Луна, луна, скройся! Гл.6

Кузен смотрит, и я закаменеваю, лихорадочно пытаясь придумать убедительную причину моего морального падения. Но Батори успевает раньше меня — делает шаг назад и говорит:

— Нет, температуры нет.

— Гм, хорошо, ладно, — бормочу я. — Кристо, что ты хотел?

— У меня не получается занавеску назад повесить.

— Положи её в какой-нибудь пакет, я выброшу и завтра новую куплю.

— Ясно.

Помедлив, кузен уходит. Я замечаю, что всё ещё комкаю в руках полотенце. Расправляю и вешаю его на место.

— Лили, вы помните мою просьбу?

— Я девственница, — отзываюсь немного хмуро.

— Спасибо. Я про другую просьбу. Вы не пробовали ставить танец под «Луну»?

— Не совсем. Строго говоря, испанщина — не мой стиль, я просто не умею ставить такие танцы. Но у меня кое-что само собой нарисовалось.

— Покажете?

Кузен в гостиной смотрит телевизор. Какой-то странный мультик. Видя, что я подхожу к проигрывателю, выключает его. Батори приваливается плечом к косяку.

Первые аккорды вызывают привычные крохотные судороги, дрожь под кожей, и вот мои руки сами собой взмывают, каждая по своей дуге; расправляются пальцы; сокращаются мышцы, заставляя извиваться — кисти, ударять воздух — бёдра, отталкиваться от пола — ноги, выгибаться — спину. Какие слова можно найти для того, чтобы описать танец так, как его чувствует — не видит — танцовщица? Я призываю в союзники воздух, ткань на моём теле, волосы, половицы — всё это должно становиться частью танца, видимой или нет. Я подпрыгиваю, выгибаюсь, изворачиваюсь, велю своим костям затаиться, спрятаться, ничем не выдавать своё присутствие, велю рукам быть водорослями в ручье, ветками ивы над ручьём, крыльями, саблями, велю своей юбке быть бабочкой, цветком, юлой, хвостом павлина и всплеском речной волны, велю ногам стать лисьими, волчьими, заячьими, воробьиными, змеиными, велю своим бёдрам стать колоколом, бубенцами, плету невидимый ковёр, наигрываю на незримых струнах, попираю капюшоны призрачных кобр. Я танцую, я играю, я превращаюсь, я исчезаю, я лечу!

Музыка обрывается, и вместе с ней обрываюсь я сама. Кости не успевают вернуться в моё тело — я падаю на колени, на спину, я растекаюсь по полу спиной, руками, юбкой, волосами, я тону в водном блеске половиц.

Меня нет.

— Зачем ему, чтобы ты танцевала эту песню? — спрашивает Кристо, протягивая мне чашку чая.

— Хочется человеку. Мне не жалко.

Кузен не садится на диван со мной рядом, а остаётся стоять, глядя на меня сверху вниз. Сейчас я чувствую себя младшей.

— Мне не нравится эта песня. Ты от неё как сумасшедшая.

— Я просто очень люблю танцевать. Как-нибудь я возьму тебя в парк, ты увидишь. Я танцую там под другую музыку. Тоже сильно увлекаюсь.

— Это не то. Совсем. Он тебя часто просит о чём-нибудь странном?

— Ни о чём таком, чего я стала бы стыдиться.

— О чём?

— Например, чтобы я оставалась… ну, нетронутой.

— Собирается принести тебя в жертву?

— Не говори ерунды. Девственники участвуют и в других обрядах.

— Например?

— Ну, например, единорога может поймать только нетронутая девушка.

— Он хочет, чтобы ты поймала единорога?

— Нет. И вообще, не твоё дело.

Я чувствую, как у меня портится настроение.

— Всё это очень странно. Мне не нравится, — повторяет Кристо.

— Слишком ты болтлив сегодня, — огрызаюсь я. — Шёл бы ты спать.

— Ты на моём диване сидишь.

— А… да. Точно. Тогда просто помолчи. Сядь.

Кузен присаживается на приличном от меня расстоянии, и я молча допиваю чай. Отдавая ему чашку, я решаюсь на вопрос, который мучает меня уже не меньше месяца:

— Как он сюда забрался?

— Через дверь зашёл. Кажется, у него ключ. Я думал — ты дала.

Помолчав, он спрашивает:

— Ты в него влюблена?

— Нет. Нет. Он же упырь!

— Тогда совсем не понимаю.

Он встаёт и уходит с чашкой на кухню.

— Можно подумать, я понимаю, — бормочу я.

В детстве самой моей любимой игрушкой была бутылка с пуговицами. Это была не обычная бутылка из-под лимонада или вина, а какая-то аптечная, с широким горлом и мерной линейкой на прозрачном боку; она закрывалась широкой резиновой пробкой и была почти полностью заполнена чудесными, разноцветными, блестящими пуговицами. Маленькие, обычные и просто огромные, еле выходящие из горлышка, белые, коричневые, фиолетовые, алые, золотые или с позолотой, на ножке или с дырочками, гладкие или с узором — в моих глазах они были прекраснее сокровищ из пещер Аладдина и Али Бабы вместе взятых. Я могла провести несколько часов, рассыпав свои драгоценности на квадратном куске фанеры и то складывая из них пышные, сказочные мозаики, то воображая себя кондитером и составляя из пуговиц сложнейшие и изысканнейшие пирожные (коричневая — шоколадный корж, белая — сливки, красная — клубничное варенье, оранжевая — апельсиновый джем) в шесть-восемь слоёв, то выкладывая длинные, запутанные узоры с только что выдуманными правилами следования пуговиц по цвету или размеру. Пуговицы были хороши ещё и тем, что годились для игры в любое время суток и любой день недели — ни мать, ни брат не находили игру в них слишком шумной, или слишком пачкающей, или занимающей слишком много места.

Когда мне было одиннадцать или двенадцать лет, брат подарил мне на день рождения альбом, полностью состоящий из красочных, многоцветных кругов со сложными симметричными узорами из линий, кружочков, пятнышек и зёрнышек. Надпись на обложке сообщала, что это — песочные мандалы. Мне эти два слова не говорили ничего, по крайней мере, вместе. Нельзя сказать, что я стала повторять то, что видела на этих рисунках — пуговиц бы мне просто не хватило — но их просмотр вызывал внутри странные, нестерпимые зуд и тоску, и я всегда переходила от этой книги к пуговицам, выкладывая их теперь по-новому, стараясь имитировать симметричность узора и цвета мандал.

Мне самой игра с пуговицами нравилась по причинам, радикально отличным от материнских соображений: она позволяла перестать себя чувствовать. Не-быть. Забывать голод, обиды, оплеухи матери, боль от ушибов, вечную мёрзлость одежды не по погоде, ветхость ботинок, страшную серьёзность и сосредоточенность брата, идиотов из класса, вечный позыв к кашлю, запах сырости в квартире — забывать всё, что окружало меня, а вслед за тем и себя саму. Я растворялась в своих мозаиках, как сейчас растворяюсь в танце, а иногда и вне его; как сахар в горячем кофе, как снежинка на языке, как капля краски, упавшая с кисточки в стакан с водой. Это было прекрасно — и действовало как заморозка по возвращении в стылый и неуютный мир, даровало покой, отрешённость и неуязвимость ещё несколько часов жизни.

А потом оказалось — на всю жизнь. Что бы ни случилось, мне удаётся вернуться к блаженному состоянию не-бытия, отрешиться от происходящего, не волноваться о не-происходящем, знать о своих боли и страхе и всё же не разделять их. Тем неудобней для меня появление Батори. Я понятия не имею, как ему удаётся — но он мгновенно разрушает мой защитный кокон, вырывает меня из него, тыкает мордой в бытиё. Самое ужасное — к этому начинаешь привыкать и даже хотеть. Как, наверное, к алкоголю или сигаретам. И поэтому…

Я подумаю об этом потом. Я не буду тревожиться сейчас. Всё пребудет так, как есть, и всё идёт своим чередом. Меня несёт рекой, и моё дело — оглядеться, не торчит ли где из речного обрыва удобный, крепкий корень, и подгрести туда, и ухватиться за него. А пока его нет — просто расслабиться и плыть, покачиваясь на широкой и мягкой водяной ладони.

Субботу до вечера я провожу дома. Утром показываю Кристо упражнение: подкидывать тыльной стороной ладони круглый камешек и, пока он летит, быстро собирать другие камешки, лежащие в ряд, по одному. И потом, конечно же, снова поймать, теперь уже в полную камней ладонь. Отличное упражнение, развивающее реакцию и ловкость пальцев. Его можно и изменять: подкидывать и ловить одной рукой, а собирать — другой. Главное — успевать набрать как можно больше камней. Пока Кристо сосредоточенно выполняет упражнение, я не без внутренней гордости — небось не картошка с колбасой — готовлю обед из трёх блюд: салат, капустный суп, рагу. Всё по-цыгански. Конечно, вряд ли я могу состязаться с матерью или бабушкой кузена, но всё-таки мне нравится мысль напомнить, что я — своя, а не так, недоразумение из Прёмзеля.

— Он меня вчера спрашивал, умею ли я танцевать, — говорит за столом Кристо. На безымянном пальце левой руке припух сустав. Должно быть, камень неудачно поймал.

— И что?

— А потом спросил, девственник ли я.

— Гм. И что ты ответил?

Кристо поднимает на меня глаза:

— Я думал, вопрос тут интересней ответа.

— Может быть, ему для этого ритуала больше одного девственника надо.

— А ты не знаешь?

— Я не знаю. Мне всё равно. Если мне что-то не понравится, я откажусь.

— Это он сказал? Ты веришь ему?

— Представь себе.

Синие глаза снова скрываются за детски-длинными ресницами:

— Ясно.

Я сдерживаю желание ударить кузена по лбу ложкой. После обеда заказываю срочную установку нового замка. Как будто это правда что-то изменит. Я больше чем уверена, что через неделю снова обнаружу Батори на своей кухне.

Наверное, это мне тоже бы не нравилось. Если бы каждый раз, как Батори целует меня в лоб, я не понимала бы — хотя и не веря, но чувствуя всем нутром, всеми инстинктами — когда он рядом, я по-настоящему в безопасности.

В следующую субботу Батори просто звонит в дверь. Уверена, он нарочно это делает в девять утра — для меня несусветная рань.

— Я принёс вам себя, — сообщает он, едва переступив порог. — В жертву. Вы любите яичницу с кровянкой?

В руке у него полотняная хозяйственная сумка, резко контрастирующая с дорогим плащом и зеркального блеска туфлями. В сумке — Батори открывает её, мимоходом демонстрируя содержимое — дюжина яиц в картонной коробке, стеклянная баночка, набитая белёсыми желатиновыми капсулами, и диск.

— Ложитесь, вас ноги не держат, — будто не он сам выбрал именно такое время суток, когда я тварь ползучая, а не пташка порхающая. — Я сейчас принесу вам кофе.

— И Кристо тоже.

— Как скажете.

Парнишка, конечно, тоже проснулся — лежит, уставясь куда-то в сторону пальцев ног, торчащих из-под слишком короткого для него пледа. Заслышав мои вялые шаги, поднимает веки, взглядывает на меня, и я понимаю, что очень неавторитетно сейчас выгляжу: лохматая, бледная, в трикотажной пижамке. Хотя какая уже разница: он меня видел и в занавеске из ванной, и без сознания. Куда уж там моему авторитету падать…

— Доброе утро, — бормочу я, бредя мимо. Это привычка. Дома у нас всегда говорили: доброе утро, добрый вечер, до свиданья, спасибо, пожалуйста.

Кристо моргает. Должно быть, это значит: «доброе». От бледности он кажется зеленоватым, тёмными линиями выделяются венки на висках.

Я валюсь на кровать и глубже, сквозь неё — обратно в сон. Мне сладко, тепло, я зависаю в нигде. Это длится целую вечность, которую обрывает прикосновение ладони к моему затылку:

— Лили…

Почему ему бы просто не оставить чашку на тумбочке и деться куда-нибудь? Я с приглушённым стоном переваливаюсь на спину и заставляю себя разлепить веки.

— Знаете, за что я вас люблю?

— За нежную синеву моего лица по утрам?

— Нет. За новый опыт. За море нового опыта. Раньше, например, я никогда не приносил кофе в постель мужчине.

Мне требуется время, что сообразить, что Батори говорит о Кристо — кузен не очень-то вписывается в мой личный ассоциативный ряд на слово «мужчина».

— Помочь вам сесть? — предлагает вампир.

— Я сама! — на мой взгляд, он дотрагивается до меня и так слишком часто. Я делаю усилие и усаживаюсь, почти упираясь грудью в сильно согнутые и поднятые колени. Иначе мне просто не удержать равновесия. — Дайте, пожалуйста, мой кофе.

— Вы не уроните чашку?

— Пять лет не роняла, авось и на шестой год удержу, — хмуро отзываюсь я.

Чашка пляшет в моих дрожащих руках, и мне приходится проявлять чудеса концентрации, чтобы донести её до губ и не облиться.

— Я оставил на кухне на столе капсулы и диск. И яичницу в тарелках. На диске — досье на всех членов моей семьи и двух дружественных нам родов. Прошу вас запомнить их лица и имена.

— Это зачем?

— Скоро это станет вопросом безопасности. Стоит подготовиться заранее.

— Если мы подбираемся к большой драке, может быть, просто договориться об опознавательном знаке?

— Любой опознавательный знак нетрудно скопировать. Мой способ надёжнее. Там же, на диске, файл с нужной вам для охоты информацией. Имя, фотография, адрес. А сейчас мне надо идти. Лили…

— У?

— Не ершитесь. Я вас каждый раз даже боюсь оставлять. Вроде расстаёмся друзьями, а возвращаюсь я всегда словно к чужому человеку. Как будто за время разлуки успеваем поссориться.

— Разве? А в Сегеде? В парке? — чуть обиженно возражаю я.

— Ну вот и давайте всегда встречаться, как там.

— Так рано утром мне как там трудно.

— Ну, извините. У меня действительно дела, мне надо бежать.

Я не отвечаю, и он просто встаёт и уходит. Только тут я понимаю, что дверь в спальню всё время была закрыта. А ещё дворянин! Ладно, будем надеяться, что Кристо достанет ума не напридумывать чёрт знает что. Неглупый вроде парнишка.

Я обнаруживаю кузена уже на кухне, очень внимательно разглядывающим глазунью в своей тарелке. При моём появлении он на миг поднимает взгляд и тут же снова концентрируется на яичнице.

— Сама она в рот точно не влетит, — хмуро шучу я. — Вилкой работай.

Но Кристо безмолвно ждёт, пока я сяду перед второй тарелкой, и только тогда начинает есть. Мне чудится упрёк: мол, не умеешь по-цыгански себя вести. Простых вещей не знаешь. Поперёд старшего еду не хватать, в спальне с мужиками не закрываться. Я-то ничего не скажу — что добрые цыгане скажут?

А ничего не скажут, отвечаю я так же безмолвно. Не узнают. Ведь не узнают?

Кажется, он соглашается.

Следующая неделя у меня выходная, и я трачу её на слежку за добычей. Если верить диску Батори, упыря зовут Анджей Старх. Не могу сказать, что его имя действительно затрудняет мне обдумывание его убийства — должно быть, Батори слукавил при знакомстве со мной.

Конечно, зная лёжку, нет большого смысла следить за этим Стархом. Но мне надо натаскать Кристо брать след.

Оказывается, каждый вечер упырь стабильно проводит в клубе «Маска» и всегда аккуратно к четырём утра возвращается домой. Пешком. В четверг он в какой-то момент исчезает из области моего внимания, и, когда я снова нахожу его, пахнет свежей кровью. Я чертыхаюсь про себя. Конечно, я сомневаюсь, что в одиночку мне удалось бы вырвать жертву из когтей бодрствующего кровососа, но неприятно всё равно.

В пятницу вечером, после танца, я тороплюсь домой. Никакой нужды в этом нет, но в преддверии охоты мою кровь отравляет адреналин, и все движения становятся стремительными.

Сама я влезаю в довольно скромный, по клубным меркам, костюм: узкие вельветовые брючки, чёрные сапожки, водолазка, короткая курточка с капюшоном. Примерно так же неброско одет и Кристо; на его белобрысую голову мы повязываем чёрную, в фиолетовых черепушках, косынку. В таком виде он вполне сходит за неформала. Судя по его осторожно-настороженному взгляду, я схожу за нечто другое. Что делать — на тропе войны без камуфляжа не обойтись.

— Старайся молчать. Если захочешь привлечь моё внимание, тихонько цокни языком, щёлкни пальцами или просто схвати за руку.

— Ясно.

— Ты попробуешь вычислить упыря сам. Если не получится, его покажу я. Ничего страшного в этом не будет. В клубах полутемно, требуется сноровка.

— Ясно.

Мы приходим в «Маску» около двух. Фейс-контроль здесь нестрогий, мы проходим без задержки. Я украдкой всматриваюсь, как воспримет атмосферу тусовочного Пшемысля кузен, и почти разочаровываюсь: он немного напряжён, слегка любопытен, и только.

Я вижу за одним из столиком двух девушек, с которыми шапочно знакома из-за постоянного общения по клубам, и машу им рукой. Они узнают: улыбаются, подзывают к себе. Просто отлично. Компания упырю не так подозрительна, как одиночка или пара. Я представляю Кристо своим братом, и подружки обрадовано берут его в оборот, наперегонки кокетничая и заговаривая зубы. Кузен отвечает вежливо, улыбается, но я вижу, что он, по счастью, не потерял голову и не забывает осматриваться, причём даже умудряется это делать более или менее естественно.

Адреналин заставляет нервы гудеть. Происходящее невыносимо томительно и скучно.

Я встаю и выхожу на танцпол. Нельзя сказать, чтобы я хорошо разбиралась в современных танцах, но три-четыре движения изобразить могу. В конце концов, на дискотеки ходит куча людей, не умеющих двигаться вообще, а я хотя бы попадаю в ритм и обладаю недурной пластикой.

Танец привычно увлекает меня, и я внутренне вздрагиваю, когда передо мной внезапно появляется Кристо. Он пританцовывает совсем легко — как большинство парней на площадке — и непринуждённо, с улыбкой, наклоняется к моему уху, чтобы коротко шепнуть:

— Нашёл. За моей спиной с рыжей девчонкой.

Да. Это Старх. Я улыбаюсь и киваю, словно в ответ на какое-то предложение, и мы идём к столику с подружками.

Кажется, я слышу, как нервы-струны звенят у Кристо под кожей цвета топлёного молока. Мы прощаемся с девушками и выходим из клуба. Нам предстоит засада. Тут нужно два умения: выгодно прятаться и уметь выжидать, не выдавая себя. Заметить нас может не только кровосос — любому охраннику, проходящему полицейскому, не в меру бдительному таксисту может показаться странным наше поведение. Поэтому необходимо выпасть из области их внимания.

Мы удачно прячемся в нише подъезда одного из соседних зданий, когда на нас, вроде бы, никто не смотрит. Надвигаем капюшоны как можно глубже — чтобы не светлели лица, убираем руки в карманы. Выход из клуба виден отлично, а вот охраннику нас разглядеть затруднительно — это было бы непросто и «волку», и, как мы надеемся, упырю.

Без двадцати четыре по моим внутренним часам Старх выходит из дверей, на вид — беззаботный. У него открытое весёлое лицо, но вампиры вообще не те существа, у которых в кожу врезается морщинами истинный характер. Отпустив его на значительное расстояние, мы тихо скользим следом двумя привидениями. У вампиров отличный слух, но даже им на такой дистанции нас услышать невозможно.

По плану, нам предстоит отследить подъезд, в который войдёт упырь, выждать как можно дольше, желательно — до рассвета, и начать мерно обходить двери, близко наклоняясь к ручкам, чтобы учуять характерный запах кровососа, опасный, чуть сладкий, тревожащий. Дальше — дело техники. На восходе вампир хочет — не хочет, а впадает в спячку на два-четыре часа. Когда лёжка в квартире, проникнуть внутрь не так уж трудно: достаточно уметь отмыкать замки. Иногда есть вариант залезть в окно или через балкон. Как можно тише открыв дверь — да, надо убедиться, что изнутри к ручке не привязана нитка, второй конец которой прикреплён, например, к колокольчику — надо очень осторожно и быстро осмотреть коридор. Бывает, что на полу стоит всякая ерунда. Дальше так же быстро, тихо и осторожно надо разыскать ящик. Я ловко открываю их при помощи достаточно простого рычажка, вроде тех, которыми открывают крышки банок, только побольше; его мне подарил брат. Обычно именно на этом этапе вампир просыпается и открывает глаза, но ещё не может даже сесть, когда я наношу удар.

Упырь вдруг оборачивается и с подозрением глядит на нас. У меня ёкает сердце, но ноги продолжают шагать: Кристо ведёт меня под руку, как ни в чём не бывало. Более того, он улыбается, весело взглядывая на меня. Мы проходим мимо Старха —

на его месте я ударила бы прямо сейчас, прыгнула на спины, он успеет убить и одного, и другого —

и заворачиваем в какой-то проулок. Я не успеваю даже предложить дать дёру, как Кристо неожиданно прижимает меня к себе в подобии объятья, и его лицо оказывается близко-близко возле моего. Губы почти касаются нежной кожи возле уголка моего рта. Буквально в следующую секунду я слышу тихие, почти невесомые шаги. Старх заходит в проулок. Он подходит к нам — очень тихо, обычные люди бы не заметили — и я чувствую, как Кристо водит мне одной рукой по спине, а пальцами другой гладит затылок. Мои руки до сих пор просто свисали, но теперь я тихонько залезаю ими в карманы его куртки: в одном лежит капсула, в другом — «шило». Я нащупываю чуть шероховатую деревянную рукоять.

Старх делает несколько шагов от нас, а потом —

раз!

— его одежда издаёт тихий хлопок от резкого движения, а я всем телом, с одновременным лёгким разворотом, толкаю Кристо, в то же время выхватывая желатиновый шарик и «шило» —

два!

— мы падаем на асфальт, и я тут же перекатываюсь на спину (надеюсь, я не раскроила кузену бо́шку) и вижу, как распластавшийся в воздухе Старх падает прямо на меня —

три!

— я вскидываю руку с капсулой, сминая её прямо перед вампирским носом —

четыре!

— бью толстой стальной иглой в висок и сразу — ногами в живот.

Вскакиваю: Старх лежит на спине у стены дома, но уже начинает вставать. Его лицо искажено.

Я хлопаю по карманам: пусты. Где моё «шило»?!

Я бью сапогом в лицо упырю, метясь в нос, но он умудряется схватить мою ногу и резко провернуть её. Меня проворачивает следом, и я грохаюсь на асфальт ничком, еле успев изогнуться, выставляя ладони согнутых в локтях рук. Очень плохо оказываться спиной к вампиру. Но мимо меня проносится чёрный вихрь, и Старх резко отпускает мою ногу. Я тут же сажусь, разворачиваясь.

Упырь раскинулся на асфальте. Выглядит он сейчас крайне отвратительно: лицо перекошено, висок буквально вмят, из него выглядывает половина деревянной рукояти. Видно, Кристо догадался ударить по «шилу», вбивая его глубже. Вон и осколок кирпича валяется, которым кузен это сделал…

— Поверни его, — хрипло выдыхаю я. Падение и прыжок серьёзно сорвали мне дыхание. Кристо старательно придаёт Старху ту самую позу, которая так удивила мою группу поддержки в Кутна Горе. Вынув из внутреннего кармана пакет с кишками и перочинный нож, он уверенно приступает к приготовлению запасов. Хотя бы тут не надо им руководить.

Рёбра, в том месте, где о них ударилась моя сумочка с железяками, гудят. Ладони отшиблены и к тому же в ссадинах, болят запястья и лодыжка, за которую меня вертел Старх. В носу чешется от ядрёного чесночного запаха.

— Чёрт, вывих… А тебе я как, сотрясения не устроила?

Кристо стоит возле упыря, словно санитар возле раненого — на коленях. Он даже не поворачивает головы — слишком сосредоточен на заполнении кишки тёмной, остро пахнущей кровью.

— Нет. Спину немного ушиб.

Я оглядываюсь, пытаясь обнаружить выпавшее из кармана «шило», но оно куда-то закатилось.

— Подержи, — кузен подходит ко мне с наполнившимся мешочком уже наполовину застывшей крови. Я ловко перехватываю его, и Кристо присаживается возле меня на корточки. Крепкими пальцами ощупывает мне лодыжку, потом ухватывает и хитро дёргает-проворачивает. Я охаю от боли, но уже ощущаю: сустав встал на место. Кузен возвращается к упырю.

Плохо, что всё случилось здесь. Нас могут «запалить» в любую минуту. Но уходить без добычи тоже не хочется, тем более — после таких приключений.

Всё обходится тихо. Кристо аккуратно складывает полукружья студенистой ещё колбасы в пластиковый пакет, извлечённый опять из внутреннего кармана, прочищает упырю бумажник. Я вынимаю длинные железные — не стальные! — спицы, подхожу к Старху, примериваюсь сквозь плащ и загоняю их между рёбрами, в сердце.

— А куда его теперь девать? — шёпотом спрашивает кузен. Я взмахиваю рукой вглубь проулка. Кристо приглядывается. Я знаю, что он там видит: несколько жадно нюхающих воздух бездомных собак.

— Мы сейчас просто уйдём, и они закончат за нас.

— О спицы могут пораниться. Жалко.

— Сильно не поранятся. Отряхнись.

Мы приводим себя в относительный порядок и потихоньку выходим из проулка. До дома километра четыре, но мне не хочется брать такси, и мой «волчонок» тоже не предлагает.

— Ты, Кристо, Фанфан-тюльпан какой-то, — наконец, говорю я. — Что это был за спектакль с обжиманцами?

— Он же нас разгадал.

— Ну и что? Дали бы дёру, он бы не стал долго гнаться. Просто сменил бы лёжку. Мы бы другого нашли.

— Я не знал. Я думал, они обязательно убить пытаются.

— Да нет. Сил они на нас обычно не тратят. Ленивые, твари.

Мы снова идём в молчании. Через некоторое время заговаривает Кристо:

— Как ты догадалась, что он прыгнет?

— Я не догадалась, я надеялась. Так молодые вампиры делают. Могло быть хуже — подошёл бы близко-близко и шеи нам переломал. А напал бы он в любом случае. Особенно после твоих обжиманий. Такие парочки — лёгкая, лакомая добыча. И не поверив — напал бы. Догонять нас не надо, стоим такие тёпленькие…

— Ясно.

— Сейчас важную вещь скажу, а ты усвоишь, да?

— Что?

— Кристо, я, наверное, кажусь девушкой раскованной, раз тебе именно такие идеи в голову лезут. Но на самом деле, я предпочитаю держать дистанцию с мужчинами. И тебя прошу это уважать. Как цыганская девушка цыганского парня.

Святая Мать, я его только что назвала «мужчиной». Каково, а?

Кузен опускает ресницы, рассматривая асфальт под ногами. Я не могу разобрать, смущён он или скрывает насмешку — его лицо снова замкнуто и сосредоточенно.

— Прости. Я не из-за этого так придумал. Просто… вспомнилось из кино. Я же не знал, что убежать можно… Испугался.

Уже дома я не понимаю, как могла приписывать парнишке дурные мысли, насмешку — когда он решается вскинуть на меня глаза, я вижу, какие они виноватые. Держится он скованно. Неловко принимает и вешает мою куртку. Раздевшись, тут же бежит на кухню: делать мне чай. Будто нечаянно огорчивший мать мальчишка.

Я делаю вид, что на самом деле ничего такого особого не сказала и не подумала. Без вкуса выпиваю чашку чая. Морщась от боли в ноге, велю показать спину. По счастью, ушиб пришёлся не на позвоночник — на правой лопатке у Кристо наливается довольно крупный синяк.

— На кусок кирпича приземлился, — объясняет он.

Я отправляю его спать, а сама, закрывшись в своей комнате, осматриваю ногу. Болит уже не только лодыжка, но и коленка, и обе грозятся распухнуть. Я смазываю кожу гелем от ушибов и растяжений. Движения неровные, неловкие: сильно ноют отшибленные кисти рук. Ссадины на ладонях я не обработала, просто промыла — они не представляют опасности.

Утром, прежде, чем разомкнуть глаза, я вспоминаю, отчего была сердита вчера на Батори. Из-за слишком раннего пробуждения истинная причина раздражения тогда залегла куда-то на дно подсознания, но теперь снова всплыла, и у меня появилось большое желание задать старому лису пару вопросов.

Но сначала надо вообще прийти в себя. С вечера я забыла зарядить кофеварку, и теперь мне придётся брести на кухню. Втайне я надеюсь, что Кристо встал раньше и уже вовсю варит чудесный напиток. Увы — он лежит на диване, бледный, с торчащими из-под пледа голыми худыми плечами, и сосредоточенно рассматривает потолок. Длинные худые руки с неожиданно крепкими запястьями и белёсым пухом на предплечьях сложены на груди. Увидев меня, кузен делает попытку приподняться на локте. Я останавливаю его:

— Лежи, чего там. Я первая встала.

Нога болит — вывих вправлен, а растяжение связок осталось. Никаких танцев сегодня. Хорошо ещё, что следующая неделя тоже выходная, и в понедельник мне не придётся бежать в гумлагерь.

Поход на кухню сравним с Крестовым, куда-нибудь в сарацинские земли, так он бесконечен и мучителен. Приготовление кофе сродни алхимическим опытам — столько сосредоточения приходится вкладывать в каждое действие, что оно наполняется магией. Достать, не просыпав, упаковку молотого кофе. Засыпать — без ложечки, ложечка мне сейчас не помощник — тёмный коричневый порошок в джезву. Кинуть туда несколько кубиков сахара (кажется, это неправильно, но я всегда так делаю) — а значит, достать и сахарницу тоже. Залить водой из фильтра (конечно же, весь стол в водяных кляксах). Поставить на плиту. Зажечь огонь. Ждать.

Запах кофе дурманит. Ожидание бесконечно.

Наконец, начинает вздуваться коричневая пена, и я тут же, рискуя уронить дрожащими и саднящими руками, снимаю джезву с плиты. Осталась почти мелочь — разлить, долить сливок и отнести чашку Кристо.

Я справляюсь и с этой задачей.

Кузен уже сидит на диване в джинсах, слабый, дрожащий, вымотанный усилием, приложенным, чтобы надеть их. И его, и мои руки трясутся, поэтому передача чашки чем-то напоминает процесс вытаскивания мягкой игрушки из игрового автомата. Наконец, Кристо обхватывает тонкими длинными пальцами пузатые фарфоровые бока и осторожно делает первый глоток.

Надо бы повторить охоту через два месяца. Конечно, в ней не будет большого практического смысла, но мне хочется его поскорее обучить. И вернуть. Всё-таки, когда стоишь так близко от другого «волка», не по себе и мне не нравится мысль держать его у себя дома годами.

Я возвращаюсь на кухню, к своей порции кофе, и на время впадаю в блаженное полутрансовое состояние. Здесь и сейчас — можно.

За моей спиной слышны шаги — кузен накопил силы для посещения туалета. Я усмехаюсь. С этого начинается утро у всех нормальных людей — но не у нас.

Придя в себя, я набираю номер Батори.

— Доброе утро, Лили, — приветствует меня его голос.

— Мне надо с вами поговорить.

— Ну и тон у вас! Мы опять успели поссориться за моё отсутствие?

— Я серьёзно. Мне надо с вами поговорить.

— Говорите.

— Лицом к лицу.

— Лили, прямо сейчас я нахожусь во Львове и уехать пока не имею возможности. Дела, знаете ли.

— Когда вы возвращаетесь?

— Во вторник.

— Я вас встречу.

— Отлично. Поезд приходит в восемнадцать пятнадцать. Не забудьте букет ирисов и большой плакат с моим именем. Пусть люди за меня порадуются.

Я в раздражении выключаю телефон. Моего плеча касается рука, и я рявкаю:

— Что?

Кристо отступает на шаг. Он держит газету:

— Я хотел показать…

Выражение его глаз мне очень не нравится. Потому что я не представляю, что должно быть написано в газете, чтобы человек так испугался. Я беру в руки газету — это свежий, утренний номер. С листа, с цветной фотографии, на меня смотрит молодая женщина с характерным металлическим отливом светлых волос. И тут же, рядом — снимок её изуродованного тела. Сломана в двух местах рука… порвано горло.

Заголовок утверждает: «Маньяк травит блондинок собаками».

И я точно знаю — эти собаки ходят на двух ногах и питаются кровью. Потому что ни одна живая собака не нападёт на волка, и редкая — вообще приблизится.

Кто-то открыл сезон охоты.

Я всегда считала, что «волки» — по крайней мере взрослые — умирают только во время охоты. На моей памяти так и было. У меня было два шапочно знакомых «волка» — наткнулись друг на друга в интернете — и они мне трижды сообщали о смерти каких-то их знакомых. Всегда это происходило от неудачной охоты и воспринималось, как должное. Но упомянутые в статье обстоятельства гибели «волчиц» говорили, нет, кричали: кто-то выслеживает девчонок, калечит и убивает их. Одним и тем же способом: разрывая удлинёнными клыками горло. Скорее всего, охота на «волчиц» ведётся группой — ни одна из девушек не умерла, например, в постели. А в бодрствующем состоянии любая бы сопротивлялась изо всех сил и хоть какая-нибудь да сбежала бы.

Сбежала бы — и что? Как бы мы узнали о спасшихся? А они — как бы дали весть своим об опасности?

Я кидаюсь к компьютеру. Минуты, пока он загружается, пока я подключаюсь к интернету, кажутся мне вечностью. Я открываю страницу социальной сети и набиваю сообщение одному из «волков». Потом другому. Надеюсь, у них достаточно широкий круг знакомых.

Пересматриваю статью. Все шестеро убиты в течение двух последних недель. Две — в Пшемысле, ещё три — из пригородов, одна — во Львове. Вчера.

Мне одной такие совпадения кажутся подозрительными?

Я хватаю телефон и снова набираю номер Батори. Гудки. Торопливый голос:

— Лили, я не могу говорить.

— Я еду во Львов.

— Что?!

— Еду во Львов.

— Не вздумайте. Не сейчас!

— Сегодня же.

— Лили, я серьёзно! Это опасно.

— Мне надо с вами поговорить. И это срочно.

— Лили… а, э́рдёг[1]!

Связь обрывается.

— Лиляна, — пальцы Кристо невесомо касаются моего рукава. — Не надо во Львов. Я думаю, вообще не надо… выходить пока.

— А что тогда надо? Сидеть и помирать от голода и страха?

— Почему — от голода? У тебя же есть друзья. Попроси их покупать еду. У тебя нога вывихнута, они поймут.

— Нет уж. Один раз я отсиделась, на всю жизнь хватило.

Телефон в моих руках вздрагивает и дребезжит. Батори.

— Лили, немедленно уходите с квартиры! Без промедления!

— Что?

— Почитайте утренние газеты.

— Я читала.

— Тогда подумайте! Ваше видео посмотрела половина Империи, ваша природа очевидна, ваше имя известно. Как скоро догадаются достать информацию о месте вашего жительства? Я бы ещё неделю назад… эрдёг…

В трубке что-то шуршит.

— Батори?

— Лили, немедленно уходите с квартиры. Не появляйтесь в гумлагере, у знакомых из гумлагеря, в парке, у родственников. И пока я не приеду — возле моего дома тоже.

— Куда же я пойду?

Связь снова обрывается.

Кристо смотрит тревожно.

— Оденься, собери сумку. Возьми колбасу, ммм… капсулы, оружие, документы, еду. Давай.

Я выключаю телефон: его придётся оставить дома. Тот, кто догадается посмотреть, где я снимаю хатку, сообразит и отыскать мой номер, а там нетрудно и отследить меня саму. Лихорадочно одеваюсь. Деньги… не заказать ли билеты через интернет? А, чёрт, какой может быть Львов — без телефона мне Батори не найти. И вообще лучше сейчас нигде своим именем не мелькать. И лицом — тоже.

Идёт охота на волков. Идёт охота.

Не раз и не два мне снилось: я ухожу подвалами, крышами, чёрными проулками, крысиными тропами, спешу и всё никак не могу оторваться от преследователей, невидимых, но от того не менее грозных, пугающих. Я просачиваюсь в щели, обдирая одежду, выпрыгиваю в окна, забиваюсь в заброшенные, готовые рухнуть дома и ночую в трухлявых шкафах. Но в этих снах я всегда была одна, а теперь со мной «волчонок», и потому страшнее в два раза: я боюсь и за него, и за то, что он где-то не сообразит, чего-то не сумеет, утянет, задержит. Хотя и нет пока причин бояться — мы просто петляем проулками и дворами в старых кварталах, пока ещё без цели и без плана.

Я подумывала поехать на дальнобойщиках в Кутна Гору, но Кристо тихо и твёрдо сказал:

— Туда не надо. Точно не сейчас.

— Почему?

— Не надо. Потом расскажу.

Я решаю поверить, и теперь кружу по городу, пытаясь чутьём, инстинктом нащупать безопасное место. Нога пока выдерживает мои шатания. Парнишка доверчиво идёт рядом, на левом плече, не сменяя, несёт набитую спортивную сумку. Всё-таки сильно приложился к тому кирпичу…

Часа через три блужданий нам фартит. Мы натыкаемся на дворника-цыгана. Он, правда, не из наших, а из «цыганских венгров» — но вряд ли это нам помешает договориться.

— Здравствуй, дядю, — окликаю его я на галицийском. «Цыганские венгры» по-цыгански двух слов связать не могут. «Дядя» уже в основательном подпитии и весело мне подмигивает вместо ответа. — Дядю, у нас к тебе просьба, как у цыган к цыгану. Или даже деловое предложение. Ты, дядю, как, деловой человек?

Дворник хмурится:

— Это что? Это кто? Я сейчас… полицию!

— Нет, дядю, хорошее предложение. Газеты читал?

— Ну?

Я вытаскиваю из-под капюшона длинную серую, с серебристым отливом, прядь:

— Чуешь, дядю? Не просто на блондинок с собаками охотятся.

«Венгр» смотрит непонимающе. Они вообще как, знают о «волчьих» делах? Я заталкиваю волосы обратно.

— Дядю, плохие люди сейчас хотят меня убить. И вот моего брата. А мы, я тебе могу на том крест целовать, хорошие люди. Мы артисты, да не тем дорогу перешли. Нам бы чуток пересидеть в тихом месте, как бы снять уголок. Денег, дядю, у нас хватит, и люди мы тихие, уважение знаем. Ты посмотри на нас, мы же сироты, нам и пойти некуда, — я приподымаю край капюшона, чтоб он мог видеть моё не по возрасту детское лицо. Кристо с замедлением повторяет моё движение.

— Сироты, — с жалостью повторяет дворник. Я гадаю, понял ли он что-нибудь из остальной моей речи. Повздыхав, «венгр» подымается и машет рукой: давайте, мол, за мной.

В подъезде полутёмно. Лифт не работает, и мы долго карабкаемся на восьмой, последний, этаж. На лестнице к дворницкой сидят и курят два мальчика-погодка, лет десяти и двенадцати. Сходство их с дворником несомненно: или дети, или внуки. На одном, помладше, чумазая майка и модные широкие джинсы, на втором растянутый и засаленный «рыбацкий» свитер и мятые шорты, голые коричневые ноги качаются над дышащей сыростью бездной. Мы осторожно пробираемся за их спинами. Пацанята выворачивают худые пятнистые шеи, провожая нас взглядами.

В проходной, как и у нас когда-то, устроена кухонька. Точно такая же стоит угольная плита, возле раковины на гвоздике висит шланг. Одно важное отличие: поперёк натянуты верёвки, с которых свисает мокрое бельё. Верёвки натянуты высоко, так что даже края простынь проходят над головами, не мешая идти. Возле плиты стоит цыганка с мятым лицом и сигаретой в углу рта, мешает суп в огромной кастрюле. Рядом на щелястой табуретке сидит девочка лет семи и грызёт яблоко. Цыганка поднимает на нас хмурый взгляд и спрашивает что-то по-венгерски. Наш проводник поворачивается к нам и быстро говорит:

— Деньги, деньги покажи.

Я достаю из кармана несколько купюр и протягиваю ему. «Венгр» ловко перехватывает их и, показывая своей, видимо, жене, быстро что-то ей объясняет. Я разбираю только слова «цыгане» и «деньги». Цыганка знаком велит нам скинуть капюшоны, и мы повинуемся. Она непонятно качает головой, а потом показывает на дверь в каморку.

— Идём, идём, — говорит дворник.

Комната вся заставлена. У одной стены — широченная двухъярусная кровать. Хозяин, нагнувшись, вытаскивает из-под неё толстый матрас и несёт его в угол, где по полу разбросаны игрушки, такие же грязные и обшарпанные, как всё в каморке. Ногами раскидывает кукол и солдатиков, лошадок и кубики, на расчищенное пространство сваливает нашу постель:

— Вот. Спать будете.

Я вовремя вспоминаю, что представила Кристо братом, и не спрашиваю про второй матрас. По видимости, в этом вопросе и смысла большого нет. Непохоже, чтобы тут были лишние матрасы, а также лишние одеяла и подушки.

— Как зовут? — спрашивает хозяин. Волосы у него пегие, редкие, зубы плохие, но лицо зато добродушное.

— Лилике, Кристо.

— А он чего молчит, твой Кристо?

— Он только по-цыгански говорит. По-галицийски не знает. Как тебя, дядь, зовут?

— Шаньи.

— Ой, у меня… у нас дядя в Ясапати, тоже Шаньи. Шандор Хорват.

— Хорошо, — улыбается Шаньи. — Кушать будете?

— Будем, дядю, с большим нашим удовольствием.

В центре комнаты — большой круглый стол, у дальнего угла — высокий, с обшарпанной полировкой, гардероб, тумбочка с телевизором, продавленное кресло. Я сажусь на матрас и вижу, что под столом спрятаны несколько табуреток. Кристо садится рядом.

— Это нам матрас дали, чтобы спать?

— Да.

— На двоих?

— Я им сказала, что ты мой брат.

— Всё равно как-то…

— Можешь спать рядом на полу. Мне свободней будет.

— Ладно.

— Кристо, ты дурак?!

Смотрит на меня непонимающе. Славный, очень хорошо воспитанный мальчик.

— Смотри сюда. Ты мне так и так родственник. Спать мы будем не раздеваясь. В одежде, то есть. Спиной друг к другу. Или там боком. Как брат и сестра. Ни моё, ни твоё целомудрие от этого не страдает. А если тебе не хочется всё так же подробно объяснять каждому любопытному цыгану, просто не рассказывай, что мы спали на одном матрасе, и всё.

— Ясно.

В комнату заходит девочка. Расставляет по столу тарелки. Даже со своего места я вижу, что они не мыты, а в лучшем случае — сполоснуты. Застарелые разводы жира покрывают их изнутри и снаружи. Тарелок семь, и все разные. Потом заходит и цыганка, осторожно, тяжело несёт дымящуюся кастрюлю, прихватив ручки серыми полотенцами; ставит в центр стола. Из кастрюли торчит ручка половника. Девочка убегает и возвращается с ложками, кладёт по одной рядом с тарелками. Делает она это так торжественно, что у меня появляется подозрение, что обычно обедают здесь как-нибудь проще. Хотя — куда уж проще-то?

— Садитесь, — хмуро говорит хозяйка, и девочка тут же вытаскивает нам по табуретке.

Табуреток, даже вместе с кухонной, хватает в итоге не на всех. Старший мальчик за своей тарелкой стоит, и я испытываю некоторое смущение.

К супу на стол выставлены миска с нарезанным хлебом и — неожиданно — бутылка магазинной водки. Шаньи наливает себе, жене и моему кузену, приняв его, видно, за старшего. Тот кидает на меня неуверенный взгляд, но стаканчик с водкой берёт. Опрокидывает вместе со всеми и быстро, давясь, заедает куском хлеба.

— Хорошая водка, — говорит ему, ласково улыбаясь, Шаньи. Я перевожу, и Кристо судорожно кивает. Цыганка наконец тоже улыбается, и лицо её сразу становится открытым, добрым.

Оставшуюся часть дня мы с кузеном сидим на матрасе, рассеянно глядя телевизор, включённый специально для нашего развлечения. Изображение плохое, плывущее, зато звук чёткий. Может быть, именно поэтому включили нам музыкальный канал. Череда дурацких, бессмысленных клипов вводит нас в полутрансовое состояние; немного развлекает французский мюзикл. Уж что умеют делать граждане коммунары, так это очаровательнейшие мюзиклы. Ужин снова проходит за столом, только старший пацанчик, забрав тарелку с паприкашем на мясе, забивается в кресло. Дети едят с таким увлечением, что у меня опять рождаются подозрение: блюда, которые нам подали, здесь праздничные и сделаны, видимо, на наши деньги. Ну, и отлично. И нам хорошо, и людям радость. Деньги ещё есть, если хозяева эти умудрятся быстро растранжирить. После ужина вся семья смотрит какой-то фильм, а мы снова усаживаемся на матрас.

— Надо было хотя бы карты взять, — мрачно говорю я. — Нам здесь неизвестно сколько торчать.

— Почему неизвестно? Твой вампир приезжает во вторник.

— Приезжает. Может быть. Если у него планы не изменятся. В нашем положении вообще ни в чём нельзя быть уверенным. Вот, например… ты знаешь, что он вчера был как раз во Львове?

— И убил «волчицу»?

— Не знаю. И даже не знаю, стоит ли мне задавать ему этот вопрос или отсидеться чуть-чуть и рвануть в Ясапати или вовсе в Королевство Югославия.

— Ты же говорила, что доверяешь ему…

Я не отвечаю.

Спать дети ложатся — все трое, девочка с мальчиками — на верхнем ярусе кровати. Шаньи предлагает нам вместо одеяла пальто, но оно выглядит настолько засаленным, что мы вежливо отказываемся. Хозяева, почти не раздевшись, выключают свет и укладываются на нижний ярус. Мы с Кристо снимаем куртки и кроссовки уже в темноте. Я ложусь на бок у стены, кузен, спиной ко мне, с краю. Хотя для меня слишком рано, я приказываю себе провалиться в сон.

Мне снится, что мне очень холодно.

Просыпаюсь я вся заледенелая, от того, что мне как-то тесно. Коленями и лбом я упираюсь в холодную стенку, а сзади ко мне прижимается кузен. Его рука лежит на моём плече, хуже того — я с огромным смущением понимаю, что ничто мальчишеское по утрам ему не чуждо. К сожалению, сил просто отпихнуть Кристо у меня сейчас нет, и я долго вожусь, пытаясь вылезти из крохотного пространства между его телом и стеной. Наконец, мне это удаётся. Я перелезаю через ноги кузена и сажусь на край матраса, благо там теперь довольно просторно. Шаньи уже нет дома, значит, что-то около пяти часов.

Мне ужасно хочется горячего кофе. В чашке достаточно большой, чтобы греться о неё всем телом.

Кристо возится за спиной. Я оглядываюсь — он вплотную подполз к стене и затих, упершись в неё коленями. Лицо у него совсем ребёночье, жалкое. Я поднимаю с пола куртки и накидываю на него: одну на плечи, другую на ноги.

Я так и сижу, пока хозяйка — её зовут Эржебет — не встаёт и не начинает собирать детей в школу. Она вручает мне кружку с гнусным на вид и вкус, зато насыщенным кофеином пойлом, и я жадно тяну его. Дети наскоро раздирают немытые волосы расчёской, в которой не хватает половины зубьев, съедают по два варёных яйца и запивают кофе. Потом быстро и аккуратно надевают вполне приличные школьные костюмы, достают из гардероба сумки с тетрадями и убегают.

— Можно мне тоже кофе? — сипло спрашивает за спиной Кристо. Я поднимаюсь и иду на кухню. Нахожу банку с растворимой бурдой (напиток кофейный «Экономичный», состав: порошок кофе третьего сорта, ячмень жареный молотый, улучшитель вкуса V867, консерватор V401), завариваю чашку (жирную снаружи и в коричневых разводах внутри), добавляю два кусочка сахара (сахарница уже почти пустая). Всё равно дерьмо, конечно, с сахаром или без, но кофеин в нём точно есть, а это главное. Отдав чашку кузену, я подхожу к хозяйке, протягиваю крупную купюру:

— Эржебет, можно тебя попросить? Сходи, купи хороший кофе, какао, сахару, какой-нибудь еды для всех, какую захочешь. Только никому не говори, что мы тут живём. Будут спрашивать, откуда деньги, придумай что-нибудь, ладно?

— Никому я не скажу… цыгане вы или нет, а не скажу. Не такие мы, не болтаем, — Эржебет, не чинясь, забирает деньги и одевается.

Пока она ходит в магазин, меня озаряет. Я засучиваю рукава и перемываю посуду. Вместо моющего средства — только кусочек крестьянского мыла, но я делаю воду погорячее и тру скользкой тряпкой, найденной на раковине, посильнее. В процессе на чердак заходит Шаньи, с любопытством смотрит, но не вмешивается. Когда Эржебет возвращается с двумя доверху заполненными пакетами, все тарелки на посудной полке уже блестят чистотой, а ладони у меня распухшие, как оладьи.

В одном из пакетов оказываются два дешёвых пледа из тех, что обычно продаются в универмагах.

— Зачем это? — спрашивает по-венгерски Шаньи. Его жена разражается тирадой, по видимости, очень убедительной, поскольку Шаньи не развивает тему дальше. Пледы я аккуратно застилаю на матрас, и мы с Кристо садимся на них.

Через пятнадцать минут Эржебет приносит завтрак: по кружке какао с молоком, яичницу с колбасой (как давно мы ели кровянку? в субботу, всё в порядке), бутерброды с маслом. Мы с наслаждением уплетаем, и хозяйка печально смотрит на нас.

— Бедные дети. Сразу видно, что из хорошей семьи, — резюмирует она, когда я встаю, чтобы помыть посуду.

Ночью мы с Кристо заворачиваемся каждый в свой плед, так что с утра обходится без неловких положений.

— Я с тобой, — упрямо повторяет кузен, уставившись в пол.

— Ты меня что, не слышал? Мы с тобой вообще о чём договаривались? Что бы странного я ни сказала, ты слушаешься. Одной мне будет легче сбежать, чем с тобой.

— На растянутой ноге?

— А так ты меня на себе, что ли, унесёшь с фантастической скоростью? Я, главное, неплохо знаю город и сумею забиться в тараканью щёлку.

— А я мужчина. И я тебя одну не отпущу.

— Ты, мужчина! Я, между прочим, твой наставник, ты меня должен слушаться, как папу и маму, понял?

— Я с тобой.

— Да сожри тебя многорогий! Как козёл рогами упёрся! — я сдерживаю плевок и обращаюсь к Эржебет. — Мы скоро вернёмся, вечером. Если сегодня и завтра не придём, берите наши вещи.

— Не боитесь? — спрашивает она.

— Боимся, а идти всё равно надо. Это важно.

Хозяйка покачивает головой, но больше не спорит. Я тщательно заплетаю волосы в косу, прикалываю её на затылке. Кристо завязывает голову косынкой. Одинаковым движением мы низко опускаем капюшоны и уходим.

Мальчишки на лестнице снова курят, но теперь у них на коленях лежат сумки, а на сумках — тетради. Они делают уроки.

На улице я беру Кристо под руку. Объясняю:

— Пока мы на улице, мы парочка. Так больше шансов не привлечь внимания… собачек. Улыбаемся и любим друг друга.

— Ясно.

До Львовского вокзала мы едем сначала на трамвае, потом на «Икаруше». Каждый раз встаём на задней площадке и таращимся друг на друга с лучезарными улыбками. В автобусе Кристо дурачится: время от времени наклоняется к моему уху и рассказывает анекдот. Улыбаться становится легче. Под конец и я вспоминаю какие-то шутки и рассказываю их ему в ответ.

Батори не сообщил номер вагона, и мы встаём под часами, всё так же облучая друг друга широкими улыбками и нежнейшими взглядами. Кузен держит меня за руку — не решается взять под локоть, но так, пожалуй, даже трогательнее. Теперь мы соревнуемся, кто больше вспомнит стихотворений, и рассказываем друг другу на ухо по первые четыре строки. Четырнадцать минут до прибытия поезда тянутся томительно медленно. Меня всё время тянет оглядываться в поисках упырей, но я подавляю это желание. Я ведь просто человеческая девчонка, гуляющая со своим парнем, да? Иногда я позволяю себе, опустив ресницы, обвести взглядом обозримое пространство. Кажется, Кристо делает то же самое. Его правая рука всё время в кармане, как на гранатной чеке — там у него целая пригоршня желатиновых капсул-вонялочек. Я тоже сжимаю кулак в кармане куртки, готовая выхватить «шило» при малейшем намёке на опасность.

Наконец, поезд подходит к платформе. Я всё-таки не выдерживаю и начинаю вертеть головой. Выпустив мою руку, Кристо мягко, но настойчиво, придерживая пальцами под подбородком, разворачивает моё лицо к себе и снова наклоняется к моему уху:

— Лиляна, пожалуйста… Попалимся же.

— Но надо же как-то понять, приехал ли Батори. И привлечь его внимание.

— Мне отсюда видно: приехал. Идёт к нам. Если он с нами не заговорит, давай мы тоже не будем?

Чёрт его знает, что на него нашло сегодня — был же такой воспитанный, послушный мальчик. Нервы, наверное.

— Если он с нами не заговорит, просто пойдём за ним.

— Как скажешь.

Он, наконец, отпускает мой подбородок и снова хватает за руку.

Почти сразу над моим ухом раздаётся знакомый баритон:

— Добрый день, молодые люди. Не подскажете, как доехать до Площади Седьмого Марта?

Я оборачиваюсь:

— Если пройдёте вон туда, там автобусная остановка. Через площадь едет любой, кроме сорок седьмого.

— Благодарю, — Батори слегка кивает нам и удаляется в указанном направлении, насвистывая под нос. Я поворачиваюсь к Кристо и тихо пересказываю наш краткий диалог.

Мы немного выжидаем и тоже едем на площадь.

У памятника Матери Галиции я растерянно останавливаюсь.

— Сожри меня многорогий, я была уверена, что он ждёт нас здесь…

Вокруг памятника довольно много людей, но ни один из них и отдалённо не напоминает Батори.

— Центр площади — слишком просто, — возражает Кристо. — Здесь есть какой-нибудь ресторан или магазин с названием «Лили»?

— Почему «Лили»?!

— Твой Батори насвистывал «Красотку Лили», когда отошёл от нас.

— Точно?

— Да. Ты разве не слышала?

— Не прислушивалась. Тогда нам в «Сегед».

— Почему в Сегед?

— Потому что здесь нет «Данко Пишты», только «Сегед».

— Ясно.

Всё так же держась за руки и очень радостно улыбаясь, мы обходим площадь и заходим в «Сегед» — ресторанчик венгерской кухни. Он располагается в подвальном помещении, там полутемно, но очень уютно. На стенах висят фотографии городских достопримечательностей. В зале сидят две девушки офисного вида, и только. Мы усаживаемся за столик под фотографией памятника Данко и заказываем кофе. Пожилой официант смотрит на нас с хорошей улыбкой — должно быть, мы затронули в нём романтическую жилку.

— Он точно насвистывал «Красотку Лили»? — нервно спрашиваю я.

— Могу крест целовать.

— Ладно. Тогда подождём. Полчасика, не больше.

Кристо скидывает капюшон, я, помедлив, тоже. Пить кофе в капюшоне ещё подозрительней, чем сверкая серебристыми волосами. Надо было, наверное, накраситься: правильно наложенный макияж сильно изменяет внешность, смещая акценты. Но увы, косметику я из дома не брала.

Мы успеваем выпить по две чашки кофе и заказать к третьей по штрудельку, когда Батори, наконец, появляется в зале. Он сразу подсаживается за наш столик, на один диванчик со мной.

— Кофе с мороженым, — просит он официанта. — Лили, что сначала, мои рассказы или ваши вопросы?

— Вопросы.

— Тогда минуточку, мне принесут заказ… Если допрос, так хотя бы в удобстве и приятности.

Пока мы ждём, я собираюсь с мыслями.

— Отвечайте на галицийском. Прежде всего… что за идиотские расспросы вы устроили моему родственничку? Что это означает?

Если Кристо и напрягается, выпав из разговора, он ничем это не показывает. Опустив ресницы, пристально смотрит в свою чашку.

— Это означает не более того, что это значит. Я просто поинтересовался, умеет ли он танцевать.

— А также девственник ли он.

— Ну да.

— Батори, насколько я знаю, вы не дурак. Следовательно! Не могли не понимать, что незнакомым людям на такие вопросы не отвечают. Следовательно! Вам не нужны были ответы. Полагаю, вам было надо, чтобы я узнала о вопросах. Для чего?

— Лилиана! Насколько я знаю, вы не дура. Следовательно! Могли бы догадаться, что не обязательно услышать ответ на свой вопрос, чтобы узнать его. Иногда достаточно реакции человека — она скажет всё. Не вижу никакого резона тянуть с добычей информации, если могу получить её сейчас же.

Ага, а вот с выдачей сведений у него ровно обратный принцип. Я ведь так до сих пор и не знаю, в каком таком ритуале Батори предполагает моё участие. А также, может быть, участие Кристо. Я интересуюсь:

— И каков ответ на ваш вопрос? Мой кузен вам подходит?

— Лили, вам не кажется, что эти сведения слишком личные, чтобы распространять их без ведома обсуждаемой стороны? В конце концов, если вас это так волнует, спросите его сами. Он сидит прямо напротив вас.

Упырь тычет в сторону Кристо ложечкой, и тот вопросительно взглядывает на нас.

— Ладно. Другой вопрос. Почему убийства «волчиц» в Пшемысле произошли именно тогда, когда вы были в городе, а убийство во Львове — тоже в момент, когда вы там находились?

Батори улыбается.

— Я бы не взял вас на работу следователем, Лили. Вы не умеете собирать данные косвенно и расставлять ловушки подозреваемым. Я вот сейчас скажу: совпадение. И что тогда?

— Я вам не поверю.

— И правильно сделаете.

Я чувствую, как от моего лица отливает кровь, и нащупываю в кармане рукоять «шила».

— Некоторым образом это началось из-за меня и вас. Кто-то слишком рано узнал о наших отношениях и слишком рано всё понял. Эти люди пытаются вычислить и… устранить вас. А это значит, ритуал надо провести так скоро, как это будет возможно. Тогда мы будем вне опасности.

— Минутку… Стойте. Эти упыри охотятся за мной? Лично — за мной?

— Именно так.

— Потому, что я подхожу для этого вашего ритуала?

— Да.

— Так мне выгоднее тогда перестать для него подходить, а?

Очень простой выход. Но я не уверена, что решусь на него. Лишиться невинности вне брака — всё равно как… добровольно заразиться проказой или сифилисом. Сама мысль об этом внушает мне отвращение. С другой стороны, мысль о смерти вызывает у меня гораздо более печальные чувства.

— Во-первых, вам ещё надо будет как-то донести до них весть о том, что вы больше не подходите. Так донести, чтобы поверили. Как вы себе это представляете? Во-вторых, не факт, что они остановят охоту. Возможно, они решат, что им безопасней убивать всех нетронутых «волчиц», досягаемых мне географически, и я не думаю, что они будут проводить предварительный осмотр, выясняя, действительно ли они нетронутые или им показалось.

— Бог знает, что такое! Впервые слышу, чтобы вампиры охотились на «волков», а не наоборот. Когда же будет можно провести этот таинственный ритуал?

— В день осеннего равноденствия.

— Через полгода?!

— Да.

— Где же я буду всё это время прятаться?

— Где вам удобней. Поезжайте к родственникам в Кутна Гору, например.

Кристо вскидывается, но не открывает рта. Я говорю сама:

— В Кутна Гору нам пока нельзя.

— Тогда поездите по городам и странам. Главное — в пределах Венской Империи и не на поезде. Надеюсь, вы понимаете, почему. Ведите себя тихо. Насколько я знаю, крови и денег у вас достаточно. Но на всякий случай…

Батори вынимает записную книжку, что-то быстро записывает, потом вырывает и протягивает мне листочек.

— Вот города, в которых живут мои крестники. Я всех их предупрежу, чтобы каждое воскресенье, с полудня до четырёх, каждый из них сидел в одном из ресторанов на главной площади своего города. Не стесняйтесь пользоваться их помощью. Любой. Более того, если увидите кого-то из своих, сообщайте им эту информацию — только, конечно, старайтесь знакомить лично. Моя семья готова помочь любому «волку», пришедшему с миром, и кровью, и кровом, и защитой. Я пока не смогу выходить с вами на связь… и вас прошу ни с кем не общаться вне моей семьи. Когда придёт время, я найду вас.

Я хмуро смотрю на список. Изменения. Я ненавижу изменения.

Почерк у Батори твёрдый и угловатый. Строки лезут друг на друга — не привык писать мелко.

— Лили, — тихо говорит он, но я не поднимаю глаз. — Лили… берегите себя.

Вампир вдруг прижимает меня к себе обеими руками, крепко и осторожно.

— Береги себя, — повторяет он почти совсем неслышно. Я чувствую прикосновение его губ к моей макушке, но продолжаю молчать. Чуть-чуть подождав, он отпускает меня и встаёт. Я слышу его удаляющиеся шаги, но не гляжу вслед, а смотрю и смотрю на список: Кошице, Прага, Брно, Загреб, Белград, Вена… Всего на листочке около двадцати названий.

— Лиляна, — осторожно зовёт меня кузен. Сейчас я могу разобрать выражение его лица: он встревожен.

— Только не воображай всякую чепуху, — сердито говорю я. — Всё объясняется гораздо идиотичней, чем можно подумать. Рассчитывайся, и поехали к Шаньи. Надо выспаться. На рассвете мы уезжаем.

— Ясно.

Мне действительно хочется ударить его ложкой по лбу. Мельхиоровой кофейной ложечкой. По лбу!