Вышел месяц из тумана (окончание)

***

И почти тотчас же, кок он и ожидал, гневно запиликал телефон.

— Что вы натворили?! Вы соображаете, что вы натворили?!

— Практически ничего. Просто ваша собака оказалась умнее вас.

— Собака?! Что вы с ней сделали?!

— Помилуйте, что я могу с ней сделать? Здесь она. Передать ей трубку?

— Шутите? Это хорошо. Стойкий экземпляр. А вот теперь серьезно. Либо вы немедленно включаете навигатор, и тогда отделаетесь сравнительно легко. Либо — вас все равно отыщут, и тогда всё будет куда хуже. Идти вам все равно некуда. Нет отсюда выхода, ясно вам? По крайней мере для вас.

— Не стану делать ничего, покуда вы не объясните, что происходит.

— Не сейчас. Всё поймете потом. Пока скажу так: вы — часть, назовем это так, глобального эксперимента. Нам нужны такие люди, как вы. Вам гарантируется жизнь. И — определенная свобода. Определенная. Полная свобода — вы же понимаете — немыслима. Есть варианты несвободы. Их напридумывали великое множество, но они схожи как две капли. Ну кроме крайностей. Свобода это самая грандиозная ложь, которую только выдумал человек. Если кто-то громко зовет к свободе, будьте уверены, он припас новый ошейник, намордник и арапник.

— Положим, я всё это слышал и не раз.

— Именно! Нету в мире ничего нового. Хотя вас, наверное интересует, что будет с вами? Отвечу коротко: вы станете другим человеком. Совсем другим. Гражданин N перестанет существовать. Не пугайтесь, это не то, что вы подумали. Признайтесь, разве сменить оболочку это не то, о чем вы втайне мечтали?

— Случалось, не скрою. Но уж и вы признайтесь, я здесь не оттого, что я такой уж «стойкий экземпляр», а оттого, что спросил то, чего не следует и там, где не следует?

— Может статься и так.

— И еще: та женщина… ну, понимаете, я услышал… мне показалось…

— Отвечу предельно коротко — да! И ни слова больше. Вы и так уже позволили себе куда больше положенного. Теперь — быстро включайте навигатор! Я сказала — быстро!

— Нет. Видите ли мне не нравится, когда меня…

— Что, господи, что?! Что вас не спросили и все решили за вас? А когда вас о чем-то спрашивали? Вы же всю жизнь играли по заданным канонам. Читали, что подсовывали, пели, что нашептывали, жрали, что подкидывали, спали с кем подкладывали. Не замечали? Правильно, никто не замечает. Так что вы теряете?

— Положим, раньше меня не конвоировали собаки.

— Положим, вам просто немного везло в этом плане. Кстати о собаке. Если вы сейчас же не сделаете то, о чем прошу, участь ее будет печальной. К тому же она старовата уже. Не стану говорить, что с ней будет, но, поверьте…

***

Он зло ткнул кнопку разъединения, затем отключил телефон — конец связи!

Ну что, Барбос, кажется, плохи наши дела, а? Будем сдаваться на милость или пробовать прорваться к своим? К своим, Барбос! Не будет тут милости.

Он поднялся на ноги, дивясь и наслаждаясь поистине воздушной легкостью, с которой ему наконец удалось это сделать. Собака набычилась, но отошла в сторону. Он сделал несколько шагов — собака стояла как вкопанная, лишь коротко скульнула. Идем вместе, Барбос? Нельзя тебе тут, понимаешь? Староват ты, говорят. Даже если живым оставят, останешься зуавом, подлым наемником без чести и родины. А коли понимаешь, так и пошли. Кстати и дорогу покажешь.

Собака трубно взвыла, задрав морду и вдруг сорвалась с места, трусцой побежала от скамьи наискосок, перемахнула через груду валежника и замерла.

И он пошел — сквозь мертвый колючий кустарник, раздирая руки и лицо, в непроглядный мрак, ничего не видя перед собой, и слыша лишь тяжкое, утробное дыхание собаки впереди себя.

***

Они прошли, кажется, целую вечность. Темнота начала разрежаться, он увидел, что идут они по влажной щебенке вдоль высокой, щербатой бетонной ограды. Поначалу вздрагивал, втягивал голову в плечи, когда бугорчатая поверхность стены время от времени озарялась бликующим шарящим свечением, затем перестал. «А вот хрена вам», — бормотал он под нос, бессмысленно посмеиваясь.

Дошли до широкого ручья. Над водой поднимался жиденький туман, позеленевшие деревянные мостки сгнили и провисли. На берегу лежал вросший на четверть в глину моток проржавевшей колючей проволоки.

Пес ручей перемахнул сходу, ему же пришлось закатывать брюки и идти едва ли не по колено в неприятно теплой воде.

За ручьем громоздилось квадратное сооружение из замшелого с язвенными выбоинами кирпича, с пирамидальной крышей и окнами, заделанными гнутыми ржавыми жалюзями. Пес остановился перед низкой, такой же проржавленной дверцей и присел, прерывисто дыша и высунув длинный, дугою выгнутый язык.

Он толкнул дверцу — оттуда густо пахнуло затхлым смрадом, что всегда царит в заброшенных строениях. Чиркнул зажигалкой. Трепыхающееся пламя осветило разбитые степени, круто сползающие вниз. Под подошвой заскрипело битое бутылочное стекло и кирпичное крошево. Нащупал железные перила, и тотчас отдернул руку, наткнувшись непонятно на что… Добро пожаловать в преисподнюю?

Надо идти, Барбос. Пес словно врос в землю. Надо! Пес снова отчаянно взвыл и вдруг замотал головой. Ступай за мной! Он шагнул вниз, едва не оступился, запнувшись о какую-то проволоку, пробежал машинально несколько ступеней и вдруг наткнулся растопыренными руками в некое упругое препятствие. Распластанное вихревое поле не желало его впускать И тут же зазмеились, как там, возле скамьи, цветные вихревые прожилки. Он со стоном вжался в стену, прошел, едва не теряя сознание, несколько ступеней вниз, голова наполнилась басовым колокольным гулом. В ушах, словно через вживленные наушники, зарокотал чей-то голос, монотонно говорящий на каком-то незнакомом, цокающем языке.

Но окаянное поле смачно, с каким-то писклявым звуком исторгнуло его из себя прочь. Он выматерился, рванул ворот, вдавился вновь, гул стал нестерпимым, хрипя и отплевываясь, он сделал несколько шагов…

И вдруг он ощутил грузный толчок в спину и в плечи, жаркое и влажное дыхание в затылок. Гул в ушах перешел в адский, истошный звон, он почувствовал, что плоть его чуть не рвется от взрывной глубинной боли. И, теряя сознание, отчетливо, до слёзной рези он увидел с точностью до мельчайших деталей фрагмент очень давнего, но из раза в раз повторяющегося уже много лет сна:

он идет по улице которой давно нет на которой он жил когда-то подходит к угловому дому двухэтажному кирпичному дореволюционной постройки поднимается держась за деревянные перила по гулкой железной лестнице идет по пустому гулкому коридору заставленному пыльными шкафами опрокинутыми столами ширмами кадками идет к угловой комнате там жила женщина, когда-то нестерпимо давно он почти не представляет ее образ только голос он отрывает дверь за нею то что и должно было быть груда брошенного хлама паутина и плесень

Так уже много лет. Сон, втатуированный в душу. Пустой коридор, угловая комната, нежилая пустота за дверью, горькое пробуждение. Но на сей раз — все будто иначе. Нет туманной расплывчатости, что бывает во снах. Наоборот, всё даже четче, нежели наяву. И главное — дом на сей раз обитаем! По коридору снуют, не видя его, люди, катается на трехколесном велосипеде четырехлетний белобрысый пацан в майке не по росту, висит стиранное белье, пахнет пригорелой кашей, керосином и хлоркой. А за дверью угловой комнаты слышится неясный шум…Он постоял, набираясь духу, затем бережно потянул дверь на себя…

***

…»Дорогу! Да-арогуу! Па-берегись!..» — вдруг услышал он почти над самым ухом. Едва успел обернуться — прямо на него катилась низкая трехосная тележка, груженая картонными коробками пластиковыми ящиками, сетчатыми тюками и еще чем-то, шатким и громоздким. Успел заметить возницу — тощего, жилистого человечка в грубом долгополом плаще, с густыми патлами цвета дорожной пыли и бесцветными, распаренными от злобы глазами. Он успел шагнуть в сторону, тележка прокатилась мимо, громыхая колесами. Возница обернулся, глянул на него с тоскливой, едучей злобой и пошел мимо с сипловатым » Да-арогуу! Па-берегись!..»

— Говорю ж вам — осторожней надо, — женщина глянула на него насмешливо и участливо. — Чуть не сбил вас полоумный этот. Наркоман, сохрани бог. Ой, да что ж вы расцарапанный какой? Кровь на щеке. Я и не заметила сразу.

— Н-нет. Это не он. Это — там…

Он тщился восстановить временную цепочку, но звенья ее беспорядочно рассыпались. Слово «там» осталось, бесформенным сгустком промозглого мрака.

— Где там-то? Нету никакого «там», ясно? Только здесь да тут. Эх. Вроде, только что вполне себе прилично выглядели. Фасадно. С иголочки, как звездочка на ёлочке. А сейчас — лицо расцарапанное, грязь на рукаве. Обувка мокрая. Где так промочились-то, дождя месяц как нет. Что-то не так с вами, точно. Вы мне так, пожалуй, покупателей распугаете, — она вдруг глянула на него пристально и слегка улыбнулась. — Домой бы вам, да полежать. Дом-то свой помните, где?

— Помню, — ответил он, не раздумывая. А еще через мгновенье понял, что перед ним — та самая женщина, что была в вначале. Не беспалая крикуша, со скрипичным ключом на ладони, а именно та, с которой всё и началось. Ну да — голос. И… что-то еще, кроме голоса. Что-то еще… Стоп! Всё началось. А что — началось? Что-то же случилось за эти несколько секунд, взялись ведь откуда-то царапины на лбу и ладонях, брюки мокры до колен. Наваждение проклятое…

Он плотно, до рези в глазах зажмурился и сжал ладонями виски…

***

… — О господи! Это еще откуда?! Зверюга эта. Не ваша ли?

Он раскрыл глаза. Женщина с удивлением и опаской смотрела куда-то мимо него. Оглянувшись, он, вздрогнул, увидев возле себя огромного, черного пса с влажной, в репьях и колючках шерстью. Пес поднял голову, широко, протяжно зевнул и глянул на него снизу вверх. И глаза его были как два маленьких темных глобуса. Или как два неторопливых, темно-каштановых туманных русла. И в каждом — точно в фокусе — крошечный мерцающий проблеск. Вышел месяц из тумана… Вынул ножик из кармана. Молодой месяц, кстати, и впрямь походит на нож. Кривую испанскую наваху, только без ручки. Особенно когда обагрен алым закатом на острие…

И тотчас память его словно раскололась на две неравные части, и на свежем, дымящемся сколе он в мановенье ока увидел все, что стряслось с ним недавно, вот только что, запечатлелось, но было кем-то наглухо закупорено…

***

… — Я говорю, собака ваша? Вроде, только что без собаки были. Чудно, ей богу. Как звать-то ее?

— Звать? Звать… А! Барбос, вот как звать! Был зуавом, стал Барбосом. С толстой мордой, мокрым носом.

— Зуавом? Что кличка такая есть?

— Была. Сейчас уже нет. А Барбос есть и пребудет.

— Странный вы. Только нельзя тут с собакой. Мне влетит потом по самое…

— Вы когда заканчиваете?

— Что заканчиваете? — она разом подобралась. — Работу что ли? Да сейчас и заканчиваю. Розка пришла, сменщица. Переодевается в кладовке. А вам зачем знать?

— Если вы не возражаете, я вас подожду. Там, возле мороженицы.

— Мороженым желаете угостить? — Она усмехнулась отчужденно и надломленно. — Собачку лучше накормите. Голодная она у вас. Или Розку, сменщицу мою. Она пофигуристей. Язык без костей и мозги без затей. А уж как мороженое-то любит! Особенно под водочку. А коньячок подадите, так и без мороженого на всё согласная. Ро-оз! — она вдруг расхохоталась высоко запрокинув голову, так, что обнажился и запульсировал голубоватый рубец ниже ключицы. — Тут мужчина интересуется, широк ли твой внутренний мир. А я ему говорю — без-ме-рен! Верно ведь?!..Почему вы улыбаетесь.

— Просто… Вы сейчас говорите совсем, как…

— Уж как могу. — Она глянула исподлобья, с веселым ожесточением. — Я даже спеть могу. А?!

«В путь, в путь, кончен день забав.
В поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав,
кричи «ура»!

— произнесла она нараспев и вдруг осеклась и побледнела.

— Ну? Дальше?

— Дальше… Так…Женщина какая-то. Мне говорили, она на меня похожа. Да. Это — тогда было, — проговорила она с наплывающим испугом. — Идите уже, идите. Нельзя тут. Туда идите, к мороженице. Я — потом. Я правду говорю.

«Жанн! Жа-анн! Ты чего меня звала? Я не поняла чего-то. Мужчина, говоришь какой-то? Не поняла, говорю, я…»

Из скособоченного, без колес фургончика вышла рослая крашенная блондинка с атлетическим бюстом и с лицом куклы-неваляшки.

— А нормально всё. Проехали. Я думала мужчина женщину ищет, а он — камбалу без головы…

***

— Ну, — она смотрела настороженно, почти враждебно. — И что вы хотели сообщить?

— Дело в том, что…

— Путаете вы меня с кем-то, наверное, — перебила она его. — Случается это. Я вот тоже недавно…

— Не путаю, — сказал он тихо и твердо.

Женщина торопливо и отчужденно обернулась по сторонам.

— Может, и не путаете. Запросто может быть, — она говорила еле слышно, упорно глядя в сторону, едва разжимая плотно сжатые губы. — Может и виделись. Я ведь… Я ведь себя-то помню только три года с небольшим.

— Нет. Три года и десять месяцев. В мае это было.

— Ну да, — женщина по-прежнему смотрела в сторону. Похоже, сказанному она нимало не удивилась. — Жанной меня зовут. Могу паспорт показать. Жанна Валерьевна Колесникова, тридцати семи лет от роду. Мне паспорт в больнице вернули. Я там два месяца пролежала после аварии.

— Мотоцикл?

— Да. Разбилась на мотоцикле. Как чашечка фарфоровая. Дзын-нь! Всю ночь, как выброшенная кукла, провалялась в кювете а пробитою башкой и ломанными ребрами. Утром меня нашли. Собака нашла. Друг человека. А что вы так смотрите?.. Ничего? Вот и я — ничего. Совершенно. Башка пустая, как пионерский барабан. Пытаться что-то вспомнить, все равно как пальцами на закрытые веки давить — блики есть, света нету.

— Кто был тогда с вами не помните? — спросил он глухо.

— Говорю же — нет. Нянечки в палате шептались, мол как так: мотоцикл всмятку, сама всмятку, а кавалера след простыл, не на небо же вознесся, к Господу на блины. Ко мне и следователь приходил, вопросы задавал, не верил, что я не помню ни черта. Говорил, странное, мол, это дело. Уже, говорил, не первый такой случай. Приходил, да перестал. А того человека… очень хотела вспомнить, вроде даже вспоминается нечто — весь в черной коже с железными бляшками. И пахнет от него кожей и железом. И вырисовывается так: без шлема, волосы светлые, кучерявые, на глазах — очки, круглые, как плошки. Серые такие. Но это, может я навыдумывала. Блики под веками. Но что точно, так это — недобро какое-то в нем было. Не злоба, не гнев, а недобро. Ровное такое, гладкое, сверкающее. И какое-то… нечеловеческое, вот. Есть люди добрые, в них доброты много. Есть люди злые. в них доброты мало. А он — весь недобро. Как дистиллированная вода. Доброты — ни крупицы, ни пузырька. Я сейчас стараюсь не думать про это. Как начинаю, выбраться не могу…

— Выберемся. Пойдем отсюда. Хорошо?

— Хорошо…

***

— Слушай. Я тебе причинила боль, да? Ну тогда. Большую боль.

— Да.

— Ты меня проклял?

— Нет.

— Проклял! Я знаю.

— Нет! Я вообще не понимаю, что это такое —  проклял. И понимать не хочу. Ненавидел — это да. Тебя ненавидел, себя презирал. Потом перестал. Не потому что простил. Просто перестал думать. Забыл. Именно забыл. Как — не знаю.  Не поверишь, все эти четыре года не вспомнил ни разу, даже мельком. И я, и все, кто тебя знал. Исчезла не только ты, но и память о тебе. Непостижимо, ужасно, но так. О тебе забыли не только люди, но и предметы, к которым ты прикасалась. Человек, живя, обрастает невидимым облаком, которое создает он сам, и в нем живо всякое рожденное им слово, всякая рожденная им мысль, желание чувство, боль. Человек умирает, а облачко живет какое-то время. Так вот, когда ты ушла, исчезло всё! Пропал мир. Осталась глубокая впадина во времени. Ты была общительной, доброй, немного насмешливой, писала стихи, сочиняла песни, рисовала городские пейзажики, собирала раковины, обожала Битлз. Даже прыгала с парашютом. Всё это исчезло, было стерто, всосано в никуда, в окаянную пустоту и нежить. Когда я услышал твой голос там, на этом чертовом базаре, я почувствовал, что «земля уходит из-под ног». Потому что мир твой вернулся. Весь разом. И занял свое место, выдавив пустоту. Пусть ко мне одному. Потом все больше. Сейчас вот песенку твою вспомнил. Кусочек.

На острове Кука — смертельная скука.
В Марокко — морока,
В Тоскане —  тоска…

— Ты меня найдешь? Пожалуйста, найди. А то я так и останусь —  камбалой без головы, Жаннкой с рыбного ряда.

— К чему тебя искать? Я тебя нашел. Ты —  вот.

—  Нет. Всё не так. Не так просто. Погоди. Я сейчас оденусь и уйду. Да! И ты закроешь за мной дверь. Всё, что случилось, и тянулось все эти годы, слишком непостижимо и страшно, чтобы могло так простецки, по-пацановски закончиться —  встретились, попили шампанского, переспали и стали жить лучше прежнего. Но ты меня найди.

— Найду. Знаю, что найду. У меня есть помощник.

— Кто? Собака? Ну вот видишь, ты и не заметил, что ее уже несколько часов, как нет. Ни ее, ни чудо-ошейника. И в рыбном ряду ты меня завтра не сыщешь. И даже…

— Я найду, найду.