Жил на свете Григорьев, обыкновенный, что ни есть мужик, лет сорока, семейный, непьющий, почти такой как все. Почти.
Так вот жил он себе жил, а жизнь почему-то не клеилась. Бывает. Может потому, что был у Григорьева сын, а у сына был характер не подарок, точнее даже не характер, а полное его отсутствие. Сыну было уж годков около двадцати, а ума, соответственно возраста почему-то не было. Всё то сын либо с дому убегал, либо чуть-чуть пожив дома снова убегал. Не звонил долго, не сообщал о себе ничего. Так и жили, сын убегал, потом всё таки звонил, когда нужны деньги. Григорьев искал, находил деньги и привозил сына.
И не то чтоб так уж он был плох, его сын, скорее наоборот, но вот что-то в его голове происходило, непонятно неуловимое. Непонятно было, что он хочет, что ему важно, потому как разговоры, тем более увещевания в конечном итоге всегда заходили в тупик. Григорьев и желал сыну лучшего, и пытался направить его по правильному пути, но, увы, безрезультатно. Стоит ли говорить, что и с женой исходя из этого отношения складывались не лучшим образом.
В последних числах осени сын, как обычно умотал неизвестно куда, в первых числах зимы позвонил. Григорьев, в какой раз нашёл деньги, одолжил, пере одолжил, пере одолжил пере одолженное, они сели с женой в поезд и поехали. Поезд был старый, грязный, трясло нещадно, с динамиков неровно лился дешёвый русский шансон, жена нервничала, Григорьев вышел в тамбур, подышать и собраться мыслями. За окнами мелькало, мысли не собирались, наоборот в голове стоял туман, потому возможно и не обратил внимания Григорьев на вошедшего в потёртой кожаной куртке.
— Папаша, закурить не найдётся, — приказательным тоном сказал тот.
— Не курю, — не то оправдательным, не то просящим тоном промямлил Григорьев, даже самому стало как-то неловко от своей слабости.
При этом каким- то задним зрением, он всё так же видел проносящиеся за окнами вагона деревья, а жопой чувствовал серьёзность и пикантность ситуации, при этом пытался что-то сообразить. В голову почему-то лезли обрывки шансонов и прочая дребедень интеллектуальная, звучащая там, в вагоне, куда ход уже был закрыт.
— Ну так купи, — таким же приказательным тоном продолжал, тот в куртке, поводя перед носом у Григрорьева ещё тлеющим бычком.
— Так не курю, — робко пытался тот возразить.
— Е***? – повысил тон, тот в куртке и взял Григорьева за плечо.
В это же время с двух сторон тамбура подтянулись ещё двое, зажав Григорьева в угол, весело улыбались, переглядывались, как будто бы всё было игрой, хорошо отработанной игрой. У Григорьева чуть ли не слёзы навернулись. Он достал бумажник, тот в куртке, привычным движением извлёк купюры, с таким трудом одолженные и пере одолженные.
— Маловато будет.
Григорьев, молчал. Он уже мысленно молил всех ведомых и неведомых богов, дабы хоть кто вышел в тамбур, и тогда он бы выскочил в вагон, выкрутился среди обступивших, дышащих перегаром в лицо рож.
И тот в куртке, плюнул, ему Григорьву в лицо и медленно, со смаком затушил о плевок горящий бычок, — Ну?, — бычок некрасиво повис на левой брови.
Григорьев хотел его смахнуть, но почувствовал упёршееся в бок невесть откуда взявшееся остриё, невидимого ножа, неприятно упёршееся. А тот, в куртке уже начал шарить по карманам, достал паспорта, мобильник, ключи, — Я вроде бы ясно сказал, маловато, — открыл сперва паспорт жены, скривился, — Не хорошо однако спел баклан, ну да ладно, пора кончать, — достал треугольный ключ и открыл дверь тамбура. Остриё медленно вошло под ребро. Григорьев хотел что-то крикнуть во всю силу лёгких, но голос как-то предательски пропал, он успел только ощутить пинок в зад и вылетел из вагона. А потом что-то нестерпимо вязкое стремительно поглотило его.
Естественно то, что было дальше для него уже просто не имело никакого значения.
_________________
Николай Таранцов
