать… Но, продолжу: даже те законы, которые тебя устраивали, такие пердуны переиначивают, порют отсебятину, чтобы оставить тебя в дураках. Не принадлежишь к тем-то — не положено; не числишься здесь — запрещено; не состоишь в списках там-то — от ворот поворот. И каждая отсебятина зиждется на пороках твоих ближних: жадности, зависти, алчности, корыстолюбии, предательстве, эгоизме и какие ещё там можно перечислить людские пороки. И каждый из этих пороков власть имущие боровички подогревают, чтобы в каждом случае, когда проявляется отсебятина, когда тебя лишают самого малого, даже самого малого, твой ближний думал: «Пусть его лишают, мне больше достанется, мне лишний кусочек перепадёт». Хотя то, чего тебя лишили, отобрали у тебя же, то есть оттуда, где ты мог бы это самое малое приобрести свободно, не состоя ни в каких списках. Впрочем, даже там, где ты должен бы по идее приобретать всё свободно, ты не мог это делать так, как тебе этого хотелось. Всё есть, но его нет — для вас, трудяг. Разве не так? Но самое главное — это то, что вас лишают возможности удовлетворять свои духовные потребности, не дают вам развиваться как личностям. Скажи, всегда ли у тебя была беспроблемная возможность проявить себя и свой интеллект?

— Нет, не всегда, — раздражённо согласился он. — Отстань, не трави душу!

— Не трави ему душу, — передразнила Крыса. — Кто это такой, собственно, здесь о душе заговорил? А, это ты, Человечек. Чувствуешь, что смерть близка. А кстати, ты знаешь, что такое душа?

— Знаю…

— Не знаешь! — резко перебила его Крыса. — И из твоих сородичей тоже никто не знает. Выйди-ка да спроси у любого, есть ли у него душа и вообще — что это такое? Да никто тебе не ответит! Никто! Никто не знает! Будут только нукать да мычать. Нет её у вас! Не-ту! Вы забыли о ней, растеряли в погоне за лучшим куском, за лучшим местом под солнцем, за лучшим тёплым уголочком! При этом стараясь обжулить, оттолкнуть ближнего, а также обойти закон. И ты, дорогой мой, тоже обходил его не единожды, не такой уж ты благородный. Так что нет у вас души. Вы — быдла, у которых существует только одна заветная цель — нахлебаться дряни подешевей и порассуждать о том, как вы сильно любите своих деток, жёнушек и мамочек. А на самом-то деле плевать вам на них! Пле-вать! Вы хотите только одного — лежать обгаженными, в грязных лохмотьях на чистой постели и чтобы ваши жёны покорно, молча, а то и с улыбочкой обтирали, подмывали, кормили вас и давали на десерт самое слад-кое удовольствие, чтобы вы на следующий же день снова нахрюкались и рассуждали о том, какие у вас хорошие и понимающие жёнушки, о том, как вы обвели вокруг пальца стоящего на ступеньку выше вас и, несмотря на строгий контроль с его стороны, всё же смогли нахрюкаться; или о всеобщем пастбище благоденствия, которое вам обещал когда-то великий Гений! Одно слово — быдла! А ты что-то там о душе заговорил. Да не души у вас, а душонки! А те, кто вас одурачивает, или просто половчее вас — где угодит, где подхалимно улыбнётся сквозь унижение, где поддакнет, где смех поддержит, хотя ему и не смешно, где шляпку подаст — что ж, они тоже Иудушки, но всё же мне более по душе, — ну, вот, и я туда же — о душе; они, как кучера, хоть и невзрачны, но без них вы, лошади, ехать никак не хотите. Да, для вас нужен кнут, ИХ кнут, потолще, побольнее, ибо, если его не будет, вы, толпа, стремящаяся только выжить, выжить даже ценой жизни якобы лучших друзей, якобы любимых жён, детей, родителей, ценой своей чести, достоинства, самолюбия, вы, тол-па, растопчете всё живое на планете. И тех, вас одурачивающих, вам уж никак, никогда и ни за что не одолеть. А теперь скажи, кто из нас более Крысы — мы, или вы, Люди?

— Рано или поздно истина восторжествует, и Люди-Крысы исчезнут.

— Да никогда! Ни-ког-да! Они, как клещи, — уж если впились в тело да глотнули хмельной крови — всё, не вырвать! Им абсолютно всё равно, какие законы существуют, кем они изданы, стоит ли знак равенства между долженствованием и тем, что они видят, говорят и знают. Истина, — снова передразнила она, — для них существует только одно знание, только один стимул, только одна истина — воля к крови, воля к власти! Им нужна не твоя истина, но та, которая помогает не оторвать их от хмельной крови!

— Нас сделали быдлами! — горько крикнул он.

— Как?! Как можно из Человека, Че-ло-ве-ка, сделать быдло?! Ведь ты же Человек! — искренне изумилась Крыса. — Нас, Крыс, убивают, травят, жгут, натравливают на нас Котов и Ласок, но мы были Крысами, мы суть Крысы и будем оставаться Крысами даже в момент гибели Вселенной. Но если уж из Человека можно сделать животное, значит, он не достоин называться Человеком, и, в таком случае, вновь возникает вопрос: кто из нас более Крысы — мы или вы?

— Нас лишили возможности делать своё счастье.

— Сча-а-астье, — ехидно протянула Крыса. — Твоё счастье в ослином дерьме.

Крысы загоготали.

— Заткнитесь, серые вонючки! О Господи, как же ты ошибся, создав таких тварей!

— Серые вонючки — это потому, что ты смотришь на меня сверху вниз, и у тебя искажающая, уродующая всё перспектива быдл, скотов. Как знать, быть может, Кошки на самом деле уродины, каких свет не видывал, а мы, Крысы — писаные красавицы. И потом, должна заметить, что нас создал не Господь, а Её Величество Природа, и она не ошиблась. Пусть даже мы и безобразны, но в любом случае в противовес нам, или скорее во взаимосвязь, она создала и Кошек. Ведь всё благое, почтенное — с одной стороны, и дурное, или якобы противоположное — с другой, — дети одной матери, они вышли из одной утробы, и, в конечном счёте, переплетены между собой и суть одно и то же. Если тот, над кем нависает беспросветное Зло, мечтает о Добре, то последнее имеет полное право на существование, и наоборот — уж коль на свете есть Добро, то и Зло обязано существовать, а если бы Зла не было, его необходимо было бы придумать. Не будь Зла, вы никогда не узнали бы, что такое Добро. Не будешь же ты отрицать, что появление в Мироздании и Бога, и Дьявола логично, оправдано, закономерно. Если бы не было Дьявола, не было бы и Бога. Так и относительно нас: не было бы Крыс — не было бы и Кошек. Мы — две стороны одной медали. Сейчас ты смотришь в лицо одной из них. Тебе выпала великая честь испытать другую сторону судьбы, я искренне советую с радостью принять её такой, какая она выпала и смириться с ней. Уж коль кому-то дано испытать в своей жизни все удовольствия, то кто-то должен испытать и все ужасы, на которые только способно Воображение Разума, которым в свою очередь движут великие «Быть может» и «А что, если».

— Так можно договориться до кошмарного абсурда.

— Вот если бы вы, Люди, — Крыса повысила голос, — не боялись почаще задаваться вопросами: «А что если развязать войну, быть может, решилась бы проблема занятости, перенаселения и так далее», тогда многое изменилось бы в мире.

— Если говорить о войне, это уже было. Хватит! Что касается боровичков и клещей с кучерами… За многие годы нам так запудрили мозги, что я могу лишь сказать, что всё, что ты наплела — и правда, и неправда. Правда потому, что в данный момент боровички правят нашей страной и нашим городом. Это так. Неправда же потому, что ты путаешь следствие — то, о чём говорила, — с причиной. А причину ты искать либо не хочешь, либо на неё тебе наплевать. Почему ты не задашься вопросом: «Отчего вышло так, что мы, простолюдины, за годы равенства, счастья и братства стали ещё тупее, раболепнее, более забитыми и тёмными, неграмотными и дикими? Отчего все традиции, обычаи забыты? Отчего произошёл выворот Личности? Почему? Где следствие, а где причина?

— Да не трогай ты причинно-следственные связи! Нет, вы только посмотрите, его и есть-то жаль, — смеясь, воскликнула Крыса. — Он рассуждает, как философ.

— Я объясню, почему я рассуждаю, как философ, — разозлился Узник.

— Ну-ну, очень интересно будет послушать.

— Когда-то многие, многие люди мечтали о свободе, свободе Личности. Они были умными, незлыми, образованными, интеллектуально развитыми, хотя и разными. Они были любознательными, их интересовало всё. Они мечтали, верили в справедливость и равенство. Их помыслы и цели были чисты. Не всё у них получалось, они часто спорили и даже ссорились, но они умели говорить, слушать, спорить и в споре находить истину. Они были носителем, общим знаменателем культуры нации. Да, их пути очень часто перекрещивались с путями таких, для которых все средства, даже покушение на жизнь, были хороши, лишь бы достичь кажущейся им великой, но на самом деле ничтожной цели. Но всё же в итоге их дороги расходились, потому что незлые убивать не могут, потому что большая часть хотела справедливости, добытой в диалоге, в честном споре. Но они не учли одного — есть лозунг, который привлекал, привлекает и будет привлекать простолюдин, быдл, как ты говоришь, — это лозунг «грабь награбленное». И вот однажды те, ради которых умные страдали, жертвовали карьерой, просиживали в ссылках, услышали этот лозунг, брошенный Чёрным, — ты его назвала великим, — Гением. Они пхнули умных и образованных своим грязным, вонючим варварским сапогом и столкнули в грязь, а сами в этих же сапогах взгромоздились на чистые постели и белые скатерти, вопя и похрюкивая на весь мир о новой культуре, новой эре, новой свободе, затыкая тем же грязным сапогом рты тем, кто был в чём-то с ними не согласен. Но мало того, что они, «новые люди», были нищи сами интеллектуально, духовно и материально, они и других людей захотели переделать по своему подобию, отобрав у них право самим распоряжаться своей судьбой и своими мыслями. Так вот, эти интеллектуальные калеки до сих пор правят нашей страной. Правда, в последнее время они стали заметно сдавать свои позиции, но они будут делать всё, чтобы как можно дольше оставаться у хмельной, как ты говоришь, крови.

— Уж не ты ли один из тех, кого новые люди хотели переделать по своему подобию? Уж не были ли твои предки высокородными?

— Да, были! — с достоинством крикнул Узник. — И я их потомок! Потому и оказался в грязи сегодня. А если говорить о простолюдинах, чьи потомки и сегодня рвутся в мэры и губернаторы, я тебе скажу вот что: если в первом пункте генокода записано «быдло», то на какие бы чистые постели новые люди ни взбирались, в какие бы одежды ни рядились, какие бы речи о новом мышлении ни говорили, в первом пункте генокода их потомков всё равно будет записано «быдло». Ты правильно говорила о скотах, но ошиблась адресом, говоря это мне.

— А у тебя что записано в первом пункте генокода — интеллектуал? — со смехом спросила Крыса, а вслед за ней засмеялись и остальные.

Узник не ответил.

— Молчишь? Ты прав, скромность украшает человека. Ну, что ж, — подводя итог, сказала она, — может, ты и прав. Да уж, беседа у нас получилась весьма занимательная, но как мне ни приятно с тобой разговаривать, умереть тебе всё же придётся.

Едва она успела это сказать, из норы вылезла ещё одна Крыса и завопила:

— Кошки! Сюда идут Кошки! Спасайтесь!

— Жрите! Жрите его! — скомандовала старшая Крыса. — Мы выполним свою миссию!

Но узник воспользовался общим замешательством и со всего размаху поддел Крысу босой ногой. Она гулко припечаталась к железной двери и замертво упала на пол.

— Я никогда не был фаталистом! Слышите, вы, серые твари!

Крысы голодной сворой бросились на него со всех сторон. Узник махал ногами, отбивая их с одной стороны, но уже сзади в икры, пятки и го-лени впивались другие Крысы. Он издал долгий истошный вопль отчаяния, и тут крысы вдруг метнулись в разные стороны. Он подумал было, что они лишь ненадолго отступили, чтобы начать следующую, последнюю атаку. Но Крысы не нападали, они ужасно пищали по углам, где была слышна страшная возня и рычание.

Наконец, всё стихло. Он отёр холодный пот и прислушался. Минуты две-три было тихо, затем в камере раздалось дружное, торжествующее мяуканье множества кошачьих ртов.

Одна из Кошек прыгнула ему на плечо, он ощутил её тёплую мягкую и нежную шерсть. В его ухо полилось её ласковое тихое урчанье:

— Слава Богу, мы успели. Пока вы разговаривали, наш разведчик наткнулся на Крысу-часовую, загрыз её, а потом набрёл на твою камеру. Он хотел помочь тебе, но один не справился бы. Он предупредил нас — и вот мы здесь.

Узник заплакал от счастья, отвечая щекой на ласки Кошки.

— Ах ты, моя милая, ах ты, моя пушистая, моя ласковая.

— Не плачь, Человек, пока мы здесь — Крысы тебе не страшны.

— Почему пока? Почему пока? Разве вы уйдёте отсюда? Не уходите, я умоляю вас, не уходите, — рыдал он. — Если вы уйдёте, придут другие Крысы.

— Мы уйдём отсюда только тогда, когда уничтожим этих уродин. А заодно попытаемся освободить тебя.

— Освободить… — прошептал он сквозь слёзы. — Ах ты, моя хорошая, как же вы меня освободите? Ведь стены толстые, а цепи стальные. Как же?..

— Кошка хитра, — засмеялась она. — Мы что-нибудь придумаем…

После расправы с Крысами Кошки по очереди подходили к нему и тёрлись о его ноги, выказывая тем ему особое расположение. Узник плакал и не замечал, как они бросали у его ног задушенных тварей, будто заставляли врага валяться ниц перед победителем. Наконец, он заметил перед собой серую кучу и, с отвращением морщась, попросил Кошку, чтобы они убрали Крыс куда-нибудь в угол.

— Один их вид вызывает у меня дрожь.

Она тут же повелительно мяукнула — и через минуту серая куча растаяла.

— А теперь, — обратилась предводительница к войску, — нужно подумать, как освободить Узника.

П

В хорошем расположении духа Надзиратель подвёл к камере очередного заключённого. Заключённый плакал.

— Ну, чего ты киснешь? — успокаивал его надсмотрщик. — Тут все сидят — и ничего. А ты что же — особенный? Вот тут до тебя один сидел, два часика покричал — и всё. Представляешь? Всего два часика. Сейчас соберёшь его костяшки в мешочек, мы наденем на твои ручки его браслетики, и всё будет нормально. Подумаешь, смертная казнь. А ты вот пораскинь мозгами, и получится, что жить гораздо хуже, чем умирать. На небесах ни тебе забот, ни тебе денег, ни тебе одежды, ни радости, ни горя. Лежи себе под райским деревом да слушай, как ангелочки поют. Хорошо? Конечно. А нам каково? Живи, болей, трудись, неси бремя забот, вас охраняй от общества. Эх, парень, не понимаешь ты своего счастья.

Он открыл камеру и хотел заглянуть внутрь, как вдруг в глаза, горло, руки и шею впились когти и зубы двух десятков Кошек. От неожиданности, но большей частью от испуга Надзиратель не мог даже крикнуть. Безуспешно отбиваясь от упрямых рычащих животных, он с каждой минутой слабел всё заметней. Кошки же продолжали вырывать из его тела куски мяса, вены и жилы. Их окровавленные морды были похожи на чудовищных химер-вампиров с неистово горящими глазами. Одна из них добралась до горла надсмотрщика и что есть силы рванула на себя. Кровь фонтаном ударила из перекушенной глотки. Надзиратель стал захлёбываться кровью, затем несколько раз конвульсивно трепыхнулся и затих.

Заключённый в ужасе прижался к стене, выпученными глазами наблюдая за кровавой расправой.

Предводительница остановилась в пяти шагах перед ним и уставилась на него жёлтыми горящими глазами. Он принялся её отгонять:

— Уходи! Уходи!

Из камеры раздался голос:

— Она не причинит тебе вреда! Затащи труп в камеру!

Узник остолбенел.

— Делай, что тебе говорят! — прикрикнул тот же голос из камеры.

Заключённый пришёл в себя, затащил труп в камеру и дрожащими руками принялся снимать ключи со скрюченной руки Надзирателя. Узник шептал:

— Господи, неужели я ещё раз увижу небо и солнце?

Наконец, Заключённый снял связку ключей, открыл наручники Узника:

— Что они с ним сделали… Ужасно.

— Они спасли мне жизнь! — взорвался Узник. — И они нам дали шанс на свободу!

К ним подошла Кошка.

— Не ссорьтесь. Вы — Люди. У вас есть оружие и свободные руки. Нам оставаться здесь нельзя. Я не хочу бросать тень на всё наше племя. Больше ничего не могу для вас сделать. Мы уходим. Прощай, Человек.

Узник погладил её по спине:

— Прощай, спасительница.

— Что будем делать? — спросил Заключённый.

— Что делать-что делать, — передразнил его Узник, пряча пистолет. – Удирать, вот что делать.

Ш

Моросил холодный дождь. Они шли по глухим грязным улицам городских трущоб среди обрывков бумаг, газет и прочего мусора.

— Тебя как зовут? — спросил Узник, поднимая воротник грязного, в дырах пальто, найденного на мусорнике.

— Александр. А тебя?

— Костас.

— Куда ты сейчас? — спросил Александр, прижимая руки к груди и ёжась от холода.

— Днём придётся пошататься по улицам, подальше от фараонов, а когда стемнеет, наведаюсь домой.

— Я думаю, шататься нам лучше вместе.

— Я так не думаю, — ответил после паузы Костас. — У тебя есть дом?

— Нет, дома у меня нет.

— Вот видишь, дома у тебя нет. Днём-то я перебиться могу, а ночью поем и согреюсь дома. Но не потащу же я тебя к себе. Да и вообще, вдво-ём быть опасно, наверняка нас уже ищут. Если мы разойдёмся, на нас меньше будут обращать внимание.

— Но постоянно ты не сможешь приходить по ночам домой. Рано или поздно тебя схватят.

— Так лучше позже, и не из-за тебя, понял? Здесь наши пути разойдутся, Александр. Прощай.

Костас медленно побрёл вдоль улицы, сгорбленный и в то же самое время какой-то жалкий. Александр с минуту смотрел ему вслед, потом сорвался с места, догнал и упал ему в ноги:

— Костас, не оставляй меня! Один я пропаду, и ты пропадёшь! Вдвоём будет легче, мы уедем на юг! Костас, не оставляй меня! Умоляю! Ведь это я освободил тебя! Я знаю, я говорю не то, но не оставляй меня! Умоляю!

Он тряс его руки, заглядывая в глаза, как верная собачонка, которую незаслуженно выгнали из дома.

Костас отсутствующим взглядом смотрел поверх крыш домов, затем раздражённо вздохнул, сплюнул и пхнул Александра ногой:

— Да пошёл ты!

Александр упал в лужу, повторяя без остановки:

— Костас, не оставляй меня… Костас, не оставляй меня…

1У

Подкрадываясь к своему дому, Костас ещё издали услышал доносившиеся оттуда развязные пьяные голоса. Короткими перебежками он подкрался к окну и заглянул в комнату. За столом, уставленном пустыми бутылками и тарелками с объедками, сидели четверо и гоготали. Слева, на кровати, сразу двое мужчин занимались любовью с одной женщиной.

— Что за шлюха завелась в моём доме? — прошептал он, и тут его глаза полезли на лоб. После конвульсий женщина ненадолго затихла, потом вскинула голову с разметавшимися волосами и громко спросила:

— Ну, кто ещё хочет получить удовольствие?

Это была его, Костаса, жена. Она раскраснелась, свежесть ещё дышала в её прекрасном обнажённом теле, но на лице, во взгляде, в движениях уже ощущалась печать разврата, распущенности и бесстыдства.

За столом загоготали ещё громче.

— Давай, выпей! Потом продолжим. Ночка только началась, — сказал один из них с оплывшим лицом. Он схватил бутылку и, подскочив к ней, вылил ей в рот половину содержимого, а затем ляскнул ладонью по её го-лому заду.

Костас сжал кулаки, заскрипел зубами:

— Ах, с-с-сука… Ну, крысы, берегитесь. Сейчас я предоставлю вам удовольствие, сейчас я вас поджарю.

Собирая в сарае дрова и раскладывая их под стенами дома, он приговаривал: «Вот сука, ты посмотри на неё, а… Крысы… Сволочи».

Осторожно закрыв все ставни и подпёрши бревном дверь, он облил всё бензином. Но вдруг вспомнил:

— Дети. Ах ты, Господи, куда же их, детей-то?

Костас подошёл к окну комнаты детей, прислонился лицом к стене и заплакал. Успокоившись, стал размышлять:

— Отвести их к соседям? Да кому они нужны. Лишние хлопоты, заботы… Детдом? Детдом-детдом… Да, больше некуда.

Открыв ставни, он тихо постучал. После третьего раза к окну подошла дочь.

— Кто там? — спросила она болезненным, слабым голоском, всматриваясь в темноту.

— Инга, это я — папа.

— Не врите, мой папа в тюрьме, — ответила она строго, пристыдив стоящего в темноте Костаса.

— Инга, это я, твой папа. Зажги свечу и хорошенько посмотри. Это я. Я убежал оттуда.

После некоторого колебания девочка зажгла свечу и поднесла к стеклу. Она долго рассматривала его лицо, наконец, узнала и открыла окно.

— Папа, это ты! — радостно воскликнула девочка и по-детски заплакала.

— Тише, нас могут услышать. Разбуди Андреса, оденьтесь и вылезайте через окно. Мы уйдём отсюда.

Девочка разбудила брата, Костас влез в комнату, чтобы собрать детям кое-какие вещи, и в этот момент у двери послышался голос жены:

— Подожди, не приставай, я посмотрю, спят ли дети. Да отстань же ты!

Костас спрятался за шкаф, дверь открылась, в комнату вошла жена. Девочка успела лечь в кровать и сделала вид, что спит. Женщина несколько секунд смотрела на детей, вздохнула и закрыла дверью

— Папа, я хочу есть, — тихо и жалобно сказал маленький Андрес, когда Костас отвёл их подальше от дома.

— Что же я вам дам? — сквозь подступивший к горлу комок проговорил он. — Ведь у меня ничего нет.

Вернувшись к дому, он закрыл ставни в детскую, ещё раз ругнулся: «Сука, получай удовольствие» — и бросил спичку в облитые бензином дрова. Вначале они весело вспыхнули, потом пламя ненадолго спало, — он уже хотел ещё раз хорошенько облить, — а затем взметнулось ввысь, облизывая своими хищными жёлто-багровыми языками стены дома.

— Так ей и надо, — прошептала Инга, издали наблюдая за пылающим домом.

Костас погрозил кулаком тем, кто оставался в доме, и быстро повёл детей прочь.

У здания детдома он посадил их у двери под козырьком, накрыл своим пальто и сказал:

— Ждите меня здесь, я скоро вернусь. Если кто-нибудь выйдет, скажете, что ваш дом сгорел, а папа в тюрьме.

— Папа, ты вернёшься? — спросил Андрес.

— Ну, конечно, — ответил Костас, целуя детей.

Утром он со стороны наблюдал, как открылась дверь. Кутаясь в большой тёплый платок, оттуда вышла молодая, хрупкая женщина. Она что-то спросила у детей, внимательно обвела взглядом округу, покачала головой и завела детей внутрь.

— Ну, слава Богу, — вздохнул он и бесцельно побрёл прочь.

Около полудня Костас решил навестить отца. Проходя мимо дома с облупившейся штукатуркой, он столкнулся с одним из бывших приятелей.

— Привет, Костас! Ты откуда взялся? Говорили, что ты в тюрьме.

— Да нет, отпустили пока. А ты? Как живёшь?

— Повестку получил. Призывают в армию. Воевать ухожу.

— Воевать? Разве началась война?

— Не у нас. Где-то на Востоке.

— Понятно.

— Дома ещё не был?

— Дома?.. Н-нет, дома ещё не был, — запнувшись, ответил Костас.

— Жаль. Говорят, твоя жена…

— Заткнись! — крикнул Костас, потом резко сник и извиняющимся тоном сказал: — Я всё знаю.

— Откуда?

— Да так, крыса одна нашептала.

— Ясно. И про отца тоже?

Смутное чувство тревоги закралось в душу Костаса.

— А что отец?

— Чёрт побери, да ты же ни черта не знаешь! — воскликнул приятель.

— Чёрт побери! — вскричал Костас. — А что я, собственно, должен знать?!

— Отец твой…

— Что мой отец?!

— Застрелился он.

— Что?! — как ужаленный, воскликнул Костас. — А сестра, мать? Говори же, чёрт бы тебя побрал!

— Говорят, твоя мать в психушке. Умом тронулась, что ли. А сестра… — приятель замялся.

Костас остановил его взмахом руки.

— Хватит. Не надо продолжать. Я всё понял. Крыса была права. Прощай.

— Прощай, — удивлённо ответил приятель, машинально ответив на пожатие руки. Он долго смотрел, как сгорбленный Костас бредёт по полупустынной улице.

Начал накрапывать дождь. Приятель взглянул на небо, посмотрел ещё раз вслед Костасу и исчез за углом.

Донецк, 1986 г.