Красные поцелуи ветра

Когда берёшь в руки тёплое яблоко, всегда вместе с тем вспоминается только самое-самое тёплое. Домик на ферме…Топлёное молоко с мёдом, коричные палочки и ванильные облачка, над открывающейся крышечкой рома, тёплые вечера на двоих в осеннем палаццо. Первая страница свежеизданной книги, ещё горячая, как свежевыпеченная корочка деревенских хлебов. Слышишь хруст? Чуешь запахи?

Я забираюсь в кресло, подобрав под себя ноги в полосатых вязаных чулках и продолжаю думать, я думаю об осени. Шерсть колется, впиваясь в тело. Но я не слушаю этих жалоб. Ибо мысли мои далеко…

Вкус твоих губ, их теплота, мягкость, податливоть, красота и изящность формы, которые всегда казались мне ненастоящими…Теплота осеннего сияния звёзд под прелыми листьями. То, чего я никогда уже и вовеки веков не забуду. Не смогу забыть.

Ещё раз, ещё раз…

Я поднимаю голову к небу и забываюсь в тихом безудержном рыданьи. Я вновь и вновь представляю тебя ветром и взор мой заполняется туманом и бархатом. Мои ступни отрываются от земли и тело воспаряет в высь за песней. Я срываюсь с места в бесконечность. Я бегу по перекрещивающимся паутинкам зданий и внизу, подо мной они кажутся такими маленькими, такими нерасторопными. Все эти их огоньки и фабулы. Я знаю.

Это случилось. Это должно было случиться. Хотя не случись того, мне стало бы много легче.

В тот день, 28 сентября, я стояла на краю облицованной рыжей плиткой платформы и глядела на тянущийся, как вишнёвая кинолента, пейзаж. Это была железная дорога, очень похожая на ту, что мне доводилось видеть в детстве. Дорога наводила грусть, сродни той грусти, что вызывают в нас самые потаённые наши и самые интимные воспоминания. При чём интимные – это чаще всего не связанно с постельным интимом. Хотя, конечно, одно из самых интимных переживаний человека – это пробуждение в постели совсем одним, без мыслей в голове, без печалей и тревог. В тот миг – когда совсем краткий – когда немного дольше – когда мы бываем чисты и счастливы, как в самом раннем детстве, когда родители ещё с нами именно как Боги. В детстве я очень любила путешествовать. Мой дядя, Хадеж Абиб, брал меня с собой за город, где мы проводили часы, изучая священную книгу. Мой дядя был правоверным мусульманином и хорошим мужем. Вместе время текло для нас незаметно. Когда-нибудь я мечтала, что это никогда не закончится…Когда-нибудь я смогу остаться там, за гранью времени и всю вечность проведу за книгой, отдавшись неспешному ритму движения колосьев и звука проезжающих мимо колёс…Говорят, тем места, что мы посещали тогда – ещё живы. Нам стоит только их найти…

Было без четверти десять. Я пришла чуть раньше назначенного и стояла на платформе, беспокойно поглядывая на часы на своей руке. Это была осень — самое её начало и все пассажиры выглядели ещё почти по-летнему в лёгких курточках или ветровках, в сандалиях на босу ногу или теннисках, на многих были бейсболки болельщиков (в любовном пылу я совсем выпустила из виду приближающийся чемпионат).  Это были школьники и студенты по обмену, клерки, бизнесмены, полицейские, бодрые домохозяйки с маленькими детьми. Кто-то даже умудрился прихватить с собой шпица в розовом комбинезоне. В общем, ничего необычного. Обыкновенные зеваки.

Люди, которым непосчастливилось быть в этот день с нами. А нам — с ними.

Я стояла на платформе в лёгком пальто поверх сатинового платья и мысли мои витали где-то далеко-далеко, где им и положено было витать в такой легкомысленный денёк. Последние по-настоящему тёплые летние лучи верно и преданно, как старые друзья, обласкали мне лицо. Я стояла, прищурившись сквозь ресницы и смело глядела на солнце. Мне хотелось, чтобы этот момент никогда не кончался. Но тут набежало редкое облако и мне пришлось всё же опустить взгляд на землю. В моих глазах всё ещё плясали яркие зайчики, и я перевела взгляд в темноту туннеля, откуда должен был выехать поезд. Поезда всё не было. Казалось, он вовсе не торопится на встречу со мной. Моё новое потерялось во тьме туннеля. Так бывает, когда ждёшь чего-то слишком отчаянно…

Моё детство прошло на маленькой сельской ферме, в окружении кур и овец. Так что мне не впервой были неудобства – они казались мне даже чем-то более простым и благородным, чем городской комфорт. Когда мне было девять, мама перевезла меня в город, чтобы я училась, так как школы в округе не было ни одной. Не было так же и приличного учителя, чтобы заниматься со мной чтением и другими предметами. Дома же я училась только музыке, да ещё рисованию, потому как мой старший брат любил рисовать.

Изредка к нам приезжал дядя и я так радовалась этим приездам, что мама даже хотела однажды запереть меня в кладовой, а я от досады разбила кувшин с пшеном, за что мне тогда крупно досталось. Приезды дяди всегда означали одно: конец скуки и начало перемен. Он, будто привозил с собою все эти запахи, звуки и краски маленьких пластиковых коробочках. Он не просто приводил с собою за руку праздник. Он и был Праздником. Позже, когда я встретила тебя, мне хорошо и ярко вспомнилось это уже знакомое ощущение теплоты, испытанное когда-то в детстве.

Когда я увидела тебя впервые, ты был совсем один. Такой одинокий. Такой потерянный. Ты сидел на скамейке и горько плакал о чём-то. Твои ссутуленные плечи, воротничок поношенного пальто. Выглядывавший из-под него свитер… В этот день я встретила себя. Своё второе я. Так мне показалось сначала. Я сразу поняла, что мы существа одного рода. Мы из одного камня — так я подумала и ошиблась. Ведь это я оказалась сделанной из камня, а ты был хрупким, как цветок. Я не могла поверить. Как легко ты рассыпаешься на миллиарды маленьких лепестков. И в каждом из них — твоё подобие. Rouge. Вот что я поняла о тебе.

Но что больше всего поразило меня в тебе, так эта сила и быстрота. Эта непонятная мне быстрота, с которой слабый цветок превращался в обоюдоострое смертельное оружие. Это оружие была на первое — твоя красота, затем твоя беспомощность и, наконец, твоё умение складывать слова, располагая их в таком порядке, что они переворачивали смысл и твой и мой, и других всего одним своим существованием. Так ты перевернул мою жизнь, и я стала зваться тем, что ты называл мною. Меня не было до тебя. Но и это — вымысел. Ты впервые принёс в мою жизнь ощущение законченности. Как будто всё, что могло когда-нибудь свершиться уже свершилось теперь и остаётся только ждать, когда оно закончится. Чтобы вновь дождаться этого чуда.

Как странно, что ни ты, ни я не поняли этого сразу. Но только потом…

Подняв глаза на своих попутчиков, я заметила странного типа в очках. Он стоял совершенно невдалеке и одиноко курил такую же самокрутку, какие обыкновенно бывали у меня самой. Меня удивило и обрадовало это развлекающее обстоятельство, и я стала разглядывать его дальше. Внешность его была непримечательна, но что-то трагичное было в ней, похожее на печать смерти или перст судьбы. Я не знала ничего ни о судьбе, ни о тех печатях, что ставит она на своих избранниках. Но эта мысль отчего-то не давала мне покоя. Мысль совершенно поэтическая, не относящаяся к действительности или реальности. Я вдруг почувствовала странное чувство к этому совершенно чужому человеку – с одной стороны это было нечто родственное, с другой же – враждебное и чуждое чувство.

Мужчина был прилично одет, но немного небрежен и не выбрит гладко. Отчего я всё это подмечаю? Оттого ли, что ты бы никогда себе такого не позволил? Волосы его, густые тёмные, курчавые сочетались очень особенно с такими же густыми кустистыми бровями, чуть сросшимися на переносице. Нос его, крючковатый. Я почувствовала, что между нами есть нечто общее и подошла спросить сигарет.

Он поглядел на меня с подозрением и молча вытянул из кармана одну. Дал прикурить. Во взгляде его читалось недоверие и осторожность. Казалось, он был натянутый, как струна. Не будь мои нервы внутри такие же натянутые, кажется, я бы ни за что не срезонировала с кем-нибудь, подобным ему. Мы постояли молча в тишине. Каждый думая о своём.

— Что-то случилось? – я представила, как могла бы задать этот вопрос незнакомцу. По его лицу я явно видела, как он нуждается в сочувствии. Но также и всем видом желает показать, что занят чрезвычайно.

В один момент он вдруг было обернулся, как будто хотел сказать мне что-то. Но вдруг передумал и , чмокнув губой, устало посмотрел на мои глаза. Он как будто бы хотел сказать мне: ты печалишься, я же вижу.

Я ещё раз повнимательней оглядела своего попутчика. Несмотря на густую поросль на лице, видно было, что он ещё очень молод. Возможно, мой ровесник…Что-то нехорошее для себя я увидела в этом взгляде.

Что-то, что заставило меня отвести взгляд.

— Послушайте…- вдруг снова начал он.

— Что? – я несколько с вызовом отозвалась на это его «послушайте». Мне отчего-то показалось, что этот тип сейчас начнёт ко мне клеиться. Ума не приложу, почему мне могло такое почудиться.

— Оправдано ли всё… — сказал он себе под нос. Но в голосе его кажется не было ни вопроса, ни рассуждения, просто мысль, блуждающая бесцельно в коридоре сомнений, таких же, как она сама родом.

Я хотела было спросить, о чём он, но не решилась, ожидая, то вдруг вот он заговорит.

Но он замолчал и до самого прибытия поезда мы больше не проронили ни слова.

Говорят, в палаццо осени никогда не бывает. Но это не совсем так. Осень там пребывает постоянно. Она петляет лабиринтами пустынных улочек, уносясь где-то бессмысленно в даль, там в самом конце переулка, там, где, кажется, уже есть только тупик и больше ничего. Так ветер гонит лёгкие папиросные разлетевшиеся бумажки — дальше, дальше, ввысь…И перед самой стеной, которой оканчивается наш узкий переулочек — там, перед этой самой последней чертой…они взмывают ввысь, возносясь вместе с ветром к осеннему, безмятежно-дымному небу.

Ты всегда одевался в строгую классику и носил при себе трубку с ароматизированным табаком. Ты прикасался к своей трубке нежно, как к любовнице, но я никогда не ревновала отчего-то. Хотя бы казалось самым естественным не ревновать…Я же предпочитала кручёные папироски без фильтра. И в этом мы были совсем разные.

Лилия — что изображалась на гербе тамплиеров. Sancta Rosa. Почему твоим символом был символ исключительно женский, нет, я бы даже сказала женственный…? Женственность — вот чего в тебе было более всего. Даже в повадке стричь ногти и подпиливать их маленькой пилочкой. И даже в этой твоей педантичной аккуратности было что-то ad feminam. Как ты спускался к завтраку в своём махровом халате и обирал волосы за ухо, когда они стали отрастать. Как ты брался за книгу и подносил её к глазам. Ты — совершенство…За это я тебя и ненавижу. Хотя это, в общем-то неправда…

Я чувствовала: что-то должно произойти, оно уже произошло и творится теперь где-то почти на небесах. В детстве мы верили, что все чудеса происходят именно там, в поднебесьи. И вдруг, вера эта во мне пробудилась – совсем нечаянно и на столь краткий миг, но и этого было довольно для безотчётной надежды: я мельком глянула в окно вагона. Двери со сдержанным клокотом затворились и поезд забрал меня в чрево туннеля, увозя всё дальше от солнца и небес…

Поезд набирал ход, и я всё украдкой поглядывала на своего странного знакомца. Что же он всё-таки хотел сказать…? По правде сказать — мне было неважно. Я не хотела даже этого знать, на самом деле. Иначе бы спросила тут же. Я просто не могла оторвать взгляда от чего-то необычного в нём. Чего-то холодного, чему я не знала объяснения.

Твой запах похож на запах парфюма, раскалённого в пламени вод до высшей точки кипения. В нём есть всё: мускусная притягательность, перечная острота, ванильная душа, персиковый соблазн. Ты пахнешь, почти как я. только сильнее. О, нет- гораздо, гораздо вкуснее меня.

Ты отмечал меня собой, не так, — о нет — совсем не так, как если бы я была твоя собственность. Ты делал это почти нечаянно, с той бездумною быстротой, с которой делают покупки в бакалейном магазине. С той разницей, что, осуществляя такого рода покупку, мы не успеваем свыкнуться с нею, мы успеваем лишь сделать мгновенный выбор, поддавшись первичному инстинкту, который уже всё и давно просчитал за нас. И лишь потом осознаём, что то, что мы выбрали теперь неотчуждаемо от нас.

Вот так и ты. Твоё объятие было порывисто, как движение ветра. Одним таким движением ты обнял и притянул меня к себе, зарылся в волосы, вдохнул их аромат и навеки отпечатался в моём сердце.

С тех пор. С тех самых пор у меня ещё остались вещи, которые я не стираю. Чтобы помнить.

Я пахну всего лишь мёдом. Тогда как твой запах — целый сад всего. И я гуляю по этому саду, вспоминая каждый его сантиметр. От пота ночной росы до утренней свежести капель воды из душа, от пламенного и внезапного возбуждения до тихого уверенного спокойствия. Целые гаммы оттенков, превращающихся в слова. Я будто держу руку на очень отчётливом пульсе – так улавливаю твои настроения по запаху. Я знала, что должна была помнить о тебе. И у меня всегда оставался твой запах. Я находила его на себе, на своей груди и на своей коже, как памятку и вдыхала до упоения. Это было лучшее и потому – нестираемое средство помнить тебя.

Я долгими часами сидела праздно в гостиной, то и дело поглядывая на римский циферблат часов в ожидании твоих шагов у парадной, чтобы выбежать тебе навстречу. И не потому, чтобы мне хотелось видеть твоё лицо. Я ждала лишь того, что ты скажешь. Что скажешь ты, когда я выбегу тебе навстречу так, будто ждала тебя? О чём ты подумаешь, когда я обниму тебя? Что ты почувствуешь, когда я прикоснусь к тебе по-особенному чувственно?

За окном мелькали станции, проносились тускло освещённые стены и редкие мостики через канал. Пейзаж однообразный до невозможности. Я вновь пригляделась к своему соседу. Подозревать человека, стоящего рядом, говорящего с тобой и угостившего тебя сигаретой – дело неблагодарное. Но…Такой ли может быть человек, способный причинить смерть? – подумалось мне ни с того, ни с сего и в тот же миг мне почему-то стало страшно.

Я отвернулась и принялась вспоминать…

Мы по-разному одевались, по-разному говорили и смеялись тоже неодинаково.

Твой смех был похож на звон колокола в небольшой церквушке близ Сен-Мартин. Он отдавался в твоих больших внутренних сводах, как призыв к действию жизни. Мой был похож на кашель ворона, подавившегося чем-то несъедобным и оттого я редко смеялась в компании. Но при тебе я смеялась, пожалуй, так часто, что уже за одно это ты бы мог меня разлюбить. Но тебе отчего-то это нравилось, и ты всё продолжал говорить глупости, нарочно, чтобы я смеялась этим моим продолговатым, безудержным смехом цвета, пережжённого мокко с примесью горькой перезревшей пшеницы.

Ты всегда критиковал мой стиль одежды, мой стиль жизни и стиль выбора. Ты говорил мне: «это безвкусно». И «это не уместно» или «это нехорошо». Ты даже не представляешь, мой дорогой, как меня это злило! Хорошо если ты это слышишь, и также нехорошо, если я говорю в пустоту.

Я работала учителем рисования в средней школе и во время большого перерыва частенько сиживала одна. Иногда ты приходил навестить меня, чтобы принести обед. Была поздняя свежая весна Мы рассаживались у раскрытого окна и украдкой переглядывались о тех незначительных мелочах, что бывают между двумя людьми в расцвет их юности на пороге запоздалого взросления.

В классе висела большая стеклянная доска, вся в разводах и мелких трещинах.

— На мелованной доске так легко прочертить жизнь, перечертив её заново… — слышу мой голос будто бы издалека.

— Но, ты знаешь, мой милый Валентин, всего перечертить нельзя… — приговариваю я, отстраняясь на миг от нашей реальности к нашей действительности.

Высунув кончик языка от усердия, прикусив его зубами, заправив вьющийся волос за ухо, а если не помогает — то за самый воротник бумажного простого платья — я работаю. Рукав, подвёрнутый в спешке, щекочет мне локоть, и я неловко потираю его о край доски, потом внешней стороной руки и так до тех пор, пока не плюю на всё это и не прекращаю замечать что-либо вообще.

Ты внимательно смотришь на меня. как будто видишь впервые и я знаю, что в этот миг какая-то буря поднимает свою львиную голову глубоко-глубоко в недрах твоей души.

— Гильермо…Гильермо…- подписываю я — Это будет самая умная…в мире…

Мел крошится под ногтями, закрадываясьв уголки памяти, забиваясь под корень к самым ненужным воспоминаниям. Я старательно вывожу линии левой рукой. Но вот остаток мела иссякает, как источник воды в пустыне, рассыпавись фонтанчиком пепельных брызг. Я оттряхиваю руки.

— Вот — говорю я — готово!

С доски на нас глядит нарисованная обезьяна. Вид у неё обездоленный и унылый. Серая шерсть будто бы свалялась комками, глаза печальны, как два озерца. Я и сама не представляла, что у обезьян могут быть такие глаза и такой печальный вид…

Смотреть на неё мне делается досадно. Тогда я берусь вдруг за другой мел и хочу нарисовать что-то другое, чтобы сокрыть своё смущение от этого рисунка. но не успеваю этого сделать. Но отчего же…?

Ты подходишь, и ласково, так медленно-медленно вынимая мел из моей опадающей бессильно руки, как вынимают меч из руки мертвеца и чертишь в воздухе кривую слева-направо. Я с удивлением гляжу, как из твоей живущей руки стремительно разрастаясь в масштабах вселенной выпрастывается одиночное крыло — а ты только что нарисовал мальчика на месте обезьяны. Ты глядишь на меня и улыбаешься. На твоём твидовом пиджаке крошки от мела, как когда-то там были крошки от хлеба. А теперь там будут крошки от штукатурки. И только и всего.

Я гляжу на мальчика и понимаю суть вещей. Вот он ты и вот она я. Мы как в бесконечном зеркальном отражении повторяем друг друга. И только грустная обезьяна знает всё обо всех. И только она знает правду. А этот мальчик — лишь твоя попытка удержать мгновение до того, как опустится лезвие судьбы. И всего-то.

Я стряхиваю мел с твоего рукава и целую руку. На моих губах теперь тоже мел. Но это ничто по сравнению с бледностью фарфоровой китайской куклы. Мои губы всегда смуглы…В чём больше любви и ненависти, как не в поцелуе? В нём желание объять и желание поглотить. Желание любить борется с желанием уничтожить…

Чтобы отвлечь себя от этих странных мыслей, я стала вспоминать подробности нашего последнего с тобой разговора. Как мы ссорились, ругались, мирились, обещали что-то друг другу. Я так и не могла понять, почему, когда любишь – то обязательно ссоришься…Зачем мы делаем всё это? Зачем мучаем друг друга? Только ли от гордости – или существует ещё какой-нибудь странный закон, подобный тому, что заставляет поезда идти по одному, не ими избранному пути…Эти мысли витали в моей голове и до этого, но только теперь они кристаллизовались так ясно, что ими можно было бы выложить конкретные образы…чёткие, как мозаика на станции метрополитена…

Только теперь я заметила, что мой попутчик куда-то исчез.

Твоё имя похоже на тысячи мечей, пронзающих плоть или на один — но пронзающий образ — прямо в сердце. И за это я целую тебя столь горячо, до крови, чтобы хоть как-то насытиться. И, когда на белой коже выступает кровь я чувствую вкус искупления и мне уже совестно. Зачем? Это не вопрос. Это…

Я гляжу на тебя глазами, полными сожаления. В них стоят слёзы. Но слёзы…отчего? Оттого, что любви — любой любви суждено умереть. Или переродиться — что то же самое, что умереть? Или оттого, что кто-то из нас должен будет уступить другому первенство? Отчего…Ты прижимаешь меня к своей груди, говоря всё о том же:

— Скажи — говоришь ты — Скажи!

Я гляжу на тебя в упор. Феаниты твоих зеленоватых глаз не говорят мне ничего о сути вопроса. Я вся дрожу от этого взгляда, но так и не могу понять. Неужели…неужели…

Ты повторяешься снова и снова. Так, что же ты хочешь знать, Гильермо?

Я не могу тебе этого сообщить.

Мы расстаёмся?

— Да. Давай расстанемся. Давай. Пожалуйста. Но только — сейчас. Ибо завтра я уже этого не смогу.

И так протекут два месяца. А, может, и два года?…

Но, может быть…может быть…? Можно ли что-нибудь изменить?

В тот день, когда неизвестный мужчина в тёмном воротнике, поднятом до самого носа взорвал триста грамм тротила в подземном метро около девятой ветки, мы прежде уговорились встретиться у станции и всё как следует обсудить. Я знала, каким-то подспудным органом сознания, что этот день будет что-то особенное. Что-то такое, что решит наши судьбы. Но я не предполагала, что именно это будет. Только предчувствие и ничего больше. Как прогноз погоды, которая может никогда и не оправдаться, и которая всегда упрямо противоречит самой сводке.

Поезд подъехал к станции N. Показались знакомые стены маленьких белых плиточек. Двери распахнулись. И внезапно я поняла, что хочу видеть твоё лицо. Так сильно, как ничто и никогда. Я хочу глядеть на тебя.

Я вышла из поезда в напряжённом ожидании чего-то.

Ты стоял на платформе – как по заказу, глядя на что-то в своих руках. Возможно в телефон. Взгляд твой был хмур и сосредоточен.

Ты стоял и глядел на свои ладони, как будто читая библию жизни, как будто бы смиренно молясь теперь о том, что могло бы быть с нами. Ты не видел того, что произошло дальше. А я видела. Точнее – услышала, а затем почувствовала, как где-то хлопнула маленькая рождественская хлопушка. Но почему-то от её грохота меня сбило с ног.

В следующее мгновенье я увидела, наконец, твоё лицо рядом с моим очень близко. И сказала:

— Это ты.

Я подумала, что со мной что-то не так, потому что ты так смотришь на меня так, будто уже потерял. Я с умилением взглянула на твою ссутуленную фигуру, так мало похожую на странного типа из поезда. Я удивилась как ты не чувствуешь моего умиления? Ты что-то кричал, но из-за грохота было не разобрать. Я улыбнулась тебе самой счастливой, оглушенной улыбкой.

Я поздно поняла, что у ветра не может быть места. А у поцелуя не может быть начала. У сердца не бывает вальса. И у тебя не бывает перемен.

Ты всегда таков, каким был и таким же останешься

…Со своими дурацкими привычками, со своим скучным и педантичным характером, со своими мерзкими подпиленными ногтями, с твоими грубыми мозолистыми руками и мужественной линией подбородка — единственного мужественного в тебе. Я думаю в этот миг, что, раскусив тебя – внезапно и ожидаемо уже обнаружила пустоту. Подобно тому, как раскусив косточку от сливы вместо семечка во рту обнаруживаешь лишь осколки. И продолжаешь, продолжаешь грызть эти осколки, озлобляясь на себя и весь мир от этой внутренней злобы, порожденной отчаянием.

Но дело-то оказывается было не в осколке, не в боли и не в отчаянии. А в том, что за скорлупой панциря не всегда — и далеко не всегда должно что-либо скрываться. Иногда достаточно быть тому, что мы можем увидеть и осознать. Иногда, достаточно быть форме, чтобы она говорила куда более о своём содержании. Потому как это содержание может оказаться вовсе и не то, что мы предполагали. но форма его и есть то, что вмещает для нас весь смысл бытия.

Я думала, что, обнаружив в тебе что-то целостное внутри, пойму, наконец, и перестану сомневаться. Но я ошиблась. Ведь самое ценное в тебе было именно то, что я не могу познать тебя. И самое ценное в тебе была не твоя душа, не только она, но ты сам — такой, каким ты сделал себя. Да, Ты всегда умел удивлять, не переменяясь — вот что ещё я упустила из виду. Ты, как ветер. Возникаешь из ниоткуда и пропадаешь…в никуда.

Пожалуй, тебе единственному удалось задать мне такой вопрос, ответ на который повис в воздухе несорванным плодом. И как ни стараюсь я дотянуться, у меня ничего не получается, Гильермо. Есть только мука неутолённого голода.

— Шариф, беги! – сказал ты так, чтобы я могла, наконец, расслышать.

Я продолжала смотреть на тебя, ничего не понимающим взглядом, пока ты, наконец, не оторвал меня от пола и не поставил на ноги. Ноги не хотели держать тела. Они были, как ватные, не слушаясь ни приказов, ни увещеваний, прошло какое-то время прежде я сумела заставить их шевелиться. И тут я смутно стала осознавать, что это, наверное, теракт и что, возможно, поезд подорвали и нам следует и вправду убраться отсюда подальше, потому что, может быть, всё ещё не кончилось.

Ты схватил меня за руку, и мы побежали. Это напоминало немного по контрасту резвые забавы, игру в бегство с тонущего корабля. Мне было ужасно и…весело, будто на карнавале, когда нужно убегать от взрослых, чтобы затеряться в шумной толпе. И мы бежали, подгоняемые грохотом разрываемой материи за нашими спинами. Я смутно помнила, что где-то должен быть выход и мы помчались к нему. Эскалаторы. Должны быть эскалаторы. Лестница ведущая наверх, к спасению. Мы почти добежали до неё.

И тут я поняла, что всё пропало. Потому что потолок стал медленно опадать нам на головы. С неба сыпалась полупрозрачная штукатурка. Со всех сторон летели куски гипса и стекла. Один из них вонзился в мою руку, но я даже не поняла – испуг был сильнее.  Рядом с нами бежали люди, некоторые из них лежали. Это было странное и страшное зрелище.

Я гляжу в твои глаза. Зеленца в них практически отсутствует. Они совсем кажутся серыми из-за цвета майского неба. Окно открыто.

Порыв ветра доносит до меня первые раскаты. Начинается гроза. Звенит колокол. В полосах света мерцает, опадая на пол, меловая пудра. Лишь вкус его терпкий-терпкий — остаётся на моём языке вместо тысяч несказанных слов. И о нём я вскоре забуду…

Мы успели подняться примерно до половины, как с ужасом услышали ещё один хлопок, сильнее предыдущего. Я в ужасе прижалась к тебе, и мы оба замерли в ожидании. Вдруг пол под моими ногами стал чем-то объёмным, чем-то реальным. Он всё набирал и набирал объём, пока совсем не лопнул и не обвалился. Только куда? Мы же под землёй…Надо было спасаться, однако никто не мог бы сказать – куда и от чего именно. Всё летело и крушилось вокруг совершенно хаотически. Наступил момент, когда уже никто не мог сказать, где он и где другие. Кажется, что рушится сам мир, мироздание. Потом, спустя долгое-долгое время всё стихло, наконец, и воцарилась мрачная тёмная тишина. Но некому было тревожится, потому как те, кто мог бы – ещё, кажется, не очнулись. Все спали крепким сном. И после этого ужасающего грохота тишина казалась всё ещё наполненной, угрожающе громадной и ощутимой.

— Что общего в хлебе и воде? — я говорю тебе это в постели поздним-поздним вечером.

Вот мы лежим, укрытые тяжёлым клетчатым одеялом, совсем почти обнаженные. От нас необнажёнными остались только души и голоса, одетые в полумрак. Свет от огня так красиво падает на твою грудь, гладкие мускулистые плечи, очерчивает линию спины…Но я не должна поддаваться соблазнам. Я переворачиваюсь и гляжу на тебя сверху вниз долгим и пристальным взглядом амазонки: что ты скажешь?

В глазах моих любопытство, и ты спросишь взглядом тоже: что такое я?

В полутени от огня моё тело скрадено тьмой и бликами, мои мысли так же укрыты от тебя. И это хорошо. Потому как никому нельзя быть открытым слишком. Даже для самого близкого. Должна быть какая-то загадка…Или — нет. Blage…

Ты исследуешь самыми кончиками пальцев линию моего плеча: Откуда взялась, мол, на свете такая? А я отвечу одним лишь взглядом, что мне всё равно, потому что нет никакого я, есть только Ты и Мы… А я — это всего лишь действие. Я — так говорит нечто, чтобы сказать о себе: вот я — есть. А меня нет…То, что называете вы действием — для меня полнейшая суета. И оттого я говорю…и оттого…

Ты переворачиваешься и целуешь меня крепко-крепко. Крепче, чем того требует ситуация. Но я поддаюсь, потому что невозможно не поддаться.

— В чём разница между хлебом и молоком?

Целуешь.

— В чём разница между мной и тобой?

Целуешь.

А есть ли уже какая-то разница…Если мы одно…?

Последнее воспоминание…Вот сейчас я понимаю, что оно уже наверняка станет последним. Но всё ещё надеясь на что-нибудь, я кладу усталую голову на твою алеющую грудь и закрываю глаза. Мои веки так тяжелы, что едва, кажется, могут выдержать всю тяжесть своей ноши. Всё, что я ощущаю теперь — это, как бьётся твоё неумолкающее сердце — тихо-тихо, как будто и нет ничего вокруг. Так спокойно оно выталкивает кровь из раны. Так просто выбрасывает жизнь из тела. Так тихо и беспечно опадает твой лепесток руки наземь и так медленно гаснет этот огонь, едва разгоревшись.

Я уронила кисть с красною краской на пол…Брызги полетели и след остался по шифону. След от кисти это или след от краски? След от любви ли на мне или шрам от раны на шёлке?

Байховый шелест листьев где-то в отдалении над головой, — так далеко, что и не расслышишь сразу — словно наползающее облако красного морфия, мой робкий, последний поцелуй перед сном и твоё прерывающееся дыхание на слове «любовь»…

Мы лежим на большущей куче опавшей листвы в парке Эдингтон. Нам почти тридцать. Над головами у нас огромное серое небо, а вокруг так тихо и так спокойно. Ты берёшь меня тихонько за руку, разворачиваешь её тыльной стороной к себе и дуешь на ладонь. Трепет прольётся по моему телу. Листья зашелестят у нас над головами в приветственном марше. Чёрные лебеди плавают кругами, исполняя какой-то невиданный в миру танец. А я лежу и по щеке моей бежит слеза, как тонкая дрожь, что рассыпается сетью мелких ручейков по вагонному стеклу. Я ещё дышу в твоём минутном молчании. Так громко, что нет таких звуков, что были бы оскорбительней и вместе с тем почтенней. Я всё ещё дышу, слышишь? Вот мой вдох. И вот выдох. Но вот и свет…

Неужели нас нашли?

«В поцелуях пьяного ветра — ласкай моё лицо, сожми его в своих больших беспомощных мозолистых ладонях…ещё раз, ещё раз…поцелуй меня…»

Я слышу песнь где-то в вышине. И заслышав это, мне хочется подставить своё лицо солнцу под его прощальные лучи, прежде чем мой поезд тронется…

Мне говорят, что нет на свете правды. Мне говорят, что красный холоден и эгоистичен.

Мне говорят, что любовь оставляет за собою кровавые, несмываемые следы…Я очень тиха с тех пор, но на разговоры эти отвечаю одно с усмешкой. Я знаю…Я точно знаю:

Когда берёшь в руки тёплое красное яблоко и прижимаешь его к губам. Всегда. Вспоминается только самое-самое тёплое…

Красные, безумные поцелуи осеннего ветра над тёмной водой.