ОДИН (Новогодняя зарисовка)

ОДИН
Из окна виден освещенный квадрат улицы, наискосок перерезанный трамвайной линией. Конечная остановка, рельсы свиваются в петлю, за необитаемой кирпичной будкой начинается непроглядный пустырь. Холодно, воздух за стеклом застыл и отвердел, превратился в колючую пыльцу. Из-за поворота вынырнул трамвай, несущий на борту название проворовавшегося и сгинувшего банка, нервно замер у остановки. Илья Головин прильнул лбом к стеклу, напряженно прищурился. Трамвай высадил троих, затворил двери и облегченно заскользил по периметру петли… Не то – дама с военным, мужчина в растопыренной ушанке, с раздутым чемоданом… Опять не то. Н-да, время, между прочим, почти десять, договаривались на восемь. Головин невесело усмехнулся и отошел от окна. Прошелся по комнате, тускло отразившись в висящем в прихожей зеркале: бледный, маленький, скучно-опрятный, вбитый в тесноватый костюм, застегнутый на все пуговицы. Когда-то был модный. И еще – галстук с разводами, напоминающий геологическую карту. Подарок Леры к 23 февраля. «Моему верному защитнику». Убрать к чертовой матери это зеркало. Опять трамвай. Илья Головин бросился к окну. Не то. Это тот самый, пробудившийся после короткой спячки на остановке. Ровно десять. Что это может значить? Он снова, зябко потирая руками (однако и дома тоже не жарко), прошелся по комнате. Маленькая, старательно прибранная комната. Тесновато. Наверное, из-за елки. Накрытый столик в углу. Бледно-серая колбаса с фолликулярными просалинами, блюдо с розоватой жижицей консервов. Королева полей – «Пшеничная». Правда, Горонский обещал разнообразить. Какая пошлая, эстрадная фамилия – Горонский…. Десять минут одиннадцатого. Неужели не придут? Должны были придти все вместе. Кстати, а почему вместе. Ну, Лера с Владиславом – понятно. А Горонский? Он с какого боку? Впрочем, – чушь…
Лера… Вот уж воистину – мы странно встретились. Года полтора назад Илья Головин вынул из почтового ящика письмо и вскрыл не глядя. Первые же слова – «Здравствуй, Милый Рубинчик» его ошарашили, но лишь прочтя первую пару строк, он догадался заглянуть на адрес. Письмо, как и следовало ожидать, предназначалось не ему, а некоему Рубену Тихвинскому. Номер дома и квартиры – его, зато улица –— другая. В конверте кроме письма была фотография, и Головин, ожидавший увидеть на ней, судя по грамотности, жеманное создание с фабрично-заводскими кудрями, был удивлен, увидев на снимке весьма красивую женщину. «Я тут плохо вышла, а другой не было. Мы с братом Владиславом». Рядом с ней сидел в плетеном казенном кресле сутулый юнец, уморительно напоминавший муравьеда. Головин пал перед соблазном и дочитал письмо до конца. Это было надрывное послание с многозначительными недомолвками и туманными угрозами вроде «терять мне нечего». С этим распотрошенным криком души надобно было что-то делать, тем более, что завершалось письмо таким образом: «Что бы там не было ты должен мне ответить обязательно а если ты не ответишь это будет твоей подлостью навсегда. Все еще твоя навсегда Лерикс». Этот жалкий, ощипанный «Лерикс» в хвосте послания подвигнул Илью Головина на странный поступок: лично доставить письмо адресату, Рубену Тихвинскому.
Дверь ему открыла пожилая и, как оказалось, совершенно глухая женщина. «Вы от Зиннура?» – хитро спросила она, когда Илья Головин, сорвав голос, объяснил ей наконец, кто ему надобен. «Нет, – устало ответил Головин, – я же говорю, мне бы…» Тут отворилась дверь, оттуда высунулась голова, и Головин почему-то сразу определил в ней адресата. Слегка лысеющая и седеющая физиономия провинциального конферансье, усики стрелочкой, бакенбарды, подвижные, точно резиновые, брови. «Что это вы, мама, кричите?» – с досадой спросил он, хоть кричала, собственно, не мама, а Илья Головин. Пришлось спешно и церемонно объяснять цель визита. Получилось сбивчиво и виновато. «Не понял, – с надменной гнусавостью переспросил Рубен Тихвинский. – Какое такое письмо?» Илья Головин протянул ему письмо и вновь принялся объяснять. Рубен пожал плечами и тут же принялся читать, предоставив Илье Головину по-дурацки стоять в прихожей, словно в ожидании чаевых. Читал он вдумчиво, пошевелил бровками, поводил усиками. Мамаша, изнемогая от любопытства, приподнималась на цыпочки и силилась заглянуть, но адресат брезгливо отводил руку в сторону. «Кстати, кем вы ей приходитесь? – спросил он Головина, не отрываясь от письма. – Родственник?» – «Да никем не прихожусь, – оторопел Илья Головин, – я ж вам объяснил..» Рубен кивнул и дочитал наконец до конца. «М-да. Дура. Ду-ра! Лерикс! Так вот вы ей передайте, милейший…» – «Что я ей передам! – побагровел Илья Головин. – Я вам уже три раза повторил, я ее знать не знаю». – «Не знаете. – брови адресата вновь выгнулись. – А почему письмо распечатано?» – «Слушайте, –взорвался Илья Головин, – вы в конце можете понять… Или вы глухой, как ваша уважаемая…» Но Рубен не дал ему договорить: «Заберите письмо и передайте этому Лериксу, что если она думает, что это ее глупейшее…» Илья Головин не дослушал, выругался и выскочил в подъезд. И только на улице обнаружил в руке злобно скомканный конверт с неотвязным письмом….
Половина одиннадцатого. Рядом с часами на серванте – открытка. Японка с сиреневым румянцем, ажурным зонтиком и очаровательными пипками в волосах. Если чуть повернуть голову, она подмигнет, ангельское создание превратится в кокотку. Стоит повернуть голову…
Лера. Письмо, так и оставшееся в его руках не давало покоя. Скомканный кусочек тайно подсмотренной жизни вызывал смутно будоражащее чувство, которое он не в силах был определить, хоть и подозревал, что ответ, в сущности, плавает на поверхности. И вот, успокоив себя общечеловеческой моралью, решил он написать письмо. Дня три размышлял, созревал, записывал карандашом бойко приходившие на ум доступные уму и чувствам мысли. В пятницу заварил на ночь кофе и сел писать. Писалось хорошо, с подъемом. Ближе к двум ночи перечел. Понравилось. Получился изящный литературный опус. Письмо незнакомке. Воспрянул духом и приписал как бы между прочим: «Если Вам вдруг захочется ответить, рад буду получить Ваше письмо».
Ответ пришел на удивление скоро. Это было, как и следовало ожидать короткое послание, полное все тех же туманных недомолвок, с трогательной попыткой угодить в тон. К письму была опять же приложена фотография, на сей раз без брата Владислава. Она была в обезоруживающе коротком летнем платье, щедро открывавшем миру полные, загорелые руки и подобные же ноги. В кокетливом постскриптуме сообщалось, что зовут ее не Валерия, как решил было Илья Головин, а Лерика. Окрыленный не столь письмом, сколь фотографией, Илья Головин решил покончить с эпистолярной частью. Письмо его на сей раз было коротким, почти деловым. После метафоры о двух одиночествах следовало вкрадчивое приглашение к встрече. Для удобства прилагался телефон…
Без десяти одиннадцать. На сей раз он решил не бросаться опрометью к окну при звуке громыхнувшего трамвая, а наоборот, мстительно отошел от окна и, не найдя ничего лучшего сел за стол. На то самое место, на которое намеревался усадить Леру. Впрочем, она наверняка не села бы, а с каким-то мстительным упрямством постаралась бы сесть как можно дальше от него.
«А я вас другим представляла», – сказала она при встрече, не пытаясь скрыть разочарования. Илья Головин кивнул. Как не понять – увидеть вместо поджарого красавца с задумчивыми глазами мешковатую фигуру и бледное, маловыразительное лицо, точно сошедшее с Доски почета.
Они пошли в кино. То была отвратительная, контрабандная комедия, героиня весь фильм неумело и аварийно ездит на автомобиле, за ней постоянно гонится молодой, красивый полицейский, в конце фильма она, разумеется, отдается этому полицейскому…
Через пару дней Илья Головин пригласил ее к себе на чашечку кофе и рюмочку коньяку. Выпив чашечку и рюмочку, Лера расчувствовалась, принялась рассказывать ему про ее с Рубеном несчастливый роман (имя это она произносила с гортанным, неврастеничным оборотным »э»). Завершив историю, разрыдалась, опрокинула на стол кофейную гущу. Смущенный Головин пошел было за корвалолом, однако спохватился и решил рискнуть прибегнуть к более доходчивой форме успокоения. Попытка встретила понимание, однако в целом все произошло неловко и преждевременно. Лера безостановочно рыдала. Потом, правда, притихла, шумно задышала и веки смежила, но в решающий момент она вдруг на выдохе назвала его «Рубэном», виновато ойкнула и зарыдала с новой силой и уж до конца, до конца…
Одиннадцать ровно. Телевизор что ли включить? Как глупо все. Стол на пять персон, подкова над дверью, портрет Ахматовой над книжной полкой, толстомордая керамическая ваза с торчащими из нее фаллическими камышинами. Гитара с бантиком, делающего ее похожей на беременную женщину. Елочка в углу. Под елочкой среди клочьев ваты – ослепший от старости Дед Мороз с дырявым мешком. Дырочку эту проковырял пятилетний Илюша Головин, надеялся найти подарки. Не нашел. Так всегда: ковырнешь, а там пыль, труха и никаких подарков. Пять минут двенадцатого…
Вместе с Лерикой в его жизнь сразу плотно вошел брат Владислав. Дня через три после того памятного вечера Илья Головин, не дождавшись звонка, отправился делать визит. Дверь ему открыл братец, в жизни он напоминал муравьеда еще больше, чем на снимке. «Лерки дома нету, – сумрачно сказал он и тут же добавил, дабы отсечь неясности, – Когда будет неизвестно». Кончик его носа, собранный в шишечку активно шевелился при каждом произносимом слове. Когда Головин уже собрался уходить, он вдруг понизил голос и спросил: «Пиво будешь?» Пиво Головин не любил, но предложение, тем не менее, принял. Брат Владислав был, как оказалось, пьян дурным, сопливым утренним хмелем и после первого стакана подмигнул и доверительно шепнул: «Тут она. Сейчас выйдет. Не бери в голову». Он оказался прав, минут через десять она вышла, просунула на кухню голову, неприязненно поморщилась и произнесла: «Так и знала. Опять ты кого-то привел». Илья Головин вспыхнул, хотел уйти, но в прихожей Лера прикипела к нему с тягучим карамельным привкусом, шепотом назвала противным сердитым зверушкой и повела, счастливо взопревшего, в комнату». На сей раз все произошло глаже и основательней. Правда, вскоре после обоюдной разрядки едва не явился материальный брат Владислав. Он тактично кашлянул у двери и завил, что сейчас зайдет, потому что ему нужна отвертка. «Пошел отсюда, дурак!» – в плаксивом остервенении выкрикнула Лера и он, злобно шаркая, удалился.
Владислав искал себя. То есть нигде не работал, сидел на шее у сестры и матери. Всякие разговоры о работе, о жизненных устоях приводили его в бешенство, кончались истерикой от угрозы самоубийства до намерения завербоваться на полярные шахты. И хотя ни в то, ни в другое никто не верил, разговоры прекращались. Свои деньги у него тем не менее водились.
Итак, брат и сестра вошли в его жизнь совокупно, бочком, как сиамские близнецы, с беспардонностью деревенских родственников Илья Головин понял, что отделаться от брата Владислава можно лишь обоюдно с сестрицею. Владислав понял это раньше его, брал деньги даже без формального намерения вернуть, мог заявиться среди ночи, донимал жалобами, называл несмотря на четырнадцать лет разницы Илюхой. Однажды Илья Головин выставил-таки Владислава из дома. Тот заявился пьяный, хамить начал с порога. Илья Головин дождался пока Владислав не перешел к угрозам, после чего открыл дверь и вытолкал вон. Оправившись, тот начал бить в дверь ногой и орать: «Открой, козел-сука!» Головин открыл дверь и спустил брата Владислава с лестницы. На следующий день он явился трезвый и улыбчивый, долго извинялся, после чего приходить стал еще чаще. Правда, больше не хамил.
Сегодня он должен был быть, как было сказано, со своей девушкой», некоей Лялей.. Лялю эту Илья Головин, кажется, видел. Угловатая девица с угрюмым и истеричным лицом трудного подростка. В компании Ляля делает две вещи: беспрерывно курит и поет под гитару свои песни. Песни состоят в сущности из двух фраз: «твои глаза» и «все прошло».
И еще должен был быть Горонский, это его сослуживец. Восемь лет проработали под одной крышей и все это время едва здоровались. Так бы и продолжалось, ежели б не одна история. Дело было прошлым летом. В курилку прибежала машинистка Машенька Заварзина и отчаянным криком оповестила, что Леонида Михайловича буквально бьют на улице возле проходной двое мужчин. Машенька преувеличила, Леонида Михайловича бил только один мужчина, другой стоял рядом и жестами выражал удовлетворение. Горонский не пытался защищаться, лишь повторял: «Успокойтесь. Да успокойтесь вы». Илья Головин решил вмешаться. «Нехорошо, мужики, двоим одного», – сказал он вполне дружелюбно. «Серый, объясни ему», – не оборачиваясь, ответил тот, который бил. Другой кивнул и тут же крепко въехал Илье Головину по физиономии. Головин когда-то занимался боксом, решил принять бой и поверг обидчика в прах. Этим все и кончилось, те двое удалились, Илья Головин сел на лавочку, запрокинув голову и зажав пальцами кровоточащий нос, а Горонский застыл над ним, глядя на него и вокруг со скорбным величием. В благодарность за избавление он решил одарить Головина дружбой. Про себя Горонский любил говорить, что похож на английского аристократа. Головин не спорил за свою жизнь он видел живьем только одного англичанина Гленна Доуэлла, программиста из Белфаста, который проработал у них два месяца и на Первое мая перепил самого Женю Ломова. До сих пор шлет Илье Головину поздравительные открытки и наивно зовет в гости. На Горонского не похож. Впрочем, Гленн, кажется, ирландец.
«Вообще-то Лерочка – класс, – одобрительно сказал Горонский Головину на следующий день после вечеринки по случаю своего дня рождения. – Не будь ты моим другом я бы тряхнул стариной. Но для меня мужская дружба, сам знаешь, дело святое. И потом – не мой стиль. Лерочка статична. Способна только принимать поклонения и соглашаться с ними. Маленькое наблюдение: чем больше женщина привыкает к восхищениям, тем больше вероятность, что в итоге выйдет замуж за жлоба. Лерочка – женщина на перроне, которая не может решиться сесть в поезд: здесь трясет, тут дует, там воняет. В итоге рискует оказаться в телячьем вагоне…»
Двадцать минут двенадцатого. Наверное, все. Ждать более нечего. Отлично, в этом что-то есть, незримая миру оргия отрешенности. Позвольте, а почему у нас пустая тарелка? Почему не пенится бокал? Неужто от того, что не явились эти чужие и ненужные нам люди? В сущности, что мы потеряли? Попсовый юмор Горонского, икоту брата Владислава, непотребный вокал его дамы? Или, может быть, нам желанно видеть ледяное равнодушие Лерики, неуклюжие подколочки и злобное кокетство с Горонским? Ему вдруг пришло в голову, что Горонский, оказывается, до смешного похож на Рубинчика Тихвинского. Это открытие показалось забавным, он даже рассмеялся, но тут же перестал, очень неестественно прозвучал смех в пустой, полутемной квартире. Стоп, а отчего бы нам не выпить? Он торопливо открыл бутылку, налил себе в узкий винный бокал и выпил. Водка совершила свой теплотворящий путь, стало теплей и как-то мягче. Как сразу не догадался? А вот галстучек этот мы сейчас снимем к чертовой матери! Он, улыбаясь, снял галстук и швырнул в угол, но тот, не долетев, зацепился за торшер и повис на нем, как язык висельника. И чудно. Может, еще? Полдвенадцатого. Скоро включать телевизор, выслушать законноизбранного. Приятно, что Гленн прислал открыточку. Год сейв зе куин! Ха, Горонский подох бы с зависти, если б увидел, полтора месяца обхаживал его, лип, как смола, и все без толку. Открытки он шлет одному Головину. Это о чем-то говорит? Кстати, нас совершенно не интересует, по какой причине они не явились. Кажется, опять трамвай? Неужели они еще ходят, эти трамваи? Си-деть! Так вот, нас совершенно… Может, спуститься вниз, к автомату и позвонить Горонскому? Нет уж, только не это. Или просто лечь спать? Как покорное животное, поскулил, поскребся и голову на лапы. Сидеть и накачиваться в виде протеста? Кажется, дверь подъездная хлопнула? Так о чем я? Лечь спать… Или уж тогда… Впрочем, есть и такой вариант… Голоса в подъезде. Может все же убрать галстук? Висит, как черт знает что. Да причем тут галстук! Нет, определенно голоса, причем много. Впрочем, это нас совершенно… Вот уже совсем рядом…
Звонок прошил его насквозь, как электрический разряд. Он счастливо вздохнул, все еще чувствуя холодное жжение под ложечкой, намеренно неторопливо поднялся и тут же бросился к двери, успев смахнуть с торшера радостно встрепенувшийся галстук.