ЗАГОВОР НА БЕРЕМЕННОСТЬ

Бабку Кочуриху, высокую, быструю и решительную, в нашей казачьей станице уважали и побаивались все. Не только женщины казачки но даже старые казаки. Лишь мой родной дед Терёшка говорил с ней запросто и на равных. Поговаривали, что в двадцатые годы он спас её при набеге горцев на станицу. Всю остальную её семью порубали или зарезали. Он, тогда в возрасте чуть больше двадцати, влетел на коне во двор, через плетнёвый забор огорода. Выстрелом из карабина. свалил одного и шашкой достал второго, стоявшего с кинжалом над телами её родителей и брата. Подхватил её, рыдающую над телом матери и огородами вывез в сады за станицу. Там уже были собраны женщины и дети других семей. Сам же ускакал на своём Казбеке на выстрелы в станицу.

Почему бабушку Шуру, лечившую в станице всех кто обращался, за глаза называли бабкой Кочурихой я долго не понимал. В раннем детстве, рассказывал мой отец, Кочуриха вылечила меня, а может даже спасла жизнь.  Моё детство насыщенное событиями оставило в памяти глубокий след с малого возраста. Я хорошо помню себя трёхлетним, играющим с трактором, сделанным из доски и кубика. Старший брат Митя, нашёл где то голову от куклы, а мама пришила к ней чулок набитый опилками . Это была самая любимая игрушка почти до первого класса школы. Повзрослев, и сопоставив рассказы матери, с моими воспоминаниями,- я убедился, что хорошо помню эпизод своей жизни случившийся в двухлетнем возрасте.

Мама рассказывала, как я заболел скарлатиной, затем пошли осложнения, приведшие меня в районную Слепцовскую больницу. В этой больнице ( тогда ещё в Грозненской области, а теперь в Чечне) меня долго и безуспешно лечили. Мама, даже через долгое время сокрушалась и рассказывала,- несмотря на то что мне было всего два года, врачи не разрешили ей остаться со мной в больнице.  Помню окно палаты в больнице, куда меня подсаживали чужие тёти, находящиеся в палате со своими маленькими детьми. За раскрытым окном они показывали на плачущую женщину и говорили,- это твоя мама! Она всегда плакала, а отец привозил мне вкусный полосатый пряник — зебру. Из больницы меня не отпускали. Лечили «так заботливо», что через пару месяцев я стал рахитичным, тело покрылось пятнами и шелушилось. Одна из женщин шёпотом сказала ему; «Забирайте его немедленно отсюда».  Отец зашёл к врачам поговорить, но те на вопрос когда же меня вылечат?! Пожимали плечами и мотали головой: «Не знаем мол…» Вернувшись в станицу отец с дедом Терентием, пошли к  бабке Кочурихе посоветоваться и рассказали, что я уже едва хожу от кровати до кровати.  Как потом он вспоминал, бабка не дослушав ещё, ткнула деда Терентия пальцем в лоб и обругала обоих непонятными, но не матерными словами. Сокрушаясь, почему они допустили до такого состояния ребёнка,- приказала немедленно привезти меня. В тот же вечер, верхом на конях, другого транспорта не было, с своими братьями, отец прискакал к больнице. Он влез в палату через то же так запомнившееся мне окно, а я увидев его прежде всего попросил пряник. Помню точно, что я там всегда очень хотел кушать. Однажды в коридоре больницы, выпал из ласточкиного гнезда голопузый птенчик. Пока взрослые шли к нему, я подбежал, сунул его в рот и стал жевать. Разжёванного птенчика отобрали, а я плакал и просил отдать съесть его. Женщины из палаты рассказали ему об этом. Отец передал меня через окно моим дядькам. Помню как завернули меня в большой и колючий платок и сразу поскакали. Отец же долго гонялся по коридорам за доктором. Попадало всем, кто пытался его остановить. Из Слепцовской милиции его выпустили на четвёртый день. Учли что фронтовик, имел орден Славы, и медали. А ещё помог следователь-однополчанин, с которым они вместе в первые дни войны выходили из окружения.

Бабушка Кочуриха как только  увидела меня, с торчащими рёбрышками и тонкими ножками, с шелудивой кожей и выпирающим животиком, тут же быстро приготовила что то с своими снадобьями и завернув в марлю дала пососать этот вкусный свёрточек. Я не церемонился, быстро разорвал его  и съел всё содержимое. Она засмеялась:- да при таком аппетите мы его вылечим. Кашель у меня был часто до крови из горла. Кочуриха приказала привезти несколько вёдер нефти, благо её было в достатке на станции в цистернах. Один из дядек был послан в город Грозный чтобы привезти по её заказу от знакомого армянина большую авоську (сумка-сетка) лимонов, много имбиря и корицы. Как лечила она  я плохо помню. Только некоторое:- каждый вечер я съедал кусочек сахара обмакнутого в керосин. Пил кисло-сладко-горький напиток с запахом корицы, который запомнился на всю жизнь. Сахар мне нравился, но  от него воняло во рту керосином и было маслянисто. Большая деревянная бочка с нефтью нагревалась на солнце, а вечером она окунала меня в неё с головой и я немного времени стоял в нефти до подбородка. Обтерев меня тряпками досуха, затем она переносила меня в другую бочку с горячей водой, приготовленной моей бабушкой Анисьей или мамой, с запаренными веточками и травами. В ней я долго парился накрытый одеялом.Кашель прошёл. Температура перестала подниматься выше нормы. Мою рахитичность лечили долго, однако и это Кочуриха сумела сделать.

Её ответы родным и соседям на вопросы о моём лечении. Смеясь отвечала, что труднее было избавиться от вшей и худобости. Лечить и как тогда говорили «колдовать»  она действительно умела. В этом я убеждён и сейчас. Позднее, уже в девятилетнем возрасте, я подглядел из соседней комнаты, как она лечила полугодовалого мальчонку от судорог и корчей. Ребёнок не спал сутками, выгибался и корчился по ночам. Он всё время как принесли, плакал.  Выпроводив всех из комнаты, Кочуриха уложила его на кроватку установленную посередь комнаты. Зажгла у образка на комоде свечи, и прижав голову ребёнка, что то певуче и длинно произнесла. Ребёнок замолчал. Из соседней комнаты выскочила его мама. Бабка грозно крикнула: Вон! И та попятилась едва не упав и захлопнула дверь. Затем Кочуриха потушила лампу и произнося молитвы, при скудном свете свечей сыпала, лила, перемешивала и снова что то подсыпала в медную большую чашку. Я незаметно подглядывал из соседнего дверного проёма через приоткрытую штору. Затем она брала горстями жидковатую кашицу из чашки и накладывала ребёнку на спину и затылок. Он будто спал, но от прикосновений вздрагивал и постанывал. Руками Кочуриха не давая стекать кашице на бока, с пол часа месила её на спине, всё время читая заклинания. Затем вытерев руки, несколько раз обошла с образком вкруг кроватки. Поставила иконку на место на комоде, повернулась, строго посмотрела в мою сторону и погрозила  пальцем. Затем улыбнулась и сказала:- «Ты молодец! Душа у тебя светлая, подглядки не мешали. Позови всех.

Собирая и катая по спине и затылку комок застывшей каши-теста и нашёптывая заговорные слова, она прокатила ставший твёрдым комок, по позвонку к шее и будто обжёгшись кинула его в другой медный тазик, быстро накрыв его доской с крестиком. В изнеможении, задув свечи села на стул и попросила зажечь лампу. На руках с спящим мальчиком вышли во двор. Во дворе разломив комок теста, она показала что было внутри. Я с удивлением увидел внутри комка пучёк спутанных, чёрных волос. Отцу ребёнка приказала никому не показывая сжечь дома всё дотла в печи. Ребёнок беспробудно проспал целые сутки и перестал с того времени плакать по ночам.

Когда она лечила мне горло и лёгкие, я полтора года жил с нею. Дома наши были напротив друг к другу, но не через улицу, а огородами вместе одним забором. Родители вечером отводили меня к ней, либо она сама забирала меня. Мама стесняясь, говорила ей, что может хватит возиться со мною. Однако, ставшая как родная, мне бабушка,- она в свою очередь привязавшись ко мне как к внуку, просила не забирать. Так я долго ещё жил на два дома. Реже бывал даже  у своих любимых и родных дедушки Терёшки, с бабушкой Анисьей.

Окрепнув и догнав сверстников ростом и весом к семилетнему возрасту, я носился с ними по улицам не уступая никому в быстроте, выносливости и силе. Называть бабушку Шуру,- «Кочурихой» при мне ребята не отваживались. Если кто назовёт, я кидался в драку. Где то лет с восьми, я стал заходить к ней, чтобы в меру своих сил помочь по хозяйству. Жила она одна, в большом доме с множеством комнат и всегда закрытыми ставнями. Красивые медные ручки на дверях, восьмилинейная керосиновая лампа с абажуром под потолком, тяжёлые бархатные шторы и вместо печи, как у всех, камин отделанный изразцами. Множество книг на полках и в шкафах, уже тогда внушали мне уважение и трепет. Но я ещё ничего не понимал. Отец каждый год привозил и колол ей дрова. Помогал ей и дедушка Терёшка. Предлагаемых ею денег никогда не брали. Часто она уводила меня с собой в горы собирать травы. Я с удовольствием ловил ей лягушек и ящериц. В многочисленных кладовках и маленьких коморках при доме у неё висели пучки трав и корений, в банках с жидкостью можно было увидеть змей и всякое другое. На многих дверях были прибиты медные кресты или просто забиты по четыре медных гвоздя с кованными шляпками. Она умела читать на Старославянском и Латыни. Читала книги и на Немецком. Русские сказки про Ивана дурака она не любила. Говорила,- их писали плохие люди. Рассказывала или читала мне о царе Салтане, Садко, Лукоморье. Даже сказку про сиднем сидевшего и затем ставшего сильным Илью Муромца,- осуждала. Говорила: Казаки  сильные, ловкие и смелые потому, что много занимались, учились, трудились! А те кто просидел тридцать лет на печи у тех и зад голый и шашка из рук падает.   Одному в её затемнённых комнатах мне становилось страшно. Было жутковато от тишины и полумрака. Но они и притягивали полками книг с красивыми, глянцевыми нарисованными картинками птиц, зверей, насекомых. Скелеты и людские органы, тоже нарисованные поражали воображение. Дворцы и красивые картинки женщин и кавалеров погружали в другой мир. Теперь я понимаю, те книги были бесценны. Это были не просто антиквариат. Это были реликвии. Ещё до школы она научила меня читать и считать. Позднее под её присмотром я прочёл много книг.

Кочуриха была доброй колдуньей, я это понял позднее. Лет девяти, в дядькиной плотницкой, я рукой наткнулся на острие бурава для больших отверстий. Да так, что в запястье руки перерезал вену и какую то жилу. Кровь фонтанчиком тонкой струйкой свистела из раны. Безуспешно перематывали руку мать и отец. Тряпочки промокали насквозь, а кровь всё текла. До дома Кочурихи от нас было метров пятьдесят. Кто то быстро сбегал и позвал её. Выдворив всех из комнаты, она взяла мою руку. приложила что то на рану и надавливая пальцами у локтевого изгиба шептала слова молитвы. Кровь остановилась, а я уснул до самого утра. Утром она промыла порез, напоила меня сладким чаем с каким то привкусом, пошептала на ухо и зашила иглой с шёлковой нитью рану. Я удивлялся, что слышу как игла проходит сквозь кожу, а мне нисколько не больно.

Всякие слухи ходили о Кочурих». Небылиц было больше, чем правды. Сдохнет корова или свинья, считали она виновата! Но заболеет какое животное, приходили к ней. Упадёт в канаву пьяный сосед, она сделала! То вдруг пойдёт слух, что обернувшись хомутом она падала кому то на шею и тот скакал до утра по дорогам. Ещё кто то видел летом дым из каминной трубы и её, летевшую сквозь дым но не на метле, а на оглобле. Обращалась она и колесом от телеги и плели многое другое. Но тут же, заболевшего ребёнка несли лечить к ней.  Пьяных не переносила и никогда с ними не разговаривала. Терпела только выпившего моего деда Терёшку. Тот всегда относил ей восьмидесятиградусный первак , когда начинал перегонять вино на самогон в своём столитровом аппарате. Кочуриха не пила! Нет!  Она делала на нём лечебные снадобья. Или как судачили люди «Наговоры».

По осени наступал сезон сбора винограда и с ним пора «давить» вино. А через пару месяцев после многократных процеживаний и переливов из бочек в бочки, в ноябре, наступала весёлая пора дегустации молодого вина.  Два соседа, живущие один от другого через три двора,- мой дед Терёшка и дед Песнев начинали куролесить. У обоих были крикливые, пронзительноголосые бабки.  У Терентия,- бабка Аниска, а у Песнева,- бабка Песниха. Оба деда надавливали по пятьсот литров вина. Как правило половину молодого ещё вина сдавали в ноябре заготовителям. А остальное не напрягаясь, выпивали до нового года. Набрав из бочки половину эмалированного десятилитрового ведра,- деды сидели  в чихирне , дегустируя вкус и крепость. А затем наполнив зелёную трёхлитровую бутыль, шли   к другому. По пути пригласив деда Потатьню, деда Вихтора, да и ещё кто попадался. Всей этой компанией заходили в просторную чихирню к деду Песневу. Тот наливал ведро своего вина и начиналось обсуждение качества. Пили помногу. Большими гранёными стаканами. Закуска была обильная и добрая. Сушёная баранина, свиные домашние колбасы залитые жиром, и обязательно острые соления помидоров, огурцов, капусты пилюски. Непременно были киндза, укроп, чабрец и петрушка. Ногайский суджук резали тонко и экономно.  Выпив изрядно, рано утром все были на ногах и занимались как ни в чём не бывало работой. Через неделю другую Бабка Аниска покричав на мужа для порядка и только услышав недобрый смех деда: » Ха — Хай дед Терёшка Ишак»  мгновенно замолкала и услужливо предлагала что нибудь вкусненького! В такой миг он мог и батогом хлестнуть. Затем она искусно отсылала деда подальше в гости или на дальние огороды. А сама быстро начинала прятать, закапывать, и зарывать в огородах и сарайках бутыли и банки с вином.  Бабка Песниха понимая бесполезность и опасность кричать на своего казака, звала  дочек и зятя. Те помогали разливать вино в подходящие емкости и уносили  на сохранение к себе. Только это и продавали весной приезжим по хорошей цене. Надо сказать, что оба деда были до двух метров ростом, крепкие казаки. Могли за обедом выпить по литру самогона, закусить кастрюлей борьща с добрым куском баранины и как говорили,- заморив червячка, работали без перекуров до темноты. Редко приняв лишку, оба обнявшись ходили друг к другу в гости и пели песни. Чаще без пели » Не для меня прийдёт весна»  Когда начинали петь «Шли два брата с Турецкого фронта» все знали: — Идут спать. Ну а когда заканчивалось вино они делали всё, чтобы отыскать запрятанные ёмкости. Однако и Аниска и Песниха знали своё дело.

У Песневых дочь Зина, тридцатипятилетняя женщина, возвратилась из Грозного в станицу, купила недалеко домик и с мужем стали работать в нашем колхозе. Она сокрушалась, что у них нет детей. Проверялись в клиниках множество раз. Водила проверяться мужа, хорошего, доброго мужчину сорока лет. Ничего не определяли, а детей за пятнадцать лет совместной жизни, так и не получилось. Однажды по совету деда Терентия обратились к бабке Кочурихе.  Баба Шура пообщавшись с ними поотдельно и вместе, взялась помочь. Несколько вечеров лечила их дома, а затем снабдив банкой снадобья, наказала пить ежедневно каждому по определённой дозе  в течении двух месяцев. Вторую трёхлитровую банку обещала приготовить позднее. Через время я по просьбе бабушки Шуры, передал Зине вторую банку с лекарством.

Вечером того же дня, неожиданно получив телеграмму из Грозного, Зина с мужем и бабкой Песнихой уехали на похороны. На хозяйстве на два двора оставался дед Песнев. Дед Терёшка помогавший провожать их на вокзал успокаивал сокрушавшуюся Песниху: — Ничего, я помогу ему и всё в порядке будет…    Сразу после отъезда деды прежде всего начали поиски чихиря (вина) в дворе дочери Зины. Они точно знали, что здесь у Зины оно есть. Вечером дед Песнев обнаружил двенадцать бутылок крепкой самогонки прямо в доме под кухонным столом. Это была удача!

Через четыре дня на пятый все вернулись домой. А вечером наша улица огласилась воплями бабки Песнихи и причитаниями бабушки Аниски. Переполошившиеся вначале соседи, послушав причину, не могли сдержать смех. Оказалось, что две банки с самогоном были заговорены и настоены Кочурихой для беременности Зины. Муж её из банок, перелил заговореённое снадобье в бутылки. Там на кухне и нашёл этот колдовской напиток дед Песнев.  Смех смехом, а оба деда наперегонки помчались к Кочурихе на консультацию.

Кочуриха переспросила: «Заговорённое всё выпили?»

Всё, до капли! честно признались оба.

И осадок?

И его, тоже! подтвердили они.

Бабка осмотрела обоих, помяла животы, заглянула под веки глаз и предрекла! Терентий ничего, а ты Песнев понесёшь! Считай по календарю девять месяцев с  сего дня! Дед побелел. Делай назад, делай назад, не в шутку перепугался он. Та поджала губы и сказала: — пить бросишь, через пол года приходи. Сделаю назад.

Не поверите, но с того дня у Песнева начал расти живот. Может от этого он перестал пить. К четвёртому месяцу стал прятаться от людей. А казаки встретившись наровили хлопнуть его по выпирающему животу и спросить: «Сколько уже?» Песнев отмахнувшись быстро уходил, чем вызывал ещё больший смех,:  «Ишь как оберегает плод ….»      С Терентием месяц назад Песнев перестал здороваться, когда тот при людях попросил:»покажи руки»!  Песнев не подозревая подвоха, показал руки вверх ладонями. Девочка будет! изрёк дед! Примета такая. Окружившие их люди падали со смеху. Песнев расстроенный ушёл.

Дочь Зина тоже начала толстеть, и у неё через время появился животик. Скрывать было уже бесполезно Тогда они с мужем и призналась, что пошёл четвёртый месяц беременности. Песниха радовалась двум событиям.  Первое, — дед не пил пятый месяц! Второе дочь забеременела!

Как положено по сроку, Зина родила благополучно двойню. Мальчика и девочку.

Никто не узнал ходил ли дед Песнев к Кочурихе на шестом месяце роста своего живота или нет. Очень он стал обижаться таким вопросам. Прибытие из роддома Зины отмечали с размахом. Выкатили бочку вина и бочонок водки. Три дня гуляла вся окраина с песнями и плясками. Дед Терёшка и дед Песнев расстреляли из ружей весь свой годовой боезапас патронов и пороха.  Салютовали по обычаю казаков. Дед Песнев плясал все три дня до упаду. Не забыли и про бабку Кочуриху. Всей процессией с новорожденными пришли к её дому и наперебой благодарили. Кочуриха смутившись сказала, что если не перестанут, уйдёт в дом. Все упрашивали бабушку Александру пойти с ними. Веселье продолжилось, и вскоре подошла и она.  В красивом строгом платье с кружевным воротничком. Только тогда я заметил какая она величавая и красивая. Даже преклонные годы не смогли согнуть её или наложить старческую печать. Без подкрашивания, у неё всё было естественным и довольно свежим. Гости на миг замерли…. а она уловив неловкость, подошла к малышам в деревянной люльке, положила около пелёнки и ещё какие то детские вещички. Так полагалось по обычаю. Подсев рядом с бабушкой Анисьей, попросила вина. Сказала короткий тост за здоровье новорожденных и мамы. Выпила стоя по казачьему обычаю не отрываясь полный гранённый стакан вина. Барьер был снят. Веселье продолжилось. Я не отходил от неё весь вечер. Счастливый, что могу взять её за руку, гордо поглядывал я на своих друзей, которые вертелись тут же в ожидании получить или прихватить со стола конфеты или кусок пирога с калиной.

Дед Песнев не родил! У него просто к тому времени вырос живот от излишнего веса. Так совпало.