ИСТОРИЯ ПРО РАЗБИТУЮ ЛЮБОВЬ. (Любовная драма времен развитого социализма)

«… Я, мужики, свадеб не люблю. Я когда вижу свадьбу, у меня настроение в корне падает. Особенная тоска от женихов. Стремные, шальные какие-то. По мне хоть бы и вовсе не было свадеб этих. Праздник – это всегда обман. Праздники все от бедности, потому что при хорошей-то жизни праздники не нужны.

Сам я женился своеобразно. Я тогда на заводе рабо­тал токарем-револьверщиком пятого разряда. Ребята посмеивались – мол, бабская работа, а я свои две с половиной сотни делал (это тог­да немалые деньги были), премии имел, конечно, на демонстрации ходил в заводской колонне, в стенгазете работал под названием «Пламенные крылья», стихи туда писал. Я вообще хорошо стихи пишу, особенно сатирические. Вот, например, про Генку Подвойского написал:

Токарь есть у нас Подвойский,
Он, как будто, парень свойский,
Золотые, вроде, руки,
Только страсть имеет к рюмке.
через этакую страсть
Можешь, Гена, ты пропасть.
Скатишься ты под уклон
в отстающий эшелон.

Ну так вот, пришла тогда к нам в цех новенькая, контролерша. Даша ее звали, очень симпатичная девушка. Сперва я на нее отреагировал хладнокровно, мало ли симпатичных. У меня как раз тогда подруга была со шлифовки, Надя Лущенкова, замечательной внешности и с разносторонним внутренним миром. Я к ней почти полгода подкатывал в смысле любви и дружбы, и почти уже заполучил ее в наилучшем виде, как тут, значит, пришла эта новенькая Даша. Тут все рухнуло у меня в груди и образ Нади Лущенковои буквально померк в моей душе.

Вообще-то внимание тогда на ее все резко обратили, не один я, все наши токаря дружно забегали в бэцэка, терлись там, как жеребцы, и вызывали нервозность. Особенно Володька Гасилов. А я в бэцэка не ходил, то есть, только по делу. Прихожу и веду деликатные разговоры, тонко даю понять, что с этими коблами не могу иметь ничего общего. Даша эти намеки понимала и установились у нас душевные контакты, и когда Гасилов начинал бесчинствовать, поглядывала она на меня, как на живой положительный пример. Я однажды не сдержался и резко указал Гасилову на отвратительность его поступков. Володька перекосился и го­ворит:

«Вали отсюдова, кирпич, и не мешай мне с девушкой занимать­ся, и чтоб я тебя тут больше не видал!»

Насчет кирпича. Беда в том, что у меня лицо, вообще-то открытое и вполне миловидное, но имеет, однако, некоторую красноватую окраску, оттого, что я, как вы видите, рыжий и имею на лице веснушки.

Мы тогда с Гасиловым поссорились, он даже пообещал ребят привести с Суконки меня, значит, отметелить. С того дня я даже нарочно стал в бэцэка почаще заглядывать, давая Володьке по­нять, что его угрозы для меня смехотворны.

И вот как-то подходит ко мне наш комсорг цеха Зубов Олег и говорит: «Сегодня уйдешь домой пораньше. А вечером ровно к семи подойдешь к Дому актера. Оденься поприличней».

«Это зачем?»

«Вечер будет комсомольский, – отвечает Зубов, и смотрит значите­ль­но. – Встреча с демократической молодежью Западной Германии. По­нял?»

«Понять-то понял, а что я там буду делать? Я немецкий не знаю, я английский в школе учил. И тоже ни черта не помню».

«Да кто ж тебя просит с ними разговаривать! – говорит мне Зубов, а сам смеется. – Ты это даже не вздумай. Английский он учил! Чудо. Сиди и по­малкивай. Возможно, запоют песню. В смысле, наши. Знаешь, наверное, – «Мой адрес – не дом и не улица, мои адрес – Советский Союз!»

«Знаю. Только не до конца».

«Ну вот, сколько знаешь, столько и пой. И не вздумай винища притащить. Не отмоешься. Короче, в семь у Дома актера. От нашего цеха – ты, я и Шумилова»

А Шумилова – это дашина фамилия. Вот такие дела.

Я тогда немного опоздал, и когда пришел, все уже вовсю сиде­ли. Свет такой притушенный, на столиках пиво, рыба какая-то редкая. Все серьезные, как будто у них горе, но одеты нарядно. Ну я и сам тоже – брюки кримпленовые, ботиночки лаковые, водолазка, туда-сюда. Немцы – я их сразу определил – сидят отдельно, никто с ними больно не общается. С одной стороны понятно – завод у нас режимный, брякнешь еще чего лишнего. С другой стороны неудобно, все-таки гости. Рядом с ними только Кузиков Виктор, наш заводской комсорг, да перевод­чик. Ску­чно, конечно, немцам, подумаешь тоже Кузиков, невидаль, стоило ли из-за такого Кузикова в такую даль ехать! И тут гляжу – он пальцем кого-то манит, и подходит к ним Даша Шумилова, подходит и подсаживается на свободный стул. Немцы сразу буквально оживились, а один, здорове­н­ный такой, сра­зу – хоп! – лапу ей на плечо. И не убирает. Ай, думаю, зараза! Тут еще Зубов за мой столик сел, в бок меня тычет и смеется:

«Молодец, – говорит, – Шумилова. Разрядила обстановку!»

Тут меня буквально взорвало:

– «А может, и мне к ним пересесть? Я бы им тоже что-нибудь разрядил. Я даже знаю одну немецкую песенку. Давай, а?»

Зубов весь побледнел.

«Ты, Владик, (меня Владлен зовут) выкинь из головы эту бредовую мысль. Это пахнет мировым скандалом, осложнением климата доверия. Ты лучше сядь и не вякай. А песенку свою немецкую дома споешь, в сорти­ре, когда воду спустишь. А если, допустим, ты хочешь выпить, так это по­терпи. Скоро камрады отвалят, там и посидим. За­пас имеет место быть».

Тут я успокоился. Не из-за выпивки, конечно, а в смысле, что немцев скоро увезут.

Как раз и петь начали. Только как-то тихо, неуверенно. Я, значит, тоже запел, эту самую – «Мой адрес – Советский Союз», при­чем громко, от души. Все резко на меня внимание обратили. Тут гляжу, подбегает ко мне опять Зубов Олег, рукой машет, а сам со сме­ха давится.

«Срочно, – говорит, – прекрати пение. Они ж другую песню поют! Ты что, оглох?»

Они, оказывается, в самом деле другую пели. «Песню о тревожной молодости». А мне-то откуда было знать. Ну тут, однако, немцы понемногу начали вставать, раскланиваться, мол, данкешен-мерси, спасибо за угощение. А этот брюхеншницель все от Даши не отстает, ручку ей мнет, на ухо шепчет. Ладно, думаю, пусть еще потешится напоследок, оголодал, наверное, в своей федеративной.

Потом уж, когда они ушли, я Даше сказал:

«Что-то этот толстомордый больно распоясавшись себя ведет».

А Даша смеется – «Ну что вы, Владик, он же прогрессивный, левый!»

Я уж хотел ей сказать, что, мол, насчет баб – все левые, да передумал.

Тут меня Зубов Олег хватает за локоть и тащит куда-то. Пошли, говорит, за дружбу между народами маленько выпьем. Затащил в какую-то комнатенку, а там столики накрыты, народ сидит. А на столиках – коньяк, ну и закуска там. Я интересуюсь, откуда, мол, такое? Мы ж не сбрасывались. А он молчит, мигает только.

Ну выпили, потом еще по разу. Когда уже из комнатки выходили, Зубов мне на ухо шепчет:

«Владик, я тебе по-дружески советую, выкинь эту собачью дурь из головы, не влезай в историю».

Я, конечно, в корне удивляюсь – о чем, мол, ты?

«О чем, о чем! О Дашке Шумиловой. Вон баб сколько, у всех все на месте. Надька та же Лущенкова. А тут… Да ты, наверное, сам понял…»

Я хотел ему сказать, что ничего я не понял, и его намеки мне буквально странны, но Зубов только махнул рукой и вытолкал меня в залу и тут же куда-то скрылся. А в зале музыка играет, танцы-манцы. Только я сориентировался – вообще-то я танцевать люблю – подбега­ет ко мне Даша Шумилова и довольно громко кричит:

«Владик, ну где же вы пропадали! Я уж думала, вы совсем ушли. Нехорошо бросать товарищей. Пошлите танцевать!»

Мне стало приятно от такого обхождения, стали мы танцевать, а Даша все говорит без умолку.

«Вы, – говорит, – единственный человек среди этого сборища манекенов. Как хорошо, что вы здесь!»

Мне, ясно дело, приятно такое слышать, но я ей деликатно возражаю, мол, зря вы так резко судите, тут есть вполне хорошие ребя­та. А она не слушает. И вообще, говорит, я разочаровалась в комсомольской жизни, полной карьеризма и лицемерия. А более всего, говорит, презираю я Кузикова Виктора, которого раньше считала настоящим вожаком молодежи. А он оказался эгоистом и стяжателем при ближайшем рассмотрении.

И тут, понимаете, откуда ни возьмись, – долго жить будет – появился сам Кузиков. Он меня по плечу хлопнул – извини, мол, старик, – и Дашу куда-то под руку увел. Мне это стало в корне досадно, и я решил еще выпить. Нашел Зубова Олега, зашли мы с ним в ту комна­тенку, подразумевая принять еще по коньячку. Но коньяк тот уже кон­чился, осталось только пиво. Взяли мы по паре пива и только по стакану выпили, как Зубов мне заявляет следующее:

«Вот ты думаешь, почему Дашку Шумилову замкомсорга цеха выбра­ли? Ведь работает в цехе без году неделя, никого не знает. А?»

«А почем я знаю^. Ну, наверное, энергичная потому что. Общительная там. С огоньком».

«Да их до чертовой матери, энергичных с огоньком! Ты, между прочим, глянь внимательно на тутошних девок-комсомолок. А? Все как на подбор. Ты думаешь, они перед сном «Как закалялась сталь» читают? «Твои ордена, комсомол»? Что-то мне это сомнительно. Шумилова и дня не проработала, как мне Витька Кузиков позвонил. «На первом же собрании рекомендуй ее в замы». У них там, в комитете, губа не дура. Беспокойные сердца. Так что ты пивко допей, попляши и иди себе домой».

Вышел я из этого закутка весь буквально оглушенный. Вот так, думаю, здрасьте. А в зале музыка уже не играет, а народ весь столпился в одном углу. Спрашиваю, в чем дело^. Аукцион, говорят. Подхожу ближе, а там в середке стоит как раз Даша, держит в руке какую-то ерундовую расческу и с такой зажигательной улыбкой говорит:

«А вот это – расческа мужская. Пена сорок копеек. Кто больше^? Товарищи мужчины, поактивней, пожалуйста, потому что расческа не простая. От нее волос гуще, норов круче, а голос и того пуще!»

Тут зашумели все. «Три рубля!» – кричат. «Пять рублей!» Народ в основном бухой, и при деньгах. В общем пошла рас­ческа за червонец одному регулировщику со сборки. А Даша еще одну пустяковину достает, шариковую ручку, кажется, та и вовсе за двенадцать пошла. Потом записная книжка, значок. И все не менее червонца.

«А позвольте узнать, – спрашиваю я у Кузикова Виктора, который тут же рядом вертелся, – на какой предмет пойдут денежки?»

Он и глазом не моргнул.

«Это, – говорит он, – пойдет на поддержку политзаключенных».

«Это в смысле каких? Наших?»

«Нет, что вы! В нашей стране нет и не может быть политических узников. Имеются в виду, конечно, страны с фашистскими режимами. Например, Чили».

Ну потом, однако, снова танцы начались. Я решительно Дашу приглашаю, она мнется слегка, но соглашается. «Что это, – говорю я, – вы бледная? Душно здесь?» А она не отвечает, а все по сторонам глядит. Тут мне ее жалко стало буквально от души. И я возьми и брякни:

«Зря, – говорю, – вы эти аукционы играете. То есть, конечно, чилийским патриотам помочь надо. Однако все это как-то странно». Тут Даша вообще чуть не расплакалась, и говорит:

«Мне, Владик, все это глубоко противно и чуждо. И вообще уве­дите меня, пожалуйста, отсюда совсем».

Когда мы уже уходили, встретился нам Кузиков Виктор. Глянул на меня очень выразительно и говорит:

«Ты, Владлен, проводи Шумилову. Она сильно устала за вечер. Это будет тебе персональное поручение».

«Спасибо, – говорю, – за доверие. А вам – персональный привет от товарища Луиса Корвалана».

Проводил я Дашу до самого дому, по дороге прочитал ей свое лучшее лирическое стихотворение под названием «Осенняя грусть». Там еще есть такие строки: «В твоих глазах, в твоих глазах идут осенние дожди». Вообще, очень сильное стихотворение. Даше оно понра­вилось, она его слушала очень задумчиво и попросила как-нибудь его для нее переписать. А уж у самого дома она мне вдруг говорит:

«Я хочу, Владлен, вас к себе домой пригласить. Мама очень стремится с вами познакомиться».

Я этому удивляюсь, но, конечно, не возражаю. Мама мое появление сперва не поняла, но Даша отвела ее в сторону, пошептала что-то, и та в корне изменилась в лице, приветливо меня пригласила проходить в квартиру. Стали мы пить чай, мамаша даже бутылочку вина достала за знакомство, но Даша ей строго сказала: «Владлен вина совсем не употребляет и относится к пьянству с презрением».

Мамаша бутылку сразу убрала, а меня похвалила за образ мыслей.

Просидели мы так допоздна, и очень насыщенно провели время, говорили про кино, про популярных эстрадных исполнителей. Мамаша выглядела интеллигентно и любознательно, задавала мне как бы шутя разные наводящие вопросы: кто я и откуда, какие у меня планы на бу­дущее, Даша по этому поводу сильно нервничала и все говорила: «Ма­ма, перестань, невозможно!»

И стали мы, значит, с Дашей встречаться. Она меня нарочно попросила в бэцэка заходить пореже, чтобы не вызывать сплетни. Да и вообще народу в бэцэка поубавилось, даже Володька Гасилов перестал туда ходить и все терся на шлифовальном участке возле Нади Лущенковои, к которой я уже в корне потерял интерес.

И вот как-то в субботу пошли мы с Дашей на французский комедийный фильм. Мне, помнится, он понравился и я от души смеялся. Зато Даша совсем не смеялась, даже морщилась недовольно, когда я в момент смеха хлопал себя по колену, есть у меня такая привычка. Она даже сказала мне печальным шепотом: «Владик, если вам так смешно, смейтесь себе, но не хлопайте вы себе так, гос-споди, по колену. Совершенно же невозможно это видеть». Хло­пать перестал, раз просит, однако удивился, что ж тут такого, раз смешно?

Ну потом я пошел ее, как положено, провожать, и у дома Даша опять приглашает меня к себе в гости. Поднялись мы с ней на второй этаж, Даша открывает дверь и говорит: «Ой, кажется, мамы дома нету». Стали мы чай пить, да не на кухне, как давеча, а прямо в ее комнате, под музыку разных эстрадных грампластинок. Потом Даша ту бутылку вина достала, и выпив чуточку, стала громко смеяться, говорить шутки. Потом захотела танцевать, а услыхав грустную мелодию танца, расплакалась у меня на плече, сказала, что ее никто не понимает и что она обречена на вечное одиночество. Я ее начал утешать, и уж сам не помню как, очутился с ней буквально на тахте, где между нами разыгрался любовный акт.

Даша потом мне сказала, что я давно ей нравился, и что она всегда желала иметь рядом с собою такого, значит, мужчину, как я, и то, что меж нами произошло – не случайность, а закономер­ность.

После мы привели комнату в порядок и сели как ни в чем не бывало снова себе чай пить. Вскоре и Нина Леонидовна подошла, она у подруги засиделась, и снова мы чай пили, и была у нас беседа еще более дружественная, чем давеча.

После того случая Даша долго меня к себе не допускала в любовном смысле, и на мои намеки отвечала недоумением. А через месяца полтора она мне говорит, что, мол, с одной стороны она меня считает совершенно свободным человеком, но с другой стороны она буквально 6е­ре­менная, и что делать не знает. Я, конечно, удивляюсь такому обороту событий, но вида не подаю, а спокойно заявляю, что хоть я и не собирался на данный момент жизни иметь семью, но коли возникла коллизия, я всецело готов расписаться в браке. Короче говоря, пошли мы с ней заявление подавать, а через месяц уже расписались в браке. Свадьбу решили не проводить, а за­просто посидеть в узком кругу.

А еще примерно через полгода я уже отвел Дашу в родильный дом, где она родила мне дочку Юлию. В семимесячном, как она ска­зала, исполнении.

И вот тут у нас все пошло буквально наперекосяк. Жить мне пришлось у них, потому что в нашей двухкомнатной квартире – мать с отцом, сестра с мужем и с двумя детьми.

Я им квартирку только что языком не вылизал – дверь двойную сделал, лоджию остеклил, кладовку оборудовал, а большую комнату перегородил и сделал Нине Леонидовне уголок для отдыха. А она, Нина Леонидовна все была мной недовольна. Она вообще-то образован­ная женщина, с большим пониманием и кругозором, учительница начальных классов, и когда я с ней хотел иметь беседу, морщилась и ухо­дила.

Я с револьверки ушел, стал работать на фрезерном участке, там заработки больше, вкалывал по полторы смены, зарабатывал не­плохо. Ну чего еще! А хорошей жизни все нету. Вот вам к примеру приятно, если вас обзывают чучелом? А меня теща постоянно так называла. Бывало, ляжешь перед ночной сменой, засыпаешь уже вдруг буквально слышишь: Что это, Дашенька, твое чучело носки свои в ванной оставило? Оно думало, я носки его вонючие буду стирать? Ты ему скажи, чтоб он изменил свое поведение». Ясно дело, любой сон пропадет. А всю ночь работать. Или, к примеру, смотрю я телевизор, а Нина Леонидовна тихо так говорит: «Что это, Владлен, постоянно ногой качаете? Если вам, к примеру, охота в туалет, так вы себе сходите, а ногой не качайте. У меня с этого голова кружится». Вот такая была жизнь.

Даша сперва молчала больше, глаза только отводила, чтоб, значит, поменьше меня видеть, потом стала поддакивать мамаше, да еще и похлеще. А уж от нее совсем обидно было всякие намеки слышать.

Однажды как-то были у нас гости – разные ее подруги с мужьями. Моих-то друзей они быстро отвадили. Выпили, покушали, начали танцевать. Я встаю и как положено супругу приглашаю на танец. А она взяла меня за локоть подвела к какой-то малорослой девушке и говорит: «Это – Луиза, моя школьная подруга. Луиза, развлеки пока мое сокровище». – сама пошла танцевать с каким-то очкариком. Луиза мне тог­да сказала: «Удивляюсь вам, Владлен, как вы терпите такое?»

Потом опять сели за стол, стали песни петь. Как раз запели мою любимую, «Малиновый звон». Помните такую? Я вообще-то пою неважно, слух у меня буквально скверный, Но раз такая песня – запел. Громко, от души. Однако чую неладное, Гляжу – никто не поет, все на МЕНЯ глядят и потихоньку смеются. Даша тут громче всех засмеялась и в голос запела частушку. Там еще были такие слова:

Я своёму муженьку
В чай полОжу мышьяку,

Да посыплю сахаром,

Сама уеду с хахалем!

Все хлопают, от души смеются и как бы на меня глядят. Обидно же буквально! Я тут потихоньку встал, пошел на лоджию, взял там из шкафчика запасную бутылку водки и сам не заметил, как в одиночку ее уговорил. Там же на диванчике и уснул. Проснулся уже часа в три ночи, гости, ясно дело, ушли, Юлию теща к себе в комнату забрала, а Даши вообще дома нету. Она мне после сказала, что ходила гостей провожать, поскольку ей за меня было мучительно стыдно. Между прочим, среди гостей был Кузиков Виктор. Он тогда на нашем заводе уже не работал, его взяли в обком комсомола.

После того дня и вовсе пошла паршивая жизнь. Даша стала пропадать невесть где, а теща совсем будто с цепи сорвалась, хоть и образованная женщина. От таких-то дел стал я устойчиво выпивать после работы.

Однажды вышел я в ночную смену, а работы толком не было, нас отпустили. Пришел домой, а у меня ключа нету, забыл, видать.

А дома опять никого, пришлось в подъезде ждать, Где-то через полчаса во двор въезжает машина «Волга», оттуда выскакивает моя супруга и бежит, не замечая меня, в квартиру. Я на пролет выше стоял. Она второпях-то ключ в дверях оставила, что-то дома ищет. Я потихоньку спустился, дверь запер и пошел к машине. Около нее, гляжу, стоит сам Кузиков Виктор, сигарету курит и на часы поглядывает, а как меня увидал, так засобирался в кабину. Я его придержал за пиджачок и говорю: «Вы, товарищ Кузиков, человек передовых взглядов, я потому я вас для первого случая бить не стану. Вы садитесь в ав­томобиль, и езжайте себе. Но если вы снова тут появитесь, вы будете иметь коллизию, и уже не расстанетесь с комсомолом, будете вечно молодым». А он: «Что такое? – говорит. – Ты совсем сдурел на почве алкоголя!» Ну раз такой подход, взял я вожака за воротник и пару раз мордой об капот. Тут выскочил из машины шофер, я его сразу не приметил, думал Кузиков на своей машине. Шофер выскочил и буквально на меня бросился, а в руках у него железная монтировка. Я успел защититься, ноготь он только мне свез с пальца, и пару раз достал до его морды. Все бы хорошо, да запнулся я и упал. А тут Кузиков очухался и начали они меня вдвоем лежачего метелить. Я все-таки поднялся, и еще разочек шоферу по зубам запечатлел. Как говорят, попутный боковой. Когда они поняли, что меня легко не взять, прыгнули в машину и укатили. А я монтировку поднял с земли как вещественное доказательство события, и пошел домой.

Даша там изнутри наружу рвется, ключиками какими-то замок шкрябает, а когда я дверь-то открыл, да как она меня увидела, в кровище да с железкой в руке, так буквально села на пол, и го­ворит еле слышно: «Владик, пожалей меня, пожалуйста, я перед тобой не повинна». А у самой-то из сумочке бутылка коньяка выглядывает. За ней, видать, и бегала домой.

Тут мне ее стало жалко, выбросил я железяку и хотел уж было во всем ее простить, как тут появляется теща с Юлией, они, оказывается, гу­лять ходили, и Нина Леонидовна прямо с порога начинает голосить, что я буквально бандит и маньяк, что она вызовет милицию. Я говорю: «Ма­маша, вы как-то буквально странно это дело себе воображаете. Морда у меня побитая, я не отрицаю. Но по-вашему выходит, что я ее как бы на­­рочно об асфальт хряпнул, чтобы вам причинить неловкость? Выш­ло-то все вот как…» Ну и начинаю я все в натуре рассказывать. А Даша слу­шала, слушала, и вдруг побледнела смертельно и – в обморок! Теща тут вся в корне обезумела» «Убийца! – кричит. – Подонок!» А Даша глаза открыла, посмотрела на меня и говорит шепотом: «Мама, уведи меня отсюда…»

Ну а дальше все пошло и вовсе кувырком, выпивать я стал чаще, к работе буквально потух интерес, а домой возвращался, как во вражеский тыл. Даже дочь Юлия, ей всего-то годик был, стала отворачиваться и плакать при моем появлении, Ну это, понятно, бабушкина работа.

Однажды прихожу я с работы под незначительным градусом, Даша дверь открывает, вся такая нарядная, розовая вся.

«Ах, Владлен Петрович пожаловали к нам! Кажется, чуть выпимши?»

«Есть маленько, – говорю я на это вежливо. – Имею полное право».

«Имеешь, имеешь! – а сама прямо вся хохочет. – Ты теперь, Владик, на все имеешь полное, законное право!»

И тут же начинает объяснять, что отныне она меня своим супругом отнюдь не считает, что вся наша с нею жизнь была ошибкой и недоумением, и что если во мне еще теплится хоть капля человеческого сознания, я не буду стоять, как баран, на ее пути к счастливой жизни.

«Это то есть, в каком смысле? – спрашиваю я. – С кем это?»

«Тебя это, конечно, вовсе не касается, – отвечает она мне. – Но раз идет такой разговор, отвечу не таясь: с Виктором Павловичем Кузиковым. Еще раз прошу, Владлен, уйди в прошлое, как кошмарный сон. А если не уйдешь, придется найти на тебя суровую управу, и пойдешь ты, касатик, под суд за грубое избиение товарища Кузикова».

Вот такой подход! Было, конечно, вспыльчивое желание ударить су­п­ругу по морде. Но прошло. Посадят ведь, сволочи, как пить дать. А жиз­­ни тут все равно не будет.

«Ладно, – говорю я резко, – катись к своему Кузику. Только запомни: дочь свою, Юлию, я этому засранцу не отдам. Пусть сам себе сделает».

И тут Даша начинает прямо безумно смеяться.

«Эх, говорит, Владик! Как же ты ее не отдашь, если Юленька – буквально его родная дочь! А ты, Владлен, имеешь к ней очень неопределенное отношение».

Тут мне всю грудь прямо захлестнуло волной. Я даже говорить сперва не мог.

«То есть, как это неопределенное?! – говорю я наконец. – Ты что, вообще, говоришь, дура!»

«Я правду говорю, Владик. Я ведь, когда тебя к себе привела, уже бы­ло натурально беременная. На втором месяце. Но Виктор Па­в­лович по служебной необходимости на мне жениться тогда не мог, и при­шлось мне тобой заниматься. Был бы ты поумней, сам бы все понял. Теперь Виктор Павлович осознал свою ошибку и я скоро ухожу к нему. Я, на первый взгляд, получаюсь перед тобой виноватой, но ты меня осудить не можешь, потому что ты, фигурально выражаясь, выпил всю мою кровь».

В общем, я сейчас уж не помню, как от них ушел, куда после пошел. Очнулся уже у родителей, сильно пьяный, без шапки, без часов, побитый.

Вот так. Развели нас быстро. У Нины Леонидовны подруга работала в судебных органах, она все быстро устроила. За Кузикова Даша так и не вышла, видать, у него снова возникли служебные необходимости. С завода Даша ушла, теперь мыкается где-то. Я, конечно, алименты плачу по всей форме, да разве на них проживешь. Жалко мне их. Особенно, конечно, Юлию, хоть она мне получилась не дочь. Но я, ей богу, в это не могу никак до конца поверить. Иногда прихожу к ним, мы с Юлией гуляем в парке культуры, рассказываю ей занимательные истории. Деньги передаю. Нина Леонидовна деньги берет, но общаться со мной никак не желает. Гордая женщина.

А Даша… Ее тоже немного жалко. В ней весть есть хорошее начало. Она, если разобраться, и не виновата. И, если хорошенько разобраться, никто вообще не виноват, все хотят добра и света, а получается погано.

Вот такая своеобразная история. Я с тех пор не женился, и уж, наверное, и не женюсь никогда в жизни.