Вечер

К семи часам вечера жара спала. С гор повеяло ветерком, и занавески на окнах пришли в движение. Двор, казавшийся вымершим еще час назад, начал оживать. Детские голоса, сначала один, потом другой, третий, прорезали тишину. Дома стояли особняком, образуя прямоугольник, уличный шум сюда почти не доходил. И голоса детей были сигналом к тому, что можно выключать вентиляторы и выходить на балконы или встать у окна, наслаждаясь вечерней прохладой. Вслед за детьми во двор вышли старики. Вскоре из беседки, где они обосновались, стал доноситься характерный перестук костяшек. Играли в нарды. Черешня, растущая во дворе, привлекала мальчишек. Они облепили нижние ветки, на которых почти не осталось сладких плодов, и пытались добраться до самого верха, где еще краснели спелые гроздья , но дерево было высоким, а бдительные старики строго следили за безопасностью всех дворовых детей, не разделяя их на своих и чужих внуков. И если кто-нибудь забирался слишком высоко на дерево, тут же раздавался гортанный крик, перекрывающий все остальные звуки:

— Вай, собачий сын! Ты куда полез? Марьям, Марьям! Посмотри, где твой сын!

В ответ из окна доносился пронзительный женский вопль:

— Ослепнуть мне! Ты куда залез паршивец ? Спускайся, а то я сейчас выйду!

Высоко в небе кричали стрижи. Какой-то молодой человек, стоя у подъезда и задрав вверх голову, монотонно выводил:

— Симон! Симон!

В окнах гремели посудой, где-то включили проигрыватель.

— Чао, бамбино,- пела Мирей Матье .

Песня прилетела сюда совершенно из иного мира. Она абсолютно не вписывалась в общую атмосферу двора и была здесь чужой и ненужной.

-Симон! Симон!,- продолжал молодой человек, соревнуясь с Мирей Матье в силе голосовых связок.

Но Симона или не было дома, или мужской голос был слишком слаб, чтоб достичь четвертого этажа.

-Симон!Симон!

Ответили со второго:

— Нет его, не ори!- рявкнул кто-то в ответ из глубины квартиры.

Симона больше не звали. Теперь двор оглашали крики детворы и стук мяча об асфальт. Чей-то неверный взмах рукой- и мяч с силой стукнулся о капот стоявших недалеко от подъезда «Жигулей». Рев сигнализации огласил окрестности. К нему присоединился вопль хозяина машины, появившегося в окне пятого этажа и грозящего кулаком в сторону улепетывающих подальше мальчишек. В лестничных проемах замелькали голые ноги, и через минуту средних лет мужчина в трусах и майке уже вертелся около «Жигулей», пытаясь заглушить звук пожарной сирены, которая будоражила весь двор. Справившись с сигнализацией, мужчина посмотрел в сторону ребят. Они были далеко и поэтому хозяин «Жигулей» обратился к старикам:

— Уважаемые, вы бы присмотрели, чтоб дети около машины не играли.

Прервав свою игру и уставившись на голые ноги мужчины, старики возмутились:

— Ты на себя посмотри! В чем вышел на улицу? Тут дети, женщины! Понаставили машин! Детям уже и поиграть негде!

Мужчина поплелся к подъезду. Спорить со старшими, высказывая к ним неуважение — значит не уважать себя самого.

Темнело. Во двор стали выходить те, кто постарше. В беседке зажгли свет. Вокруг тусклой лампочки кружили комары и бабочки. У скамеечки возле ивы собиралась молодежь.

— Домой! Темнеет уже! Домо-о-ой!- голосили с балконов и окон матери, стараясь загнать своих малолетних чад под освещенную крышу.

— Брысь отсюда! Не слышишь, мать надрывается?- гоняли детвору те, кто постарше,- Ваше время вышло. Вон, уже « Спокойной ночи, малыши» началось, марш домой!

Приходилось уступать территорию. Со старшими старались не связываться, ведь у большинства были взрослые братья и сестры, а значит, схлопотать по шее мог каждый. Теперь тишину нарушал только перестук нард, старческие голоса и тихий смех и разговоры, доносившиеся от ивы. Вдруг голоса смолкли совсем. Чья-то тень мелькнула в тусклом свете лампочки и приблизилась к «Жигулям». Она дотронулась до ручки дверцы, и тут же раздался дикий вой пожарной сирены. Тень метнулась в сторону.

— Э-э-э, да что такое, сколько можно это слушать? Ашот, Ашот, выключи свою машину!

На фоне освещенных окон пятого этажа металась фигура. В лестничных проемах снова мелькали ноги, и Ашот, все в тех же трусах и майке, громким голосом изрыгая проклятья, мчался к машине, гремел ключами, нажимал потайную кнопочку где-то в районе руля и вой сирены прекращался. Теперь против него ополчился весь двор. Из каждого окна, с каждого балкона доносились возмущенные голоса, требовавшие хоть на ночь отключать сигнализацию. А под ивой на скамеечке давилась от смеха молодежь. Но заканчивалось и их время. И вот уже снова с балконов и окон матери взывали к сознательности своих повзрослевших детей, требуя возвращения домой. Первыми уходили девушки. Парни обычно провожали их до подъездов, стараясь оставаться в тени, чтоб чересчур любопытная мамаша, свесившаяся с балкона и пытающаяся разглядеть кавалера дочери, не строила бы заранее далеко идущих планов. Старики еще не расходились. Из беседки доносились громкие старческие голоса, спорящие о политике и современных нравах. Одинокая фигура отделилась от подъезда и направилась к противоположному дому. Проходя мимо злополучных «Жигулей» она пнула колесо машины и скрылась за углом, а двор снова огласился пожарным воем. С ним слились вопли жильцов всех четырех домов, а несчастный Ашот, перепрыгивая через несколько ступенек снова мчался к машине и повторял уже всем надоевшую процедуру отключения сигнализации. Потом он еще долго крутился у машины, пытаясь подкараулить того, кому захотелось бы снова подшутить над ним. Но во дворе уже никого не было. Шаркая по асфальту ногами, разошлись старики. Иногда в свете тусклого фонарного света мелькали запоздавшие фигуры и пропадали в темноте своих подъездов. Голоса, доносившиеся из окон, постепенно смолкали, то там, то тут гас свет. Теперь двор освещала только луна. Желтая, круглая, она, как огромный шар, висела на черном небе, усыпанном миллиардами звезд, и наблюдала со своей высоты за засыпающим городом, охраняя его покой.