метаморфозы

Гудзенко Владимир

Псевдоноваторам в литературе посвящается

Метаморфозы

1

Я уронил свою любимую чашку в кастрюльку с молоком. Вытащил её оттуда посиневшую, неживую, недвижную. Бережно, осторожно, но не медля, отвёз её в больницу — в реанимацию. Но было поздно.

— Чашка захлебнулась, — был ответ врачей.

2

Утро, яркое солнце, вовсю заливают птички. Людка на кухне. Оттуда пахнет жареными котлетами и ещё чем-то вкусненьким.

Вскакиваю, ноги на ощупь в тапки и — ё моё! Вокруг ши-и-ирокое, шир-р-рокое поле. Наверное, Людка откуда-то притащила.

Бегу умываться, принимать душ. Не успел дверь в ванную закрыть — и с разбега, с крутого бережочка — плюх! — в реку. Плыву, бултыхаюсь. Не успел до середины доплыть, вспомнил — забыл одежду, переодеться. А, ладно, Людка подаст.

— Лю-ю-у-уд! А Люд! — ору во всё горло.

— Чё орёшь, придурок? Всю рыбу распугаешь, — сердятся поддатые рыболовы.

В ванную вошла Людка.

Её халатик распахнут, соблазнительно мельтешат по грудям чёрные локоны-завитушки. Она выглядела так вкусно, так клёво, что я рот раскрыл, будто ворота авиаангара.

— Ух, ты, — сказал я и потянулся к соскам губами.

— Ишь ты, — кокетливо усмехнулась она, подавая мне одежду. — Далеко не заплывай, голову шампунем мой.

— Во, бабёнку отхватил, — хвалят мой выбор рыбаки.

Людка показала им зад и хлопнула дверью. Знай наших!

Я нырнул и выплыл на середине Тихого океана. Бог мой, куда плыть-то?! Вокруг мелькают острые плавники. Акулы!

— Люд, помоги! — снова ору во всё горло.

Она приоткрывает дверь и спокойно замечает:

— Я же говорила — далеко не заплывай.

— Ладно, дай только выбраться, — сердито говорю я.

Мимо проходит пьяный рыбак с порванным неводом. Океан ему — по колено.

— Чего ругаешься? Здесь мелкота.

Встаю на ноги. Действительно, мелко.

Мимо проплывает акула. Хватаю её за хвост, разламываю: ух, ты, с яблоками, с мочёными! Хватаю вторую, третью, четвёртую: все нафаршированные, с мясом, с фаршем, с вишнями!

— Вкусно? — спрашивает Люда.

— Угу, — отвечаю я набитым ртом. — Ты приготовила?

— А кто же ещё приготовит!

— Ну, ладно, я пошёл…

Выплываю на третий берег, вытираюсь полотенцем возле зеркала.

— Красавéц, — как Шукшин, говорю я и иду по вьющейся среди полей грунтовке.

Ветерок…

Поля…

Солнышко…

Неожиданно дорогу преграждает высокая скала. «Да, — чешу я голову, — без лестницы здесь не обойтись… Где-то на лоджии у меня валялась стометровочка».

Среди хлама долго не могу найти стремянку. Из комнаты доносится Людкин голос:

— Вов, «Семнадцать мгновений» будешь смотреть?

— Не-а, я их уже раз семнадцать зырил.

Через некоторое время снова доносится её голос, томный, влекущий:

— Во-ов, кушать будешь?

— Нет.

Кушать… Где она слово-то такое откопала?

— Наверное, в музее архаики, — подсказывает случайный прохожий. — Могла бы сказать и «жрать».

— Наверное… Который час, не подскажете?

— На Спасской башне, я только что мимо проходил, пробило двенадцать.

— Идиот, — думаю, — Спасская — в Донецке. У нас на Темзе — Облсовет!

Наконец, нахожу лестницу, приставляю к скале. Её конец исчезает где-то в облаках. Иду дальше по уводящей ввысь дороге. По пути встречаю двух не-желательных преданных друзей.

— О, сколько лет, сколько зим! Здорово, Воха! На Эльбрус собрался?

— Да, вот захватил с собой карабины, жумар, верёвочки.

— Что, два дюльфера вверх по нависающей осыпи? — шутят они.

— Вроде того.

— А у нас во! — говорят они и, как сиамчики, одновременно поднимают по две бутылки «Столичной». Давай, а?

— Ладно, пошли. Только на кухню, Людка телек смотрит.

Хлещет водка, хрустят огурчики, стреляют помидорчики.

Вдруг комбайны, убиравшие рядом пшеницу, разворачиваются «все вдруг» и — на нас.

Я метнулся к орудию:

— Снаряд!

Витька, раненный в голову, с трудом античного героя подносит мне ядро. Выстрел — комбайн горит.

— Молодец! Так стрелять! — хлопает меня по плечу Пётр Первый.

Комбайны, урча, удаляются. Комбайнёры грозят нам кулаками.

— А где ты такие обои достал? — спрашивает Витька, рачьими глазами оглядывая кухню.

— Ален Делон достал. А Анни Жирардо здесь проездом была и передала мне.

— А чё она тут забыла?

— Обсчитала кого-то в буфете Антенн-2, её и зацепили ребята из ГБ. Предложили уехать из Парижа. На выбор. Куда захочет. Она и выбрала — Сибирь.

Мы сидим, грустно вздыхаем. Вдруг возле двери слышится Людкин плач. Я выскакиваю из кухни:

— Ты чё?

— Анни Жирардо жалко.

— Се ля ви, — обнимаю её я и успокаиваю.

— Ну, ладно, нам пора. Наш поезд подходит. Спасибо за угощение.

Действительно, по перрону объявляют прибытие такого-то, следующего туда-то.

Мы с Людкой на перроне долго машем вслед, потом садимся возле телека, пьём водку и тихо, горько льём слёзы.

Жаль Анни. Жаль.

Очень.

Ш

— По чём сенце?

— Охапка — три рубля.

— Давай-ка охапочки четыре. Мы мно-о-ого едим, — задорно потребовали мы.

Мордастая, вся в складках, свинка сбросила нам четыре охапки:

— Держите! У-у, быки застоялые.

Телега, скрипя спущенным колесом, тронулась дальше, а мы с товарищем по стаду расположились здесь же, на лужку, и, аппетитно похрустывая стебельками, созерцаем природу.

— О-го-го-го! — воскликнул вдруг мой товарищ.

Я проследил за его взглядом и, словно меня на бойне по рогам врезали, застыл. К нам приближалась… Ах, какая туша, задастая, а какие рожки, вымя! Я вожделённо застонал и вдруг, будто снова получил удар по рогам, застыл — нас-то двое! Кого из нас Она выберет? Но она (О восторг! О блаженство! О самолюбие самца!) подошла к моей охапке и так громко и притягательно стала жевать сено, что вся энергия космоса саккумулировалась в моём крупе, затем устремилась в зону Эроса и низверглась наружу в форме протяжного:

— М-му-у-у-у!

Когда её нежное шерстистое брюхо отвисло чуть не до земли, я ласково потёрся боком о её бок.

— Ну-ну, — она для приличия отодвинулась, но уже через следующее мгновение я повторил свою попытку. На этот раз она не отодвинулась и ответила на мои ласки. Горячая бычья кровь ударила мне в голову. Мы уже были готовы к любви, как вдруг до моих ушей донеслись слова председателя с козлиной бородкой:

— Всем, всем к реке! Сом будет читать лекцию о вреде воздуха для рыб!

Слова эти тряпкой тореадора мелькали у меня в глазах, трепетали в ушах и мозгу. Я наклонил голову и повернул к председателю.

— Но-но, осторожней! — проблеял председатель.

— Быть обязательно? — спросила моя подружка с надеждой на отрицательный ответ.

— Быть, быть обязательно! — снова проблеял председатель и побежал дальше.

— Козёл, — буркнул я, — рога отрастил — думает, быком стал.

Товарищ согласно вздохнул, и мы втроём, не спеша, направились к реке. Я о чём-то задумался и в какой-то момент поймал себя на мысли, что колокольчик моей подружки остался где-то позади. Я обернулся и… о Боже! Подружка стояла на месте, а возле её вымени пристроился какой-то хлыщ и принялся её доить.

— Му, берегись! — взревел я и бросился на хлыща.

Когда я подбежал и мотнул головой, я краем глаза успел заметить только опрокинутое ведро с белой жидкостью и, поверх рогов, зад и ноги. Удаляясь, слышались крики наглеца.

Я с обидой и упрёком посмотрел на подружку. Но она, извиняясь, уже тёрлась о мой бок. Это и, главное, признание подружкой своей вины поубавили мой гнев, и мы втроём продолжали спуск к реке.

— Ты видел, как он её? Нагло-то? — возмущённо спросил я товарища.

— Видел, — вздохнул товарищ и с вожделением покосился на мою подругу.

— Но-но, только попробуй, — пригрозил я.

— А я чё, я ничё, как другие чё, так им ничё, а как я чё, так мне чё, — виновато буркнул товарищ.

У реки происходило настоящее вавилонское столпотворение: кряканье, шипенье, блеянье, мычание, ржание — всё это сливалось в какую-то гнетущую какофонию.

Гусыня бегала между собравшимися, суетилась:

— Товарищи, товарищи бараны, вам не сюда, вам туда… Гражданки, гражданки кобылы, поднимитесь выше, вы закрываете всем обзор.

— Эк, как вырядилась, — буркнул я, — вона, сколько перьев нацепила. Засунула бы три пера в ж… — и хватило бы.

— Что?! — возмутилась гусыня. — Как-как-как вы сказали?

Моя подружка шепнула мне на ухо:

— Дорогой, ты слишком громко думаешь.

— День, говорю, чудесный сегодня, — рявкнул я гусыне, — и ваши перья ему под стать.

— Нахал, — прошипела гусыня и удалилась, полная ложного достоинства.

— Ти-и-ихо! — крикнул председатель. — Слово предоставляется сому!

Все сразу вытянули шеи к середине реки, где из воды виднелись дли-и-ин-нющие, длин-н-нющие усы.

Я прислушался, но кроме пузыреобразного «п-па» — «п-па» — «п-па», буд-то кто-то задыхался, ничего не услышал.

— Хоть бы подготовился, как следует, — снова буркнул я.

— Что вы себе позволяете! — пискляво проблеял председатель. — Вы срываете важное выступление! Если подобное ещё раз повторится, мы вас уволим из стада!

— Да я и сам себя увольняю! Надоели вы мне!

Сказано — сделано.

Я махнул подружке хвостом и стал подниматься наверх. Там, за холмом, есть прекрасные, закрытые от чужих глаз луга, где нам с подружкой будет чем заняться.

Мир прекрасен и без рыбьих выступлений.