Трудней всего себя простить…

-Ну, Василь Степаныч, заходи в хату – вечерять будем, —
хозяин гостеприимно распахнул дверь покосившейся хижины.

Василь
Степаныч , слегка прихрамывая, с достоинством перешагнул порог горницы,
неторопливо огляделся.

-Кушай, не стесняйся,- хозяин поставил перед товарищем
полную миску наваристых щей.

Василь
Степаныч потянул носом пар, исходящий от миски, бросил благодарный взгляд в
сторону хозяина, и оба, не сговариваясь, приступили к вечерней трапезе. Насытившись,
мужик утёр горстью бороду и заговорил густым, тихим басом.

-Ты вот, Степаныч, наверное, смотришь на меня и удивляешься:
чего это мужик в чащобу такую забрался, живёт себе бирюк бирюком… понять меня
не умеешь… А я тебе, друже, скажу! Никому досель не говорил, а тебе поведаю… Не всегда я так-то
жил, не всегда! Токмо не сумел я жизнь свою по совести прожить… накуролесил
выше крыши… А ведь было время – и я любил одну девушку… Красоты та была
несравненной! Само собой – и умна, и добра. Одна беда – крепостной была она помещика нашего, да… Это сперва так было. А посля всего прочего ещё
и сосватанной оказалась… За отца маво сосватанной! Ты не смотри на меня так, не
брешу я! Да и сейчас-то уж на кой мне брехать – столь воды с тех пор утекло…

А батька мой,
стыдно сказать, сволочью был последней. Мать от побоев его не успевала
отправляться. Да и мне не раз доставалось… Раз он скамейку дойную о башку мою разломал –
малолеткой ишшо мать пытался прикрыть собой. Вот, смотри, доселе шрам на
затылке остался… Как не сдох я тогда – сам не понимаю, видать, Господь не такую
лёгкую смертушку мне предопределил… А
Катерина как раз в село наше привезена была об эту пору. Ну, красавица-то моя ненаглядная…
В крайнюю избёнку к бабке Харитонихе её помещик и поселил. Батя возьми, да на
грех и влюбись в неё! И чем более он в неё влюблялся, тем хуже становилась жизнь
моей матушки… И вот наступил тот страшный день, когда вошёл изверг в хату с маманей на руках… Висит она на его вытянутых руках, словно мешок
с мякиной… Косточки единой целой у ей нет… чёрна кровушка всё лицо залила… Да…
— хозяин уронил косматую башку на огромные кулачища, добела сжатые. Василь
Степаныч смотрел на рассказчика немигающим взглядом… — Померла матушка тем же
вечером… Но перед смертью успела мне глазами ответ на мой вопрос дать… Кто так
бесчеловечно надругался над ней… А
сволочь эта всем определила, что якобы бык наш, которого мы на всё село на
племя держали, закатал мамку в игре… Ну, не мог Барин на мать – хозяйку свою
рога да копыта поднять, не мог! Она ж его сызмальства выпестовала! С пальца
молоком отпаивала, в хате в мороз держала! Только… Струсил я тогда! А ведь
знал, кто убийца моей матушки… Но, мало того, что сам не отомстил за родную
кровь, так ещё и пикнуть боялся… Нет мне за то прощения! Нет…

Отец же
сразу опосля похорон к помещику и заявился, выложил тому пачку денег, которые сумел
за Барина выручить – заколол он его сразу же тем же вечером, вроде как убийцу
казнил… Или от свидетеля нечаянного
избавлялся… Так невинное животное грех его и прикрыло. И на деньги те Катерину
выкупил. Ах, кабы знал я тогда, что совсем не с добрыми побуждениями сотворил
батяня такое, ах, кабы просчитал тогда умишком своим молодым – горячим! Но
Катенька всегда так мечтала стать вольной… Да… Это теперь все стали вольными…
Хотя, какая это воля… Как были люди рабами, так рабами и останутся… Похоти своей, жадности и подлости рабами…
Тебе, Василь Степаныч, того не понять, ты – из другого теста слеплен. У тебя в
крови – другие законы… А людишки… Из
падали они сотворены, не иначе, столько в них дерьма всякого…

Года ещё не
прошло со дня смерти матушки, а этот старый хрыч на моей любимой жениться
собрался. Катюшеньку мою загубить решился… А ведь она, сердешная, к тому времени уже тоже
мне взаимностью отвечать начала, да… Помню, как вечерами майскими сиживали мы с
ей на бережку возля Чёрного омута… Соловьи треля такие высвистывали, черёмуха
голову кружила… И она… Плечики узенькие, сама вся… ну словно кустик сирени –
тосенькая да гибкая! Я как почну её целовать да миловать, так она в руках моих
словно веточка гнётся, лёгкая, а вздохнёт когда – словно ветерок запах липового
цвета издаля принесёт… Так была свежа да чиста душа моя! И я… берёг её! Не
поверишь, а – берёг! – хозяин шандарахнул со всей мочи кулачищем по столешнице.
— А тут известие – батя жениться
вздумал… Я сам не свой от этой новости сделался… Катенька уговаривала меня
бежать в леса, подальше… А я… Забоялся! Как же? Одни? Среди чащобы да зверья
дикого?!! Потерпеть Катюшу уговорил… Оооох! Господи! Скажи, как ты попустил
такое?!! – хозяин вперил взор свой в передний угол хаты, где стояла маленькая
иконка с ликом Иисуса Христа на руках у Богоматери… — Ну,
дал бы Катеньки уговорить меня! Бежали бы мы в леса дремучие… Вот, как я сейчас…
Вырыли бы на первое время землянку… Я бы охотился… А она б мне ужинать
готовила, шкурки звериные выделывала, вечерами в хижине ожидала бы… Только я,
дурак безмозглый, другой путь избрал… Бросился отцу в ноги, молить его спочал:
«Не замай, родимый! Оставь затею свою неправедную, не тронь душу невинную!
Люблю ведь я Катерину! И она — меня! Не бери греха на душу, не делай
несчастливой ни её, ни сына твово!» А он… ногой меня в сторону с презрением подвинул,
перешагнул и к двери зашагал… А у самого входа вдруг захохотал, обернулся и…
харкнул в мою сторону!

И это я
стрепел… Ради любви своей стерпел… Только он, хрыч старый, так и не принял слов
моих к сердцу! Прямиком из дому нашего к Катеньке и двинулся! Старушенция та, что
с ней жила, померла как раз за неделю до случая этого… И пока я дома башкой
своей от безысходности да унижения пережитого о стены стучал, он Катюшеньку мою…
силой… Стервец поганый!!!

И вот,
навывшись вдосталь, как пришёл я в себя, так к милой и побежал. Однако ж при
приближении к хибаре ейной глянул – дверь-то не плотно прикрыта… Не бывало
такого ещё никогда, чтобы вечерами девица незапирамшись оставалась! Ворвался я
в хату, а он… Он уже телогрейку свою накидывает. Морда красная, довольная!
Правда, ото лба до подбородка царапина глубокая змейкой краснобокой по роже его
проползла… Хмыкнул тут нелюдь, зенками
мутными своими на меня зыркнул и — снова харкнул в лицо мне!

— Недоносок чёртов, — прошипел и выскользнул за дверь.

А тут я
всхлипы Катенькины услыхал из-за печки… Ноги словно ватными сделалися, дрожь
конечности все охватила, холодом сковало внутренности. Прокрался я, будтоть
тать какой, за печку, да завесочку отдёрнул… А Катенька – сиротинушка на полу раскинувшись
лежит… Простоволосая, рубашонку на ней вся в клочья изодрана, а на личике кровь
размазана… Слезищи, что твои яблоки, из глаз катятся, с кровью мешаются… Я на
колени пред ней упал, руки её целую! Что тогда бормотал – сам того не помню…
Только она вдруг замокла, голову мою отвела руками и уходить велела. И здеся я твёрдости мужеской опять проявить не смог… Бабу послухал!!!

Побрёл я к
дому своему… тут-то сатана мне на ухо и нашептал. В общем, взял я колун во
дворе, в хату вошёл и… порешил окаянного… Грех, знаю… но это токмо один, самый
малый мой грешок. А за то, что матушку да Катеньку уберечь не смог — я и сам
себя казню по сей день, живя в чащобе этой бирюком… Однако, поздно я возмездие
своё свершил, поздно… Не тело девицы дьявольское отродье изгадил, душу он в ней
смертельно ранил! А душу излечить опосля такого – мало кому удавалось… Утром
выловили рыбаки Катеньку из омута… Сама на себя руки милая наложила… А я,
свалив мертяка в подпол, в бега подался… Вот с той поры и живу тут один…
Катеньку свою вспоминаю… Руки её да глазки тёмно-синие, будто колодец,
бездонные… А как смеялась она звонко-звонко… — слёзы одна за другой катились из
глаз мужика, а он даже не пытался утереться или скрыть их… — Вот так-то, Василь Степаныч, друже мой, —
хозяин тяжело положил свою ручищу на голову волку и легонько потрепал его.- А
ты как думал – только волки бирюками-то бывают? Только у них на свете одна
любовь-то навечная?