Кактус. Финал

– Муж сегодня отчудил, – говорю я заглянувшей в гости Маше. Мы сидим на лавочке, опять с огромным пакетом вредной еды из фаст-фуд ресторана неподалёку. – Нарочно встал пораньше, чтобы проследить, не надену ли я платок. А я, вроде того, дурочка и сама не догадаюсь поехать в кепке. Хотя меня и в платке за мусульманку не примешь, мне кажется.

Маша задумчиво смотрит на меня огромными, прозрачно-зелёными глазами:

– Не поняла. А почему было нельзя платок надеть?

– Ну, беспорядки же. Мало ли, кому под горячую руку попадусь.

– Так ведь беспорядки в Бирюлёво, и стычка с азербайджанцами…

– Стычка с азербайджанцами, бьют всех мусульман. Московская традиция, ещё привыкнешь. А беспорядки и здесь были, на соседней улице несколько магазинов разгромили. Ты что, всё пропустила? Это же вчера было, довольно близко от твоего дома. Наверное, магазины были тоже азербайджанские, здесь их много живёт.

– Ну, вот видишь.

– Возле железной дороги убили узбека, и все консьержки это обсуждают.

– Ну, ты-то не похожа ни на азербаджанку, ни на узбечку.

– Вот и я говорю, можно было поехать в платке. А то вся грязь – моя, потом волосы не отмоешь. А когда у меня муж в офисе работал, ему при беспорядках каждый раз звонили, чтобы он на работу не выезжал. И он всегда удивлялся. То есть, ему удивительнее, что кто-то примет за мусульманина тёмненького носатого парня, чем курносую блондинку. Смешно.

– Он у тебя тоже цыган?

– Ну, да.

При свете дня наши дворники и уборщицы ведут себя довольно уверенно и даже энергично. Работу никто не отменял, все торопятся закончить дела до сумерек.

– Эй, Лили, – зовёт меня узбекский парень, имени которого я не помню. – Ты вышла сегодня работать? Тебе не надо было.

Он стоит наверху огромной кучи собранной листвы с граблями в руках. На влажные скомканные листья падают лучи послеполуденного солнца, и они буквально сияют цветом: жёлтый, светло-зелёный, алый, малиновый, оранжевый… У нас возле дома растёт много разных деревьев, и каждое имеет свою манеру осеневать.

Ярко-оранжевый жилет над этой горой самоцветов уже не кажется таким вызывающе-пламенным.

– Привет для начала. Почему нельзя?

– Ты поздно идёшь домой, опасно.

– Я сегодня не в платке, я в кепке, да и не думаю, что меня можно перепутать с мусульманкой.

– Говорят, сегодня дагестанские парни вечером будут на улицах драться. Из мусульманской гордости. Отпросись или оставайся ночевать. Можно у уборщиц в комнате.

У уборщиц я уже бывала. В их комнату надо проходить через спальню дворников, иначе никак. Это неловко, потому что там то и дело кто-то пытается или переодеться, или подремать. Но, конечно, когда у вас две комнаты на мальчиков и девочек, это – единственно удобный расклад: не мужикам же проходить через женскую спальню.

Девчоночья комната гораздо теснее мальчиковой, в ней не больше десяти квадратных метров. Кровати три: у дальней от входа стены, возле тумбочки со старым телевизором и книгами, и две вдоль «длинных» стен. Четвёртая постель – матрас, уложенный прямо на пол, между кроватями. На нём спит памирка, не Гулистон, другая. Он также, как и кровати, аккуратно застелен чистым на вид бельём и покрывалом. Днём его используют как общий стол. Ещё один стол, настоящий – на нём готовят – у самой двери, и там же – узкий гардероб.

В этой комнате живут Мунира и Зоя (тоже киргизка), две самые прогрессивные уборщицы: не боятся меня ни капельки. Насчёт их товарок не уверена, но знаки от «люли куфшуф» при мне никто не делал.

Старшая по подъезду разрешает мне уйти на час раньше, в десять.

(Молодая семья снимет в вашем доме двухкомнатную квартиру. Есть ребёнок. Славяне. Посредникам просьба не беспокоиться.)

***

На двери висит объявление: «Уважаемые жильцы! В связи с нехваткой уборщиц и дворников просим вас быть аккуратнее, это поможет соблюдать чистоту наших домов и улиц.» Его повесили без меня, наверное, Алим с утра заходил. В других подъездах такие же.
Жилец, который всегда материт меня и уборщиц, проходя, внимательно читает объявление, потом сдирает, комкает его и кидает под ноги.

Я читаю сборник турецких рассказов. Кто-то вынес в подъезд сразу несколько книг турецких писателей, и ещё брошюрку народных пословиц, тоже турецких. Читать куда интереснее, чем Орхана Памука в том переводе, что сейчас доступен. Сборник ререводил кто-то очень неравнодушный или к турецкому, или к русскому, а скорее – к обоим языкам.

Ко мне заглядывает Мунира.

– Привет, привет! Как дела? Я поссорилась с Вредной Гулей.

Вредную Гулю знают все. Ссорятся с ней, кажется, тоже все.

– Я готовила еду, а в комнату пришла Гуля и стала меня просить, чтобы я её пустила немного спать, потому что она очень устала со смены. Очень просила, и я разрешила. А потом я услышала, как она звонит любовнику! Говорит ему, чтобы он пришёл в эту комнату, они будут «делать»! Ой, я разозлилась! Говорю: уходи! А Гуля не уходит. Тогда я взяла её на руки и унесла на улицу. Сказала больше не входить. Вредная Гуля весь день сегодня ходит и рассказывает, какая я злая.

– Злая Мунира – это смешно.

– Не скажи! Теперь все говорят, что ты меня научила плохому и я стала наглая. Когда я приехала, я боялась говорить «нет». О чём меня попросят, то и сделаю. Уставала!

– А я тут при чём?

– Ну, ты – люли. Я с тобой дружу. Всем всё ясно.

Московская зима, как всегда в декабре, мокра и слякотна. Я промокаю три раза в день: когда приезжаю на работу, когда выхожу за едой и когда еду домой. Меня безостановочно лихорадит.

– Может быть, тебе куфшуф сделали? – спрашивает Мунира.

– Я же цыганка, это я куфшуф делаю.

– А я тоже болею. Я буду лечиться. Сейчас проверяют меня у врача. На анка… – Мунира вытаскивает телефон из кармана и пролистывает смс-ки. – На анкамаркеры.

Алим спивается. Сильно похудел, бреется налысо. Про него тоже говорят: сделали Алиму куфшуф. И ещё говорят: стал злее.

Мальчика Паши нигде нет, я не знаю, куда он делся. Может быть, уехал к матери.

На горе Абу, во второй половине января ударяют морозы.

Все говорят:

– Держись, Абу. Это ненадолго, по телевизору сказали, только две недели.

Абу не реагирует.

Когда я жду электрички домой, замечаю компанию молодых чернокожих парней в пуховиках. Они прячутся от ветра за ларьком, чуть приплясывают и оживлённо говорят на странном, чуть булькающем языке, вслушиваясь в который, опознаёшь французский. Время от времени какой-нибудь из парней замирает, словно прислушиваясь к своим ощущениям, и говорит на самом обычном русском языке:

– Как же, сука, холодно!

Куда-то исчезли все украинские консьержки. Их, в отличие от узбечек, никто не увольнял.

(Кухонные гарнитуры со скидкой! От российских производителей.)

***

– Какой он мне отец, что избивал мою мать, так, что она, пожилой человек, вся синяя была, не могла двинуться! Да я рада, рада, рада, что он сдох! – женщина, с которой я часто иду с электрички до дома, почти кричит.

Я её ни о чём не спрашивала. Просто почему-то рядом со мной люди часто начинают рассказывать. На работе одна пожилая женщина вдруг поведала, как свекровь устроила ей выкидыш, нарочно ударив скалкой по животу, а другая – как вся семья мужа требовала, чтобы она «заморозила» своего новорожденного сына. Это была такая практика: если считалось, что семья ребёнка не поднимет, ему загонялись иголки в родничок или нарочно несколько раз выносили его спать на мороз, тогда он умирал от воспаления лёгких.
С уборщицами то же самое. Я знаю больше пугающих тайн, чем хотела бы.

Женщина прощается со мной, как ни в чём ни бывало.

Завтра я не выйду на работу. Я ушла.

Когда я начала работать, мне казалось, что самым трудным будет – переступать через свою гордость. Выслушивать указания и нарекания, выдаваемые порой не в самой вежливой форме. Заниматься не требующей интеллекта работой – при наличии интеллекта и даже некоторых жизненных амбиций. Выполнять инструкции, кажущиеся мне мелочными и избыточными. Трудным оказалось совсем другое. Наблюдать чужое унижение. Преднамеренное и систематичное унижение других людей. Случайное, из пренебрежения, тоже. Узнавать о жестокости больше, чем ожидала узнать. Видеть своими глазами или слышать от тех, кто видел.

В Москве почти нет иммигранток из Средней Азии, не подвергшихся изнасилованию. Насилуют их все: «свои», полицейские, жильцы домов, в которые они устраиваются работать уборщицами или консьержками. Возраст не спасает. Внешность не имеет значения. Достаточно того, что они беспомощны: стыдятся или боятся идти с заявлением в полицию.

Может быть, поэтому каждая вторая страдает бытовым пьянством.

В Москве огромное количество людей, которые считаются приличными, с которыми кто-то дружит или даже уважает. Эти приличные людей избивают жён, детей или пожилых родственников, оставляют больных родителей без ухода, водят любовниц, пока жена лежит в больнице с раком или переломами, торгуют наркотиками или смотрят сквозь пальцы, как кто-то торгует рядом. Эти приличные люди легко делят людей на касты, плюют в волосы или в лицо уборщицам, оскорбляют их последними словами, опрокидывают вёдра с водой из жестокого озорства.

Да, я знаю, что есть и другое. Я видела семьи, в которых родители действительно любят детей, а дети не огорчают родителей. Видела, как, узнав о несчастье, приезжают давние друзья, давно переставшие общаться родственники – чтобы поддержать. Как беднейшие помогают друг другу выжить и находят поводы для радости.

Как люди гордятся своим честным трудом и уважают труд других.
Но это я знала всегда. А то, другое, не хотела бы узнать. Я хотела бы, наверное, даже случайно взять и забыть, если не всё, то очень многое. Хотя бы не то, что просто противно, а то, что ужасно. Как забываешь иногда, едва успев прочитать, какую-нибудь книгу.

Пока что это невозможно, и я больше не хочу и не могу в этом быть.

Наверное, я не очень горжусь в консьержки. Или – в консьержки в Москве.

Последний листок я не буду переворачивать.