Вышел месяц из тумана

(Триллер)

… Так, наверное надо открыть глаза. Хотя — какое-то престранное состояние: с одной стороны, болит, вернее, ноет левая половина лица. С другой — никакого особого дискомфорта это почему-то не вызывает. Наоборот, какое-то дремотное состояние и неохота открывать глаза. Однако надо. Ну просто пора уже. Итак…

М-да. Правый открылся. Левый — тоже открылся. Но — с трудом. Такое в жизни случалось. Но как-то уже давно. А перед нами, меж тем, пустая парковая скамейка. Такая же, надо полагать, как та, на которой я сижу. Холодная и влажная. Шелест акаций в полутьме и всё, более никаких звуков. И еще — туман. Странный какой-то туман, будто и не туман вовсе. Весь такой обтекаемый, напоминающий очертаниями и цветом чайный гриб. Даже не туман, вообразите, а туманность. И вообще, как будто бы нечто живое, хотя в общем, вполне нестрашное.
Еще немного, и мы, пожалуй, вспомним, кто мы такие, и с чего очутились средь кустов акаций, сырой парковой тьмы, скамеек и тумана… Ну, кто мы есть, слава богу, мы помним. Домашний адрес — тоже. Это радует. Проверим кошелек и ключи. Все в полном порядке. Сигареты, зажигалка. Ну так в чем же дело? Да, телефон. И он на месте. А поглядим, нет ли там…
Стоп. Вот это уже интересно… Двадцать восьмое августа? Четверг?! Да вы с ума сошли? Какое еще двадцать восьмое? Да еще августа. Да еще…
Я же отлично помню — это было двенадцатого июля. То есть, сегодня. Ну в крайнем случае, вчера. Базарчик на перекрестье Адоратского и Чуйкова. Однако не станем драматизировать. Сейчас — без двадцати восемь. Транспорт еще ходит, не так ли…
***
Он сделал попытку встать, но некая, невесть откуда взявшаяся слабость в коленях усадила его обратною. С неловкой улыбкой он снова попытался приподняться, но колени его вновь наполнились неким странным, вибрирующим бессилием, и словно перестали существовать.
Между тем туманность над выбритыми верхушками акаций сгустилась, а внутри нее, словно за полупрозрачной пленкой, запульсировало какое-то странное клубящееся, веретенообразное движение. Темно-серое с редкими лиловыми и розовыми переливами. Очертания его менялись так быстро и внезапно — от бесформенно корявого сталактита, до геометрически точного усеченного конуса, — что оторвать взгляд было просто невозможно. Туманность стала все более и более походить на одушевленное существо. Бесформенное, медузоподобное. От него не исходило угрозы, а только лишь холодное гипнотизирующее внимание. И все это — он не сразу это осознал — при полной, первобытной тишине. Не то чтобы шум города, исчезло даже подобие шума ветра, листвы и травы. Звуки словно покинули этот мир.
И что странно, не было при всем при том ни опаски, ни даже удивления, а только лишь любопытство. Будто и не он вовсе сидел на сырой и хладной скамье садовой, а некое его отдаленное подобие, сам же он — где-то в стороне — наблюдает за происходящих с вялым, отстраненным интересом.
Вскоре однако, он даже не успел заметить, когда, туманность исчезла. Вернее, она вновь стала тем, чем и должна была быть, — обыкновенным пепельно- серым вечерним туманом. И почти сразу — вернулись звуки. Однако приглушенные и слабо различимые, будто в водяной толще. Равнодушный и тяжелый гул насупленных крон деревьев, плеск воды где-то в отдаленьи. Птица какая-то ночная…
Порыв ветра и беспорядочно метнувшийся вверх распяленный силуэт летучей мыши ощутимо напомнили ему, что он изрядно продрог и отсырел. Но какая-то вязкая, дремотная сила словно держала на привязи, не позволяя не то чтоб встать, но даже подумать об этом.
Внезапно к монотонному звуковому фону добавился костлявый, истошный хруст сухого кустарника — там, в туманной гуще, за скамьею напротив. И даже, кажется, — тяжелое, сипловатое дыхание. Ну вот. Сейчас — как в той страшноватой детской считалочке, — вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…
***
Из тумана, однако, вышел вовсе не месяц. Луна оставалась там, где ей и должно было быть — маячила расплывчатой серо-голубой полусферой далеко в стороне. Из тумана вышла — собака. Ни более, ни менее. Рослая, заросшая плотной темной, лоснящейся шерстью, с пудовой булыжной, головой и выпуклыми, большими глазами. Вышла, фыркнула, величаво отряхнулась, сбросила с себя мутноватое облачко влаги. Это было столь неожиданно, что он рассмеялся. Через силу, но рассмеялся. От собаки, впрочем, не исходило ни злобы, ни опаски. Лишь напряженное внимание. Она словно убеждалась в чем-то, и, вероятно, убедившись, подошла почти вплотную. От нее пахнуло сыростью. И еще непонятно чем.
— Ну привет, Барбос! — он вновь рассмеялся и нерешительно потрепал ее по лохматому загривку, вытащил из шерсти засевшую колючку. — Какими судьбами? А?
На ней был ошейник, причем какой-то диковинный: массивные овальные пластины, соединенные цепочкой. От пластин как будто исходило странное, едва уловимое свечение. Или показалось? Впрочем, он уже давно решил ничему не удивляться. Осторожно провел пальцем по ошейнику. Собака подалась вперед и вдруг положила тяжелую, влажную голову ему на колени. Он даже охнул от неожиданности.
— Вот даже как! Да ты, Барбос, ручной совсем. Или как там тебя звать. Где ж хозяева-то твои? Никак ты не похож на бесхозного. Славная псина. Жаль угостить мне тебя нечем. Самого бы кто угостил. Что ж тебя занесло-то сюда, а? Не знаешь? Вот и я, брат, не знаю. Смешно, но факт. Где я, и какой стати здесь —  не имею, вообрази, никакого понятия. Будто целый кусок из жизни вынули. Вынули да и запрятали невесть куда. Что ж такое случилось-то, а?
***
«… Словно земля уходит из-под ног».
Да, вообразите именно так. Уходит. Да так, что схватиться не за что. Да и за что хвататься, ежели земля уходит? Тоскливое жжение под ложечкой и холодок внизу, когда снится, что падаешь…
Но сначала — голос.
До него, голоса, он ее даже толком не разглядел.
***
Обретя после долгих мытарств и бедствий некоторый маленький островок достатка, он, тем не менее, решительно предпочитал эти небольшие базарчики возле автобусных остановок кишащему благолепию гипермаркетов, где и продавцы, и покупатели равно схожи с обитателями кроличьей фермы. Один серый, другой белый. А на базарчике отчего-то не раздражало то, от чего коробило бы в любом другом месте: бесцеремонная толкотня, фамильярность и ложно-сиплые шансоны из динамиков. И, между прочим, ничто так легко не возвращает равновесие, как абсолютно пустой и мимолетный разговорчик.
Итак, сначала он ее даже не разглядел. Заметил лишь, что она, похоже, из новеньких, раньше тут торговала другая женщина, лет сорока с лишним, с лицом, похожим на старую подкрашенную древесину. Одета с какой-то немыслимой, дурацкой пестротой. Он таких называл «цветная капуста». На правой руке у недоставало безымянного пальца и на тыльной стороне ладони начертан был скрипичный ключ.
А эта была помоложе. И, похоже, не слишком опытная. Все время как-то настороженно оборачивалась по сторонам, отвечала невпопад.
«Гражданин, вам камбалу с головой или без головы? Говорите уже», —  вдруг выкрикнула она почти раздраженно, хотя он ни о какой камбале и не говорил вовсе. Он, собственно, вообще ничего не сказал, и не нужно было ему никакой рыбы, то есть, он уже купил двухкилограммового тунца у торговки с другого ряда. Зачем подошел? Резонный вопрос. Ведь и не было в этой женщине ничего особо примечательного. Темноволосая, с короткой, мальчишеской стрижкой. Белый подковообразный шрамик на щеке. Желтая футболка с размашистой надписью «Statue of Liberty» и насупленной теткой с факелом в руке. Большие округлые руки в рябью веснушек. На прилавке, рядом с весами —  темные очки и телефончик в зеленом замшевом чехле. Вот и всё, собственно. И всё же… Странное сходство. Нет, не внешнее. Некое другое, будто идущее извне. И — голос, голос!
Человеческий голос —  это словно живой многоклеточный организм. Тысячеглазая мозаика, где ни одна клеточка не сидит на месте, всякий раз образуя неповторимый калейдоскопический узор.
Потому один голос невозможно перепутать с другим. Можно подделать внешность, голос подделать нельзя. Просто немыслимо. Можно позабыть облик, голос позабыть невозможно. Если б можно было представить голос зрительно, то это, пожалуй, было бы некое растение, которое меняется, болеет, стареет, гибнет, но остается собой.
Вот тут-то и ушла земля из-под ног…
***
— Вот такие дела, друг мой Барбос!
Вообще-то я пытался наладить какой-то пустяшный разговорчик. «Где мы могли встретиться?» — «Нигде. Я вас не знаю, гражданин». (Нигде! Ясно, что — нигде! Нигде и никогда. Зрительная память меня никогда не подводила…) — «Скажите, а вы давно тут работаете? (Тут — какая-то легкая судорога, оторопь. встрепенувшаяся искорка, прожилка настороженности и опаски.) — «А вам, гражданин, зачем это знать?»
И в самом деле — зачем?
Я повернулся и пошел, не оборачиваясь, потому что боялся обернуться. Знаешь, страшно стало. Ну вот представь себе: человека давно нет. Точно знаю. Я ее похоронил дважды. В первый раз, когда она от меня ушла. Не просто ушла. Изменила с необъяснимой, надрывной пошлостью, на глазах у всех, с каким-то тупым татуированным, увешенным цепочками «качком» с плоским, как наковальня, лбом, невесть откуда взявшимся, и пропавшим на следующий же день без следа. Ушла, когда всё уже было накрепко решено и сосчитано, когда уже был назначен день свадьбы, и даже определено было, сколько будет детей, и как назовут мальчика, и как девочку. Поначалу я впал лихорадочное отчаяние, отказывался верить в очевидное, слезно ненавидел всех, кто был свидетелем всего этого и выражал затем сочувствие и осуждение. Потом пришло сообщение на телефон: «Прости. Считай, что меня нет». Второй раз похоронил, когда она со своим очередным обожателем разбилась на мотоцикле. Влетели на сумасшедшей скорости в фуру на встречной полосе. Похоронил, хотя на похороны не пошел. Возможно, это прозвучит жестоко, но мне стало легче…