Лето. Жара. Глухая, старая, забытая деревня. Жизнь идет своим чередом, куда-то катится. Наиболее активны на единственной улице ошалелый петух с голой задницей и его постоянный преследователь приблудный пес-мопс с кличкой Чумарик. Мотается еще в своей ограде престарелая баба Клаша. Ворчит, бурчит, сердится. Ходит, как утка, переваливаясь, шмыгая багровым носом. Временами бьет увесистой палкой по дну старой ванны. Звук мощный. И адресуется мужу Ефиму Кузьмичу, потерянному где-то в развалинах селения. А он, себе на уме, «квасит» с другом, с разлюбезным Палычем. Аборигены, познавшие в глухомане почем фунт лиха, уже в годах, но особенные. Им сам черт брат. Запускай их в космос, мори голодом, трави ядами, жги каленым железом, все равно выживут. Есть запас прочности. Кстати, что там Марс, где нет воды. Не оплошают и там, приспособятся, поскольку в родных весях ее то же нет. Скважина «сдохла». Поэтому черпают муть из старого колодца.
А по случаю отрываются. Гуляй душа! Закладывают за воротник, пустомелят возле бутыли с «косорыловкой». Подтверждая былое научное суждение, что бытие формирует сознание.
Держит верх хозяин. Он бобыль, куражась, бахвалится:
— Я, Кузьмич, мастак! По браге спец. Тут вся хрень. Для скуса. Штука зае… С ног сшибате…тель… Тьфу, нескладуха! Как дальше-то? А? Да ты не крути носом, Кузьмич. Имей понятие. Хлебай за милую душу. Счас тебе по-царски поднесу! Вот – в грелке с трубкой. Смотри, наливаю, сюда подвешиваю. Соси, наслаждайся. И с вас, господин хороший, двести двадцать рубликов за удобства. Ха! Глаза не таращи. При капитализме живем. Если согласен, то моргни правым глазом. Ну ты, блин, вообще все закрыл. Обкакался что ли?
Кузьмич на этом поперхнулся, чем-то подавился, с отвращением выплюнул «соску». Сказал, перекосив физиономию:
— Какое-то живье из грелки полезло. Аж клопами запахло…
Палыч, хохотнул, передернул худыми плечами, почесал грудь с наколками, ощерился редкими зубами:
— Пургу не гони! Какие клопы? Сроду не было! Вот тараканы — Прусаки усатые – другое дело. Это запросто! Ха! Бля! Опять же закуска. Со смаком. Мясо. Само-собой прибавляем к энной сумме еще сто рубликов. Соображаешь? Или вообще без понятия? Стоп, не утирайся этой материей. Это все же ни хрень какая, а моя разлюбезная портянка. Вещь деликатная…
Кузьмич, откинув голову набок, пустил слюну, окосел, задумался. Палыч толкнул его в бок, пожурил:
— Не бери ничего в голову. Все полезно, что в рот полезло. Китайцы этих тараканов миллионами на фермах выращивают. За милую душу лопают. Во! Счас еще добавим горилки — морилки, вздрогнем, поговорим по теме. Да ты че, забыл, о чем пьяные мужики базарят с картинками? Вот, о бабах! Держи черпак! Созревай в кондиции. Ха! Вижу готов к теме. Глазки заблестели, волосенки на голове оттопырились…
Кузьмич, и правда, созрел, к теме подошел с понятием:
— Нет, Палыч, говори – не говори, а без бабы ни туды и ни сюды. Опять же благость, удовлетворение желаний. Прижмешь ее, спустишь дурь, и облегченье. Сразу настрой ломовой, боевой! Ух! Пойдешь гоголем горы навзничь сворачивать. Реки вспять повертывать. Города до небес возводить. Космос осваивать. Страной командовать… Одним словом, надо тебе, Палыч, бабенку подыскивать. Хоть зачуханную, замухрышку. Лишь бы интерес проявляла к твоему живчику. Да смогла подмахнуть удачно. И думай, поспешай. Промедление опасно. Мурло закиснет, нюх потеряешь, все, пиши пропало…
Палыч вздохнул, высказался:
— Разбередил ты душу, Кузьмич! Завидую тебе! Герой! А вот скажи между нами мужиками, ты в постели каков? Сколько раз за ночь шпокаешь?
Кузьмич смутился, почесал затылок, приложился к черпаку, погрозил с усмешкой пальцем другу:
— Э, ядрена корень, чего допытываешься?! Ладно, скажу по секрету. Пределу нет. А так, как обычно, раз пять-шесть за ночь. Потяну и больше. Только смысла нет. Куда гнать? Сам посуди. Оно все же живое, изнашивается. Точно изнашивается. Раньше он был сантиметров двадцать пять. Может, больше, запамятовал. Ходил ночью, за косяки все им цеплялся. А теперь усох малость. Зато в ширь раздался. Это само-собой. Подолбай-ка им пятьдесят годков! А? Закемарил что ли, Палыч? Глаз прикрыл…
— Да слушаю я! Усладил бобыля! Молодец! Тему держишь! По такому случаю, хлобыст…нём еще малость. Вот! И хочу тебя предупредить, Кузьмич, не напрягайся особо. Норму знай. А то килу схлопочешь, будет в штанах болтаться. Шаг сделал, а она по ляжке бац-бац! Все, сядешь на жопу. Отпрыгаешься! А теперь концерт по заявкам. Частушки-нескладушки!
— Сам сочинил?
— А как же?! Подпевай, а я на ложках сбацаю… У моей Маруськи груди что подушки. Все прикроют до мудей. И лапендрия при ней! Ах! Да! Придавили комара! С ним и Мишку кабана! Теперь коронная! Похороны Ваньки, слезы у Матаньки. Как же Ваньку хоронить? Член-то у покойника выше подоконника! Гоп-ца-смыка! Гоп-ца-ца! Поть вы на хрен, господа!
Спели все, что на ум пришло. Выпили, совсем подобрели, обнялись. Вдрызг опьянели. Кузьмич расчувствовался:
— Палыч, хочешь я тебе свою козу подарю?
— Какую козу? У тебя вроде нет козы…
— Есть! У тебя глаз замылился!
— Так она дойная?
— Ну не всегда. А так все по форме. Две сиськи. Куда еще? Хватит…
— А шерсть у нее есть. Мне бы надрать, да носки к зиме связать…
— Насчет шерсти – по возможности. Да будет клок, если постараться, как с худой овцы!
— Тогда пойдем?
— Погнали!
… В ограду друзья вкатились в обнимку, на полусогнутых. Кузьмич, увидев благоверную, опасливо попятился, скукожился. И, толкнув в бок приятеля, выпалил:
— Вот моя коза-дереза! Бя-я-я!
И тут раздалось оглушительное, как гром с небес, потрясшее окружность:
— А-а-а-а!!!
И взметнулось в прыть некогда неуклюжее тело бабы Клаши. Муж, получив мощный удар по «загривку» дубинкой, тут же отключился, успев выпалить:
— Ух! Вот так и тре…пы…хаемся!
Палыч, прикрыв голову руками, резво затрусил восвояси, приговаривая:
— Иди она в баню — чума заполошная!
Валерий Тюменцев
