Сказания иностранного легиона (1 — Буханка хлеба)

Вальтер Каниц — боец Иностранного легиона, после расформирования легиона бежал от гитлеровского режима. После войны жил в Канаде, работал на радио Канады. Предлагаемый текст — перевод фрагмента его книги «Tales of Foreign Legion»

Предисловие

Летом 1939 года на территории Франции находилось около трех миллионов иностранцев.

Они шли через восточные границы Франции нескончаемым потоком, пытаясь скрыться от Гитлера. На юге около миллиона испанцев перешли на территорию Франции в поисках политического убежища после того, как окончилась испанская гражданская война.

Французское правительство, возглавляемое Даладье, понятия не имело, что делать с этими миллионами, чье присутствие дополнительно осложняло и без того тяжелое в то время положение Франции. Войска Гитлера уже прошли по Австрии и Чехословакии и выстроились в ожидании по всей длине польской границы, готовые к выступлению. Война была неизбежной.

Когда же в сентябре 1939 вторая мировая война действительно началась, пункты призыва французской армии осадили десятки тысяч беглецов, желавших стать добровольцами и воевать против Гитлера. Французской армии катастрофически не хватало людей, поэтому принимали любого физически здорового мужчину. Очень скоро, впрочем, стало ясно, что технически невозможно справиться с таким огромным количеством людей, которые едва понимают и почти не говорят по-французски. И вот все иностранцы-добровольцы военного времени единым духом были переведены в юрисдикцию иностранного легиона, который традиционно был приспособлен к управлению таким материалом. Так я стал легионером.

Эта книга не есть история иностранного легиона. Она о людях, с которыми я жил, о том, что я видел за годы пребывания в легионе, о боях, в которых мы воевали. И о шлюхах, к которым мы ходили в борделях Северной Африки.

В основе каждой главы – действительное событие. Некоторые рассказы приукрашены, некоторые – нет. Утрата человеческой сущности, изнасилование, насильственная смерть редко нуждаются в приукрашивании.

Изменены, само собой, имена, а также некоторые географические названия.

Вальтер Каниц

Торонто, 1975

Буханка хлеба

В июне 1941 года погиб Гастон, он был самым молодым легионером в подразделении. Он погиб ночью – думаю, около полуночи,– но обнаружили его только на рассвете.

Тело нашел Распутин, наш полковой повар, и от ужаса ему перехватило горло. Гастон лежал распростертым на песке. Руки и ноги были привязаны к четырем кольям. От пояса вниз он был голый, и половые органы были начисто срезаны чем-то острым, как бритва.

Гастону было только двадцать лет, когда он погиб, а выглядел он еще моложе благодаря круглому жизнерадостному лицу. Молочный оттенок кожи портили только многочисленные прыщи. Все подсмеивались над ним из-за этих прыщей. Только позапрошлой ночью я сам веселился над тем, что один прыщ вылез точно посредине щеки. Гастон очень серьезно объяснил мне, что его хворь лечится простым и естественным образом – нужно просто переспать с женщиной.

«Все, что нужно сделать, — сказал он, — привести мне шлюху. И у меня не останется ни одного проклятого прыща нигде. Разок перепихнуться – и все. Не каждый день, понимаешь? Один раз. Ты понял?»

Я сказал, что понял.

«Но где взять шлюху в этой яме с песком?» грустно спросил он. – «Я не видал женщин уже месяца два. С тех пор, как мы ушли из Марракеша в эту дыру, где только змеи да песок. У меня в крови образуется яд. Без женщины мне от него не избавиться. Вот откуда берутся мои прыщи. Ты понял?»

Я сказал, что понял.

«Господи, пошли мне шлюху,» — были последние слова, сказанные мне Гастоном.

В то утро, когда его нашли, мы с Жеромом стояли под аркой ворот и ждали переклички. Распутин пробрался из крепости вниз через пески, чтобы набрать солоноватой воды из Уэда<!—[if !supportFootnotes]—>[1]<!—[endif]—>, тут он и увидал Гастона. Посмотрел в его застывшее лицо и уронил ведра. Он открывал и закрывал рот, как рыба, вытащенная из воды, и не мог издать ни звука. Наконец спазм отпустил ему горло, но он смог только пронзительно заорать, и его вопль разнесся между барханами, как стон призрака. Неверный свет наступающего утра усилил впечатление сверхъестественного.

«Аааааааааааааааа… Ааааааааааааааааааа… Au secours! На помощь! Помогите!»

Мы с Жеромом переглянулись. Мы знали Распутина и не торопились. Распутин был очень эмоционален. У него случались видения. Кое-кто говорил, что это начало белой горячки, но сам он настаивал на том, что это видения. Вообще-то мы должны были пойти и посмотреть, что его напугало, но день обещал быть жарким и воздух уже стал душным. В такие дни избегаешь лишних усилий. Смысла нет потеть, чтобы спасти его от очередного видения, которое является только ему.

Наверное, так оно и было, потому что Распутин уже мчался через песок к форту. Я никогда не видел, чтобы он бегал так быстро. Это было особенно удивительно, потому что песок местами был рыхлым и глубоким, и ему трудно было двигаться. Безусловно, Распутин был до смерти напуган, иначе он не смог бы так быстро бежать.

Наш маленький форт сидел на самой вершине холма, как квадратный коробок. Последние несколько метров Распутину было очень трудно одолеть. Он задохнулся и с усилием хватал воздух, пытаясь одновременно сообщить нам что-то, но все, что ему удавалось – это исторгнуть из самой глубины горла нечленораздельное рычание, в котором терялось все, что он старался сказать.

«В чем дело, Распутин, — спросил я, — Что тебя напугало?»

«Очередное видение, не иначе,» — сказал Жером.

Распутину в прошлом было много видений. Главным образом, когда он напивался, а напивался он часто. Его настоящее имя было длиной в двадцать букв, причем в основном это были согласные, но все звали его просто «Распутин» — так было легче произносить. Он был одним из бесчисленных русских, которые стекались в легион после Первой мировой войны, когда Советы захватили власть в России. Сначала он был офицером в армии генерала Врангеля, потом – военнопленным в Турции, когда Красная армия уничтожила Белую. Единственным избавлением от всяческой грязи, голодовки и нищеты был Легион, и Распутин стал легионером. Теперь у него бывали видения, наверное, слишком сильные попойки так действовали на его слабый ум. Двадцать лет военной службы в убийственном климате, алкоголь, и даже, возможно, сифилис в придачу сожгли его намного раньше положенного срока. Он состарился прежде времени и физически, и душевно. В Легионе был способ обращения со старыми развалинами. Распутина спровадили на кухню, там его собирались додержать в качестве повара до того времени, когда можно будет назначить ему пенсию. Если только он доживет.

Я смотрел на него, а он стоял, скрючившись, пытаясь набрать в легкие достаточно воздуха. И я подумал, что было еще слишком рано для видений. Он еще не мог напиться. Правда, эти старики были непредсказуемы. Могло быть и так, что там, на берегу Уэда его посетило очередное видение.

«Там… Там… — ревел он, все еще хватая воздух, — Это не видение… Гастон… Мертвый!»

Уэд, медленный ручей, отделявший сорок человек и четырех мулов от медленного обезвоживания, находился приблизительно в четверти мили, в неглубокой долине. Местность была неровной, песчаные барханы не позволяли видеть далеко, но я разглядел какой-то темный предмет там. Где мы обычно набирали воду. Жером, думаю, тоже.

«Пошли, — сказал я, — давай глянем.»

Это было не видение. Гастон лежал на спине на берегу Уэда. Он лежал в темном пятне, которое было лужей крови до тех пор, пока песок не впитал ее. Оно было почти сухим. Его глаза были широко раскрыты, рот тоже. При взгляде на лицо меня пробрала дрожь. Из-за раскрытого рта казалось, что он замер в припадке истерического хохота. Как будто бы смерть настигла его во время приступа неконтролируемой веселости и решила увековечить эту веселость, парализовав его лицо. Однако это было только иллюзией. Только на вид казалось, что он смеялся, потому что мускулы щек свело с такой силой, что все мягкие ткани отступили в стороны, обнажив его желтоватые крепкие зубы. Потому-то и казалось, что на лице была улыбка. На самом деле, это была замершая агония.

Гастону не с чего было смеяться. Я посмотрел вниз на кровавое месиво, которое всего несколько часов тому назад было человеком, и ощутил спазм в желудке, меня затошнило, но рвать было нечем. В желудке кроме желчи ничего не было, и я почувствовал ее горький вкус в глубине горла. Рот наполнился ею, я старался сплюнуть, но не смог.

У Гастона отсутствовали половые органы, а на том месте, где им положено было быть, зияла очень глубокая впадина, почерневшая от крови, быстро высыхавшей на жаре. Кровь хлестала из этой впадины и промочила весь песок вокруг Гастона. Рана казалась живой из-за тысяч мух и ползучих кровососущих насекомых, населяющих пустыню. Казалось, что мы растревожили мух. Они возбужденно жужжали, копошась у нас под ногами теплым роем. Постоянно движущийся песок уже почти покрыл ноги Гастона, но место, где находилась рана, все еще оставалось открытым, и это было ужасно. Теперь из песка на нас глядело лицо, замершее в агонии, да зияла черная пропасть промежности.

Жером был copain<!—[if !supportFootnotes]—>[2]<!—[endif]—> Гастона. То есть, его лучшим другом. Они всегда были неразлучны. Я посмотрел на Жерома. Лицо у него тоже стало зеленого оттенка. Он до сих пор не произнес ни слова. Не особенно смышленый, Жером был мягким, даже немного туповатым голландцем с сильным и крупным телом, он обладал врожденной любовью к животным.

Теперь Жером смотрел на Гастона. Было очевидно, что он не верил своим глазам.

«Mon Dieu<!—[if !supportFootnotes]—>[3]<!—[endif]—>,» пробормотал он, «Mon Dieu… Mon Dieu… Mon Dieu»

Он крестился при каждом «Mon Dieu», как будто надеялся, что это вернет Гастона к жизни.

Тем временем форт ожил. Распутин, наконец, вдохнул достаточно воздуха, чтобы поднять гарнизон по тревоге. Люди выбежали за ворота и потянулись к Уэду. Жером прекратил свои заклинания. И перестал креститься.

«Я говорил ему,» сказал он. – «Я говорил этому засранцу. Говорил ему не крутить с арабскими шлюхами. Они хуже яда. Но он не слушал… он не слушал… Ублюдок, идиот!»

За хлопотами нынешнего утра я забыл о кочевниках. Теперь я поглядел за барханы в направлении группы пустынных растений, которая образовала подобие оазиса чуть севернее форта. Прошлой ночью там еще стояли три-четыре примитивные палатки. Теперь там было пусто.

«Они ушли», — сказал я.

Жером тоже посмотрел туда же. «Да,» — сказал он, — «Думаешь, что они стали бы делать? Ждать, что мы их схватим, после того, как они его выпотрошили?»

Они пришли два дня назад. Бедуины. Пятнадцать-двадцать человек. Мужчины, женщины, дети. Нищие, грязные, неутомимые странники пустыни в постоянных поисках пропитания. Они разбили лагерь возле Уэда, это был единственный источник воды в здешних местах. Детвора приходила по вечерам за объедками. Теперь палатки исчезли.

Не только Жером предупреждал Гастона. Я тоже говорил ему, хоть и не думал тогда, что он был настроен серьезно. Когда он увидал женщин этого маленького племени, он ухмыльнулся.

«Вот моя возможность избавиться от прыщей».

«Не будь дураком, — сказал я ему, — дело того не стоит. Они грязные. Они наверняка насквозь заражены сифилисом. В лучшем случае, подхватишь chaude-pisse<!—[if !supportFootnotes]—>[4]<!—[endif]—>. Если не повезет, они наградят тебя и тем. И другим. И сифилисом, и chaude-pisse.

Такая перспектива была вполне реальной. Я видел, как такое раньше бывало с другими. Даже если женщина и не заражала сифилисом, я с ужасом думал о том, что кто-то мог подхватить гонорею (chaude-pisse) в этой пустынной дыре, в пятнадцати днях пешего перехода от ближайшего медпункта, где можно было бы справиться с бедой. Это было неописуемым мучением. Страшно было думать о том, кому предстоит пройти хотя бы час при том, что из пениса течет гной, а яички раздуло в три-четыре раза больше их нормальной величины, так что даже самое легкое прикосновение вызывает непереносимую боль. Африканская гонорея – это не шутки. Она в сотни раз болезненнее, чем в умеренном климате. Всему причиной жара. Микробы благоденствуют в этих условиях.

Но на Гастона это не произвело впечатления. Он не ответил ни слова. Только следил глазами, как ритмично женщины покачивали бедрами, проходя к Уэду с глиняными кувшинами на голове.

А теперь его останки, обнаженные и кастрированные, лежали перед нами под палящим солнцем. Гастон больше не прикоснется к женщине. Будут у него прыщи или нет.

Первый, кто прибежал на место происшествия, был капрал Кастаньет, корсиканец, самый подлый сукин сын, которому когда-нибудь случалось топтать пустыню. Кастаньет похоронил бы заживо родную мать без малейших угрызений совести, будь ему с этого была выгода. Они был подлым, он был злопамятным, а лексикон у него был так переполнен бранью, что ему случалось вогнать в краску даже старых закаленных легионеров. Его ненавидели все, в том числе и капитан, который обычно держался в стороне от всего, если только что-то особенно важное не требовало его личного вмешательства.

Кастаньет знал очень хорошо, что его не любят, но ему было глубоко наплевать на чувства других. Кроме того, он был в отличном положении, которое позволяло ему не замечать эти чувства. В условиях длительной изоляции сторожевого поста он имел неограниченную власть. Капитан направлял все к adjutant-chef, а adjutant-chef переадресовывал все сержанту, сержант же в свою очередь отсылал все капралу, капралом был Кастаньет, и он-то обязательно старался, чтобы всем все стало известно.

Если кто попадал на заметку Кастаньету, то так и оставался в этом состоянии до самого конца пребывания в подразделении. Это могло продолжаться год, два, три. Я видел таких, кто доходил до холодного помешательства из-за капрала-садиста. Я видел и таких, кто покончил с собой только из-за травли, со стороны какого-то дрянного малограмотного ублюдка с нашивками капрала. Но мне случалось видеть и мертвых капралов. Одного из них я хорошо знал. В последний раз я видел его с торчащей между лопатками рукояткой ножа. Между прочим, нож был арабским. Такими пользовались на кухнях Легиона.

Кастаньет стал подбоченясь перед трупом Гастона, он рассматривал то, что было перед ним. Он не произнес ни слова, а это было не в его характере. Но очевидно было то, что этот садист-ублюдок наслаждался открывшимся ему зрелищем.

Теперь подошли и другие, вокруг Гастона образовалось тесное кольцо людей. Если бы Распутин пришел часом позже, возможно, он вообще не обнаружил бы тела. Постоянно движущийся песок похоронил бы под собой все, полностью спрятав мертвеца вместе со следами. Он стал бы частью очередного бархана, одного из миллионов барханов, и никто никогда и не заподозрил бы, что Гастон находится под ним. Никто и представить бы себе не мог, что с ним случилось. Он бы просто исчез из пустыни. А Легион включил бы его имя в списки дезертиров, если бы он не появился в течение трех дней.

Наконец Кастаньет удовлетворился произведенным осмотром. Он посмотрел на лица окружавших. «Шнайдер, — обратился он к одному из легионеров, — пригласите сюда капитана».

Между прочим, я был рад, что Гастон не оказался дезертиром. Иначе мы должны бы были его расстрелять. Совсем не смешно стрелять в человека, которого ты хорошо знал, который никогда не сделал тебе ничего плохого. Если бы Гастон дезертировал, его безусловно нашел бы один из патрулей, отправленных на поиски. Побеги всегда имели большую вероятность провала, а уж в Сахаре – и подавно. Форт был крохотной точкой в геометрическом центре безводной, сожженной солнцем пустыни, простиравшейся на тысячи квадратных миль вокруг. Шансы добраться живым до ближайшего цивилизованного места составляли один к миллиону.

Ему бы это никогда не удалось. Даже если бы он избежал встречи с патрулями Легиона, арабы-кочевники схватили бы его. Они чуяли легионеров за много миль, а для араба нет ничего желаннее, чем безоружный и беспомощный легионер-дезертир, наполовину обезумевший от зноя и жажды, бредущий через барханы.

Традиционная забава состоит в том, что беглецу на шею набрасывают веревку, привязывают другой конец веревки к седлу лошади или верблюда и безжалостно волокут человека многие мили по песку и голым камням к ближайшему посту Легиона. Но при этом следят, чтобы он был жив в момент передачи. Легион платил больше за живых дезертиров. Если же деньги были не важны, то пойманному выпускали внутренности и отрезали голову. Голову потом передавали в Легион, очень торжественно, в знак глубокой дружбы.

Но Гастон и не думал дезертировать. У него ума не доставало для того, чтобы спланировать побег. Он подписал пятилетний контракт по своей собственной воле и был готов выполнить его полностью. И все же он в известном смысле нарушил контракт, потому что оказался в положении, препятствовавшем исполнению принятых на себя обязательств. Он просто забыл о том, что тысячи легионеров до него были найдены выпотрошенными и оскопленными за удавшуюся или неудавшуюся попытку близости с арабской женщиной. Он просто забыл об этом. И забывчивость стоила ему жизни.

Убийцы Гастона очень четко сработали. Тело разделали ловко, со знанием дела. Работа свидетельствовала даже о начальных познаниях в анатомии. Я уверен, что Гастон был жив еще в тот момент, когда ему отрезали половые органы. Нельзя утверждать, был ли он в сознании, но жив был безусловно. Только из живого тела может вытечь столько крови. Было, кроме того, еще немое свидетельство тому на лице Гастона. Судя по выражению его лица, возможно, он находился тогда в сознании, и трудно объяснить, каким образом они смогли не дать ему застонать. Один-единственный стон поднял бы весь гарнизон по тревоге. До форта было около четверти мили, звуки хорошо разносились по пустыне холодными ясными ночами. Но никто ничего не слышал.

Капитан лично шел к нам вниз из форта. Люди расступались в стороны, чтобы дать ему пройти. Расстегнутый френч поверх голого торса, глаза налиты кровью. Ночь накануне он опять провел наедине с бутылкой, это вошло у него в обычай с тех пор, как обнаружил свою хорошенькую молодую жену в постели с лейтенантом спаги в Сиди-бель-Аббес. Спаги — великолепные французские кавалеристы, конница пустыни, у них красные головные уборы и широкие шаровары, сужающиеся к лодыжкам. А она была романтичной особой. К тому же, капитан большую часть года проводил в разъездах.

Он ругался, пока проталкивался сквозь толпу, но это было нормально. Он всегда ругался. Несмотря на похмельное состояние и небритость, он был великолепным экземпляром, некогда гордостью Сен-Сира. Он посмотрел на жалкие останки Гастона.

« Nom de Dieu! — выбранился он. — Nom de Dieu! Quel espèce d’idiot! Сукин сын! Вот что получается, если увиваться вокруг этих грязных свиней!»

Он плюнул на песок и резко отвернулся.

«Похороните его, — проревел он, — похороните этого ублюдка. Allez, allez—vous en!» — и он пошел назад в форт, к своей бутылке.

Гастона нужно было похоронить поскорее. Трупы не лежат долго в таком пекле, от него уже воняло.

Сержант Санчес занялся этим. Он был опытным сержантом, но новичком в нашей игре. Гражданская война в Испании забросила его в Легион. Некоторые говорили, что он был из числа высших чинов республиканской армии и играл важную роль Во время защиты Мадрида. Когда война окончилась, времени у него хватило только на переход во Францию через Пиренеи. У него был выбор – интернирование или Легион, он выбрал Легион.

Санчес был низкого роста, тонкий и гибкий, с оливковым цветом лица, коротко стриженые волосы поседели на висках. Он сдвинул кепи на затылок и вытер пот со лба. Его мутило.

«Капрал Кастаньет, — сказал он на прекрасном французском языке с твердым каталонским акцентом, — возьмите трех человек и похороните его.»

Кастаньет и я уже сталкивались несколько раз. Ничего серьезного. Просто часть его системы. Он всегда выбирал какого-нибудь солдата и превращал его жизнь в ад, ведя войну на истощение. Через несколько недель это прекращалось, и он принимался за следующую жертву. В тот момент именно я нес бремя его садистского нрава, то есть, на мою долю выпадала самая грязная работа. Я не строил иллюзий. Я знал, что будет, еще до того, как он открыл рот.

«Мартен, — указал он на меня, — и ты, — это было сказано Жерому, — и ты – туда!»

Третьим был Шварц, немецкий еврей, который предпочел Легион Аушвицу и Дахау. Кастаньет не любил его, потому что он был евреем. Кастаньет ненавидел евреев, и точно так же он ненавидел и представителей интеллигенции. До бегства от Гитлера Шварц был юристом.

«Смирно! – заревел он, и мы замерли по стойке «смирно», щелкнув каблуками. – Взять лопаты! Бегом марш!»

В этом был весь Кастаньет. Бегом марш! Его любимое выражение. Каждое второе слово было «Бегом марш!». Не было нужды бегом бежать за лопатами. В полевой форме одежды становилось невыносимо жарко. Грубая ткань липла к вспотевшей коже.

Я не удивился тому, что Кастаньет выбрал меня для этой работы. Это можно было предсказать. Он уже какое-то время преследовал меня. Странной была та проницательность, с которой он назвал Жерома, близкого друга Гастона. Жером был совершенно подавлен смертью Гастона, и капрал видел это. Его осенило, как такое задание подействует на Жерома, и он явно предвкушал развитие событий. Он расплылся в самодовольной ухмылке.

Дело было в том, что мертвых легион хоронил за западной стеной форта. Там находилось несколько старых могил, которые угадывались только по камням, приваленным сверху, чтобы не дать гиенам выкопать трупы. Песок полностью все закрыл. Крестов не было.

Копать было трудно, зной становился удушливым. Мучительнее всего для меня было зловоние, исходившее от трупа Гастона, оно с каждой минутой становилось все сильнее. Я так и не смог привыкнуть к обхождению с мертвецами в Легионе и считал это своей слабостью. В Легионе смерть всегда ходит рядом. Если это не пуля в бою, то снайпер или малярия, или дизентерия, которая превратит твои внутренности в кровоточащую лейку. Или желтая лихорадка, или штрафбат. Или застарелый сифилис. И нельзя забывать о кинжалах бедуинок. Мне говорили, что половые органы отрезают только женщины. Мужчины же — никогда. Так и осталось неизвестным, было ли это особым ритуалом, или же это оставляли для женщин, потому что магометане считают женщину существом в первую очередь нечистым. Женщины – существа низшего порядка. В соответствии с философией арабов, несправедливость станет еще острее, если именно нечистая женщина навлечет страдания на презренную неверную свинью. Как будто бы неверная свинья помышляет о сексе с мясником, который заживо ее выпотрошит.

Яму вырыли, и Шварц и я подтащили Гастона к самому краю, чтобы опустить его в могилу. Он весил не меньше тонны. Он показался нам довольно тяжелым, когда мы несли его от Уэда, но мы тогда взяли носилки. А теперь, без носилок, тело было расслабленным и казалось намного тяжелее, чем раньше. Нам пришлось поднять его еще раз и перекатить вниз, потому что под его весом грозили осыпаться края ямы, вырытой с таким трудом.

Наконец, он оказался в могиле. Но глаза Гастона были все так же открыты. Они не закрывались. Я прижал ему веки, но они открывались опять, стоило мне убрать пальцы, сколько раз я ни делал это. Гастон продолжал пристально смотреть на меня. Гроба не было, зловоние не прекращалось.

У Жерома не выдержали нервы. Он был простым человеком, религиозным. Как все простые люди. То, что мы проделали с телом, было кощунством. Он растерялся. А то, что Гастон не подчинялся нам, только подлило масла в огонь. Он открывал глаза снова и снова, а Жером каждый раз крестился. Жером побледнел.

Кастаньет наблюдал за Жеромом. Он стоял рядом, и на лице у него все играла самодовольная ухмылка, одной рукой он скручивал сигарету. Он очень гордился этим своим фокусом. Беспокойство Жерома не укрылось от него. Он наслаждался происходящим.

Он как раз закурил, когда я сдался.

«Попробуй ты, Жером,» — сказал он.

Жером окаменел. Он посмотрел на Кастаньета, потом – на Гастона, потом – опять на капрала.

«Не могу, капрал,» — сказал он.

«Заткнись! – сказал Кастаньет. – Выполнять!»

«Я болен, — упрямо проговорил Жером, — Я не могу это сделать. Прошу освободить меня.»

«Давай, вонючий ублюдок, — сказал Кастаньет, — бегом марш, или я доложу капитану.»

Секунду Жером колебался, в какой-то момент я подумал, что он собирается отказаться, и Кастаньет тоже надеялся именно на это. Но Жером, хоть и с большой неохотой, решил подчиниться. Его лицо передернулось, когда он опустился на колени возле Гастона, чтобы закрыть глаза своему другу. Кастаньет ухмылялся.

Через несколько минут, все еще стоя на коленях, Жером поднял голову и посмотрел на Кастаньета с торжественным и неодобрительным выражением. Кастаньет решил, что он уже достаточно развлекся.

«Накрой его,» — приказал он.

Но нам пришлось снова вытащить тело из ямы, потому что она теперь была слишком мелкой для могилы. Покуда мы возились с глазами Гастона, края ямы осыпались внутрь, и песок прошел под тело. Мы должны были постараться углубить ее. Яма наполнялась почти с той же скоростью, с какой мы ее копали. Что и говорить, могилы у легионеров были очень мелкими. Их делали только для того, чтобы обеспечить защиту от животных. Особенно от стервятников. А они уже кружили над фортом. Три или четыре черные точки видны были в небе. Но под слоем песка находился очень твердый камень, так что мы не очень-то преуспели с лопатами. Зной нарастал, стало так жарко, что я почти не мог дышать. Пот струей тек по лбу и слепил глаза. Наконец мы сдались и опустили тело в могилу.

Мы втроем словно сговорились, никто из нас не бросал песок на лицо Гастона. Он лежал неподвижно, вонь была нестерпимой. Его широко раскрытые глаза, казалось, следят за каждым нашим движением. Мы бросали песок лопатами до тех пор, пока он не оказался закрыт полностью, не считая лица. Ужасные вытаращенные глаза глядели из круга, свободного от песка. У Жерома дрожали руки, он опять стал креститься и крестился все чаще и чаще.

Кастаньет внимательно поглядел на него. Погасшая сигарета все еще торчала в уголке его рта. Она прилипла к губе.

«Закрой ему лицо, Жером», сказал он.

Жером посмотрел на нелепое лицо в песке и отрицательно покачал головой. За последний час все у него в голове смешалось. Теперь он думал, что широко открытые глаза Гастона обвиняют его в чем-то чудовищном. У него возникло ошибочное ощущение, что он каким-то образом несет ответственность за смерть друга. Он вздрогнул.

«Не могу, капрал,» — сказал он тихим, почти неслышным голосом. Странно было слышать, как из огромной грудной клетки Жерома вырываются такие робкие, глухие звуки. Обычно его голос разносился по всему двору перед казармами. Но теперь он был тихим. Как у ребенка. «Не могу, капрал. Не заставляйте меня».

Если имеешь дело с Кастаньетом, то такая жалоба – лишь пустая трата сил. До сих пор он наблюдал за происходящим со стороны. И наслаждался безмерно. Не каждый день выпадает такое зрелище. Нужно было посмаковать каждую мелочь. И вот произошло нечто, что задело его. Неповиновение. Удовольствие закончилось. Следовало укрепить дисциплину. Начиналось настоящее дело.

«Заткнись и закрой ему лицо, ты, espéce du con! – проревел он. – Закрой его! Бегом марш… вонючая голландская б….!»

Тут уж все навострили уши. Произошло что-то очень необычное. Кастаньет оступился. Он оступился неудачно, тем более, что такого нельзя было ожидать от человека с опытом Кастаньета. Он нарушил этикет Легиона. Он обругал человека, упомянув его национальность. Это было неслыханно. Бойца из Легиона можно обозвать как угодно. Можно обозвать его «espéce du con», это непристойное ругательство. Непристойное, но допустимое. Французская армия не могла бы нормально действовать, если бы не употреблялось выражение «espéce du con». Но назвать человека «вонючим немецким выродком» или «б…ским польским ублюдком» значит попасть в хорошую передрягу. За такое человек идет под трибунал или отправляется на полгода в штрафбат, а штрафбат не засчитывается в срок службы по контракту. Полгода добавляется сверх твоего пятилетнего контракта. И вот, Кастаньет назвал Жерома «голландской б…», то есть упомянул его национальность. Это было вопреки кодексу чести Легиона. Очень грубое нарушение.

А Жером не обратил на это внимания. Его разум сосредоточился только на усилии уладить собственные несчастья. «J’peux pas… J’peux pas…, — упрямо повторял он, J’peux pas… Не могу.»

Наступила тяжелая тишина. Лицо Кастаньета стало ожесточенным. Подбородок выдвинулся вперед. Он судорожно решал, отправить ли Жерома к капитану и наказать его за неподчинение приказу, или же подождать удобного случая и проучить голландца по дисциплинарной методике Кастаньета. Он решил подождать.

Выплюнув сигарету, он выхватил у Жерома лопату и начал бросать песок на смеющееся лицо Гастона. Жером стоял молча, наблюдая за капралом, который старался, как сумасшедший. Но сколько бы он ни бросал, песок обтекал вниз по щекам, так и не закрыв лицо полностью. Глаза продолжали глядеть на нас.

Ярость Кастаньета нарастала. Он потерял терпение. Отшвырнув прочь лопату, он прыгнул вниз, на лицо мертвеца, и старался затолкать его голову глубже в песок, наступая на нее всем своим весом.

Но вместо того, чтобы протолкнуть голову глубже, он добился противоположного эффекта. Казалось, что труп встает из могилы. Пусть это была только видимость, но это было страшно. Кастаньет топал ногами, и это заставило песок на теле Гастона сползти вниз, особенно – с грудной клетки, которая оказалась на небольшом уклоне. Песок сполз просто под действием силы тяжести. Гастон освободился из-под слоя песка. Он постепенно поднимался из могилы. Я был одновременно напуган и увлечен этим зрелищем, и даже думать забыл о Жероме, когда вдруг услышал дикое рычание. Жером обрушился на капрала всем телом, удар толкнул их обоих в песок позади могилы. Сильные руки Жерома сомкнулись вокруг шеи Кастаньета, как стальные тиски.

«Я убью тебя! – невнятно бормотал он. Слюна брызгала у него изо рта. – Я убью тебя, грязный ублюдок!»

Подбежал сержант Санчес. Унять Жерома удалось только вчетвером. Его отвели в карцер и надели наручники. Кастаньет был жив, но без сознания. Возможно, нам бы пришлось похоронить его рядом с Гастоном, если бы Санчес не стукнул голландца рукояткой своего револьвера, чтобы тот ослабил хватку. Когда Кастаньет пришел в себя, оказалось, что он не может говорить. Все, что он мог, — это производить сиплые скрипучие звуки. Жером слишком сильно сдавил ему горло. Горе Кастаньета стало большой радостью для всего гарнизона, но радость длилась недолго. Неделю спустя к нему вернулся голос, по-прежнему резкий и злой.

Кастаньет был подлый сукин сын, причем безумно хитрый. Он знал, что Жером и Гастон были близкими друзьями, и он бессовестно использовал Жерома там, где мог удовлетворить свои садистские потребности. Он ошибся, неверно рассчитав предел для Жерома. Жером казался мягче, чем предполагал Кастаньет. И эта ошибка едва не стоила ему жизни.

Жером вышел из карцера через восемь дней, побледне6вший и спокойный. Обычно нападение на капрала обходится, самое меньшее, в тридцать дней. Но сержант Санчес поставил капитана в известность о том, что предшествовало вспышке Жерома, и капитан решил, что восемь дней – достаточный срок наказания за нарушение дисциплины. Он отнюдь не симпатизировал Кастаньету. Он считал его представителем одной из низших форм человечества и полагал, что однажды это проявится. Но в любом случае, никто из бойцов Легиона не имеет права душить капрала до полусмерти.

Вечером того дня, когда Жером вышел на свободу, мы с ним попытались собрать воедино фрагменты истории Жерома.

«Он спустился ночью к Уэду, и в это время пришел этот чертов немец… — сказал Жером. – Он рассказал мне. Он говорил, что там были и женщины. Он поговорил с одной из них, она позволила ему кое-что. Когда он вернулся, то готов был кончить в собственные штаны. Той ночью у него с ней ничего не было, но он говорил, что все получится на следующую ночь. Она пообещала ему, что придет. Я говорил ему бросить затею с этой сукой, но он ничего не слушал. И они прирезали его.»

Арабы – ревнивая нация. Это совсем не та ревность, которая известная нам у так называемых цивилизованных народов. Они по-другому представляют себе секс. Для обычных кочевников это просто еще одна форма физиологической деятельности, как еда или пищеварение. Их не трогает неверность, адюльтер или беспорядочные связи до тех пор, пока это происходит между арабами. Их намного больше заботит способность женщин работать и рожать им сыновей, чем их супружеская верность. Как правило, у араба несколько жен, и ему намного труднее уследить за ними и предупредить случайную связь с другим мужчиной. Особенно, если глава семьи преклонного возраста, а жены молоды.

Однако он бесится, если этот другой мужчина – легионер. Когда Легион оказывается рядом, мужчины-арабы следят за своими женщинами, как ястребы. И не только потому, что легионер – это постоянный и ненавистный оккупант, а в значительно большей степени по религиозным причинам. Согласно их фанатичной вере любой немусульманин – нечистый, неверный, грязная свинья. Связь арабской женщины и легионера – это почти оскорбление религии. Святотатство. В известном смысле Священная война так и не окончилась.

Когда кочевники стали лагерем возле форта, женщинам пришлось спускаться к Уэду за водой. Для Гастона это было как манна небесная. Он увидел конец своим мучениям. Гастон просто с ума сходил по женщинам, их прикосновениям, груди, запаху – даже если это был запах простой кочевницы, которая редко моется, ибо вода в пустыне слишком драгоценна, чтобы переводить ее ради удовольствия.

«Она попросила у него хлеба и сказала, что если он даст ей хлеб, то и она ему даст (то может отыметь ее). – сказал Жером. – У них есть почти нечего. Гастон знал, что у меня всегда в заначке есть буханка хлеба для моих мулов.»

«И ты дал ее ему?»

«А что я мог сделать? Он сказал, что залезет в кладовую, если я ему не дам. Он просто с ума сошел. Я сказал ему, что видел многих проклятых ублюдков, которым поотрезали напрочь яйца за то, что они крутили с этими фрицевскими сучками, но он только посмеялся. Это не обо мне, сказал он. Я слишком умный для такого. Он сошел с ума. Я дал ему хлеб. С такими ублюдками не поспоришь.

Жером был прав. С Гастоном не поспоришь. Я помнил, как он смотрел на женщин.

Дальше – сплошные догадки. Он встретился с этой женщиной. Мы допустили это. Но есть вопрос, на который так и не нашли ответа – успел ли Гастон сделать свое дело до того, как его схватили и зарезали? Или его убили до того, как женщина сделала то, что обещала?

Так никто этого и не узнал. Гастон был мертв, женщина исчезла. Все племя исчезло.

Вместе с хлебом Жерома.

---

<!—[endif]—>