Высота 357 (окончание)

 

Высота №357

В начале 1940 г. змея, скорпион или какая-то другая ползучая тварь, живущая в чудовищном африканском климате, укусила меня. Из-за укуса моя правая нога раздулась как воздушный шар. Боль была адской, температура у меня поднялась, и на протяжении целой недели я боялся, что мне отнимут ногу, потому что она вся почернела, посинела, и я не сомневался, что это – гангрена.

В то время доктор Дюпон служил главным врачом военного госпиталя в пункте Саида<!—[if !supportFootnotes]—>[1]<!—[endif]—>. Это был старый армейский врач, он был отозван из отставки после того, как все молодые врачи отправились на фронты Европы. За свою долгую службу он повидал много солдат, у которых было заражение крови, и само собой, ему не могла понравиться нога, утратившая свой естественный цвет. Через недели две опасность миновала, но я все еще оставался слабым и вялым, так что доктор сказал, что я останусь в госпитале еще на 10 дней или около того, чтобы окрепнуть.

Покуда я приходил в себя под солнышком ранней африканской весны, легионера второго класса Пьера Ламонтаня определили ко мне в палату, и с этого момента пропала ленивая атмосфера госпиталя. Язык Легиона никогда не отличался такой уж утонченностью, и никто из легионеров особенно не следил за выбором слов, но Пьер оказался настоящей ходячей энциклопедией брани. Он значительно расширил мой словарный запас.

Пьера направили в госпиталь из-за того, что он жаловался на туберкулез. Он провернул дельце с одним арабом из города, который действительно болел туберкулезом, и араб контрабандой доставил ему в госпиталь баночку с мокротой. Пьер вручил эту баночку медицинской сестре под видом своей собственной. Естественно, в мокроте было полным-полно бацилл, и этого не могли не заметить в лаборатории. Для Пьера все оборачивалось замечательно. Он был на прямом пути к увольнению по состоянию здоровья.

Он произвел впечатление на окружающих уже в день своего появления в госпитале. Дело было к вечеру, и все пациенты только что прошли через двухразовое ежедневное унижение – измерение температуры в заднем проходе. Этот простой фокус заставлял ртуть в термометре подскочить до красной отметки, даже если температура тела была нормальной, и я заметил, что Пьер хорошо знаком с этим методом. Когда дежурный пришел, чтобы собрать термометры, Пьер захотел узнать свои показания, но ответа на вопрос, естественно, не получил. Дежурный подхватил свой поднос и вышел.

— Придурок! – заорал Пьер ему вслед, — Скотина! Пошел ты на …!

Пьер раньше уже служил в Легионе. Он отслужил пятилетний срок в Легионе в тридцатых годах, благодаря чему смог получить французское гражданство. Для него пять лет превратились, на самом деле, в шесть, потому что его поймали на попытке продать форму легионера торговцам-арабам из Марракеша. Это вылилось для него в целый год штрафбата в Коломб-Бешаре<!—[if !supportFootnotes]—>[2]<!—[endif]—>, и этот год прибавили к его пятилетнему контракту. Невыгодно было Пьеру Ламонтаню оказаться в штрафбате, потому что штрафники ничего не получают за службу, и совсем уж неприятно строить дороги в пекле южной Сахары. Особенно, когда это заставляют делать голыми руками.

Вообще, легионеры не получают по году штрафбата за воровство. Если только не случается особых обстоятельств, как это было в случае с Пьером. Для него «особыми обстоятельствами» стал тот факт, что каждый, кто имел с ним дело, начинал ненавидеть его. В своем кругу его называли «жидом», и прозвище это пристало к нему. Наверное, это повлияло и на решение трех старших офицеров-судей в его военном трибунале. Они дали ему полный срок. В легионе всегда царила атмосфера легкого антисемитизма, но совсем не это решило все дело для Пьера. Просто-напросто, Пьер был подлецом. Он был настолько несносным, что любой начинал ненавидеть его уже через 30 секунд после встречи с ним. Судьи, наверное, почувствовали то же самое.

После увольнения он осел в Оране, где женился на дочери зажиточного алжирского еврея, тот устроил его в магазин готовой одежды возле рынка. А когда началась война, его мобилизовали, так же, как и всех французских резервистов. Такое уж было мое везение – попасть с ним в одну палату в госпитале.

Говорили, что евреи, в общем, не поступают в Легион, но Пьер Ламонтань, настоящее имя которого было Моисей Штейнберг, оказался исключением. Он прибыл во Францию в годы Великой депрессии, он был самым старшим из семерых детей польского еврея-ортодокса. Его отец-старьевщик сумел скопить достаточную сумму для того, чтобы отправить Пьера в Париж, где один родственник должен был ему помочь найти работу. Этот родственник держал небольшую швейную мастерскую на Рю Паради.

Моисей был молод, настойчив и полон надежд. Он считал, что поскольку он – сын избранного народа, то во многих отношениях он стоит выше всего остального рода человеческого. Он слышал об Иностранном легионе, однако ему и в голову не приходила мысль о том, что и сам он тоже станет его членом. Это было просто смехотворно.

Старый Штейнберг железной рукой религиозного фанатика управлял своим семейством, так что Моисей никогда не возражал ему открыто. Он любил своего отца, это было то безусловное обожание, которое так типично для еврейских семей. Но в глубине души он восставал против аскетической строгости отцовой ортодоксальной веры, распространявшейся на всех членов семьи. Первый акт неповиновения он совершил только тогда, когда поезд, который увозил его в Париж, отъехал на безопасное расстояние от бородатого патриарха. Тогда Моисей сорвал с себя кипу, постоянного своего спутника в течение последних двадцати лет, и вышвырнул ее из окна движущегося поезда.

В день, когда он вышел из поезда на вокзале Гар-де-л’Эст в Париже, ему был двадцать один год. Родственник, двоюродный брат, увидел, что Моисей ничему особому не обучен, и отвел его к оптовому торговцу, согласившемуся дать молодому человеку достаточно товара для того, чтобы начать собственное дело. Двоюродный брат гарантировал оплату. Кроме того, он оплатил старый побитый «Ситроен»-фургон, оборудованный деревянным коробом вместо задних сидений.

Наполнив короб хлопчатобумажными платьицами, трусами, лифчиками, панталонами и чулками, Моисей начинать объезжать еженедельные ярмарки на улицах Шель-сюр-Марна, Бонея, Нуази, Мелена и некоторых других пригородов Парижа. Он быстро освоил французский язык. Хозяйкам он нравился, полицейские его не трогали, хоть у него и не было обязательной carte d’identité – удостоверения личности. Он приехал во Францию как турист и ему не разрешалось работать. Если бы полиция поймала его, его бы немедленно выслали назад, в Польшу.

Дела шли хорошо, он легко прижился во Франции. Очень быстро он осознал, что его еврейская фамилия – это главное препятствие на пути к успеху, и начал называть себя «Пьер Ламонтань», то есть, дословно перевел на французский язык фамилию Штейнберг. <!—[if !supportFootnotes]—>[3]<!—[endif]—> Имя «Моисей» он просто отбросил.

Одновременно он открыл счет в банке и завел любовницу. Счет был открыт в банке «Лионский кредит», он откладывал туда каждый сантим, который не шел на жизнь или на нужды дела. Счет быстро рос. Любовница была дочерью его домохозяйки, неряшливая девятнадцатилетняя нимфоманка с крашеными в желтый цвет волосами. Она утратила невинность тогда, когда большинство девочек предпочитает общество кукол. Пьер снял меблированную комнату на бульваре Севастополь, возле Ле Аль. Именно здесь Одетта впервые приобщилась к сексу – среди корзин, ящиков, тухлой рыбы. Мадам Ларивьер, ее решительная мать, не знала или делала вид, что не знает о распущенности своей дочери. Последнее было больше похоже на правду, потому что все соседи были прекрасно осведомлены о ночных эскападах Одетты.

Однажды ночью – Пьер почти не бывал дома днем в рабочие дни – девица разделила с ним его холостяцкую постель, наплевав на все предшествующие формальности. Пьер был очень доволен. Она была хороша в постели. Предыдущий опыт у Пьера был невелик, но он понимал что она и раньше часто проделывала это по темным закоулкам Ле Аль. Это абсолютно его не трогало.

Будущее улыбалось Пьеру. И вот, когда из-за плохой погоды пришлось отменить несколько поездок на ярмарки, один уличный торговец взял Пьера с собой в игорный клуб на бульваре Осман. Пьер был потрясен. Он никогда раньше не ел на серебре, и никогда еще полдюжины официантов не застывали над ним в ожидании приказаний. Ему понравилось обедать за счет заведения, а еще больше ему это понравилось, когда он выиграл пять тысяч франков в рулетку. Эта сумма превышала его самый крупный месячный заработок на ярмарках, на следующий день он вернулся в клуб. Он опять выиграл. На следующий день он выиграл еще раз. «Ситроен» остался стоять на заднем дворе дома мадам Ларивьер, товары так и лежали упакованными в деревянном коробе.

Но пришел день, когда маятник качнулся в обратную сторону. Он проиграл. Он проиграл и продолжал проигрывать. Через две недели ему пришлось залезть в свои сбережения. Он выписывал чеки на банк, и клуб беспрекословно их принимал. Однажды в пятницу ему особенно не повезло – он накупил жетонов на семь тысяч франков и все проиграл. Он выписал чек на эту сумму, зная, что на банковском счету у него осталось меньше ста франков.

Он вернулся домой, голова у него шла кругом, он был совершенно удручен. Во Франции за липовые чеки сажают в тюрьму – и Пьер это знал, но у него оставалась смутная надежда на то, что он найдет способ оплатить чек до открытия банка в понедельник. Он только что сбросил обувь и растянулся на кровати, как в дверь к нему постучали.

— Войдите, — сказал он, и в дверь вошла целая процессия. Ее возглавляла мадам Ларивьер, за ней шел Мимиль, бывший цирковой силач весом сто пятьдесят килограммов, мускулы перекатывались шарами у него под рубашкой. Мимиль официально считался дядей Одетты и жил у мадам Ларивьер. Замыкала шествие Одетта, глаза у нее покраснели от плача.

— Господин Пьер, — сказала мадам Ларивьер с достоинством, и Пьер учтиво встал с кровати.

— Господин Пьер, я пришла к вам по очень деликатному вопросу.

— Мадам, — сказал Пьер, — я к вашим услугам.

— Как бы поточнее объяснить вам, господин Пьер, — сказала она, — мне так неловко. Я очень обеспокоена из-за одного обстоятельства, имеющего отношение к вам.

Пьер вопросительно смотрел на нее.

— Да, господин Пьер. Мне ужасно стыдно, но я вынуждена сказать, что вы злоупотребили моим гостеприимством.

— Не понимаю вас, мадам, — сказал Пьер.

— Сейчас поймете, – сказала мадам Ларивьер. – Долг матери повелевает мне объяснить вам все. Вы обесчестили мою невинную дочь. Бедная девочка enceinte, а ей только девятнадцать лет.

Французский Пьера в то время был еще не очень чистым, но он знал, что французское слово enceinte означает «беременна».

Он быстро сообразил, как все произошло. Его выбрали, чтобы сделать Одетту респектабельной дамой. Кончено, могло быть и так, что девочка в самом деле забеременела во время одной из их частых встреч в его постели. Он никогда не пользовался презервативами и понятия не имел, предохранялась ли она как-нибудь. Но в районе Ле Аль было, по крайней мере, еще полдюжины мужчин, регулярно пользовавшихся щедростью Одетты. Зачем же взваливать вину на него одного? Он знал, зачем. Матушка Ларивьер была проницательной и мудрой женщиной. Интуиция подсказывала ей, что Пьер беззащитен. Кроме того, она решила, что у Пьера есть деньги, а это было достаточным основанием для того, чтобы простить ему шалости с ее дочерью. За это ему можно было также простить и то, что он был галицийским евреем, а не французом.

Он посмотрел ей в лицо – лицо благородной матери – и на огромные мускулы Мимиля, посмотрел на Одетту, которая тихонько плакала в носовой платочек. Его дрожь пробрала от мысли, что он может стать членом их семьи. Еще он подумал об одном липовом чеке на семь тысяч франков, который обязательно повлияет на его будущее. Просто удивительно, как быстро мозг собирает воедино элементы задачи в момент потрясений. Пьер принял решение раньше, чем картинка полностью сложилась у него в уме.

— Мадам Ларивьер, — сказал он, выдавив из себя вежливую улыбочку, — Женитьба на вашей дочери – такая честь для меня!

Это признание разрядило атмосферу, и в квартире Ларивьеров начали праздновать помолвку – с большим количеством вина и паштета фуа-гра. Все напились – все, кроме Пьера. Одетта опять заснула в его постели, но на этот раз с ведома матушки – ведь теперь это было почти законно. К тому же, сделанного не воротишь. Девушка была возбуждена и проделала множество всяких штучек, чтобы угодить будущему мужу, но ум Пьера продолжал работать во время всей этой долгой церемонии.

Утром он встал пораньше и вышел на бульвар Севастополь. Транспорта было еще немного, дворники смывали мусор вдоль бордюров. Он прошел несколько кварталов, и тут увидел полицейского в синей кепке. Он подошел.

— Господин полицейский, — сказал Пьер, — не могли бы вы направить меня в ближайший призывной пункт Иностранного легиона?

— С удовольствием, мсье, — ответил полицейский.

Через двадцать четыре часа Пьер уже ехал в поезде в Марсель.

Через десять дней после того, как Пьер появился в госпитале в Саида доктор Дюпон выписал нас обоих. Я выздоровел, а подлог Пьера раскрыли. Доктор так и не поверил ему. Его внешний вид совершенно не соответствовал катастрофическим лабораторным данным. Врач почуял, что тут кроется обман, и для уверенности отправил рентгеновские снимки Пьера своему начальству, главному офицеру медицинской службы в Сиди-бель-Аббесе, откуда они вернулись с кратким приговором; «Здоров».

Капрал повел нас назад в гарнизон. Пьер был разъярен.

— Этот б… доктор, — орал он, — просто б…! Б…, и еще раз это самое! Он отлично знает, что я болен, сукин сын, но отправляет меня обратно! Он ненавидит меня, потому что я не дал ему взятку – придурок ненормальный! Хочет моей смерти!

Тут ему пришлось перевести дух, потому что он шел быстрым шагом, а дорога вела вверх по склону.

— Заткнись, — дружелюбно посоветовал капрал, — рот закрой.

— Пошел ты в …! – пробормотал Пьер и мы опять тронулись в путь. Это было его любимое выражение.

Мы дошли до бараков как раз, когда пора было укладываться. За неделю до того немцы оккупировали Норвегию, и командование Союзников решило отправить подкрепление, чтобы выбросить их оттуда. Легион получил приказ выделить несколько батальонов для укомплектования британских и норвежских подразделений. В ту же ночь мы отплыли в Нарвик.

Ранним пасмурным майским утром норвежский берег показался из-за клочьев тумана. Вообще-то, я не уверен, что это было утро. Мы уже довольно долго не видели ночи, а это лишало всякого ощущения времени – привычная смена дня и ночи исчезла. Вместо этого все двадцать четыре часа в сутки стоял молочно-белый дневной свет. Солнце уже неделю не заходило за горизонт, и Пьер жаловался, что он не может спать, когда все время светло. Настроение у него было ужасное, он никак не мог примириться с приговором доктора Дюпона, а мне приходилось слушать его ругань. Моя койка располагалась над его койкой. Он говорил, что большую часть времени страдает от морской болезни, даже когда мы переходили от одного фьорда к другому, где вода была тихая, как в пруду, впрочем, он никогда не пропускал еды. Врага не было видно, если не считать маленького самолета-разведчика, который ежедневно пролетал над нами, чтобы посмотреть, чем мы занимаемся.

Судно, в прошлом – пассажирский корабль водоизмещением пятнадцать тысяч тонн, видало и лучшие дни. Это был комфортабельный корабль, наспех переделанный для военных нужд, времени для добросовестного переоборудования не хватило. Техника и боеприпасы были навалены повсюду, а множество солдат забивались во все углы. Некоторые даже спали в спасательных шлюпках. Впрочем, кормили и поили прилично, порции были большими, и приятно было валяться на палубе под выглянувшим солнцем, глядеть в небо, на море, на холмы, которые пробегали назад с той же скоростью, с какой корабль шел вперед. Мы взошли на борт в одном из портов Ла-Манша и уже больше двух недель болтались вдоль норвежского берега южнее Нарвика, готовые поразить любое нацистское укрепление, которое увидим. Но не видели ни одного. Нацисты держались подальше от берега, а возможно, они окопались повыше, на холмах. Погода день ото дня улучшалась, солнце поднималось все выше, в воздухе пахло весной, снег начал таять. Сначала он таял внизу, у кромки воды, и земля становилась с каждым днем все темнее. Постепенно край снежного массива отодвигался вверх, очень медленно. На скалах, окружавших фьорд, снег был еще очень глубоким. Но на березах, росших в закрытых уголках, у воды, уже проклюнулись листья.

Круиз вдоль берега приятнее, чем военная экспедиция. Так, по крайней мере, казалось, пока немецкая батарея, оснащенная орудиями 77 мм не открыла по нам огонь, и эта атака не захватила нас врасплох. Батарея находилась высоко в горах, и маскировка ее была такой удачной, что никто не мог подумать, чтобы там находились пушки.

Все произошло настолько быстро, что из единственного артиллерийского орудия на борту, старенькой зенитки, размещенной на баке, даже не успели ни разу выстрелить. Одним из первых снарядов ее вырвало из креплений, и тем же снарядом размозжило голову зенитчику. Пьер и я как раз курили неподалеку, мы вжались в обшивку, а вокруг нас летели металлические осколки и куски человеческого тела.

Корабль резко накренился и остановился. Полковник подошел проверить, велики ли повреждения. Он поглядел на канонира с размозженным черепом. Кровь и мозг разлились лужей по палубе.

— Унесите его, — сказал полковник, обращаясь к нам.

Пьер позеленел. Его качало. Полковник взглянул на него.

-Ну, — рявкнул он.

Пьера передернуло, он напрягся. Рвота залила палубу, полковник с отвращением отвернулся.

— Легионер, — проговорил он, — Храбрец.

Пьер пришел в себя на койке. Он плакал. Он лишился всей своей лихости.

— Если бы меня не призвали, — сказал он, — я бы ни за что не пошел в этот долбаный поход. Я не герой. Не хочу воевать.

Однако война для легионера Моисея Штейнберга еще не закончилась. Меньше, чем через неделю началась атака под Нарвиком.

В полночь британский эсминец «Фейм» вошел во фьорд Нарвика, его пушки палили во всех направлениях. Подобно матери-утке, за которой строем плывет через пруд весь ее выводок, огромный корабль вел за собой меньшие суда, до предела забитые солдатами 13-й полубригады французского Иностранного легиона. Солнце уже достигло своей низшей точки, чуть выше горизонта, тонкие лучи рисовали на снегу абстрактные тени. Снег казался розовым.

Корабли спустили на воду целую флотилию шлюпок, которые по одной направились к берегу. Глубокая черная вода… Скалы отвесно уходили под ее поверхность. Очень мало было таких участков, где лодки могли бы пристать к берегу. Вдали я разглядел домик, прилепившийся к скалистому склону на высоте нескольких сотен футов над водой. Домик был раскрашен в пастельно-голубой цвет, перед ним была деревянная пристань. Судам предстояло пристать именно там. Переправа вброд была невозможным делом – берега, как такового, не было. Температура воды была близкой к точке замерзания. Любая попытка проплыть с полной боевой выкладкой, с ружьем, в стальной каске, в полной зимней военной форме была равносильна самоубийству.

Больше половины солдат так и не достигли берега. Немецкие стрелки в холмах подождали, пока лодки не подойдут на достаточное расстояние, и открыли бешеный огонь. Маленькие шлюпки были нагружены так, что сидели в воде по ватерлинию, для них не нужно было даже прямого попадания. Достаточно было просто ударить возле лодки, чтобы перевернуть ее, и сначала немцы так и били. Но потом стрельба стала точнее. В воде в пятнах крови плавали головы и куски тел. «Фейм» ударил по батарее и заставил ее ненадолго замолчать, но к тому времени больше половины людей утонуло или было разорвано в клочья.

Моей лодке повезло. Она врезалась в деревянную пристань ниже пастельно-голубого домика под артиллерийским огнем, я выбрался из нее. А за мной – все подразделение. Мы побежали к домику, спрятавшемуся под навесом, защищавшим его от прямого попадания. Бой во фьорде продолжался. «Фейм» продолжал стрелять. Справа, на некотором расстоянии, я увидел дома Нарвика, раскрашенные во все цвета радуги. Над городом висело облако дыма. Фьорд имел форму подковы, несколько групп высадились на противоположной стороне бухты. Они приготовились к атаке на дороге, ведшей в Нарвик, которая шла параллельно берегу на расстоянии около четверти мили от него. Группа заняла узкое ущелье, образованное склонами двух холмов, спускавшихся к воде. Мы держались в резерве, я наблюдал за шестьюдесятью с лишним бойцами, которые медленно, неуклонно продвигались вперед. Расщелина была загромождена в нижней части камнями, обломками скал и кусками льда. Дальше, на расстоянии двухсот-трехсот ярдов от дорожного полотна, местность была относительно чистой. Когда они достигли открытого пространства, то немедленно разошлись веером. Движение веером, то есть, движение в нескольких расходящихся направлениях – это отличная стратегия для условий пустыни. Перед врагом вдруг оказывается сразу несколько целей. Но действовать так в Нарвике было ошибкой. Мы оказались не перед бедуинами, которым броней служила ненависть, а оружием – однозарядные винтовки. Здесь было скорострельное оружие, а враг был тренирован по всем правилам науки и неподвластен никаким эмоциям.

Немцы – мастера маскировки, вот почему никто из нас не заметил пулеметных гнезд всего лишь в нескольких футах над дорогой. Любая попытка приближения была под контролем. Камуфляж был совершенным. Стрелки молчали. Они ждали, пока люди рассредоточатся, после этого застрочил пулемет. Все произошло очень быстро и закончилось прежде, чем кто-нибудь осознал, что же, собственно, случилось. Защиты не было, уцелела лишь горстка тех, кто скатился вниз по склону за линию огня.

На борту «Фейма» опять загремели пушки, но вторая немецкая батарея, неожиданно возникшая в горах, открыла огонь по эсминцу. Позже мы узнаем, что это была последняя боеспособная немецкая батарея. «Фейм» расстрелял все остальные. Однако немцы так ловко пользовались сетью тоннелей, пронизывавших гору, что казалось, будто у них в горах сосредоточены мощные артиллерийские силы. Орудия, доставленные тягачами, перемещались по тоннелям на новое место раньше, чем британские артиллеристы успевали закрепиться на предыдущей позиции.

Один из первых залпов снес башню «Фейма». Жуткое оранжево-черное пламя и густое облако дыма вырвались из башни. Большие пушки замолчали. Следующий снаряд разрушил мостик, после чего «Фейм» медленно вышел из фьорда и скрылся из виду за стеной скал, спускавшихся к морю. Немногие выжившие бойцы Легиона нашли убежище под скалами. Раненых оттащили в безопасное место и перенесли на шлюпку, стоявшую на якоре в укромной бухточке. Шлюпка отчалила, она кралась вдоль берега, пока не дошла до устья фьорда. Потом она исчезла из поля зрения.

Следующие двадцать четыре часа прошли в полном бездействии. Очередной акт нашего представления открылся появлением эсминца, который на всех парах вошел во фьорд, за ним шли две баржи, на каждой – по танку. Танки казались реликвиями Первой мировой, они походили на сухопутные танки «Виккерс-Армстронг» того времени, вроде модели Т. Немецкие батареи молчали.

Баржи причаливали в той части бухты, где было достаточно места для выгрузки танков. Для выгрузки по очереди. Первая баржа быстро причалила, и танк номер один сполз по трапу и перешел на твердую землю. Минуту спустя он уже двигался с грохотом вглубь берега по дождевой промоине. Вторая баржа вошла в бухту. И тут немецкое орудие 77 мм вновь открыло огонь. Танк номер один был подбит и загорелся. Второй снаряд оторвал баржу от временной швартовки как раз в тот момент, когда танк номер два прошел половину сходней. Танк сел брюхом на каменную кромку, его передняя часть оказалась на земле, а задняя касалась воды. Механик отчаянно пытался довести машину до берега, под прикрытие скал. Двигатель взревел на самых высоких оборотах, и танк пришел в движение, но его тут же подбили. Спустя одно только мгновение он уже был охвачен пламенем. Человеческая фигурка прорвалась через огонь и упала на четвереньки. Это был механик. Форма на нем горела. Он замер в нескольких футах от танка, продолжая гореть. Запах горелого мяса долетел до меня. Неповрежденная баржа подобрала ту, которая причаливала, и эсминец ушел, прикрывая собой баржу, пока она не пропала из виду. Оба танка полыхали. От них валил черный маслянистый дым. Вскоре один из танков взорвался. Огонь добрался до боеприпасов. Через несколько минут взорвался и второй танк.

Потом наступило двадцатичетырехчасовое затишье. Ничего не происходило. Казалось, что полковник забыл о нашем существовании, или думал, что мы все мертвы. Маленький пастельно-голубой домик был удобным убежищем в сложившихся обстоятельствах. Лейтенант Ричард спал в старинной кровати с четырьмя столбиками под портретом короля Норвегии Хаакона. Те, кто не был в карауле, тоже спали или играли в карты. Все выглядело мирно, совсем не по-военному.

Поздно вечером с воды донесся звук корабельного двигателя. Маленькая лодка плыла в направлении к нашему домику. Она держалась близко к берегу, стрелки в горах не тронули ее. Все, что было по размеру меньше, чем эсминец, не интересовало их.

Мы не получали почту с тех пор, как 13-я полубригада ушла из Северной Африки. Ни одного письма за два месяца. А теперь, благодаря капризу военной бюрократии, почта прибыла.

Я получил несколько писем и маленькую посылку с продуктами и сигаретами, и какое-то время был занят чтением и нарезанием ломтиков салями. Я не обращал внимания на Пьера, который тоже получил почту. Когда я взглянул на него, то увидел, что он побледнел, как мел, и сидит прямо, глядя в окно. Он сидел совершенно неподвижно, замерев, если не считать, что иногда он моргал, как будто старался удержать слезы в глазах. Его пальцы перебирали письмо.

— Что случилось? – спросил я.

Он не двигался.

— Пьер, — сказал я, — плохие вести?

Он продолжал смотреть в окно. Не повернув головы, он протянул мне письмо.

Это было письмо из штаб-квартиры Международного Красного Креста в Женеве. Официальное машинописное послание, направленное его жене в Оран.

«В ответ на Ваш запрос от 14 октября 1939 г., — говорилось в нем, — сообщаем, что все члены Вашей семьи мужского пола были казнены вместе с остальными мужчинами-евреями, проживавшими в Вашей деревне, в начале сентября 1939 г.»

Жена Пьера переслала это извещение ему без каких-либо комментариев. Она, наверное, не знала, что сказать. Так же, как и я.

— Прими мои соболезнования, — сказал я, и это было все, что я мог придумать. Я отдал ему письмо. Пьер по прежнему не отводил взгляд от фьорда.

Около полуночи, когда тени вновь удлинились, а свет стал розоватым, пришла еще одна лодка. Было заметно, что она спешила. Она прошла прямо через открытое водное пространство, не обращая внимания на врага. Лейтенант Ричард выбрался из кровати с четырьмя столбиками и посмотрел на лодку в бинокль.

— Шутки в сторону, — сказал он, — Это полковник. В конце-концов он о нас вспомнил!

Полковник с беззаботным видом стоял на корме лодки, расстегнув парку, с непокрытой головой, волосы его развевались на ветру. Казалось, будто он отправился на рыбалку.

Ричард встретил его у воды и проводил к дому, доложив по пути обстановку. Ситуация была неважная. Потери составили две трети контингента, и полковник видел, что случилось с танками, которые к этому времени должны были проложить нам путь на Нарвик. Они оба сгорели полностью.

Полковник наклонился над большой картой, а мы собрались в столовой. Всего восемнадцать человек. Лейтенант стоял рядом с ним.

Он ткнул указательным пальцем в точку на карте, отмеченную красным крестиком.

— Ричард, сказал он, — это – высота 357. Здесь находится батарея, от которой все наши несчастья. Ее надо ликвидировать. Ясно?

— Так точно, господин полковник! – ответил Ричард. – Отличная позиция у немцев. Они перекрывают оттуда все подходы к Нарвику.

— Точно, — сказал полковник, — Давайте я вам объясню. Наша цель – захватить в клещи гарнизон, оккупировавший Нарвик. В настоящее время мы атакуем их с севера, но они стойко сопротивляются. Наше наступление было остановлено. Приказано атаковать с юга – отсюда – и как можно быстрее, но батарея на высоте 357 блокирует наши действия. Мы не можем ничего доставить сюда по воде, и нам не дают сделать это на суше. Но мы должны высадить еще два батальона для атаки с юга. Если мы не сделаем этого, вся операция провалится. У нас катастрофически мало людей и боеприпасов. Совершенно необходимо немедленно нейтрализовать высоту 357. Ясно?

— Так точно, господин полковник, — сказал лейтенант, — Ясно.

— Я запросил ВВС о поддержке с воздуха, — сказал полковник, — самолеты атакуют высоту 357 и отвлекут немцев, пока мы будем вводить подкрепление во фьорд. Вы с вашими людьми захватите батарею во время воздушной атаки. Сейчас, — и он посмотрел на наручные часы, — почти час ночи. Воздушная атака назначена на 5 часов утра ровно.

Ричард минуту подумал. Это был простой план. В нем были заложены все элементы, необходимые для успеха. Если не считать одного крохотного упущения. Составители плана выпустили из виду проклятое орудие 77 мм, которое мы должны были обезвредить всего лишь через несколько часов. Оно уже стоило нам черт знает сколько человек.

Лейтенант напомнил об этом полковнику.

— Один пулемет? – спросил полковник.

Ричард кивнул.

— Укрепление? Дот?

— Что-то вроде, — ответил Ричард.

— Ну и что же? – сказал полковник, — обезвредьте его тоже. Всего-навсего какой-то дот, не так ли? Когда я был лейтенантом, то в одиночку обезвредил один такой в Абд-эль-Кабире, в Марокко.

Лейтенант Ричард был самым обычным юношей. Он так и залился румянцем.

— Отправьте добровольцев, — сказал полковник, — Взорвите его!

— Прекрасная мысль, господин полковник, — сказал лейтенант. Ему очевидно полегчало, когда он понял, что полковник не ждет, что Ричард лично повторит героический подвиг в Абд-эль-Кабире.

— Прекрасно, — сказал полковник, — все улажено. Есть добровольцы?

Я поднял руку. Это было чисто рефлекторное движение, совершенно непреднамеренное. Не знаю, чем оно было продиктовано, возможно, неосознанным стремлением к действию, желанием, чтобы события развивались дальше. Или известием о расправе с отцом и братьями Пьера, или смертью механика, сгоревшего заживо, или кровью, смешанной с масляными пятнами на воде фьорда, или лицами, искаженными агонией, всплывавшими в этих пятнах… Я сам удивился, что вызвался идти добровольцем.

Еще четверо подняли руки. Всего нас было пятеро.

— Еще один, — сказал полковник.

Пьер стоял тут же с отрешенным выражением лица. Я не знаю, слышал ли он хоть что-то из речи полковника. Если и слышал, то не думаю, чтобы понял.

— Ну? – сказал полковник.

Пьер медленно поднял руку. Полковник взглянул на него и на лице его мелькнуло выражение омерзения. Он пожал плечами и пошел к двери.

— Разбирайся с этим сам, сынок, — сказал он, проходя, Ричарду. – Теперь это твоя задача.

***

Если бы у нас был хотя бы час темноты, захватить пулемет было бы легко. Но темноты ждать было неоткуда. Солнце не могло зайти за горизонт еще несколько недель, а мы не могли ждать так долго.

Единственным способом обезвредить орудие было нападение с фронта. Это было равносильно самоубийству. Наступление следовало проводить по той же промоине, в которой всего лишь сорок восемь часов тому назад было уничтожено два наших подразделения. Орудие было установлено на краю воронки, образованной в промоине в виде дополнительного стока. Площадка имела уклон градусов двадцать-тридцать, и ее подъем прерывался только дорогой на Нарвик, которая пересекала промоину под прямым углом. Над дорогой на высоте двухсот футов располагалось орудие, гордо и неприступно глядя из каменной крепости. Оно могло очистить каждый квадратный дюйм промоины, по которой нам предстояло пройти.

Вместе с лейтенантом нас было семеро, и нас увидели , как только мы выползли на открытое место. Промоина представляла собой пологую котловину, вымытую весенней талой водой, стекавшей вниз по склонам. Основание было неровным, заваленным обломками скал, валунами и большими глыбами льда.

Пулемет затрещал, и пули пролетели всего в нескольких дюймах над моей спиной, пока я полз под защитой одного камня к другому. Мучительно вжиматься в землю и не сметь даже зад приподнять, чтобы тебя не подстрелили.

Мускулы всего тела напряжены и сведены судорогой, так и хочется распрямиться и расстрелять этих ублюдков, вопя во всю глотку, как индейцы в кино. Но я полз и полз, подобно змее, и продвигался понемногу вперед при каждом извиве туловища.

Наконец я подобрался достаточно близко и смог увидеть верхушку шлема пулеметчика. Он таращился из щели в амбразуре и строчил без остановки.

Наверное, мы ползли около получаса, когда случилось первое происшествие. Двойное происшествие. Попали во второго, считая от конца нашей цепочки, солдата. Это не могло быть прямое попадание. Пуля, скорее всего, ударила рикошетом от скалы и попала ему в щеку. Он взвизгнул и упал на ползшего позади него, а тот сделал автоматически движение, которое на мгновение открыло его, и в это мгновение обоих подстрелили. Теперь нас было только пятеро.

Мы проползли узкую часть горловины и оказались на краю дороги, которую предстояло пересечь, но я не представлял себе, чтобы кто-нибудь мог преодолеть ее и остаться в живых. Я насчитал четыре трупа оттуда, где я лежал. Четверо пытались проделать это два дня тому назад. Мы не смогли даже похоронить их.

Пулемет строчил теперь только время от времени, но и этого было достаточно, чтобы остановить нас. Опорный пункт выступал вперед, подобно неприступной крепости. Вдруг я почувствовал себя опустошенным морально и физически. У меня было ощущение, что нам никогда не сделать этого. Это было просто самоубийством. Все козыри были у них на руках, перед их пулеметом.

Ричард закричал и показал на два огромных куска скалы, которые лежали прямо у края дорожного полотна, они располагались почти симметрично слева и справа от пулемета. Большие, плоские, продолговатые и гладкие обломки лежали тут с самого ледникового периода, с тех пор, как сходили ледники. Ричард и еще один солдат устремились к левому обломку. Пьер и я начали подбираться к правому.

Камни изменяли траекторию пуль. Они отскакивали с неестественным свистом, а нас осыпало мелкими осколками. Для прямого попадания угол прицела был слишком острым. Все, что они могли сделать – это парализовать нас. Итак, в данную минуту мы были в безопасности.

Товарищ Ричарда лежал на спине, прижавшись головой и плечами к земле. Автомат лежал у него на груди, а ствол он пристроил к пролому в камне. Он стрелял по щелям в стене, из которых целился немецкий пулеметчик, чтобы отвлечь его внимание и дать Пьеру и мне возможность перебежать через дорогу и атаковать с тыла.

Но фашист предусмотрел этот маневр. Две ручные гранаты, одна следом за другой, перелетели через парапет. Одна скользнула у меня над головой и скатилась вниз по склону раньше, чем успела взорваться, не причинив никакого вреда. Другая упала в одном футе около стрелка Ричарда и убила его. Ричард быстро перекатился, чтобы схватить автомат. Немецкий пулемет дал короткую очередь и прострелил лейтенанту оба бедра. Одновременно камень ударил меня в голову, но каска выдержала удар. Я не был ранен, только оглушен, так что когда я опять открыл глаза, то увидел, что пулемет по-прежнему строчит, а Пьер бормочет проклятия. Лейтенант Ричард лежал без сознания. Нас осталось только двое.

И тут я вдруг осознал, что исход боя в Нарвике зависит теперь только от меня и легионера Пьера Ламонтаня. Мысль эта была ужасна. Я почувствовал, как большой тяжелый узел собирается внизу живота. Меня затошнило. Ведь кажется, совсем недавно Пьер говорил, что не хочет воевать? Он не создан быть солдатом, говорил он. Он и не собирался лезть в эту паскудную передрягу.

Черт побери, подумал я, остаюсь я один. Что я могу сделать сам? На стороне пулемета все преимущества. Я даже не могу отступить. Ошибись я в расчете, поскользнись – и пули прошьют меня. Узел внизу живота напрягся. Атака? Смешно и думать. Как? К счастью, у меня еще был автомат, но против их укрепления это, самое большее, мелкая помеха. А у Пьера и автомата-то нет. У него был только обычный карабин, причем я сомневался, в состоянии ли он им воспользоваться. А всего в двухстах футах, прямо передо мной – самое замечательное в мире огнестрельное оружие, предназначенное для пехоты… мощное, скорострельное, точное, способное выпускать до тысячи пуль в минуту, причем находится оно в руках у человека, обученного убивать. Они знали, что мы не продержимся долго. Какого черта должен я был идти добровольцем?

С тяжелым сердцем посмотрел я на Пьера. Я был уверен, что его уже разорвало на куски. Но когда я повернул к нему голову, я страшно удивился – Пьер удобно устроился по-японски, скрестив ноги, спиной он опирался о камень, лицо его расплылось в широкой ухмылке. Он выглядел абсолютно спокойным. Погасшая сигарета свисала у него из уголка рта. Он как раз положил перед собой на земле два «яйца» — гранаты овальной формы, которые выдавали каждому в Легионе перед боем. Это были мощные, но капризные штуковины. После того, как ты выдергиваешь предохранитель, у тебя остается лишь несколько секунд. В Легионе рассказывали бездну историй о бойцах, которые взорвались вместе с врагами-арабами, если у них не оставалось выхода. Это было лучше, чем подвергнуться живьем кастрации.

Пьер увидел, что я смотрю на него.

— Дай-ка и твои, — сказал он.

— Для чего?

— Не задавай вопросов, — сказал он, — просто отдай мне их.

Какая разница, подумал я, что мы теряем? Порылся в своем мешке с амуницией и вытащил «яйца».

— Что ты задумал?

— Заткнись, — ответил он, — Давай!

Я осторожно передал их ему, а он засунул их в мешок, привязанный у пояса. Потом, держась в тени камня, он начал извиваться, стараясь стащить ремень карабина через голову. Ружье оказалось у него на плече. Он подобрал две другие гранаты и посмотрел на меня. Ухмыляясь по-прежнему.

— Прикрой меня, — сказал он, — прикрой меня хорошенько, приятель! Я сейчас покажу этим п…ам, этим фашистским ублюдкам.

Я встал на четвереньки, высунулся до плеч на секунду из-за камня, и выстрелил в глаза, которые видно было в щели. Одновременно начал стрелять и пулемет. Но в этот раз повезло мне. Как только я нырнул в укрытие, я услышал вопль из-за укрепления, и пулемет заткнулся.

— Вышло, — отметил Пьер, услышав вопль, и в следующее мгновение он уже пересекал дорогу. Он двигался быстро. Голова его была почти что на уровне земли, правой рукой он действовал вместо третьей ноги. Он был похож на огромного бабуина, который спасается бегством. Несколько секунд, выигранных у немцев, пока они сменяли своего раненого пулеметчика, истекли. Пулемет снова начал стрелять, но Пьер уже преодолел нейтральную полосу открытого шоссе. Он был теперь очень близко к стене, и вне досягаемости для пулемета. Он был за пределами угла стрельбы. Немцы тоже поняли это, над парапетом возникла голова, а при ней – дуло карабина. Я нажал на спусковой крючок автомата, и немец выпрямился во весь рост и свалился вперед. Он так и остался лежать на камне стены, головой вниз. Пьер скорчился за другой скалой. Я видел, как он вертит свои гранаты в руках, потом он стал пробираться вперед.

— Ах вы, г…ые убийцы! Нацистские вонючие свиньи! Я убью вас – я убью вас!

Смысл всей его речи до меня не дошел, потому что он перешел на смесь польского и идиш, а потом бросил одну из гранат через верх укрепления. Он бросил ее левой рукой. Мне показалось странным, что раньше я не замечал, что Пьер – левша.

Раздался взрыв, и Пьер швырнул вторую гранату, она наверняка добила тех, кто уцелел после первой. Когда дым и пыль улеглись, за стеной не было слышно ни звука. Я осторожно приблизился, готовый в любой момент выстрелить, но Пьер прыгнул на парапет, он кричал и шумел, как ненормальный, и стрелял, пока не закончились патроны. Он пытался схватить мой пулемет.

— Дай его мне – орал он, — отдай! Я убью этих ублюдков, я убью их!

— Замолчи, — сказал я – они мертвы.

Три тела лежали внутри камеры. Скалы были покрыты кровью. Пулемет валялся рядом со стойкой. Пьер сильно пнул его, и он рухнул на землю. Пьер был крайне возбужден. Он только-только разобрался, что к чему. Многие годы тренировок в Легионе оказались не напрасными. Бесконечно повторявшиеся монотонные упражнения въелись в подкорку. Они осели там, ожидая своего часа, и вот этот час настал. Наконец-то Пьер Ламонтань стал солдатом. Он ощутил вкус крови. Значит, ему нужен был только мощный толчок, и им стало зверское истребление нацистами всего его рода. Без легионерской выучки он был бы беспомощен. Но теперь он почти инстинктивно знал, что ему следует делать. Пьер был готов сразиться с целой немецкой армией. Ничто бы не удержало его.

— Пошли, — рявкнул он.

— Куда?

— Туда, — сказал он и показал на высоту 357.

— Ты ненормальный, — сказал я, — нас только двое.

Но он уже помчался вперед. Мне оставалось только двинуться за ним.

Дорога вся была изрыта воронками от снарядов.

За пределами дорожного полотна земля снова шла вверх к высоте 357. Мы теперь достаточно близко находились к склону горы, чтобы отчетливо видеть входы в несколько тоннелей. Нижний край некоторых из них был расширен до размера платформы, несущей батарею. Я рассмотрел два тоннеля, загороженные разбитыми орудиями – результат артобстрела с «Фейма». Но на платформе в крайнем слева от нас тоннеле стояла батарея орудий 77 мм, которые нам было приказано обезвредить. Это была единственная работоспособная батарея, насколько я мог судить. Несколько солдат суетились вокруг пулеметов, и мы пригибались все ниже по мере того, как медленно, о неуклонно продвигались вперед. Руки у меня устали настолько, что казалось, что автомат весит целую тонну. Капли пота стекали прямо в глаза, вызывая резь.

Неожиданно, всего в нескольких футах перед нами вскипело множество мелких фонтанов из пыли и обломков, они пролегли слева направо через всю площадку, донеслась еще одна пулеметная очередь. Пули долетали быстрее, чем доходил звук, но, к счастью, прицел был неточным. Пулеметчик ошибся с оценкой расстояния и взял слишком близкий прицел. Прицелься он на несколько футов выше – и бой за Нарвик для меня и Пьера был бы окончен. Мы не стали ждать, пока пулеметчик прицелится лучше. Пьер уже скатился в узкую воронку. Я последовал за ним. Я не подумал о второй батарее с пулеметом по склону выше, но похоже, что он там был, и этого вполне достаточно было для того, чтобы уничтожить весь наш план. Пьер, кажется, подумал о том же, потому что он опять начал бормотать ругательства.

Но как раз в это мгновение появились самолеты. Они прилетели точно в назначенное время. На моих наручных часах было пять. Они вынырнули из-за облаков и спикировали на батарею. Группа из пяти бомбардировщиков ВВС Великобритании. Пилоты сделали все возможное для того, чтобы подойти к батарее как можно ближе для нанесения прямого удара, но форма горы давала фашистам преимущество, самолеты оставались на расстоянии от них. Выглядело это потрясающе. Самолеты пикировали на цель, казалось, что они сейчас врежутся в гору, но в последний момент они практически вертикально взлетали в небо, почти что скользя по скалам, и сбрасывали вниз кассеты с бомбами. Эхо от рева двигателей было оглушающим.

Общая топография площадки не допускала прямого удара. Бомбы не попадали в цель. Но самолеты атаковали на бреющем полете всю площадку, поэтому орудие пришлось оттащить внутрь тоннеля, в укрытие. Я надеялся, что они не примут нас за немцев и не проделают парочку кругов специально ради нас, но они, наверное, даже не заметили нас. Самолеты возвращались дважды, с новым запасом бомб для новых атак, потом они исчезли в тумане над фьордом.

Пулемет не стрелял, пока пулеметчики прятались в тоннеле, но теперь, когда самолеты улетели, они могли возобновить стрельбу в любую минуту. Пьер подтолкнул меня локтем. К тому времени, как я оказался на краю воронки, он был на несколько сотен футов выше. Он двигался легко, как серна. Пулеметная площадка все еще была скрыта в дыму и пыли, и это было хорошо, потому что мы могли подобраться поближе к нашей цели. Но когда порыв ветра немного очистил воздух, я испытал едва ли не самое сильное в жизни потрясение. Батарея исчезла. Орудие 77 мм растворилось в воздухе. Платформа была пуста. Объяснение могло быть только одно: немцы перетаскивают орудия по тоннелям к другому месту, чтобы исключить возможность повторения воздушной атаки. Видимо, система тоннелей внутри холма 357 была настолько разветвленной, что они могли запросто сделать это. Если бы самолеты вернулись, пилоты обнаружили бы только пустую площадку.

Пьер и я дошли до точки, расположенной почти что под брошенной платформой. Вход в тоннель был пуст. Всего в склоне было шесть или семь тоннелей, помимо двух, забитых во время бомбовых ударов с «Фейма» два дня назад.

— Они могут вернуться в любой момент, — сказал Пьер, — Они должны вернуться. Они не могут просто так сдать высоту. Это – единственное место, откуда они могут помешать высадке десанта. Хотел бы я знать, откуда они начнут.

Был еще один тоннель справа от старой площадки, на тридцать-сорок футов выше ее. Было похоже, что немцы начали строить орудийную платформу перед входом, но им не хватило времени закончить работу. Платформа выглядела достаточно большой и прочной для того, чтобы выдержать батарею. Благодаря расположению тоннеля его логично было бы использовать вместо того, откуда только что эвакуировались.

— Поехали, — сказал Пьер, — попробуем выяснить, что они задумали.

Мы двинулись в направлении тоннеля. Из глубины его доносился грохот.

— Слышишь? – спросил я.

Мы остановились.

— Они выходят! Черт!

Мы бросились на землю, чтобы нас наверняка нельзя было увидеть от входа в тоннель. Грохот нарастал. Показалось дуло орудия 77 мм, затем все орудие высунулось из тоннеля. Двое немцев набросили сетку на дуло орудия. Под камуфляжем оно не отличалось от окружающих скал. Они выдвинули его еще на несколько футов. Человек шесть солдат суетились теперь на платформе, готовя ее для остальной батареи.

Пьер опять был холоден и невозмутим. Все эмоции исчезли бесследно.

— Оставайся здесь, — прошептал он, — Я попробую пройти с другой стороны. Отвлеки их. Если ты сможешь долго стрелять, у них не останется времени следить за мной. Сможешь?

В это время двое вытащили тяжелый пулемет из тоннеля. Они сели у края заграждения, оттуда можно было отражать попытки подойти к тоннелю, угол обзора составлял почти 180 градусов.

Пьер выпустил очередь ругательств, ей-богу, я рад был бы выругаться с ним вместе. Чертово орудие могло сорвать нам все дело.

— Г…ые ублюдки, — прошипел Пьер, — б… !

Он повернулся ко мне.

— Прикрой меня! Я пошел!

Он соскользнул с груды камней, которая служила нам укрытием, и начал обходить платформу, держась на расстоянии шестидесяти-семидесяти футов. Он опять стал похож на бабуина, он бежал, согнув ноги в коленях, голову опустил совсем низко к земле, опирался на одну руку. Он бежал быстро. Карабин, переброшенный наискось через спину, был похож на длинный хвост, ходивший вверх-вниз в такт шагам.

Люди на платформе увидели его, и я услышал, как прокричали команду. Двое солдат прыгнули к пулемету и повернули дуло в сторону Пьера. Я прицелился и выстрелил. Они не ожидали атаки с фланга и даже не подумали о хорошей защите. Оказалось достаточно одной короткой очереди. Я подстрелил обоих. Один упал на орудие, другой тяжело сел назад, упад и пропал из виду.

Тем временем Пьер добрался до дальнего края платформы и пропал из поля зрения. Я догадывался о его намерениях и знал, что должен его прикрыть во что бы то ни стало. Мы не имели права на поражение. Даже если бы нам угрожала смерть. Пути назад не было ни для него, ни для меня.

Немцы отступили в тоннель и, наверное, пытались оттуда оценить силы противника, но я был уверен, что они еще выйдут наружу в достаточном количестве. Передышка была короткой. В моем распоряжении было несколько секунд.

Я побежал к платформе. Подход к ней оказался намного круче, чем я предполагал. Укрепление тоже в действительности было намного выше, чем мне казалось издали. Я начал взбираться по его стене. В легких у меня закололо. Когда я поднялся настолько, что платформа оказалась на уровне глаз, тоннель оказался всего в нескольких футах от меня. Я подтянул колени на кромку стены. Из тоннеля слышны были крики. Немцы готовились выйти снова.

С противоположной стороны Пьер только что поднялся на платформу. Он тоже дышал с трудом, но немедленно перевалился через каменную стену и распластался на камнях. Он полез в мешок за гранатами.

Стало слышно, как в тоннеле запустили двигатель. Они, по-видимому, решили вывести один из тягачей с орудиями для защиты своих артиллеристов.

— Стреляй! – выдохнул Пьер! – Стреляй – ради Бога – стреляй!

Я и сам уже нажал на спусковой крючок – с неожиданной силой. Я стрелял в тоннель и сквозь стаккато собственных автоматных очередей услышал звук рикошетивших пуль изнутри тоннеля. Там кричали, кроме того, слышно было, как работал двигатель, и кто-то застонал от боли.

— Еще разок! – проревел Пьер, я снова нажал на курок, я надеялся, что мне хватит патронов.

Пьер продвигался сбоку к тоннелю. Он вытащил предохранитель из одной гранаты, потом из другой. Я на секунду перестал стрелять, меня пробрала дрожь. Он двигался так медленно, мне казалось – даже вяло, что на мгновение я окаменел. Я был уверен, что он подорвется на собственных гранатах. После того, как выдернули предохранитель, в распоряжении остается только 6 секунд. А он двигался так медленно!

Но он бросил одну, а потом и вторую гранату в угол тоннеля, а сам кинулся с платформы вниз, как ныряльщик прыгает в воду, и я сделал то же самое. Я упал на площадку и скатился вниз по склону. Гора, казалось, разваливалась на части. Все складывалось так хорошо, что поверить было невозможно. Мы вычистили всю внутренность горы. Взрыв гранат вызвал цепную реакцию. Рвались боеприпасы. Внутри высоты 357 нарастал глухой рокот, прерывавшийся время от времени таким звуком, как будто что-то осыпалось – это взрывы прокатывались по тоннелю один за другим. Земля дрожала.

Дым и пламя вырывались из тоннелей. Осколки летели вниз по склону. Я укрылся под навесом скалы, когда первая лавина пронеслась мимо. Я чуть не задохнулся в пыли, по лбу текла кровь. Над левым глазом у меня был порез, и кровь ослепила меня. Все тело болело, я был уверен, что переломал себе почти все кости, когда скатывался в это укрытие под скалой. И вот, покуда и слева, и справа от меня, и прямо у меня над головой продолжался камнепад, и казалось, вся гора сыпется прямо во фьорд, я проверял то руку, то ногу, пальцы на руках и ногах, колени, локти, проверил, работают ли мышцы – и понял, что все еще цел. Конечно, я заработал и шишки, и ссадины, и растяжения – но ни одного перелома.

Постепенно все успокоилось. Льдины и камни перестали сыпаться вниз. Из одного тоннеля торчало дуло орудия 77 мм, но оно было перекошено. Оно было направлено в небо под невозможным углом прицела. Дым и пыль клубились вокруг входа. Плотное облако желтого дыма. Изнутри не было слышно ни звука. Ни криков, ни зова о помощи. Они или умерли, или задыхались в дыму.

Я поднялся и увидел Пьера, который, спотыкаясь, брел ко мне. Он плохо держался на ногах, хотя крови на нем видно не было. Лицо его было грязное, почти черное. Взгляд стал безжизненным. Я понял, что наступила реакция. Он был опустошен. Душевный подъем исчез.

Он подошел и повесил свой автомат мне на шею. Мои ноющие кости отозвались на этот добавочный вес.

— Я убил их! – выдохнул он, — Я убил этих ублюдков, убийц поганых! Я убил их… я убил их – так же, как они убили моих родных! Я всех их убил! – он начал бессвязно бормотать, голос его перешел в шепот. Он крепко обнял меня за шею и заплакал. – Я убил их… Слышишь, папа? Слышишь? Моисей убил их всех! Ах, папа, папа…

Кризис миновал. Я почувствовал, что его хватка ослабла. Потом его руки соскользнули с моих плеч. Медленно, очень медленно напряжение отпускало его: он задрожал и сел на землю у моих ног. Он истерически рыдал. А внизу, на всех парах, во фьорд входила флотилия десантных судов, возглавляемых броненосцем. Путь на Нарвик был свободен.

 

***

Через два дня на главной площади Нарвика состоялась торжественная церемония. Полковник произнес коротенькую речь. Он сказал, что телеграфировал военному министру и просил наградить легионера Пьера Ламонтаня орденом «Военный крест» и медалью «За военные заслуги». Это был особый случай – за все годы существования Легиона лишь несколько легионеров получили эту двойную награду.

Затем полковник отстегнул собственный орден «Военный крест» и собственную медаль «За военные заслуги». Он снял их с мундира, на котором красовались все полученные им награды, а надевал их он только по особым торжественным случаям, и приколол Пьеру на грудь под музыку духового оркестра. Потом он расцеловал Пьера в обе щеки, и вдвоем они промаршировали перед строем, а мы салютовали им. Полковник просил наградить «Военным крестом» и меня, но, конечно, героем был Пьер. Я был актером на вторых ролях.

Нарвик был взят, враг отступил в горы. Мы контролировали территорию. Мертвые были похоронены. Но это все оказалось ненужной жертвой. Всего через несколько дней Париж был взят, Франция капитулировала. Операцию в Норвегии отменили, и мы покинули Нарвик раньше, чем почувствовали радость победы.

Обратное путешествие было утомительным и неинтересным. Немецкие подводные лодки то ли потеряли наш конвой из виду, то ли были слишком заняты тем, что топили суда Британского торгового флота в Атлантическом океане. Еще через две-три недели сто пятьдесят с лишком солдат – все, что осталось от 13-й полубригады – промаршировали в часть в Сиди-бель-Аббес. Это были те, кто остался в живых из двух тысяч человек. Весь полк выстроился встречать героев.

Мы прошли перед строем по трое в шеренге, под музыку военного оркестра. Полковник маршировал впереди – а следом за ним шел Пьер, и знаменосцы шли слева и справа от него. Один нес государственный флаг Франции, а второй – красно-зеленое знамя Легиона.

Лицо Пьера оставалось бесстрастным, даже когда он остановился перед Памятником павшим. Он выглядел совершенно бесчувственным и тогда, когда повернулся лицом к полку. Новые медали сверкали у него на груди. Полковник махнул ему, и он шагнул вперед.

— На караул! – пронеслась через весь двор команда, и две тысячи карабинов лязгнули с математической точностью. Оркестр заиграл «Марсельезу».

Пьер стоял навытяжку, не шелохнувшись, подняв правую руку в салюте. Интересно, о чем он думал, глядя на всех тех, для кого он столько лет оставался «жидом», и кто замер теперь неподвижно, отдавая честь персонально ему? Бубнил свои любимые ругательства?

— Ну же, ублюдки, иди те вы все на … !

Или же ему попросту достаточно было того, что он отплатил – око за око, зуб за зуб – за убийство своего отца и за расправу над своим родом?

---

<!—[endif]—>