Агнес. Евгения Палетте

А Г Н Е С

Она встретила меня, как всегда – молча. Слегка улыбаясь, широко распахнув тяжелую, крашенную коричневой краской, дверь и немного отступив от нее, чтобы пропустить меня в глубину квартиры. Теперь Агнес указала глазами на стоявший в комнате Зессель — так во все времена называла она старое, довоенное кресло – и, справившись с массивной, чугунного литья, задвижкой, мелкими шажками вошла в свою единственную комнату, где я уже наслаждалась тишиной и отсутствием необходимости что-нибудь говорить.
— Чай? – коротко спросила Агнес, стоя в дверях и слегка склонив голову набок. Взглянув в ее ясные, совершенно голубые, глаза, окруженные сетью морщин, я кивнула, в который уже раз подумав, что таких глаз в неполные восемьдесят почти не бывает.
— Сегодня есть и кофе… – тихо, как великую тайну, сообщила мне Агнес.
— Чай! – с видимой непреклонностью сказала я, доставая из сумки кое-какую припасенную для чаепития снедь.
— Знаю… – махнула в мою сторону рукой Агнес, и опять своими мелкими шажками засеменила на кухню, которая располагалась по коридору направо.
Только теперь я увидела, что Зессель изменился. За время моего отсутствия из лилового он стал почти серым, если бы ни мелкая желто-коричневая крапинка. Значит, недавно был Саша, подумала я, потому что знала, что все ремонты и все нововведения в этой квартире происходят, благодаря ему, младшему сыну Агнес. И. хотя он живет на расстоянии ста километров от матери, в ее жизни он — всегда и во всем.
— Саша приезжал? – громко, чтобы было слышно на кухне, спросила я.
— Был месяц назад… Вот, Зессель сделал… Так лучше, правда? – громко спросила Агнес. – Обещал сына привезти, немецкому поучиться, — продолжала она, не ожидая ответа. – У них там три месяца преподавателя нет.
— Понятно, — отвечала я из комнаты, сидя в свежем серо-желто-коричневом кресле и вспоминая, что еще раньше, чем кресло стало лиловым, оно было зеленым, а перед самой войной, когда его подарили Агнес, и Фрицу на свадьбу, говорят, оно было красным. И именно благодаря тому, что оно было красным, кресло было увидено, спасено и возвращено к жизни после налета английской авиации в августе сорок четвертого, когда от дома, где жила Агнес с мужем, отцом, матерью и тремя старшими братьями, осталась гора щебенки. Все это не однажды рассказывала мне Агнес, и я переживала вместе с ней, будто это было со мной.
— Как хорошо, что Зессель был красным, — улыбаясь и энергично встряхивая головой, говорила Агнес, будто это произошло только вчера, и это обстоятельство никогда не теряло своей новизны и смысла.
— Чего молчишь? — спросила меня из кухни Агнес, судя по всему, завершая процесс, потому что вскипевший чайник просвистел уже несколько минут назад, и откуда-то из глубины коридора начинал вплывать в комнату запах свежезаваренного чая.
— Я не молчу. Я думаю, какой хороший у тебя сын… – отвечала я, понимая, что надо бы встать и пойти на кухню, но сделать это была не в состоянии. День, проведенный в корреспондентских заботах, давал себя знать.
— А-а-а, Саша, — с пониманием проговорила Агнес, — Вальтер тоже был хороший. Тихий, ласковый. И очень похож на Сашу, — сказала она.
Правда, похож, — подумала я, вспомнив фотографию Вальтера, где ему было пять лет. Они оба похожи на мать, опять подумала я, вспомнив, что отцы у сыновей Агнесс были разные.
— А как ты? – снова заговорила Агнесс, — Улучшаешь свой немецкий?

-2-
Она любила это русское слово «улучшать», и в те времена, когда учила меня немецкому, часто говорила, что «улучшение» должно продолжаться всю жизнь.
— Улучшаю, — подтвердила я. – Недавно, например, узнала, что немецкое существительное «Орел» — мужского рода, а «соловей» — женского. Интересно, почему?
— О-о, это мы обязательно выясним, — тотчас отвечала Агнес, — Вот только чаю попьем, — договорила она, и я услышала, как она рассмеялась. Через минуту на кухне что-то упало.
Наверное, ложка, или что-нибудь металлическое, по звуку определила я.
— Почему ты не спрашиваешь, по какому случаю я пришла?
— Ты же знаешь, я тебя никогда не спрашиваю, — отвечала Агнес. – Я люблю, когда ты приходишь.
И я тоже люблю приходить к ней. Просто так. Без приглашения. Иногда мне кажется, что я любила эту маленькую женщину всегда. Даже тогда, когда меня еще не было на свете, а Агнес уже была, и жила совсем рядом со своей нынешней квартиркой, в маленьком домике, на берегу реки.
Я встала и подошла к окну. Со второго этажа квартиры было видно, как в лучах предзакатного солнца, медленно перекатывал свои воды к морю Прегель. Остававшиеся от дома до реки десять-пятнадцать метров были ничем особенным не примечательны. Так – песок, камни, старая щебенка, за всем этим – обрыв. К воде. Чуть правее – шиповник, тот самый, что стоял во дворе дома, где когда-то жила Агнес. Сразу же за домом, был каменный спуск к реке. Всегда готовый к отплытию внизу стоял бот, принадлежащий отцу Агнес. Бот со всем снаряжением исчез во время налета. Из семьи в ту ночь, к счастью, не пострадал никто. Отец и три брата были на Восточном фронте – совсем недавно призвали последнего, младшего. Мать и Агнес, у которой уже был маленький Вальтер, были у родственников в Нойхаузене, где жили бабушка и ее брат Густав. Муж Агнес, унтер-офицер Вермахта, Фриц Шолль, после месяца отпуска по ранению, уехал на фронт. И Агнес о нем ничего не знала.
Продолжая смотреть в окно, я видела привычный с детства голубоватый купол Кройц-Кирхи, дальше – пустыри, сровненная бульдозерами, с землей, щебенка, поросшая сорняками, еще дальше, вправо, через мост – Кафедральный Собор. Дa уж, досталось, подумала я, стараясь представить себе одно из давних счастливых утр, о которых столько раз рассказывала мне Агнес.
Совсем рано, часов в пять утра, обыкновенно, в выходной — всю неделю отец с сыновьями работали в автослесарной мастерской — мужчины отправлялись рыбачить. Они уже собрались у шиповника. Еще минута-другая и выйдет мать – такая же маленькая, как Агнес, с веснушками на лице и руках. Мать вынесет рюкзак с приготовленной на целый день едой и передаст его отцу. Отец молча кивнет, и так же молча поглядит на мать. Потом спустится в бот вслед за сыновьями.
Мать и Агнес будут долго смотреть им вслед. Сначала они будут видеть их лица, потом затылки и брезентовые дождевики, надетые на грубошерстные свитера, потом — далекие силуэты, и только, когда лодка, минуя Кнайпхоф, направится в сторону Зеленого моста, превратившись в маленькую темную точку, выныривавшую из воды то справа, то слева, они перестанут смотреть им вслед. Они станут ждать их обратно.
Они всегда возвращались, когда-то рассказывала мне Агнес. Но однажды мы проводили их навсегда. В сорок первом – отца и старшего брата, потом, по очереди, еще двух.
Получив похоронные известия на всех своих мужчин, мать и бабушка умерли в течение полутора лет одна за другой. Остался Густав из Нойхаузена, пятилетний сын Вальтер, и две девочки-подростки, племянницы матери, тринадцати и четырнадцати лет. Да еще, может быть, Фриц, о котором Агнес ничего не знала.

-3-
Когда фронт подошел к Кенигсбергу, все, включая Густава, жили здесь, в доме на Прегеле. Жили не то, чтобы голодно, но и не всласть. Подавленные сообщениями с фронта, потерей близких, ожиданием неясного будущего, которое неотвратимо надвигалось, люди выходили на улицу только для того, чтобы спуститься в бомбоубежище. И это приходилось делать все чаще и чаще. Вскоре бомбардировки стали так разрушительны и постоянны, что многие перестали выходить из бомбоубежища вовсе. Другие не ходили туда совсем. Все чаще возникали самые нелепые и противоречивые слухи, которые, в общем, сходились в одном – из города надо уходить. Последней каплей было известие о том, что наступающие войска блокировали железную дорогу, ведущую в глубь Германии. И когда люди бросились, на колесах и пешком, в направлении Пиллау, чтобы сесть там, на один из уходящих в Германию кораблей, Густав зарезал корову, чтобы прокормиться в пути, и запряг в повозку Старого Фридриха, сильного и здорового, с крепкими зубами, коня.
Наконец, и для Агнес наступило это серое мартовское утро, когда Густав усадил ее вместе с Вальтером и племянницами в повозку, и они стали выбираться из города.
С трудом, пробиваясь через узкий коридор улиц, по обеим сторонам которых шли, ехали, как-то передвигались повозки, легковые и грузовые автомобили, автобусы, санитарные машины и просто люди с рюкзаками, идущие пешком, они продвигались к шоссе, ведущему к польской границе. Но и здесь, на шоссе, ситуация оказалась не на много лучше. Здесь были все те, кто отказался от мысли уходить через Пиллау. Двигались медленно, со страхом ожидая очередного налета. Редкие хутора то там, то тут, разбросанные стога сена никого не спасали. Слишком малочисленны и малоемки были эти случайные укрытия для такого громадного количества людей, бредущих по монотонной, пролегающей через равнину дороге. Все надеялись дойти, добрести до какого-нибудь укрытия, где можно было бы спрятаться, передохнуть. Но даже те, у кого были средства, едва ли могли на что-то рассчитывать. Впереди была Польша. Бедная, разоренная войной страна. К тому же, редкие, полупустые хутора, врем от времени появляющиеся на пути, сразу же попадали в поле зрения тех, кто шел на километр впереди. И тот, кто шел сзади, должен был утешать себя тем, что хутора тоже бомбят…
На третий день пути Густав, проверив, лежит ли под сеном автомат и полтуши копченого коровьего мяса, выбрал место, где можно было съехать с шоссе в небольшой лесок. Покормив коня, и дав всем передохнуть, часа через полтора Густав двинулся дальше, в глубь Польши, надеясь проселочными дорогами как-нибудь миновать кольцо окружения наступавших войск. Какое-то время повозка двигалась параллельно шоссе, и Агнес видела, как еще две повозки, одна за другой съехали с него на разных участках дороги. Скоро и Густав свернул на одну из проселочных дорог, все дальше и дальше отъезжая от шоссе. Не успели они проехать и получаса, как начали бомбить, но они, со своей повозкой, были уже в тени деревьев.
Ночевали в лесу. Было сыро и холодно. Кое-где, в низинах, еще лежал рыхлый снег. Теплые вещи и одеяла, которые они взяли с собой в дорогу, были влажны, и потому не грели. Выбрав глухое, поросшее орешником место, Густав развел костер. Огонь долго не разгорался, потом повалил дым, но и это было недолго. Несколько слабых языков пламени погасли и больше не разгорались. Так и не дождавшись огня, наскоро поев мяса, решили ехать дальше. Здесь, в лесу, было страшнее и холоднее, чем на шоссе, но зато было тихо. Всего один раз снаряд разорвался совсем близко, и ничего – обошлось. Несколько раз попадались дезертиры. Увидев автомат Густава, который он держал при себе, не трогали. А один раз они даже помогли Густаву выбраться из канавы, куда он ненароком заехал. Мясо, которое дал им Густав, дезертиры запивали водой прямо из лесной лужи.
К вечеру четвертого дня пути Агнес заметила, что Вальтер стал тяжело дышать. Температура, подумала Агнес, тронув губами его лоб. Но помочь ничем не могла. Когда

-4-
на другой день они увидели хутор, мальчику было уже совсем плохо. Пожилая женщина-полька приютила их. Из найденной в амбаре ржаной муки Агнес напекла лепешек – несколько из них, горячих и влажных, положили на грудь и спину Вальтера, чтоб согрели.
В лесу набрали сучьев и веток, затопили печь. Впервые за несколько дней уснули под кровом. Утром решили искать людей, чтобы узнать, где фронт. К рассвету Вальтеру стало немного лучше. Он начал как будто легче дышать, но что-то насторожило Агнес. Она с тревогой заглядывала ему в глаза, прикладывала ухо к груди, слушала, стараясь что-то понять. У него в груди все булькало, рассказывала она потом, все клокотало… Будто кипело что-то. К вечеру того же дня Вальтера не стало.
Вскоре увидели – мимо хутора потянулись подводы, повозки, санитарные машины, грузовики. Они ехали в обратную сторону, туда, откуда они с Густавом с таким трудом выбрались на этот хутор. Густав вышел во двор посмотреть.
— Не ходите туда, там русские, — крикнул кто-то с проезжающей мимо повозки.
Мысль о том, что надо идти обратно, была единственной, которая тотчас пришла в голову.
Но Агнес не понимала. Она не понимала, почему, зачем надо идти обратно. А как же Вальтер, думала она, еще не вполне сознавая, что ей предстоит оставить ребенка здесь, навсегда. Это Бог так решил, вдруг, как ей показалось, догадалась она. Наверное, ему зачем-то было нужно, чтобы я оставила своего сыночка здесь, а сама вернулась обратно. Это ему было надо. Это он, повторяла она себе снова и снова. Сейчас она не думала, что там, в ее родном городе – русские. Они ломают, жгут, насилуют. Они – всюду. И они мстят. Она не думала о том, о чем ДУМАЛИ ВСЕ. Агнес думала только о Боге, о том, что он за что-то на нее рассердился. Ей захотелось помолиться. Давно ей не хотелось этого так, как сейчас. Она вспомнила, что была в Соборе на Кнайпхофе, когда еще была жива ее мать. Да, тогда они еще были живы — мать и Собор, думала она. Вспомнив обгоревшие руины Собора в самом центре ее родного города, Агнес заплакала. И когда это, почти физическое, желание – припасть и, или умереть, или смириться, стало нестерпимо сильным, Агнес произнесла первые слова молитвы. Сначала она молилась за сына. Потом, когда обида, горечь и унижение стали обретать в ее сознании все новые и новые горизонты, она стала молиться за своего отца, за своих братьев, за своего мужа — за всех живых или мертвых, За всех заблудших.
Агнес не заметила, как наступила ночь. Теперь ей стало немного лучше.
Утром Густав вырыл могилу, сколотил из найденных на чердаке досок что-то очень похожее на настоящий гроб. Хозяйка хутора снова напекла лепешек, достала из погреба крохотный кусочек сала. Вместо чая – отвар измельченных веток малины. Густав поставил на стол мясо, которого оставалось еще много.
Агнес старалась не думать, какой незнакомый и какой бесконечно родной лежал перед ней ребенок, которого она видела в последний раз. Она ни о чем старалась не думать. Какое-то время ей это удавалось. Когда она услышала беспорядочный стук земли, падающий на крышку гроба, потеряла сознание.
Очнулась в доме. Племянницы молча сжимали ее руки, каждая со своей стороны. Старались согреть. Густав понимающе гладил Агнес по голове, отчего еще больше хотелось плакать. Хозяйка хутора стояла поодаль, не решаясь подойти ближе.
— Как вас зовут? – почему-то только теперь спросила женщину Агнес. – Мне надо запомнить.
— Стася, — тихо сказала женщина.
Агнес с молчаливой полуулыбкой кивнула.
Через несколько часов она была готова отправиться в обратный путь.

Обратная дорога была нисколько не легче. Весть о том, что идти вперед не было никакого смысла, уже облетела всех, кто шел или ехал из города по нескончаемому шоссе

-5-
или по окольным дорогам. Используя, главным образом, проселочные дороги, теперь часто и надолго останавливаясь, чтобы дать Фридриху отдохнуть и покормить его, Густав, наконец, добрался до города. На подъезде к Шпандинену они встретили первый патруль.
Трое молодых солдат с автоматами и в плащ-палатках – Агнес потом вспоминала «в таких коротких круглых плащах» — преградили им путь. Один высокий, светлый, зеленоглазый, потребовал паспорта. Пристально взглянув на Густава и полистав его паспорт, тут же вернул ему документ.
— Кёнигсберг, — сказал он остальным.
И Агнес поняла, что речь идет о месте рождения Густава.
Мельком взглянув на документ Агнес, зеленоглазый вернул ей документ также молча.
Он готов был уже пропустить повозку, но в это время другой, пониже, с узкими, темными глазами и почти отсутствующим подбородком, приказал Густаву остановиться, поскольку тот был готов уже ехать.
Узкоглазый подошел к подводе и стал ворошить сено. Он нашел автомат, который молча изъял, и мясо, на которое, глядя на Густава, показал глазами.
Густав, ни слова не говоря, достал из внутреннего кармана нож и отрезал солдату половину того, что лежало в повозке. После этого узкоглазый жестом показал, что можно ехать. Напоследок высокий весело подмигнул Агнес, и она не знала, радоваться ей или бояться.
Через несколько дней после того, как они вернулись в свою квартиру на Прегеле — теперь все жили в соседнем с разбомбленным домом Агнес, двухэтажном доме — ночью в дверь кто-то позвонил. Это была одна из давних знакомых семьи Марта.
— Я узнала, что вы вернулись, — сказала Марта, — вот и пришла сказать тебе, Агнес – Фриц лежит в госпитале на Фридрихштрассе. Его тяжело ранило где-то недалеко. Привезли сюда. А тут… Ну, вобщем, ясно, — заключила Марта. – Госпиталь смешанный, — продолжала она, — Там и мой Йохан лежит. В обе ноги ранен.
— А Фриц. Фриц? Что с ним? – нетерпеливо спросила Агнес, чувствуя, как все в ней опустилось, и она не может пошевелить ни рукой, ни ногой.
— Ранение… Кажется, позвоночник… да ты иди сама… они пускают и немецких родственников… Разговарнвают…
— Когда идти? – спросила Агнес.
— Лучше с утра. Иди, там все узнаешь…
До утра Агнес не спала. Она не молилась. Не плакала. Лежа, и глядя в потолок, она вспоминала все до последней мелочи из своей жизни с Фрицем. То она вспоминала, как они познакомились на улице, возле Росгартенской школы, где учились оба.
Фриц был на два года старше. То она видела его спускающимся вниз по каменным ступеням в лодку, вместе отцом и старшими братьями, то — когда он взял впервые в жизни на руки совсем еще маленького Вальтера, который тут же перестал плакать. Она никогда не думала о том, любит ли она Фрица, и никогда не знала этого, просто пришло время выходить замуж, и она вышла за человека, который любил ее. Любовь — это другое, часто думала она, и это «другое» всегда было за пределами ее жизни. Лежа без сна и размышляя обо всем этом, она вдруг подумала, что, наверное, это и есть любовь, когда вот так лежишь, думая обо всем, и не можешь уснуть.

Госпиталь располагался в одном из трехэтажных, чудом сохранившихся зданий на Фридрихштрассе. Здесь было по-деловому шумно и хлопотно. То и дело появлялись и исчезали медицинские сестры, в сапогах, мешковатых, для женской фигуры, гимнастерках с юбками, поверх которых были надеты такие же мешковатые халаты, впрочем, удобные для работы, подумала Агнес. Головные белые косынки у всех были завязаны сзади. Сестры распоряжались, ругались, тащили носилки, бинтовали, поддерживали головы,

-6-
руки, ноги, контролировали все и вся. Курили. С утра было много раненых, большинство — русские. Но были и немцы, в основном те, которые были обнаружены в развалинах домов. Одна молодая сестра, которую все называли «Таня», вдруг встретилась с Агнес
глазами. В глазах был вопрос.
— Фриц, — сказала Агнес. – Фриц Шолль, — повторила она.
Таня что-то сказала солдату. Тот отвел Агнес в палату.
В палате было трое. Двое справа — русские. И один, за широкой ширмой, слева — немец.
«Фриц Шоль» было написано на бирке, прикрепленной к кровати.
Агнес подошла ближе, и не узнала его. Лицо было мертвенно-бледным. На влажном лбу – три крупные капли пота. Глаза закрыты. Агнес заплакала. Она положила руку больному на лоб. Он вздрогнул, открыл глаза. Увидев Агнес и узнав ее, улыбнулся едва заметной улыбкой. Из глаз выкатились слезы. Но сказать он, повидимому, ничего не мог. Агнес взяла его руку. Рука оказалась холодной и вялой. Значит, двигаться он не может, подумала Агнес. Она видела, как он облизнул сухие губы, дала ему несколько ложек воды. Фриц с трудом проглотил. Потом с большим напряжением что-то спросил про Вальтера. Она поняла это по губам. Фриц снова закрыл глаза. Она что-то ответила, не решаясь сказать ему правду. Теперь, когда Фриц не смотрел на нее, Агнес огляделась – у стены, напротив, лежал русский солдат, такой же молодой, как Фриц. Правая нога была забинтована и поднята вверх. Левая рука – в гипсе. Под обоими глазами — уже ставшие зелеными, кровоподтеки. Но взгляд был живой, синий и любопытный.
— Ich bin Иван, — громко сказал солдат, обращаясь к Агнес и сжав правую руку, будто в рукопожатии.
Агнес посмотрела на него со смесью подозрительности и любопытства. Она смотрела на него минуту, потом другую, и чем дольше она смотрела в его синие, такие же, как у нее самой, глаза, тем он казался ей добрее. Агнес хорошо помнила потом всю жизнь, где и когда она улыбнулась ему в ответ.

Состояние здоровья Фрица Шолля не оставляло надежды. А пока нужно было кормить, переворачивать, подставлять судно, нужно было понимать взгляд, когда он хотел что-то сказать, нужно было быть с ним рядом. Агнес приходила в госпиталь каждый день. Никто ей этого не запрещал. Никто не спрашивал, надолго ли? Она выходила из палаты только тогда, когда туда приходил врачебный обход и после отбоя. Ухаживая за мужем, она помогала и другим раненым, которым нужна была помощь. Она делала это с охотой, безропотно, словно искупая вину — что не только не уберегла сына, но и ничего не сказала об этом его отцу. В других палатах лежали и немцы и русские. Никто не злобствовал, не осуждал ее за то, что она помогала всем, и не только потому, что перед страданиями все равны, но еще и потому, что всем нужна была ее помощь. Вскоре Агнес поставили на довольствие, и она стала получать небольшую зарплату.
Но больше всего времени она проводила с мужем. Он так радовался, когда она приходила.
И всегда плакал. Иногда Агнес рассказывала ему смешные истории, чтобы хоть как -нибудь отвлечь его от болезни. Когда в разговор вступал Иван, Агнес уже немного научившись понимать по-русски, переводила Фрицу все, о чем они говорили. Только она боялась лишний раз взглянуть Ивану в глаза, чтобы что-нибудь переспросить.
Пришел день, когда доктор Васильев — она запомнила эту фамилию навсегда — сказал, что сегодня ей лучше домой не уходить. Осталось совсем немного, — сказал он. Агнес поняла и заплакала. Перед тем, как зайти в палату, она долго сидела в коридоре. Думала о Густаве, что тот так и не пришел к Фрицу, хотя прошло уже несколько месяцев. Тоже кашляет, подумала о Густаве Агнес, хорошо хоть девчонки помогают, вспомнила она о племянницах, да доктор Васильев таблетки дает.
Она долго не решалась войти в палату. Потом, смахнув слезу, вошла.

-7-
Долго сидела рядом с Фрицем, вытирая ему рот, через который обратно выливалась вода – он не мог ничего проглотить.
Фриц лежал с закрытыми глазами, время, от времени ненадолго открывая их. Тогда она спрашивала – «Что, дорогой? Дать что-нибудь?». Фриц закрывал глаза снова. Так продолжалось несколько часов. В один какой-то момент то ли от усталости, то ли от напряжения, она потеряла сознание, и стала валиться со стула на пол.
Очнувшись, увидела возле себя Ивана, который только начинал ходить. Левая рука у него была еще в гипсе, а правой он крепко прижимал Агнес к себе. Что-то, почувствовав и не в силах что-нибудь предпринять, Фриц открыл глаза, видно, стараясь понять, что же произошло. Когда понял, молча кивнул головой, едва улыбнувшись.
— Я бы взял тебя на руки, если бы мог, — сказал Иван, усаживая Агнес, когда она немного пришла в себя. Агнес улыбнулась. Поняла все до последнего слова.
— Иди, полежи,- сказал Иван, указывая на свою постель. – Я посижу.
Он просидел почти до утра. Было около шести часов, когда Иван разбудил Агнес. Все было кончено.
— Он больше не открывал глаз, — сказал Иван, — Я бы разбудил тебя.

— Агнес, — позвала я, все так же глядя в окно, на Прегель, где только что проплыла груженая баржа.
— Ты что? – с удивлением спросила меня Агнес. Она была рядом.
На столе, в фарфоровом чайничке, стоял душистый, свежезаваренный чай. С шиповником.
Я это знала. Здесь же аккуратными ломтиками лежал тонко нарезанный штрудель.
— Я не заметила, как ты вошла, — сказала я.
— Агнес,- продолжала я, помолчав, — я часто вспоминаю о том, как ты жила здесь раньше… Благодаря тебе и твоим рассказам, мне все здесь кажется знакомым. Шиповник… Дом, которого я никогда не видела, — с улыбкой сказала я.
— И ты хочешь обо всем этом написать… – вдруг сказала мне Агнес.
Я промолчала.
— Давно это было, — проговорила Агнес, пристально глядя на меня.
— А что сталось с Густавом? – вдруг спросила я. – И с твоими племянницами?
— Девочки в сорок седьмом уехали в Германию. По депортации. Густав остался здесь. Зачем старику уезжать с родной земли, — проговорила она, глядя куда-то мимо меня. Похоронен в Нойхаузене, — продолжала Агнес. – Я вышла замуж за Ивана… Осталась с ним здесь. Любила его всю жизнь, — помолчав, сказала она. — Из двух его сыновей сейчас остался только Саша. Старший всего на год пережил отца. Да что это я. Это ты знаешь.
Я молча кивнула.
Теперь я сидела в старом Зесселе, чувствовала его особенную ауру, вдыхала его одушевленный запах, и мне хотелось спросить его — так ли уж необходима человеку память. в которой все – и хорошее и плохое. Я пила чай, поглядывая на Агнес, разомлев от тишины и понимания, и на моем лице, казалось, не было ничего, кроме блаженства. Через какое-то время, перехватив мой взгляд, который я перевела на часы, Агнес спросила –
— Куда сейчас?
— Есть еще одно дело в редакции, — отвечала я, — а завтра опять в командировку на десять дней.
— Только не пропадай, — коротко сказала Агнес,- а то опять – на полгода.
— Не пропаду, — сказала я Агнес, глядя в ее ясные, голубые глаза. Допив чай, я подошла к ней, и поцеловала ее в макушку.
— Да, — вдруг сказала она. – Если ты там что-нибудь писать будешь… Не пиши, что я несчастлива… Я тебе этого не прощу…

-8-
Вот для чего нужна человеку память, подумала я, поглядев на Зессель.
Она проводила меня до остановки. Долго ждали трамвая. Наконец, я вошла в задний тамбур, чтобы иметь возможность помахать ей рукой. Я знала, что Агнес будет смотреть мне вслед. Сначала она будет видеть мое лицо, потом поднятую в прощальном приветствии руку, потом — силуэт, пока трамвай ни превратится в маленькую темную точку, будто качающуюся на волне то вправо, то влево.

рекомендовать